***
Но я совру, если скажу, что это история про всех героев, чьи имена вы знаете, совру, если я скажу, что она про Рыцарей и другие миры — такие разные и похожие, точно отражения и тени. От первой строчки и пока ещё не дописанной последней, — это история двух девушек, которые пытаются быть счастливыми и найти себя, как личностей. Не важно, сколько существует миров и кто к какому принадлежит, важны Одри и Фриск, два столба, которые держат эту историю, и чернильный мир — всего один мир из бесконечного множества, в котором вы можете обнаружить и поразительный город Ехо, и мир, где каждый второй человек является профессиональным убийцей, и берега озера, на которых живут племена диких котов, верящих в звезды, как в своих мертвых предков. Только эти две замечательные девушки, которых я так сильно люблю, что, будь я сейчас рядом с ними, обнял бы. Знаете, что мне в них нравится? Как бы трудно ни было, они не позволяют себе ломаться окончательно и продолжают видеть свет в конце туннеля. Мне нравится, как они фактически ставят раком всех тех, кто говорит, что в гомосексуальных парах нет любви — одна похоть, — и тех, что смело заявляет, будто в таких парах все равно кто-то «стереотипный мужчина», а кто-то «стереотипная женщина». Наблюдая за Одри, которая сейчас срывает колючие розы с черного, будто облитого смолой куста, дабы порадовать свою защитницу, я могу только злорадно улыбаться. Смотрите, стереотипные вы наши! С виду хрупкая женственная девушка в длинной желтой юбке может и упокоить тысячи зомби, и достать цветы для своей возлюбленной. А что Фриск, вот эта полоумная с ножом, всегда обляпанным кровью, и шутками за триста? Это самое милое существо, что вы встретите на просторах вселенной — она физически сильная и всегда готова встать за любимых горой, как типичный «мужчина-защитник», но также она умеет создавать уют везде, куда бы ни ступила её неуклюжая кривая нога, она открыта и, кажется, физически не способна нарочно кого-то обидеть. Как вы могли понять, я бесконечно люблю этих глупышек. Их сложно не любить. Даже когда у Одри плохое настроение и она хочет кого-то убить, даже когда Фриск снова лезет не в свое дело — это сложно. Ведь их история о преодолении себя, любви к себе и окружающим, способности встать вопреки боли, продолжить борьбу и найти даже в самой темной ночи щепотку света. Но Одри думала далеко не об этом. Единственное действительно ей интересное — это цветы, что она прижимала к груди, и таяние сердца при мысли о любимом человеке. Когда Одри вошла в дом, то краем уха услышала разговор старых друзей и фыркнула. Затем она сделала пару шагов назад и заглянула в гостиную. — Я, к примеру, дралась с цветком-мутантом, который хотел стать богом и ненавидел все живое. И с фиолетовым пришельцем из космоса, который собирал магическую бижутерию, — сказала Фриск, а потом, обернувшись, увидела, кто стоит в дверном проеме, и показала на Одри пальцем: — А ты побила своего старшего брата-демона, свергла Амока и разгромила полчища пауков-переростков. — Я вот заставила штаны исчезнуть на одном идиоте, когда тот стал обижать Василису. И иногда превращаюсь в мышку, — сказала Захарра. — О, не-не, до вас мне далеко, — заспорил Генри. — Потому что я только боролся топором с религиозным фанатиком, вооруженным банджо, а потом почти всю работу за меня делал демон. — Ого, — присвистнула Захарра. — А сказал, далеко до нас! Да ты нас переплюнул. Скромничаешь? — Я не в плане, что уступаю вам, я, то есть, просто не было момента… — Давай-ка самооценку немного поднимем? — предложила Фриск. — Ты просто великолепен, Генри. Ты должен знать себе цену. Поэтому давай, скажи это: «Я великолепен». — Да, хоро… — Ну-ка скажи. — Ты уже сказала, и я верю тебе… — Ты великолепен. А то, как ты повел нас в бой, было полным улетом. Одри широко улыбнулась, вдохнула поглубже (воздух пропитался запахом роз) и спрятала цветы за спину, надеясь, что Фриск не успела их заметить. Не имело значения, что здесь сидели ещё два человека — если раньше Одри было бы жуть как неловко при ком-то показывать свои чувства, то сейчас она чувствовала, что это также обыденно, как, к примеру, желать всем доброго утра и мыть посуду. Генри, посмотревший ей, отважно идущей к своей цели, за спину, кивнул, как бы выказывая