Тройная доза красных чернил

      …так и получилось, что, по сути, главными в доме остались всего три человека, но большую часть работы делали только двое. Злополучное ночное утро забылось, и постепенно Одри свыклась с болезнями, повергшими её друзей, и с их ворчанием, недовольством и беспомощностью. Столько раз беспомощной оказывалась она, и теперь настал её час показать, на что она способна не только в пылу битвы, но и в быту, в центре команды, которую требовалось собрать заново и излечить.       И у неё получалось. Бывало, легко, как мазать растопленное масло по хлебу, бывало — как если бы она зубами пыталась прогрызть коренную породу. Она заходила к друзьям, проверяла их, говорила с ними и уходила, как призрак-хранитель, приводить дом в порядок. больше всего её внимания доставалось Эллисон и Захарре — тем, больным, совершенно из-за битвы разбитым, требовалось то, чего они были давно лишены — материнская забота. Иногда Одри кормила их с ложечки, иногда, заглушая возвращающуюся боль, пела колыбельную (она упорно не замечала, что мотив точь-в-точь такой же, что насвистывают себе под нос «Плащи»), а иногда долго сидела, слушая их долгие истории из жизни, истории, позволяющие забыть о безрадостном настоящем.       Как было сказано ранее, после она всегда исчезала с радаров. Все для того, чтобы с головой уйти в работу, которой было немало даже с имением полноценной помощницы, способной и окна заколотить, и, оказывается, проводку починить, и, что ещё удивительнее — спроектировать то, как бы выглядел туалет, реши они задержаться здесь. Одри мыла посуду, готовила, мыла пол, осматривала швы, меняла повязки и помогала, если что шло не по плану. Все то же самое делала Фриск. Нередко Одри слышала, просыпаясь, как некто достаточно шумный старается тихонько приготовить завтрак и всегда начинает с варки кофе на двоих, и часто приятно ёжилась, когда, целуя её в щеку, эта прекрасная девушка говорила: «Моя очередь варить руки в кипятке». Она пахала, как лошадь. Они пахали, как лошади, и пусть было трудно, пусть это высасывало все силы, Одри не чувствовала себя плохо. Напротив. Она чувствовала очищение, спокойствие и приятную усталость во время заслуженного отдыха.       Оставалось много вопросов, но Одри не задавала их вслух и не думала, что это важно. Её всерьез заинтересовало, откуда Фриск столько знает о сантехнике и почему панически боится делать блины (в тот раз, когда Одри решила побаловать ганзу, у девушки с ножом вспотели ладони, и она сказала: «Я помогу вставить клизму, если у кого-то запор, я починю крышу, я устрою здесь капитальный ремонт, только, пожалуйста, не заставляй меня держать эту сковородку и переворачивать на ней эти шипящие исчадия Ада»). У неё появлялось мало мыслей, и все же, когда они приходили, непреодолимо хотелось плюхнуться на мягкий диван, не занятый Генри, и начать творить — вот только времени на творчество не оставалось. Да не только о творчестве она думала. Довольно много приходило мыслей о случившемся: не только о битве, а вообще. О войне, жертвах, амбициях. О порожденных войной последствиях, о причинах скорой войны — то бишь, о том, что произошло и продолжало происходить.       Однако, и это скорее хорошо, чем плохо, все превращалось в рутину. Вечно сумрачную, лунную, холодную рутину, обвеянную вечной ночью. И это не могло не радовать: все вставало на круги своя, и на место нескончаемому, жестокому сражению, над которым висел кровавый туман ярости и скорби, пришли тишина и банальность. Было ясно, что будет завтра, ясно, что послезавтра. И даже первоначальный планы, бывало, забывались. Так все напрочь забыли, что хотели пораньше снять с Эллисон повязки, однако по итогу Одри пришла к и такому выводу: лучше уж они подольше повисят на ней, лучше так, чем когда она увидит, каким стало её лицо. А каким стало лицо Эллисон, не знал никто, было ясно одно: прежним ему не стать.       Из по-настоящему хороших новостей можно выделить только примирение Генри и Харви. После их разговора, о котором Одри узнала только спустя несколько часов, брат выглядел задумчивым и был тих, словно его и не было вовсе. Поэтому она также не задавала вопросов, хотя понимала — случившееся есть хорошо, так как теперь Харви полностью свободен. Он сам это понимает, и потому так спокоен и незаметен — много думает и пытается понять чувство свободы, ветром мчащуюся по закоулкам его съежившегося, и все же бьющегося сердца.       Другая отличная новость была и не новостью вовсе: фактом, долгожданным событием. Примерно через неделю после чудовищного взрыва в Городе Разбитых Мечт, когда кости стали срастаться, а кожа заживать, когда пораженные участки превратились в грубые и жесткие, как высушенная каменистая земля, рубцы или покрылись новой мягкой плотью, возобновились тренировки. Нередко Одри видела Марка, соорудившего в комнате «Плащей» турник, пытающимся привести себя в форму и своим примером заражающего остальных, даже тех, кому лучше ни в коем случае не заниматься физическими нагрузками. Особенно отличился Том, видно, поспоривший с Генри, что сможет простоять в стойке целую минуту. Он не продержался и двадцати секунд, и Одри долго думала, дурак ли он упрямый или это она становится беспокойной домохозяйкой.       