Тройная доза красных чернил

      Харви не умел просить прощения. Он мог захотеть сказать те слова, что выразят все его сожаления и тоску по временам, когда все было хорошо, но они намертво прилипали к языку тогда, когда были нужнее всего. Ему приходилось отдирать от себя, как сражаться с гордостью и обидой — ведь извиняться должен точно не он. И он учился, честно пытался учиться быть тем Харви, который Чернильный Демон во всей его пугающей красе и который просто мальчик, ненаучившийся жизнь. Он перешагивал через себя, вгрызался в единственный настоящий шанс получить душевный покой.       И сейчас он шел, освобождённый, но не до конца, будто руку его и шею ещё стискивали раскаленные кандалы. Он шел к человеку, который мог их снять.       Генри Штейн был человеком от природы педантичным: тихим, спокойным, ко всему подходящему с умом, будь то уход с работы из-за желания подольше побыть с женой или тысячная попытка вырваться из дня сурка, устроенного общей силой бобины и Чернильного Демона. Застряв в Цикле, Генри сперва довел эту черту своей личности до идеала, а потом сломал — в одно мгновение она просто не выдержала, и когда все посыпалось из рук, их, человека и демона, вышвырнуло в совсем другой и незнакомый мир. И там-то педантичности его негде было прорасти, ведь, как и в чернильном мире, там имели значения твои навыки выживания, так как в выживании не последнюю роль играют мгновенные, яркие эмоции. Сейчас, вспоминая весь пройденный путь, он вдруг понял, что старый он постепенно возвращался из небытия — среди огня его израненной души леденел полупрозрачный голубой монолит, за который можно было зацепиться.       В битве со смертью. В попытках спасти своих друзей. Везде Генри пытался забыть, что он человек, оставаться спокойным. Да, было сложно. Сложно, ведь люди, его окружающие, стали ему далеко не чужими, сложно, ведь когда у тебя умирает жена легко вообще быть не может, сложно… сложно из-за человека, которого ты знал, уважал, любил, но который даже спустя несколько лет единства по итогу предал тебя.       Сейчас, сидя на крыльце их домика и чувствуя в носу навсегда в нём поселившийся запах горящей человеческой кожи, пытаясь найти внутри самого себя тишину и понимание, что тропой из желтого кирпича провела бы его к счастливому и спокойному финалу, он смотрел, как в бесконечной ночи все также пылают звезды и луна, все также — огни Города Разбитых Мечт. А ещё он видел однотонные черные шкуры гаражей (шкуры, иначе не скажешь, ибо не было им ни начала, ни конца), по которым мчался, взгромождаясь на одни и сразу слетая с других Чернильный Демон. Некогда повелитель этого богом забытого места и ныне — как ни странно, заново обретенный соратник и друг. В то же время, видя уже Генри Штейна, притворяющегося, будто с наслаждением затягивается сигаретой, демон слышал только звон своих пустых мыслей. Сигарет, чтобы успокоиться, не было, а если и были, Харви их не искал, не подумав даже, что кому-то — особенно такому правильному и во всех отношениях идеальному «пай-мальчику», как Генри, захочется прикурить.       К слову, прикурить хотелось не только ему. Примерно все, кто, к счастью или все же сожалению делил с Генри некогда заброшенный дом, втайне хотели либо закурить, либо пригубить с десяток бутылок спиртного, и никто бы друг друга за такие желания не винил.       — Привет, старик, — Генри показалось это самым правильным словом: не «дружище», не «брат», а «старик». Черный Демон приземлился рядом, точно свесившись верхней частью своего длинного, горбатого и ужасающе худого тела над землей, по которой ходили его козлиные аспидные копыта. Харви Дрю поднял голову, чтобы увидеть Генри, маленького и слабого, по сравнению с ним — не как пережатая (пережатая…) игрушка в руке, а как ребёнок, которому нечего было бы противопоставить в драке со взрослым. И все же, как ни крути, фигуру старшего Харви видел именно в Генри. Потому что он знал больше. И понимал больше.       — Привет, — он усеялся рядом. Прислушался. Все спали, в том числе и сестра: её сознание было далеко, где-то в землях воздушных замков и ветра, в котором, как сорванные листья, мелькали причудливые, удивительные образы.       С чего начать разговор, оба не знали. Генри не знал, что Харви здесь вообще забыл, Харви — что он собирается сказать настолько важного, что именно это не терпит отлагательств. На самом деле, все, что ему требовалось, это не отступить, поймать тот кусочек его бесконечной жизни за хвост и потянуть на себя. Кусочек жизни, где никто не держит на него зла.       — Ты пришел для чего? — сам же Штейн не понял, чего хотел: прогнать или поймать этого несносного гада за рога и заставить сидеть, слушая, как гной, накопленный в нём, вырывается наружу. — Может, ты просто забыл, в какой стороне Город Разбитых Мечт?       «Или хотел спросить, не будет ли твоя сестрёнка против, если ты снова предложишь ей союз два в одном? Но это точно не ко мне вопрос, верно?».       — Нет. Я пришел извиниться, — со скрипом выдавил он, хотя в прошлый раз, видимо, из-за пламени зарождающейся ссоры, которой нельзя было допустить, эти слова дались чуть легче. Он обернулся к приятелю, увидел, что тот никуда будто не смотрит, будто все перед ним — пустота. И тотчас отвернулся. Одри не поможет. Может, разбудить? Нет, с ума он, что ли, сошел? Сон сестры, должно быть, нечто священное, как в детстве был сон матери. Да и никакого прока не будет от того, если кто-то сейчас поможет. Будет это его собственным извинением? Точно нет. Затем он вздохнул поглубже и решил, что пора бы приступить к решительным действиям. Решительным и справедливым. — Я скучал по тебе. И ужасно жалею о всем, что сделал, о том, что разрушил твою жизнь даже после того, когда мы стали друзьями и я доверил тебе свою тайну.       — Не понимаю, о чем ты говоришь. В данный момент я намеревался покурить — настолько, насколько возможно покурить без сигарет, — и лечь спать. Что тебе нужно, Харви?       — Ты можешь и дальше сердиться на меня, как истеричная баба, — в конце концов, Харви хватало истеричек — и Одри, и он сам были теми ещё фруктами, и иногда Харви от себя воротило, особенно сегодня, когда из него так долго выдирали искренность. — Наверное, я это заслужил. Но просто выслушай меня.       Некоторое время Генри смотрел с молчаливым укором на него, потом хрустнул пальцами рук и согнутой спиной и встал на ноги.       — Когда я размышляю о нас, то даже не знаю, как тебя называть, оставаясь наедине с собой. Ты и Чернильный Демон, и Харви Дрю, и бывший друг, и злейший враг, и тот не то человек, не то демон, который пришел на помощь, когда мы уже не надеялись увидеть лунный свет. Кто ты для меня — я не знаю. Да и для себя, ты, возможно, ещё не решил. Ты мог принять этакое историческое решение остаться тем, кем ты себя чувствуешь, но то, кто ты, ты так и не понял.       — Какое это имеет значение? — проскрежетал Харви. — Разве это имело для тебя значение?       Почему правду так трудно произносить?       Генри пожал плечами.       — Тогда, в ордене, нет. До того момента, пока ты не рассказал свою историю, — сказал он. — Я отнесся к ней с уважением, тебя узнал лучше, лучше, чем рассчитывал. Для меня все сразу поменялось. Но ты убеждал меня, что все в порядке, и травмы прошлого тебя не гложут.       Харви постарался не смотреть на Генри. Он вдруг феноменально ясно увидел, что здесь, в этой временной шкале, его лучший друг уже не вернётся: общие усилия всех Дрю сломали его, а поцелуй со смертью превратил его осколки в прах. Он выразил мысль касательно Харви, но на самом деле говорил о себе: о себе, том, кого всегда будет беспокоить прошлое. И он сразу вспомнил: «Ну, знаешь, для начала тебе бы стоило побороть собственное стеснение и признать для самого себя — да, это был говяный поступок, и пусть я не управлял собой, я должен понести за него ответственность». А он разве не осознал в полной мере? Разве…       Попросить прощение, лишь бы вновь стать друзьями, и попросить прощение, лишь бы Генри больше не держал на него зла — это и есть разное, внезапно понял он.       — Но… спасибо, — продолжил тот. — Спасибо, что пришел. Кажется, это в самом деле было важно для меня. Не просто простить тебя, а услышать твои извинения, — когда он это произнёс, в душе, запечатанной в совершенно другом теле, затеплилась надежда, но Харви не позволил себе взглянуть на человека возле. — Ты говнюк, Харви. И я рад, что ты видишь это и стараешься хоть как-то исправить навороченные тобой дела.       Это не было банальным «я прощаю тебя», но оно подразумевалось, и Чернильный Демон не сдержал улыбки, вспомнив, как много лет назад, до того, как в жизни каждого началась неразбериха, и из прошлого вылезли люди, о которых ты забыл или не хотел вспоминать, они с Генри неслись по крышам ночного мегаполиса. Город-миллионник был светел, как усыпанный огненными туманностями космос: он был прекрасен в своей неустанности, в блеске металла и бликах на голубоватых стеклах, в мраморе достопримечательностей и своем голосе — в шуме ног, марширующих по мостовым, тротуарам, помазанным белой краской асфальтах и мягкой траве в парках. Они вдвоем, только огромная демоническая тень и человек внутри него.       Ему хотелось о многом с ним поговорить. Обсудить, что будет потом, посмеяться, как раньше, с пошлых анекдотов собственного сочинения и с диких сплетен. Но чаши их часов застыли, и Харви не хотел рисковать и неосторожным словом нарушить хрупкий баланс. Он кивнул, встал, обернулся.       — Такого больше не повторится, — пообещал Харви. — И если понадоблюсь — снова приду на помощь.       — Люблю сентименты, но не в нашем случае, — хмыкнул Генри. — Это выглядит так…       — По-пидорски.       — Ты только Одри не говори, поколотит ведь.       — Ты тоже. Правда, побьет тебя уже другой человек. Кастрирует, вернее.       — Вот поэтому и не говори.       Они оба ухмыльнулись, сдерживая дикий хохот, потому что оба одновременно представили, что случится, если в их толерантной общине прозвучит слово «пидор». После чего, расправив плечи, Харви бросил:       — До встречи, старик! — и полетел.