уважение. Фриск живо встала, раскрывая руки для объятий, но тут Одри отвела руки от спины, и ей лицо защекотали черные шелестящие лепестки роз. Сама Одри продолжала весело и радостно улыбаться, ощущая, как болят уже губы и как громко бьется внутри сердце. Захарра издала протяжное «Оооо!» и жадно уставилась на них. — И что ты творишь, Дрю? — Сама не знаю. Подумала, тебе нужны цветы. Ну я пошла и добыла цветы. Фриск, хмыкнув, довольно уставилась на неё. — Боюсь, купидон сегодня перевыполнил свой план. Пойду скажу, что ему полагается медалька, — с этими словами она взяла букет из руки Одри, осмотрела, отойдя, поцеловала её в щеку и быстрым шагом направилась из гостиной. Уже на выходе прозвучал её голос, и он согрел Одри сердце: — Я начинаю жалеть предполагаемых девушек, у которых я тебя угнала! Одри плюхнулась в кресло, в котором до этого сидела Фриск, и влюбленным взглядом уставилась на место, где та недавно стояла. Она была до того довольна собой, что могла бы сейчас поверить в собственные силы развернуть движение планет вспять. Генри и Захарра пялились на неё, затем мужчина встал, взлохматил ей волосы и поковылял прочь. Видимо, если он и хотел что-то сказать, то воздержался — решил, не его право давать советы. Хотя, будь Одри тогда в своем уме, она бы точно спросила у него, как ей поступать дальше… и стоит ли ждать чего-то в ответ. Глубоко в душе она мечтала об этом спросить отца. Сесть перед ним, потупить взгляд и смущённо произнести: «Пап, мне нужна твоя помощь». Втайне она даже мечтала о том, как в некой другой вселенной познакомила бы возлюбленную с отцом, а Одри познакомилась бы с её родителями. — Генри, — услышала она. — А? — он обернулся. — Ты это, скажи все же, — видимо, Захарра не умела отступать. И Генри вздохнул, побежденный, и наконец произнёс: — Я великолепен. В следующий раз они пересеклись в комнате. Захарра по непонятным причинам решила сбежать на улицу, предварительно отыскав где-то полусонных Эллисон и Марка и сообщив, что у неё появилась некая идея — что за идея, никто не знал. Одри, окрыленная, счастливая, тихонько прокралась в комнату. Цветы стояли в той же кружке, из которой Фриск обычно пила, а сама девушка лежала рядом с окном, тряпицей полируя лезвие ножа. Одри поздоровалась. Девушка обернулась, подмигнула, бессловесно здороваясь в ответ. Одри села рядом и прикрыла глаза. Она не была смущена, она не горела от стыда или чего-то подобного — она знала, что здесь ей всегда рады. Она пододвинулась поближе и перевернулась на бок, чтобы лучше разглядеть лежавшую. Одухотворенное, расслабленное лицо, чистый, опрятный нож в руке, серебристый, ловящий отражения, как зеркало. Волна тепла поднялась в груди. — Я обещала Рэн найти струнный инструмент, хотя черт знает, могло ли здесь оказаться нечто подобное, — Фриск с блеском в глазах взглянула на неё и одним быстрым движением убрала нож в чехол. Затем также, как и Одри, перевернулась на бок, подперев щеку рукой, и ухмыльнулась. — Поможешь? — Спрашиваешь? Если нашлась горелка, найдется вообще все, может, даже утерянные свитки из Александрийской Библиотеки. — Да из тебя сегодня прет, как из рога изобилия, — она ловко вскочила, немного подпрыгнув. — Ну тогда погнали! — Как цветы? — Шикарные, а теперь перестань тешить свое эго за мой счет и дуй помогать! У Одри были совсем иные планы: остаться здесь с ней и ни о чем не беспокоиться, не озираться по сторонам, в поисках пропавших и нужных вещей, не носиться сломя голову при подготовке к не самому веселому празднику — прощанию с этим местом. Но раз жизнь то и дело обламывает её, нужно получать удовольствие и из этого. Поэтому Одри поднялась и бросилась за Фриск, которая с кошачьей ловкостью сиганула в окно. Восстановившиеся кости и упругие мышцы отозвались на просьбы тела, и Одри прыгнула за ней. Они пошли по незнакомому маршруту, надеясь наткнуться на ранее не известные места, и потому то и дело оставляли указательные знаки в надежде не забыть и про них. Холода не ощущалось — быстрый бег смывал мороз с кожи и разогревал кровь, так что Одри и Фриск казалось, что они могут бежать так хоть по Антарктиде. Очень сложно подбирать все новые и новые слова, описывая их приключения и чувства. Кажется, что сказано все, что не осталось закрытых дверей. Конечно, они есть, и