Новость была отличной, потому что она в самом деле превращалась в то, во что превращалась со скуки и при том в постоянной борьбе с кошмарами минувших дней, и она этого не хотела. Ей требовался не просто воздух. Ей требовались скорость, ловкость, боевой огонь, наполняющий пружинистые подготовленные мышцы. И вернувшиеся тренировки ей это дали, и Одри поняла, что утраченное возвращается к ней. Но этому кое-что предшествовало. Кое-что очень важное.       В тот день, после первого открытого столкновения Харви и остальной компании, когда он просунул лицо в окно и первым и без чьей либо указки решил завести разговор (а заодно и познакомиться), Одри и Фриск скрылись за гаражами. Одри понятия не имела, что Фриск задумала, но во время их ритуального питья кофе она вдруг лукаво улыбнулась, наклонилась к девушке через стол и сказала, что при готовила ей маленький сюрприз, и это очень её заинтересовало. Если не сказать — взбудоражило. Одри в такие моменты становилась невероятно активной и веселой, точно заводная игрушка, и все подпрыгивала, насколько позволяли многочисленные повреждения, и носилась из угла в угол, идиотски улыбаясь. Она любила романтику. Особенно она любила, когда романтику создавала её возлюбленная, ведь каждый раз Одри представляла и чернильные розы, и прогулку в лунной желтой ночи.       Однако это было далеко от всего представленного, хоть и не менее мило. Просто по-другому. Она около двадцати минут ждала появления Фриск, и за это время успела и разочароваться, и загрустить. Ни в коем разе она не заподозрила, что это розыгрыш — на столь грубые шутки их местная шутница была способна только по отношению к людям, которых терпеть не могла, а таких, кажется, не существовало в природе. Поэтому Одри пришла к выводу, что Фриск забыла, банально забыла, или что-то такое случилось, от чего она не могла придти вовремя. Скажем, что-то загорелось, или Том затеял драку… Хотя в таком случае Одри лучше сейчас вскочить с места и броситься на подмогу: с пожаром или потасовкой между Томом и Марком девушка с ножом вряд ли справится. Подумав об этом и почувствовав всеобъемлющее горькое разочарование, Одри стала встала, морщась… и увидела, как к ней, стараясь что-то не уронить, мчится Фриск. Пролетела перекресток с черной солью, круто, чуть не падая и оставляя за собой пыльный шлейф, повернула, споткнулась, но не рухнула… остановилась, уткнувшись плечом в металлическую тонкую стену гаража и часто задышав… и снова побежала.       — Прости, прости, прости… — залепетала Фриск, когда между ними осталось всего несколько метров. Наконец она остановилась, жадно вбирая в себя воздух, и покачнулась. — Я… я это… опоздала маленько… прости ты… я так прятала хорошо, аж сама заб…       Одри поняла, что наблюдала за ней с широченной счастливой улыбкой и что в горле бьется громкий смех. Она взяла девушку за плечи, посадила вместе с собой на землю и стала повторять:       — Дыши… Всё, ты добежала… дыши, дыши…       Она держала здоровый сверток из грубой мешковины и перевязанный веревками, видно, найденными в горах мусора. Он был подвижен, и от каждого её касания едва заметно менялся: мялся, распухал, то показывая какие-то металлические куски, то горелка, то ещё что-то. Отдышавшись, Фриск проследила за взглядом Одри и снова странно улыбнулась. Эта её веселость тоже оказалась заразительной.       — Хочешь знать, что в этот раз удумала твоя полоумная, верно? — спросила она, и Одри кивнула, мол, да, может и хочу. Увидев интерес в её глазах, девушка с ножом хмыкнула. — Ладно. Не буду тянуть. Только, пожалуйста, не бей, — с этими словами она расстелила между ними мешковину с грудой какого-то металлолома и инструментов. Первым делом Одри не подумала, как Фриск вообще умудрилась со всем этим делом пробежать фактически километр — она подумала о «генте», чьи жалкие и не подлежащие восстановлению останки предстали перед ней. И веселье, и радость, и все, что тогда пело в её душе — ушло вместе с улыбкой и блеском в золотых глазах.       Она пыталась его починить ещё перед битвой с мертвыми, но не смогла и оставила это дело на потом. После битвы она то и дело доставала из своего маленького тайника в полу металлический труп и отлетевшие от него искореженные осколки. Она брала все, что удалось собрать, раскладывала на спальном мешке и пыталась собрать вновь. Она делала это в темноте и тишине, когда никто не видел, или в редких перерывах между работой, лишь бы угомонить сердце, которое требовало починить «гент», точно он был больше, чем просто оружием. Нет, не точно. Он и был не просто оружием. Он был символом её приключений, её возросшей силы, всего, что уже довелось ей пережить.       «Гент» был верным союзником в битвах и стражем её сна. Он защищал её в боях и проделывал для неё новые проходы, разбивая доски, за которыми обязательно что-то скрывалось, и хлипкие, не поддающиеся двери. «Гент» пророс в Одри, стал её неотъемлемой частью, как золотая спираль. И он был мертв. Он не просто сломался, он умер на её руках, как позже умерло, растоптанное и порванное, «Крыло бабочки». И сама не осознавая, почему, в какой-то момент Одри снова спрятала обломки под полом, положила к ним лоскуты плаща и в этот раз забила тайник гвоздями.       Фриск издала смешок.       — А ты думала, я ничего не видела? От Всевидящего Ока не скроешься. Ну что, — она взяла в руки горелку. — Поможешь реанимировать раненого бойца?       