их ещё много, но это те двери, которые не стоит открывать раньше времени — не ровен часть развести драму на пустом месте. Конечно, слова есть — в конце концов, мы, люди творческие, необычайно гибки в этом вопросе. Но сейчас, рассказывая обо всем случившемся, подводя все события того дня к музыкальному вечеру, когда друзья собрались на пустой полянке и развели костер, почти невозможно собрать мысли в кучу и размазать их, как масло по хлебу. Наши героини ни на миг не задумывались о плохом, потому что вся их жизнь за границами тех недолгих отрезков времени, когда они вместе, есть боль и ужас. Они не хотели забивать себе головы тем, что может плохого случиться — все самое худшее произошло, и они это пережили. Но в какой-то момент, когда бежать не осталось сил, Одри все же не справилась в борьбе с тяжелыми, неприятными мыслями о будущем и прошлом. Они вновь посетили её, едва девушки ступили за порог темного, кажущегося пустым помещения, и зажглась спираль на руке и красное сердце на груди. Они осмотрелись, привыкая к кромешному мраку, соображая, с чего начать, и тогда-то тревоги настигли Одри — попытки решить, как и что она будет искать, растаяли, и вместо них появился пока ещё росток новой идеи, замаскированной под мысль о сегодняшней тренировке и недавно подаренных цветах. Вот, казалось бы, все складывается почти как в сказке: верные друзья, семья, силы, жизнь, в конце концов, но было во всем этом нечто темное, зловещее. Все это может исчезнуть, оно хрупкое. Кто-то снова может погибнуть или… «Мы переживем и эту войну, и ту, что ждёт в реальном мире, а когда все кончится — забудем, что всех нас с друг другом связывало», — точно такие же тревоги посещали Одри в Монтауке, и раньше они казались ей эгоистичными, ведь невозможно приковать к себе людей. Сейчас они вернулись, стиснули ребра и собрались комом в горле. Но потом, точно посланная кем-то другим, пришла другая мысль: даже если вы разбредетесь кто куда, тебя не забудут. Марку, к примеру, придется запомнить засранку, с которой он столько раз сходился в словесных поединках, а Захарра уж подавно не забудет ни её, ни Генри. Да и у самой Одри, когда все кончится, будет своя жизнь… Ничего не найдя, они двинулись в следующий гараж, и тогда девушки заговорили. Вообще-то, заговорила Фриск — достав вместо нужного щипкового инструмента (которому, теперь думала поникшая Одри, взяться было неоткуда) молоток, она стала рассказывать какую-то не очень интересную историю со службы, и Одри периодически, дабы показать свою заинтересованность, переспрашивала. Невесть как молоток заставил вспомнить о странной девушке в мягком свитере, которая бегала с абордажным крюком. У Одри же были свои ассоциации. Потому что с тех пор, как случилась битва в лабиринте с красными шторами, Василиса Огнева ходила с молотком. Затем они переступили порог, голос стих — и наступила абсолютная темнота, лишь на входе освещенная бледным лунным светом. Чернота, как тюль, налипла на лицо и ударила в нос мерзкой вонью. Судя по хрусту под ногами, они вляпались в чей-то туалет. Как всегда бывало, темные мысли взяли реванш и сейчас стремительно, как вирус, распространялись по мозгу. Она рылась в грязи, осторожно перебирая руками нечто острое и ступая ногами по хрустящим осколкам стекла, она слышала, как рядом копошится напарница, но уже не верила, что они найдут хоть гитару, хоть банджо, не верила она, что подруга вообще сумеет сыграть. Мысли были бесформенными и безымянными, они скорее были размножающимися, как кролики, эмоциями и образами, будь то нежелание куда либо идти или иррациональный страх перед концом всего путешествия. Создавалось стойкое впечатление — эти эмоции будут преследовать её до завтрашнего утра, пока они не двинутся в путь, и тогда останется только жалеть. Но так не хотелось. Напротив, хотелось быть веселой и энергичной. Ещё долго поиски ничего не давали. Одри рассказывала о своих студенческих годах, подозревая, что это будет самая скучная история, которую доводилось кому-то слышать, и все-таки, как ни странно, Фриск внимательно слушала, словно универ — это ещё одно невероятное, сногсшибательное приключение. Быть может, причина была в том, что она вряд ли получала высшее образование и часами напролет возилась с заполнением бумаг, быть