Одри продолжала смотреть на рукоять «гента», с которой она не так давно смыла кровь. На самом деле она смыла её с каждой детальки, с каждого смятого, как алюминиевая банка, кусочка, так что, будь «гент» цел, то блистал бы. Затем, вспомнив о том, как хорошо он ложился в её ещё тогда мягкую, не приученную маленькую руку, она подумала, что хотела бы вернуть хотя бы его. Она больше не смотрела в будущее и прошлое, но ей хотелось, чтобы и то, и другое шли с ней в настоящем. Тогда она взяла металл, потрогала его и улыбнулась, будто дотронулась до родного человека, и подняла глаза на девушку с ножом.       — Давай.       Было решено первым делом соорудить рабочее место — и это заняло половину тех долгих часов, что они проведут в этом гараже в попытках вернуть утраченное и пристроить его в настоящем.       «Реанимация» заняла достаточно много времени: Харви, должно быть, попытался не без уверений кучки придурков, что он определенно влезет, вместиться в окно и превратил кухню в руины, а на обычном голубом небе реального мира давно бы сгустились тени сумерек. На их импровизированном рабочем столе лежало много материалов и инструментов, которые Фриск, как оказалось, собирала не первый день, и пусть она не была знакома с металлургией, она верила, что сможет помочь Одри восстановить «гент» и привести его в первоначальное состояние и даже улучшить его с помощью генератора и батареи, которую уже много-много времени назад подарила ей Эллисон.       Летели искры, жарило лицо, пот стекал с кожи и шипел, падая на раскаленный добела металл, такой податливый и жидкий, что втекал в самого себя и образовывал подобие шрамов. Дрожали руки, желудок сводило от голода, глаза щипало, спина ныла и, казалось, как и металл, застывала. Будто когда работа будет кончена, она навечно застрянет в сгорбленном положении. Тем не менее, Одри не было грустно: она верила, что все получится, и радовалась тому, что скоро вновь возьмется за любимое оружие. Гараж наполнял запах жженного железа, дым, отблески рыжего света, визг разрезаемого металла и крик его же сгибаемого под громкими ударами молотков — девушки били сильно, и Одри не верила, что ей удается это так легко, будто она провела все годы своей жизни в кузнице.       Она очень хорошо помнила свои чувства, когда работа была завершена. «Гент», другой, не такой, каким она его запомнила, более чистый, но все ещё нескладный, лежал на импровизированном столе. Во многом это был тот же. Из тех же деталей, такой формы и текстуры, но все равно немного иной, как было сказано ранее, почище и ровнее, без вмятин и сгибов. К нему изолентой они приделали заряженную, светящуюся желтым электричеством батарею. Сначала Фриск хотела обложить рукоять дубленой кожей, но Одри настрого запретила это делать — пусть все будет так, как было. Пусть останется это частичное неудобство. Пусть останется несуразная форма. Поэтому ей показалось, будто она смотрит на реликт ушедшего времени, некий артефакт, наполняющий её с головы до пят силой, поглощённой после каждого нанесенного удара. Она почувствовала… почувствовала, что ещё одна часть её встает на место.       Но она не взяла его. Снова думала.       Фриск взглянула на неё, затем на «гент» и пожала плечами.       — Ну… мы сделали все, что могли. Он мятый, весь в этих линиях, знаешь, похожих на швы, будто его сшивали из множества разных частей, как разлетевшегося на части человека, — она говорила нервно и часто, как-то неуверенно наблюдая за изменениями на лице Одри и тем более — за неподвижной трубой между ними. Возможно, пыталась понять, правильно ли сделала, что вот так поступила: втайне собирала материалы, готовила этакий сюрприз, который мог и вовсе Одри не обрадовать. Ведь «гент» ассоциировался с событиями, о которых ганза не хотела вспоминать. Слишком больно. Слишком… унизительно и отвратительно. — Конечно, здесь ещё работать и работать, но это уже дело времени, да?..       На самом деле «гент» был идеален в своем несовершенстве. Он был тем самым «гентом», с которым Одри прошла весь тот трудный и опасный путь от напуганной девчонки из Бостона до воина. Одри Дрю и её труба, вместе, когда все, кого они любят, гибнут или не могут помочь. Вместе и в страшных снах, и в темной пугающей яви. И сейчас Одри смотрела именно на этот «гент» — на старого, любимого друга, без которого она не могла в полной мере считаться собой, как девушка перед ней не могла считаться собой без своего ножа.       Улыбаясь дрожащей улыбкой, Одри потянулась к нему, положила руку на его остывшую, но ещё теплую поверхность, ощутила, как огрубевшие подушечки пальцев царапают «швы», и это ощущение пронесло мурашки по всему телу. В этот момент она схватила «гент», сжала его, всей рукой прижавшись к родной рукояти, и резким движением (точно вынимала меч из ножен) убрала со стола — как сорвала, приятно-тяжелый, тянущийся вниз, к земле. Одри покачнулась от неожиданности, когда вспомнила, сколько он весил, но все равно перехватила поудобнее, так что основной вес перешел на запястье. И приложила свободную руку ко рту, на зная, не понимая, как можно выразить свои чувства: смесь восторга, любви и чего-то другого, столь же светлого.       — Спасибо, — одними губами произнесла Одри. «Гент» соскользнул чуть вниз по вспотевшей ладони и с лязгом уткнулся в пол. И она произнесла громче, подняв голову: — Спасибо!       Фриск смущённо махнула рукой, мол, ничего особенного.       — Миледи, — сказала она. — Не стоит благодарить. Мы это сделали вместе, все дела.       — Но без твоей помощи я бы вообще не стала бы его чинить, — призналась Одри. — Я думала, это… бесполезно.       — Ну… тогда ладно. Всегда пожалуйста, — с этими словами девушка с такой же смущенной улыбкой шуточно поклонилась, и Одри фыркнула, наблюдая за ней. А потом, словно внутри неё все стянуло узлом, точно узел этот состоял из сотен проволок, она вздохнула поглубже и положила руку на «гент». Она увидела, как Фриск кивнула, как бы говоря: «Бери и ни о чем не думай».       — Черт, — трудно было ни о чем не думать теперь. Поэтому оставалось очень глубокого вздохнуть, ненадолго зажмурившись, и, отсеяв все мысли, потянуть тяжелую трубу на себя. Она уже знала, чего сегодня хотела больше всего.       Таким образом Одри, хоть и отчасти, вернулась к своему прошлому, о котором столько думала и которое любила. Все случилось с удара, который с тупым звуком раскрошил тонкую фанеру и заставил ножки стола — простые вбитые в землю балки — разъехаться в разные стороны. Она била, и била, и била, и била — и никак не могла надышаться, чувствуя, как важное встает на свои места. Она помнила, как, уставшая и выдохшаяся, но безумно довольная, рассмеялась, опираясь на «гент», как на трость, уткнувшуюся в груду обломков, как стирала испарину со лба и как, прерываясь на икание, снова хохотала. Она помнила, как Фриск с победным огнём в глазах наблюдала за её действиями и, должно быть, думала, что в самом деле крута. Помнила, как вернулась, поддерживаемая довольной собой девушкой с ножом, домой и не смогла не поделиться своей радостью с друзьями. Они тогда впервые за много времени все, кроме Эллисон, встретились в одном месте, и Одри показывала им чудо — вернувшийся из небытия «гент».       В основном, все были рады за неё. Генри особенно — словно подумав о том, что мог бы также потерять свой ставший таким же родным топорик и обрести вновь, задумчиво кивнул и обнял, больно как-то похлопав девушку по спине.       — Давно я не видел тебя в бою, Одри, — сказал он.       — И хорошо, — не удержался Марк. — Потому что дерётся она, как зверь, страшно смотреть. Она, представь себе, рубила по рукам и ногам, точно они должны были сразу отпасть, как волокна от сваренного мяса…       — Потому что меч — это не мое, — сказала Одри, довольно наблюдая за друзьями. — И сейчас я так рада, потому что оружие, которым я правда умею и люблю пользоваться, снова со мной.       — Ох, — Рэн в этот момент держала «гент» в руках — держала слишком долго и смотрела на него еще дольше, точно на его поверхности ленты магии, которые она видит, устроили вальс. — Ох! — и улыбнулась, положив трубу обратно на стол, так что её сразу же перехватил Том и критически осмотрел. — Ну давайте, что ли, отпразднуем…       — Ты собралась торт готовить? — едко пошутила Гетти. — Ну давай, попробуй при наших-то финансах.       — Нулевых, — прошептала Захарра и хмыкнула.       Тогда Том нарезал неспелые фрукты. Они ели, и взгляд пса неустанно падал на Одри — то усталый, то радостный, то печальный. Они решили забыть о том инциденте у лестницы на чердак. Они вели себя, как обычно, и Одри казалось, что этого достаточно, и что Том не против. И все же теперь она видела его стыдливый взгляд и однажды поднятый большой палец вверх. Они все чокнулись кружками с чаем, сами не до конца понимая, зачем радуются починке этого мусора, и дружно выпили все до дна, как алкоголь.       В ту ночь, засыпая, Одри чувствовала себя бесконечно счастливой. Она не прикрывала свою радость ответственностью, усталостью и болью от перенесённых кошмаров, она просто радовалась, радовалась сегодняшнему. Она обняла своего старого металлического друга и закрыла глаза — он в её руке, её волосы — на нём. И все хорошо. Все как прежде, ведь иногда «прежде» — это не что-то отжившее себя или плохое. Иногда «прежде» в самом деле важно вернуть, потому что то было правильным и естественным. Она поплотнее зарылась в спальный мешок, засопела, так что собственное дыхание её согрело, ощутила в груди волну счастья — и уснула.       На следующее утро, проснувшись от блика луны, упавшего на глаза, Одри поняла, что давно одна в комнате. Резко встав, так что застонали все кости, она, не размыкая пальцы на «генте», бросилась прочь — и застыла в прихожей. За настежь открытой дверью сидели Рэн и Генри и о чем-то говорили с Харви, таким сейчас большим, что мог бы в один несильный прыжок запрыгнуть на крышу дома.       — Так вот… о, здрасьте, — безглазая морда Чернильного Демона уставилась на неё, и тотчас к девушке повернулись говорившие: Генри, довольный, румяный, и заспанная, лохматая Рэн, которая, судя по всему, не возвращалась ко сну только из приличия.       — Дует, — вместо того, чтобы поздороваться, заметила Одри. Потерла глаз, громко, сладко зевнула. — Давайте-ка я закрою…       — О, не-не, — затараторила Рэн, вставая. — Тут просто туда-сюда ходит Гетти, ей, кажется, приносит искреннее удовольствие слушать его безумные истории об охоте на потерянных, — и добавила тише: — Не знаю, где в этом замечательное и не жуткое, но его главное слушать, верно?..       Улыбка сама собой возникла на губах Одри.       — Верно, — глухо прозвучал её голос. — Спасибо.       Рэн поняла за что её благодарят без пояснений. Затем опустила глаза вниз и сложила руки на груди.       — Ты что, спала с ним?       — Ага.       — Странные у тебя вкусы, скажу я, — Рэн была сама по себе человеком мягким, неконфликтным, и будь она, к примеру, неким предметом, то определенно была бы мягчащим маршмэллоу — местами глупенькая, расстерянная, витающая в облаках… и все же даже ей не удалось бы побороть искушение вот так пошутить.       — И тебе доброе утро, — закатила она глаза.       — Да-да, доброе утро. А теперь бывай, Одри. Там наша ножефилка уже во всю варганит завтрак и, боюсь, после него мы все перемрем.       Одри знала, что Фриск готовит не так уж и плохо, но не стала спорить. Лишь бросила всем троим повторное «Доброе утро» и направилась спасать положение. Впрочем, спасать его было не нужно: девушка с ножом владела не только искусством боя, но и могла и яйца разбить для яичницы, и, пугливо прикрываясь стеклянной крышкой, как щитом, поджарить сосиски, чем она и занималась в то ночное утро. На кухне уже сидел Том, стараясь то ли не уснуть, то ли уже спя, ничуть не боясь того же, чего боялась Рэн. Он был таким сонным, что совсем не удивился, когда Одри вошла на кухню с «гентом». Не удивилась и сегодняшняя хозяйка кухни: слишком занята была страхом перед летящим во все стороны маслом. Они просто быстро поздоровались с друг другом, и Одри стала искать, чем бы быстро набить желудок, пока Фриск пытается справиться с сосисками и яичницей.       Но пришлось ждать и даже больше — вмешаться, потому что последнее в итоге начало подгорать. Отважно подойдя к шкварчащей яичнице с только двумя коротенькими вилками, Одри переложила её на тарелку и быстро разрезала. Фриск обернулась, когда ей все же удалось перевернуть все сосиски и закрыть их крышкой, и радостно улыбнулась — готовить-то она умела, но, похоже, некоторых вещей страшно боялась. Думать об этом оказалось забавно: ведь Фриск могла запросто восстановить поврежденную кожу, но боялась горячего масла и тонкого пласта такого же горячего теста, летящего тебе в лицо.       Одри сделала пять кружек кофе, потому что уже слышала, как по полу шаркают чьи-то обнаженные пятки и потрёпанная подошва, разложила яичницу и сосиски, пока вторая резала овощи и сыр. Когда все было готово, девушки плюхнулась возле Тома, Генри и Рэн и просто начали есть.

***

      Свет… способность дарить себя, этот свет, окружающим, и ни на миг не засомневаться. Стать прочным, сильным душой, неунывающим, и при этом сохранить в себе нежную любовь, веру и чуткость к ближним. Долгое время Фриск считала, что все это в ней есть и с избытком, ведь самые страшные свои приключения уже пережила, и теперь, встретившись со смертью и любовью, она все же дошла до конечной точки. Но нет. Она могла быть доброй, веселой, отважной и сильной, она могла дарить свой свет, пока тот не иссякнет — дарить не только Одри, но и всем остальным, Генри, Эллисон, Харви, хоть Гетти, хоть Марку. Однако ей было невдомек, что такой свет никогда не иссякнет, а даже умножится, если сделать кому-то лучше: забрать боль, развеселить, помочь разобраться в себе.       Фриск по типажу, само собой, совсем не подходила для роли героини-спасительницы из дурацких романчиков про абьюз, в которых милая и наивная девочка спасает из эмоциональной ямы брутального мачо-богача, но чувствовала себя в похожей ситуации. Только она спасала не одного какого-то мужика, а всех вокруг. И впервые, глядя на Одри, тихо спящую возле неё, она подумала: я больше не чувствую себя плохо из-за этого. Потому что мне отвечают тем же, потому что позволяют не всегда быть спасителем, потому что меня ценят и искренне любят. Во мне даже спасателя не видят. Просто хорошего человека, готового придти на помощь в трудную минуту.       И она была рада. Рада, что этот свет ощущает и она сама, и друзья, и возлюбленная.       Когда с Эллисон сняли повязки оказалось сложно определить, какие эмоции превалируют над другими, радость или горечь. Операция шла не более двадцати минут — снимали их медленно, фактически отдирали, однако когда Эллисон сказала, что вытерпит любую боль, ускорились, стараясь, тем не менее, не принести женщине вред. Поэтому когда все было кончено, Фриск не сразу поняла, что же в сущности случилось — Эллисон как Эллисон, прежняя… и всё-таки нет. Когда перед ней поставили специально отмытое зеркало и обступили её, бледную, вспотевшую, повисло неловкое молчание. Особенно было неловко Фриск, потому что, как казалось, именно она должна сказать что-то подбадривающее и смешное — лишь бы рассмеялась Эллисон.       Та не стала похожа на Алису Ангел, напротив, она осталась все той же Эллисон, однако примерно сорок процентов её кожи стали похожи на приготовленный на огне кусок мяса — ещё пока красные, до того даже, что становились неотличимы от черного. Особенно досталось лицу, несмотря на то, что основной урон должен был прийтись на спину. Одно лицо, но разные метки, по-разному сказавшиеся на своих носительницах.       — Знаешь, выглядит даже благородно, — решилась заговорить Фриск. — Ты теперь можешь требовать в «Кантине» бесплатную выпивку, заявляя, что отстрочила зомби-апокалипсис. И все будут смотреть на тебя и думать: да, вот такой человек способен поджарить зомбаков.       Уголки губ Эллисон поползли вверх. Том крепко сжал её плечо, продемонстрировал что-то в исписанном блокноте, и та, фыркнув, боднула его головой. Одри покачала головой, всем своим видом показывая, как недовольна такой шуткой, но если понравилось Эллисон — значит, все в порядке.       — Я обещала расписаться на твоей жопе, — напомнила та.       — Да? Сделаю вид, будто тогда я оглохла и на второе ухо.       Кто-то тихо прыснул и неодобрительно покачал головой.       — Я забыла, какие у нас были варианты для прозвищ? — спросила Рэн.       — Эллисон-Которая-Спалила-Их-Нахуй, — подсказала Эллисон.       — Звучит не очень. Слишком грубо, что ли…       Но никто не продолжил разговора. Фриск поняла, что не может найти ещё способов, которые сгладили бы обстановку, и почувствовала настоящую ответственность за происходящее в данный момент. Все должны легче отнестись к травме Эллисон, легче должно быть самой Эллисон, такой непоколебимой и сильной духом. Но, казалось, этого невозможно достичь в нынешних условиях и без метко брошенного слова. Фриск почувствовала, как в груди у неё разрастается дыра, точно она их всех подвела, их — людей, к которым, сама не зная этого, привела до зубов вооруженных бессмертных монстров. А потом услышала громкий… нет, не смех, но настоящий ржач.       — Знаете что? — сказала Эллисон. — А я ни че так. Томми, как я тебе?       Он что-то написал, и женщина кивнула, после чего сурово посмотрела на себя в зеркале.       — Не мне, должно быть, судить, но ты очень красивая, — заметила Одри. — И это правда. Просто потому что красота не во внешности: она внутри, и если она, эта красота, невероятная, то она красит и обожженное лицо.       — Истину глаголишь, Дрю, — Генри тоже обнял Эллисон и взглянул на неё с широкой, веселой улыбкой. Не сразу Фриск вспомнила, что они были знакомы во всех предыдущих Циклах, и снова и снова Эллисон и Том приходили ему на помощь. Они были с ним. Они были его друзьями, и Генри, быть может, испытывал к ним очень глубокие чувства, о которых большинство собравшихся здесь понятия не имело, ведь предпочитали тактично не спрашивать о всех перенесённых страданиях. — Знаешь, мне кажется, тебе теперь должны наливать бесплатно вообще во всех заведениях, что только могут здесь быть.       Фриск не хотела оставлять Эллисон одну — сама не знала, в чем причина. Но она сразу, как все разошлись, вместе с Одри отправилась творить чудеса кулинарии из всего, что нашлось, чтобы порадовать пациентку, а заодно просто провести время вдвоем. Когда Одри предложила ей сварить суп, им, им вдвоем, девушка была на седьмом небе от счастья. Ей хотелось покинуть этот чердак также сильно, как остаться на нём, хотя на самом деле причина была в том, что Фриск хотела проявить участие и помочь, чем могла. Однако альтруистические мысли быстро потухли — просто от того, что, едва зайдя на кухню, в доме, казалось, воцарилась тишина.       — То есть, ты теперь колотишь Марка? — едва дотронувшись до столешницы руками, произнесла Фриск и оглянулась на Одри: та с видом человека, которого совершенно ни что не способно вывести из равновесия, рылась на полках в поисках всего самого свежего. Она все ещё боялась взбираться выше, поэтому, когда осмотр нижних полок был завершен, Фриск встала на свой стул.       — Ну, он пару раз получил от меня. Потом я получила от него. В общем, если бы это были настоящие битвы, мы бы друг друга постоянно убивали и оба бы потом истекали кровью.       — Ааа… — девушка нашла сгнивший сельдерей и решила, что он тоже подойдет. — А как твоя супер-пупер-труба?       — А к чему допрос?       — Хочется поддержать разговор.       Была другая причина, но Фриск и сама себе не могла в ней толком признаться. При всей идеальности их нынешнего положения и в частности отношений с Одри, ей казалось, что она что-то упускает из виду. Они никогда серьезно не ссорились, не видя ничего, что бы могло сильно задеть или расстроить партнера в их отношениях. Всегда были рядом, когда требовалось. Готовили и убирались вместе. А недавно Фриск воплотила в жизнь свой план по починке «гента», и она радовалась от того, что все удалось — и теперь труба вернулась в руки исконного владельца. И все-таки что-то беспокоило, что-то — Фриск сама не понимала, что. И теперь она задавала тупые вопросы. Но не в целях просто поинтересоваться, как у Одри прошел день, а чтобы банально чувствовать между ними былую связь.       Задумавшись об этом, девушка забыла, что стоит на стуле, вглядываясь в темноту пустой полки. Она вспомнила, что нужно двигаться, когда её окликнули снизу — приятный, мягкий, негромкий голос, от одного звука которого, как от касания мягкой травы к щеке, таяло сердце и в носу рождался теплый, солоноватый, похожий на маслянистый запах. Быть может, причинила была в том, что так обычно пахла кожа Одри.       — Всё в порядке? — та с беспокойством взглянула на Фриск, которая, покачнувшись, наконец вспомнила, где находится и как больно будет падать. — Ты выглядишь… встревоженной.       — Денек трудный выдался, — она непринужденно спустилась и попыталась улыбнуться. — Не обращай внимания. Итак, у нас…       Она осознала и осмыслила причину позже, когда суп, на вкус скорее похожий на горькую воду из болота, был готов. Для того, чтобы все осмыслить, она забралась на крышу дома, расстелив себе найденный среди гаражей коврик, и улеглась на холодную, посыпанную желтым однотонным сиянием черепицу. Ночь была мягкой, не студеной, фактически летней. Звездные узоры на черном покрывале неба да луна, большая чеканная монета из светящегося металла неизвестной природы, — какое время может быть лучше для раздумий?       Она вспоминала, сколько они проводили времени вместе, сколько пережили, и приходила к удручающим выводам, от которых сразу открещивалась. По мере того, как пропадал свет, яркий и белый, как облако, подсвеченное солнцем, пропадала и уверенность. Она жила. Она вновь вернулась к тренировкам. Она ухаживала за друзьями. Но одно не давало ей покоя, и это вовсе не продолжение похода. Фриск пугало то, что они утонули в рутине, и на миг даже возник страх, необъяснимый, как-то, почему мир был создан: им нравилась эта рутина, она успокаивала и все-таки лишала их чего-то важного, незаменимого. Дело было вовсе не в постоянном чувстве опасности, не в романтике. В этой рутине Фриск жила вслепую, цеплялась за какую-то соломинку и никак не могла найти.       Не сомнения, сомнениям конец. Не романтика — Фриск и Одри легко обходились без неё.       Голос. Тот же приятный, нежный, с запахом масла и роз. Погруженная в свои мысли, девушка вынырнула, резко вскочила и, скатившись немного вниз, повисла над землей. Внизу, уперев руки в бока, стояла Одри и с подозрением смотрела на Фриск. Без слов она поняла, что в самое ближайшее время она присоединится к ней, и от чего-то из горла вырвался усталый вздох. Дабы Одри не стала взбираться самостоятельно, Фриск свесилась вниз, протянула ей руки и легко втянула девушку к себе. Не задавая друг другу вопросов, они легли на ковер и уставились на звезды.       — Ты в порядке? — услышала она вопрос Одри. Взглянула на неё: как часто бывало, встревоженную и уставшую. — Ты просто так странно себя вела сегодня, что я подумала… не знаю.       Фриск решила не таить. Она снова вздохнула, пододвинулась ближе и прикрыла глаза. Те, оказывается, горели от напряжения, а веки, закрывшие их, налились неподъемным свинцом. Что она могла ответить? Только правду. Но какую правду? Что она ничего не понимает? Что волнуется не понятно от чего? А может, ответ был совсем рядом, просто Фриск не хотела его признавать? Вот она сейчас рядом с Одри, над ними бесконечное небо из созвездий и чернил, их волосы ласкает ветер, и все хорошо. В душе ничего не торкает и не стонет мучительно, все спокойно и радостно. И в то же время странно, словно оттуда вынесли все вещи и оставили одну, невидимую, чтобы Фриск уже в чем-то разобралась. Будто она в самом деле себе врала.       — Я действительно была немножко не своя, — произнесла она. — Сложно сказать, почему. Вроде все хорошо, слишком хорошо. Вроде все идет, как идет. А вроде пусто.       — Простая грусть? — предположила Одри. — Мы пережили много плохого, и не удивительно, что ты все ещё отходишь.       Фриск смогла открыть глаза и уронила голову щекой вниз, на ворсистый колкий ковер, и их с Одри взгляды встретились. Замерев, так что даже дыхание сперло, она неподвижно смотрела в эти золотые, богатые самыми разными эмоциями глаза. В голове засел этот вопрос: «Что со мной?». Неужели вру себе? Но в чем? И вот ответ — перед ней. Глядя в эти глаза, думая о том, что они вот так вдруг оказались на овеянной ночной прохладой крыше, когда все уже спят, и вдалеке блистает Город Разбитых Мечт и доносится каркающее эхо ворон, она нашла ответ в своем защемившем сердце.       Ей в самом деле не хватало таких моментов. Когда только они, и никого больше не существует. Они, маленький свободный народец, живущие в одном моменте и невидимые для окружающего мира. Простая романтика, шанс влюблённой душе насладиться моментами рядом с тем, кого она так сильно любит. Фриск сглотнула, смочив высохшее горло, повернулась, взглянув на небо. В итоге она соврала себе, и от признания этого факта, и от того, что ей хотелось таких банальных вещей, стало неприятно. Будто Фриск помешалась, будто мало ей было того, что есть уже. «Я знаю, в последнее время что-то шло не так, а ведь казалось… ох, черт. Я не хочу, господи, я не хочу, чтобы все было так дальше. Не хочу забывать ни на мгновение, что между нами, не хочу, чтобы ты думала, будто можешь стать не нужной», — так сказала Одри, когда они заговорили о чувствах Фриск, тогда — особенно уязвимой и запутавшейся, потерявшей решимость. Тогда они отсрочили настоящий разговор: что, почему и когда. И сейчас в нём не было надобности. То ли просрочен уже, то ли ему не было сейчас места. Но суть она помнила.       — Я вижу, шестерёнки у тебя задвигались? — спросила она.       — О, миледи, одно ваше присутствие целительно, — Фриск попыталась придать голосу больше пафоса, но не смогла: и улыбка была искренней, и шутить не хотелось, только говорить правду. Она радовалась, что поняла кое-что о себе, кое-что и новое, и старое: старое, ведь старым был шрам, новым, потому что оно наконец обрело слова и ясность. Причина в том, что Фриск просто катастрофически не хватало их с Одри романтики: романтических прогулок, романтических завершений приключений, романтических подарков. Будто для любви должно быть подтверждение, подумалось тут же. Но все совсем не так. Фриск было это важно не как подтверждение. Фриск просто получала удовольствие, что рядышком с ней есть человек, который шепчет ей слова любви и целует её, что такое с ней вообще возможно.       Да, как ни странно, между подтверждением и радостью от ощущения (ведь это с ней, с человеком, который уже и не надеялся найти свое счастье, у которого все это, по сути, в первый раз) лежит пропасть.       — Ты в курсе, что ты бесишь?       — Немножко осведомлена. Тем не менее, это знание не мешает мне жить, — Фриск устроилась на бок, чтобы лучше рассмотреть лицо и шею Одри, и та тоже поменяла положение. Затем улыбка с её губ пропала, и обнажилось то, что привело Одри на эту крышу — беспокойство. И она спросила:       — И всё же?..       — И всё же ничего особенного. Так, просто дурные мысли. Были — и ушли, — она не стала бы объяснять девушке, какие трансформации произошли за этот короткий период. Сложно и глупо вот так в деталях пытаться описать как было и стало, стоило только появиться бабочке, способной исправить любую погрешность в работе механизма души. Возможно, Одри поверила и, более того, поняла, почему все так резко изменилось, так как на её лице появилось выражение, похожее на самодовольную ухмылку и простую радость: ведь ночь прекрасна, крыша удобная и маленькая, оттого и уютная, ветер не холодный, ковер теплый.       — Допустим, я тебе поверила, — Одри прищурилась. — Итак, как давно в твою голову пришла идея сидеть на крыше?       — Сегодня. Я подумала, что хочу подумать в одиночестве, то есть, оказаться там, куда никто и не посмотрит, — стала объяснять Фриск. — И тут я посмотрела вверх, увидела крышу нашего дома — фантастика, да? Жить здесь и ни разу не взглянуть на крышу, — и подумала: а, ну да.       — Гений, в общем.       — Величайший. А теперь, раз ты пришла сюда, перестань трындеть и просто полюбуйся видом. Ведь он такой… прекрасный.       Одри фыркнула, но ничего не ответила. Фриск расслабилась: каждая мышца в её теле обмякла, ком в горле, мешавший продолжительное время, ушел, и остался только ослепительный свет, бьющийся из-под красной оболочки. И они обе, девушки на крыше, улыбаясь, приняли общее решение насладиться сегодняшним темным небом. В самом деле прекрасным. Незабываемым. Удивительным. Глядя вверх, разглядывая неизменную черную пустошь, посыпанную желтыми искрами и увенчанную одноглазой луной, Фриск казалось — отныне все будет хорошо. Просто потому что плохо быть уже не может, какое такое «плохое» вообще может случиться теперь, когда все самое ужасное свалилось на их плечи и прошло? В ночном завтрашнем дне, не будет ни горя, ни страха.       Обернувшись к Одри, она увидела, что та пришла не одна. Фриск даже не заметила, что она принесла «гент», будто собиралась её побить, если найдет, или просто боялась расстаться надолго с верным оружием. Какие бы мотивы ни были у Одри, девушку с ножом это порадовало — в конце концов, и раньше Одри, боясь удара в самый неожиданный момент, тащила «гент» почти всюду, даже когда в этом не было никакой необходимости. Не успев побороть улыбку, она словно бы увязла в разглядывании её. Фриск точно застыла во времени, рассматривая девушку и находя в ней что-то такое, чего, оказывается, не замечала раньше. Но улыбка быстро пропала.       Ей непреодолимо захотелось прижаться к ней, ощутить её тепло и коснуться. Коснуться талии, шеи, почувствовать её на своих губах, услышать звук, похожий на набат, в собственной груди, и переплести с ней пальцы — и от чего-то в животе все сжалось, напрягшись, а ниже все наоборот расслабилось. Дыхание сбилось, и каждый вдох сперва показался болезненным и слабым, и её сердце пронзило иглой. Такое случалось раньше, пусть и реже, чем сейчас, а сейчас — часто. И когда они просто оставались одни на кухне, и когда она просто встречала Одри где-нибудь, даже когда её рядом не было. Фриск ощущала желание, возбуждение. Особенно такое случалось ночью, когда ты остаёшься наедине с собой: и мечтаешь, и фантазируешь, и пытаешься мыслить здраво.       И сейчас, глядя на неё, такую довольную, сосредоточенную на наблюдении за звездами, девушка ощутила желание принести удовольствие и дышать с ней одним воздухом, желание стать ближе, намного ближе, чем раньше, желание любить и быть любимой.       — Одри?       — Чего тебе, окаянная?..       Фриск чуть не расхохоталась. Ей очень нравилось, какой развязной становилась сонная Одри: не обеспокоенная, как о ней подумают, пребывающая в нирване и от того лопочущая все самое смешное и искреннее. Будто в ней не долго открывалось второе и даже третье дыхание.       — Спокойной ночи.       Когда Одри полностью уснула, Фриск вместе с ней и ковром спустилась вниз, чуть не переломав себе ноги, и направилась по усеянным густыми тенями коридорам в их комнату. Положила Одри на её спальный мешок, накрыла пледом и легла рядом.       Они сегодня встали так рано, как это оказалось возможно, и они ещё долго думали, что бы им приготовить. В итоге решили поэкономить и решили просто доесть вчерашний суп на завтрак, поэтому единственное, что они приготовили, был необычайно крепкий кофе. В окно бил слабый свет, тепло, отдаваемое стенами, грело, с улицы доносился стрекот, похожий на песню цикад (мусорных цикад, ха-ха-ха). Одри выглядела выспавшейся и довольной. Фриск, напротив, была вялой, сонной, будто половину ночи провалялась с бессонницей, однако грусти в её взгляде не было.       — Теперь-то все хорошо? — Одри, должно быть, вспомнила, как вчера девушка с ножом странно себя вела, словно не находила места, где могла бы устроиться, вплоть до того, что посреди ночи сбежала на крышу, думая, что Одри этого не увидит. Она в самом деле волновалась, но это было не сильное, пугающее до дрожи волнение, как если бы кого-то похитили. Напряжение, вопрос, стоит ли вмешиваться, если в самом деле произошло нечто из ряда вон выходящее. Подняв к Одри голову, Фриск вяло кивнула, улыбнувшись.       — Да, прости. Просто… столько навалилось, что почти не было времени подумать о… всяком. А видеть никого не хотелось, вот и пошла разбираться сама. Но теперь все хорошо.       — Я рада, — словно ей передалось её хорошее ленивое настроение, Одри поднялась из-за стола, подошла к Фриск и быстро чмокнула в щеку. — А теперь ешь суп, не то скоро остынет.       — Есть, мэм, — чуть не промурлыкала она.