может, ей до сегодняшнего дня не были знакомы слова «аспирантура», «кафедра» и «сессия». Одри поняла, что Фриск не училась в ВУЗе, когда никак не отреагировала на слова «стипендия» и «долг» (хотя нет, долг что такое она знала, она не знала истинное его значение для всех студентов) — ни сладко вздрогнула, ни вскрикнула в ужасе. — А что ещё расскажешь? — Да я понятия не имею… жизнь у меня, по сравнению с твоей, незамысловата, — Одри пожала плечами, на что Фриск мудро изрекла: — Любая жизнь интересна, если о ней правильно рассказывать. Между прочим, именно это ты и делаешь. Знаешь, твой рассказ о том дне, когда ты спасала кошку с дерева, мог бы быть действительно скучным, ведь ты буквально полдня потратила на попытки взобраться на ствол и полдня — на ожидание пожарных, которые кошку спустят. Но ты это описала так живо, что мне искренне захотелось тоже как-нибудь попытаться спустить кошку с дерева. Так что не принижайся! Девушка поёжилась. Пыл в её голосе так и говорил: «А вот мне интересно! Вспомни ещё что-нибудь!», только ничего не вспоминалось и ничего не рассказывалось интересно, точно события с поля боя. Поэтому она ничего не сказала. Она просто продолжила перебирать мусор, стараясь не замечать, как иногда больно царапает стекло руки, как устало дрожали колени и как ныла спина. В один момент Одри стало до того плохо, что ей хотелось бросить все и разреветься. Её мысли нитями тянулись по бескрайней плоской поверхности разума, цепляясь за едва видные острые края, путаясь и разветвляясь, становясь похожими на паутину паука, который сам не понимал, чего хотел. Сзади послышался вздох. Должно быть, до напарницы уже дошло, что Одри рассказывать нечего — или она подумала, что ей просто не хочется позориться. И Одри решила попытаться забыть обо всем сказанном. Получилось неловко: тебя просят рассказать о себе, а ты снова принижаешься, ноешь, что тебе, дескать, рассказывать нечего, а теперь молчишь, только усиливая неловкость. Почему, ну почему? Ведь раньше она спокойно говорила с ней обо всем подряд. Фриск знает, верно, имена всех её школьных друзей, знает, как иногда Одри любила взбираться на крыши невысоких зданий и наблюдать за закатами и рассветами, знает даже, когда и при каких обстоятельствах Одри прилюдно вырвало после того, как она на ночь глядя объелась суперсладких батончиков с нугой. А теперь некий надлом снова дал о себе знать и заковал в кандалы её голосовые связки. Вдох. Она вдохнула, и кислород заполнил её легкие и током пронесся от плеч до кончиков пальцев. Выдох. Она осела, стала легче и расслабилась, точно мышца. Новый вздох был слаще, свободней — с ним пришло облегчение и ушло нечто глубоко зарытое, как дерево с древними, ушедшими к самому ядру Земли, корнями. — Мне когда-то сон приснился, — слова сами сорвались с языка, и Одри на пару мгновений остановилась, прислушавшись к неподвижной тишине, возникшей вокруг. Фриск тоже остановилась: её глаза, горящие желтым и красным, сейчас с нескрываемым интересом смотрели на неё. — И… ну, в общем… не знаю, как продолжить. — Представь, что меня здесь вообще нет. — Если тебя здесь не будет, мне придется говорить с пустотой. А пустоте как-то глупо рассказывать о таком пустяке. — Это вовсе не пустяк, — Одри удивилась, не услышав ни стальных нот, проявляющихся, когда терпение раздувается, как готовый лопнуть пузырь. Напротив, Фриск была поражающе спокойна, точно все предыдущие разговоры с Одри превратили её в непробиваемую стену. А может, дело было в том, что она жила в окружении людей с набором раздражающих, выводящих из себя сторон, с которыми нужно было просто смириться. Так все смирились с тем, что Марк это злобный ёж, который почему-то родился человеком, Захарра — местами совершенно равнодушная, местами самая участливая девушка, которая всегда была себе на уме. — Давай, Од. Ты рассказываешь интересно, и не важно о чем — о встрече со школьными хулиганами, университете или своей жизни с отцом. Все это интересно. Мне это интересно. Одри собрала волю в кулак, сжала челюсти и попыталась выгнать это неприятное холодное чувство из груди. Оно мешало воспринимать реальность такой, какой она была — в ней никто не смеялся над ней, не говорил, что она скучная зануда, здесь кому-то в самом деле было важно услышать про значение слова «стипендия». Давай по правде. Большинству все равно, о чем ты говоришь, услышала она голос Харви. А тем, кому в самом деле интересно, прости за тавтологию, в самом деле интересно. Поэтому перестань видеть то, чего нет, мы это уже проходили. Одри вздохнула. Взглянула на Фриск, которая упорно делала вид, что чем-то занята и вовсе не прислушивается, не присматривается к Одри в ожидании. И пожала плечами, успокаиваясь и чувствуя некое бессилие во всем теле. — Садись, — её вдруг улыбнула эта мысль: человеку, к которому она неровно дышит, интересна её жизнь до появления в чернильном мире. Интересно, с кем дружила, кто ей нравился, чем она занималась. Раньше Одри давалось это легче: она могла многое рассказать Фриск, и сейчас, вспоминая о том, что уже было рассказано, Одри приходила к удивительному для неё самой выводу — если не давать сомнениям и скромности брать верх, она становится очень словоохотливой. Вероятно, Фриск знает фамилии всех её любимых исполнителей и в курсе, что её однажды закидали тампонами и считали шпионкой СССР, потому что она читала много русской литературы. Девушка с ножом села, и Одри, которой вдруг стало легче, плюхнулась рядом. — Короче, мне приснился интересный сон. Будто я… Она стала думать, как бы точнее и интереснее описать тот случай. Он, подобно вырвавшейся со дна бутылке с сообщением, вынырнул из памяти о детстве, когда мир казался и больше, и проще, как колесо — оно крутится, потому что его толкают. Тот сон был по-детски страшен и прекрасен, и он отображал самую в тот момент яркую её мечту. — Я не спала до половины ночи. Мне нравилось время, когда отец спит, и весь дом становится моим. Я одна в этой синеватой темноте, и я могу вечность глядеть на лес, что находился за забором. Иногда я представляла, что там живут в домике на дереве Бенди, Алиса и Борис, но чаще — что там живут эльфы, и что ими правит прекрасный лесной принц, который ждёт меня, свою будущую жену, — улыбка расчертила её рот, и Одри с ностальгией вспомнила те дни. — И однажды мне показалось, я видела там человека. Или людей. Там определенно что-то шевелилось, кто-то шел. Я сперва подумала, что это лорд Тайна, то бишь Шут, но это был не он. — Пока это звучит как начало хоррор-фильма, — не удержалась Фриск, и Одри шуточно толкнула её в лицо. — А вообще, веселое у тебя детство было. Жить с видом на лес, из которого может появиться что угодно, даже эльфийский лесной принц! — Зато он вдохновлял меня на рисование. Так вот, однажды я увидела движение, но не предала этому особого значения, думала, показалось. Я легла в кровать, закрыла глаза. Потом мне показалось, что стало холоднее, и я услышала скрип со стороны окна, будто его кто-то медленно открывал. Я услышала, как некто легкий, как перышко, ступил на пол. Я не открывала глаза. Подумала, лучше притвориться спящей. — И ты не испугалась, что это мог быть вор? — удивилась Фриск. — Нет, и в мыслях не было, как ни странно, — сказала Одри. — Я приняла все за сон. И стала ждать, что будет дальше. Человек подошел к моей кровати, сел перед ней и, что удивительно, натянул на меня одеяло повыше, видимо, заметив, что в комнате стало холодно. Помню, рука была теплой, мягкой, не большой… и очень заботливой. Она погладила мои волосы, коснулась щеки, и мне понравилось это касание. И… — Одри не знала, что сказать дальше. В ту ночь она думала не о принцах, не о Бенди, не о грабителях. Одно слово, ласковое и ей чуждое, тогда могло бы сорваться с губ, а может, в самом деле сорвалось. Это случилось через несколько дней после того, как отец объяснил ей, почему у неё нет мамы: потому что она ушла, потому что мы оказались ей не нужны. И Одри воображала, какой та была, глядя на себя в зеркало. Одри была похожа на отца, и ни что не говорило о существовании у неё второго родителя кроме самого факта рождения. Молчание длилось всего несколько мгновений, но этого было достаточно, чтобы Фриск неуютно поёжилась, должно быть, смекнув, что они подошли к чему-то личному. Но потом она пришла в себя, и её взгляд загорелся пуще прежнего — так, будто именно этой истории в её жизни и не хватало. Чтобы снять напряжение, возрастающее в её сердце, Одри пересилила себя и продолжила, надеясь, что больше не запнется… и что не будет задано ни одного вопроса на эту тему. — В общем, я подумала, ко мне пришла мама. Что она живет в лесу и наблюдает за мной, — девушка пожала плечами. — Затем человек заговорил, но я не помню слов. Он говорил что-то утешающее. Может, это действительно была мама, и она говорила что-то вроде: «Ты такая замечательная девочка, я так тебя люблю!». А потом я открыла глаза и поняла — уже утро! Вот такая история. Глупо, да? — Не глупо, — она улыбнулась. И, казалось, больше не была сконфужена — действительно ли так было или она скрыла смущение, чтобы не смущать Одри, оставалось загадкой. — А… Как ты отреагировала потом? — Никак. Я просто встала и пошла чистить зубы, потому что услышала, как отец возится на кухне. Сон есть сон — от него быстро отходишь. — Хорошая история. И красивое сновидение, — ответила Фриск. Выйдя из темноты, обе были довольны. Одри оглядывалась по сторонам, гадая, кто же был героем её сна. В самом ли деле она тогда хотела почувствовать материнское прикосновение? Но вскоре она перестала думать об этом — прошлое в прошлом, и не имеет уже значения, что мамы у неё никогда и не было. Она радовалась, что смогла рассказать об этом случае, что слушательнице было интересно, аж глаза горели. С этими мыслями, свободными и невесомыми, как облака, Одри полной грудью вдохнула здешний воздух и зарумянилась от удовольствия.***
— А ты расскажи что-нибудь… менее приземленное, — попросила Одри в наступившей темноте, чтобы только не молчать. Алый свет, наполнивший маленькое пространство вокруг девушки с ножом, дёрнулся, оказалось рядом с желтым сиянием, исходящим от черной руки. Фриск выжидающе уставилась на неё. Кажется, она не совсем поняла, что Одри имела в виду. — Ну… ты столько говоришь об этом «Linkin park», о странных случаях с работы и ещё более странных собратьях, о специфике некоторых миров, фильмах, которые выйдут в двадцать первом веке, устройстве вселенной… Все сразу. Но почти никогда не говорила… даже не знаю… о фольклоре? — Фольклор? — Вы, Рыцари, как этакое маленькое государство, — стала объяснять Одри свою позицию. — У вас есть своя история, свои герои, свои лидеры, но никогда ты, кажется, не рассказывала, как вы… — А, — теперь Фриск, видно, поняла. Она отошла, так что мрак скрыл её, и стала принялась рассказывать: — Если честно, не знаю, с чего начать. Наша культура, если её так можно назвать — сборная солянка из всего подряд. Не потому что нам нравится создавать из разных компонентов что-то свое, это скорее само собой выходит. Слушая её, Одри приступила к работе: к горе наваленных друг на друга досок, скалящихся покрытыми ржавчиной шурупами и гвоздями. — Вот, к примеру, ты часто спрашивала, почему именно феникс. А я всегда по-разному объясняла. Рыцари Феникса — это те, что всегда возрождаются из пепла, дабы продолжить борьбу. Это и те, что сгорят на погребальном костре, оттуда, в общем, и традиция. Но ещё феникс — это сама жизнь, это огонь, что разгонит холод, и свет, что принесёт рассвет… Губы поползли вверх, слабый теплый выдох родился, вылетев из груди. Руки задвигались, точно механические, темные, лишние мысли, что только причиняли бессмысленную тупую боль, начали тонуть в звуках приятного, родного голоса. Ритм слов, подбираемых на ходу, волнами смывал с Одри тревоги о том, что их ганза когда-нибудь забудет, что была таковой. Раз-два-три — что-то трещало, отлетало в сторону, поднимая снобы серой и желтоватой пыли, сияние, исходящие от руки, ловило только части сгнившей древесины, гвозди и обшивку, как от кресел из стульев. Душа приходила в себя, успокаиваясь, время — замирало. — Также есть теория, и она потому и теория, что не безосновательна, что феникс, та птица, в честь которой мы себя кличем, действительно существует. Ну типа… Как сгусток чистой энергии, как вся жизнь во вселенной. Она не принадлежит ни к одному из миров. Она существует сама по себе. И она — наш проводник в мир, где рыцарская душа может найти свой покой, — судя по всему, не только Одри понравилась эта идея: Фриск, которой дали волю, вскоре овладела языком, и её слова унесли не только слушательницу, но и рассказчицу. Она вспоминала, как все было тогда, когда все зарождалось. Когда не было ни униформы, ни свода законов, ни бюрократии: одна свобода, подобная полету огнекрылой птицы, с начала времен блуждающей среди звезд! — Прерии? — Да! Самый первый Рыцарь, Мышеус, говорил, что видел их: он же первый Рыцарь, он же первый павший и восставший. Не обращай внимания на смешное имя, он — легенда! Он умер ещё в первые месяцы существования Ордена, защищая своего друга в бою, и воскрес спустя год, чтобы помочь в сражении против нового захватчика. Можешь расспросить Генри, он видел тогда больше меня и участвовал во всех значимых событиях… так вот, что-то я отвлеклась. Когда его спросили, что же он видел, умерев, Мышеус ответил: «Прерии. Они травянисты и рыжи, как степи, и на каждой травиночке, на каждом колоске, как капли росы, сверкают звезды. В небе том, ночном, тысячи планет — красные, оранжевые в полоску, синие, зелено-сине-белые, серо-черные и многие, многие другие, и на каждую из них можно заглянуть, и каждого Рыцаря там можно найти. Это пространство между мирами. И оно только для тех, кто достаточно долго бродил между ними, для тех, чей дом — это не планета, а вся вселенная. Прерии ждут нас». — Так и сказал? — Слово в слово! Меня его слова так впечатлили, что я их на всю жизнь запомнила. И вот хочу, чтобы когда смерть все же меня заберёт — туда попасть. Найти подтверждение тому, что все наши павшие уже там же, а не на небесах, уготовленных им изначально, — она мечтательно уставилась вверх, в низкий темный потолок, с которого бледными белесыми клубами свисала старая, вобравшая в себя пыль, паутина, и удивительная картина Прерий — Рая для путешественников между мирами, таких как Рыцари, — рассыпалась. Девушки снова оказались в чернильном мире, в маленьком разваливающемся гараже. В тот же момент в сердце образовалась пустота, и Одри, человеку впечатлительному и творческому, физически захотелось вновь нырнуть в фантазию о Прериях, по которым в материальном мире летят, громыхая копытами сильных легких ног, поджарые лошади, а в другой плоскости, по ту сторону света — звезды усыпают погруженные в вечную ночь степи. Она решила обязательно нарисовать представившийся ей пейзаж, и эта мысль, каплей из целого моря, рухнула в грудь и мазнула по зияющей дыре. С нею она и вышла из гаража и поплелась к следующему, побольше, у того даже имелось подобие второго этажа — пристройка такая на крыше, в которой точно можно будет найти много мусора. Одри обернулась к Фриск. Судя по понуренной голове и напряженным плечам, чувствовала она то же, что и Одри: невыносимую тоску и грусть по неизведанным, сказочным землям, когда-то обнаруженным первым из первых воинов феникса. О чем бы та ни думала, пустота во взгляде быстро прошла. Фриск усилием воли подняла голову и прогнала печали. То же самое сделала и Одри. Она ещё долго думала о рассказанном, но Прерии, при всей их красоте, ненадолго задержались в её разуме. Они попили из одной фляги, съели по бутерброду и направились внутрь очередного здания: здесь ничем не пахло, одна пыль плотными занавесами плавала в воздухе и вихрилась на земле. — Я могу задать нескромный вопрос? — услышала Одри. — Разумеется. Последовало короткое молчание. Потом, решившись, Фриск спросила: — Как твой отец объяснил, что у тебя… ну… нет мамы? Одри вздохнула. — Что она ушла. Это, оказывается, хуже, чем думать, будто твой родитель мертв, — она вовремя прикусила язык, хотя все равно ощутила червячок страха в груди. Для них обеих тема родителей была болезненной. У одной не было мамы, у другой — и мамы, и папы. И обе они думали, что родители их попросту бросили из ненадобности. Но была и другая сторона медали: любящий престарелый отец и любящие приемные родители-монстры. — Поняла. Больше они не говорили.***
Была большая вероятность, что Рэн сегодня не продемонстрирует им свои музыкальные способности, но девушки не отступали: они продолжали искать щипковые инструменты, хоть гитару, хоть цинтру, веря, что упорство приведет их к победе. Зайдя в очередной гараж, осмотревшись и приметив нечто доселе невиданное, пюпитр, Одри решительно стала копаться в наваленном мусоре. Раз уж тут оказалась подставка до нот, почему бы не взяться, допустим, банджо или вовсе балалайке? Фриск не отставала — как и напарница, она была готова изваляться по уши в грязи, лишь бы найти гребанный музыкальный инструмент. — Что такое любовь? — Что? — Одри остановилась. Обернулась. Девушка с ножом вытирала руки о кофту, повернутая к ней спиной, и сказала: — Да я придумываю темы для разговора. Так вот: что по-твоему любовь? — Ну… — она попыталась как можно тише прочистить горло и вернулась к расчистке завалов. — Любовь — это трудное чувство. Оно как окрыляет тебя, пьянит, так и делает каким-то неподъемно тяжелым. В общем… От него как много плюсов, так и минусов. А ты что думаешь? — Одри выжидающе уставилась на неё, не зная, сказала ли она правду или соврала. Она часто пыталась проанализировать чувство, проросшее в ней до того глубоко, что жизнь без него не представлялась возможной, стремилась описать его, придумать для него ассоциации, и всегда терпела поражение. Поэтому она сейчас обратилась к чувствам, вызываемым любимым человеком, и сказанное было далеко от правды. Да, иногда легко, иногда тяжело, иногда спокойно, иногда тревожно. — Это похоже… — Фриск смолкла и задумчиво подбросила над головой нож. — На нож. И… на морскую воду. Как морская вода, она убаюкивает и успокаивает, как нож, пронзает и причиняет боль. Она толкает на глупости и очищает разум. Одри кивнула. — Она все и сразу. — Да. Обе перестали работать. Фриск трижды спросила себя, зачем, дура, задала этот вопрос, если знала, что он будет напрямую касаться них и никто из них не сможет ответить. Какой черт за язык дернул? — Но, знаешь, — продолжила она, и на её лице, пусть Одри того и не заметила, появилась улыбка. — Любовь на то и любовь, что её просто принимают. Режет, как нож? Так если тебя это отпугнет, это и не любовь давно. Впрочем, как и тот, кто режет ножом — не влюблен. В общем, да, все сложно, здесь столько переменных, что чуть что — и сразу встает вопрос об абьюзе, созависимости и прочем. Но я сейчас не об этом, а… Фриск не знала, что Одри тоже давно улыбалась. — …а о том, что если ты взаправду любишь, и если ты уверен, что это взаимно, сколько бы трудностей ни встало на вашем пути, ты свою половинку не оставишь. Я так это вижу. — Каким бы прогрессивным ни был ваш двадцать первый век, — засмеялась Одри. — Вы все усложняете. Если любишь — ты знаешь, что любишь. И если любят тебя — ты знаешь, что тебя любят. Ты видишь это. Ты ощущаешь и телом, и душой, что это именно так. Главное, что ты с этим человеком чувствуешь себя в безопасности, что с ним ты можешь быть собой, и ты знаешь — за то, кто ты есть, тебя не осудят. Мир неидеальное место, и в неидеальности, в которой есть много света и капли тьмы — его прелесть. Фриск словно окаменела, застыв. Она тогда вспомнила их с Одри разговор о прощении и сердцах, черных, гнилых, больших, блестящих от чистоты. Она вспомнила и о том, как превратила Подземелье в безжизненную пустыню из праха. И ведь, самое поразительное, её любили и такой. Эгоисткой, убийцей. И тут же в груди у неё родился такой сгусток чистого белого света, сразу холодного и горячего, ласкового и болезненного, что она сжала ткань на груди, желая хоть так стиснуть это непослушное, одичавшее сердце. Под веками огнем стали жечь слезы. Затем Одри подошла к ней, и Фриск положила руку ей на спину. Только открыв глаза она увидела, что девушка держит гриф потертого укулеле. Возможно, когда-то он был покрыт блестящими коричневым лаком, однако сейчас выглядел, как изрядно потрепанный кусок древесины с натянутыми на него струнами. Одри нашла его в тот момент, когда Фриск стала пытаться объяснить, что для неё есть любовь. — Я думаю, нам с друг другом очень повезло, — произнесла она. — В плане… любовь бывает разной, и нам повезло, что наша… такая, я бы сказала, плавная, без частых ссор и непонимания, — конечно, им не просто повезло: их с друг другом столкнули и сказали: «Знакомьтесь». И Одри была не против. В ней не вызвал отторжения план Шута свести их, потому что случившегося не воротишь, от чувств не откажешься, ведь, самое важное, что они возникли вот, непринужденно и просто, а не были выращены искусственно, в голой, непригодной почве. То, должно быть, оказалось проявлением судьбы, судьбы другого человека, влюбившегося также, как Одри — то ли на пустом месте, то ли от того, что в этого человека невозможно не влюбиться. Фриск не ответила: на такое сложно что либо ответить, да Одри и не требовала этого. Вместо этого девушка с ножом поцеловала её волосы и сказала: — Пойдем к нашим. — Пойдем.