Тройная доза красных чернил

      Яркий свет красной души, словно замерзавшая посветлевшая кровь, возникшая на тысячах волокнах паутины, рассеивал непроглядный мрак. Шорохи, вздохи, скрип, кашель — было очень пыльно, — да редкие, очень редкие перешептывания — вот и всё, что напоминало о том, что это не причудливый ветер гуляет по темным коридорам, а живые люди, крепко с друг другом связанные. Никто не видел, но впереди всех, помимо владелицы красной души брела ещё одна девушка, с золотыми глазами, тусклыми из-за всепоглощающей темноты, однако видные при близком рассмотрении. Её руку Фриск чувствовала на своем запястье, и это придавало ей мужества не думать о том, что может ждать их впереди. Они шли так около часа, и не виделось ни конца, ни начала, белой полоски сияния, давно пропавшей позади. И казалось — им придется так бродить вечность, ибо время здесь, в месте без точных контуров, рассыпалось.       Фриск слышала только, как болезненно и сильно стучит в груди, и чувствовала, как сжимается живот и как пот покрывает кожу там, где её касалась Одри. Одри, которая смотрела себе под ноги и высматривала видную одной ей звездную ниточку, точно оставленную дочерью критского царя. За ними шли, обжигая такой же мокрый и покрытый мурашками затылок, друзья — судя по росту Марк и судя по походке — Захарра.       — Может, остановиться? — спросил издалека голос Генри. — Если честно, мне кажется, у меня сейчас нога отвалится.       — Да и перекусить надо бы…       — Лучше не замедляйте шаг, — как можно вежливее произнёс Харви и всё-таки добавил, должно быть, жестоко и раздраженно оскалившись: — Не то ненароком раздавлю.       — Нельзя останавливаться, — заспорила Одри. — Марк, Джейк, Гетти, Рэн, мы с вами уже бывали в подобном месте, и самое важное, что нужно делать — не теряться, не блудить. Всегда помнить, куда идешь, чтобы не забыть направление. И не сойти с ума.       Даже Спектор не стал спорить. Наверное, подумал, что стоит хоть иногда прислушиваться к мнению людей, особенно людей, которые отважно ступили на проклятую бесконечную лестницу и прошли её до конца. Эта мысль улыбнула Фриск, и она пошла быстрее, заставляя всех ускориться. В алом свете с трудом можно было разглядеть разве что силуэты трещин, больше похожих на игру тьмы и огня, да и то только если вглядываться до рези в глазах. Все громче становился стук ног по деревянному полу, снизу иногда закрепленным, иногда подгибавшимся и визжащим от старости и натуги. И девушка, чей нож болтался на бедре, иногда стекаясь об Одри, думала, что все это скоро закончится, что они выберутся, и тогда и стук, и боль под веками, и напряжение в каждой клеточке плоти пройдёт. Главное же верить, да?       — Как ты думаешь, — спросила она тихонько, слышно лишь для Одри. — Мы уже близко?       — Ближе, чем были, — судя по шороху одежды и скользящему прикосновению, она пожала плечами. — И, честно, меня это удручает, ведь какое это «ближе» — не известно. Извини, что снова жалуюсь, просто…       «Страх есть и там, где ему быть не положено, и это нормально», — вспомнила она.       — Всё нормально, — Фриск удалось улыбнуться. — Ближе — уже хорошо. А что касается твоего «удручения», то могу сказать вот что: долгий путь никогда не идет на пользу. И это естественно. Короче, все ок будет, — с этими словами она нащупала губами её волосы и поцеловала.       Но когда они вышли, Фриск не испытала радости. Это было скорее облегчением, как после отпустившего наконец-то защемления позвоночника или мрачного настроения, отражающего мерзкую дождливую погоду за окном. Девушки выбрались первые, и сперва невиданное ослепительное сверканье пронзило их, привыкших к темноте туннелей. В нос вместо пыльного воздуха ударил чистый, пусть и привычно душный воздух с запахом гниющей древесины, и друзья вышли в узкое и тонкое, как перешеек на карте, ущелье. Высокие стены взбирались в темноту, освещенную пятнами теплого желтого света под потолком, и свет тот достигал даже вылезших путников.       Хрустя старой, потрескавшийся фанерой, Марк толкнул Фриск в плечо, выходя вперед, и огляделся. Взгляд его замер на тянущейся вдаль, в туманную неизвестность, тропе, деревянную, посыпанную щепками и крошкой. Он вздохнул чуть приоткрытым ртом, его усталый взгляд потемнел, он опустил голову и буркнул, возвращаясь в строй и кидая наземь свою котомку:       — Разводим лагерь. И никакого костра! Оно, увы, не каменное, как должно быть.       Фриск потерла плечо, словно стряхивая с себя след от его прикосновения, подавила злобный вздох и направилась помогать, но почти сразу же их с Одри отправили выполнять более важное задание. Марка беспокоило, что они находятся в окружённом стенами, как в ловушке, но все ещё отлично видном с двух сторон и сверху (прямо радость какого-нибудь стрелка) месте, поэтому он попросил найти материалов для того, чтобы обложить лагерь защитой. Зачем, Фриск понятия не имела, ведь легче просто просидеть половину ночи на вахте. Но вскоре она пришла к выводу, что Марка, должно быть, особенно сильно беспокоят именно их открытые макушки. Поэтому они с Одри договорились искать только фанеру, лишь бы сверху, если на то пойдёт, никому бы в голову не пришло, что они смотрят на крышу чьего-то дома.       В тихом, однотонном и пустом ущелье, в котором гулял воющий ветер, было сложно находиться. Слишком пустынно, слишком однообразно, слишком одиноко, так одиноко, что ни близость второго человека, идущего с ней бок о бок и касающегося её кожи своей, ни тепло бегущей по подвижному телу крови не спасало от холода, пронизывающего каждую жилку. Этот холод, он проникал в душу, замедлял и путал мысли, крал улыбку и тушил свет в глазах. В нём, свистящим этим столь же одиноким ветром, можно было физически утонуть. И все время, что Фриск шла вперед, озираясь по сторонам, настроение её портилось, душу сковывало неприятное чувство, напоминающее зимние сумерки в той маленькой двухкомнатной квартирке, в которой ей приходилось жить в Санкт-Эринбурге. Только ты, чернота за окном, дребезжание тусклой лампочки над головой и иногда зажигаемый синий огонек газовой плиты.       Хотелось спеть, или написать чего-нибудь, или поговорить, или вовсе расплакаться. Сгорбившись под невидимым взглядом ущелья, она брала вровень с Одри и думала о том, о чем старалась не задумываться. О доме, друзьях, родных, рыцарском долге, сделанном выборе. Пускай Фриск знала, что с точки зрения морали в выборе «предать своих и отправиться спасать любимую или продолжить жить своей прошлой и несчастливой жизнью» совершенно правильного решения не было, её грыз страх, что все-таки было нечто более неправильное и менее неправильное, и она выбрала первое. Ведь там её мама, отец, друзья, все, кто в ней нуждался в темный для ордена час. Но потом она отмахнулась от них, как от навязчивого комара, и сказала себе, не открывая глаз:       «Ты делаешь все от тебя зависящее. Без тебя нынешняя ситуация стала бы ещё хуже, а ситуация с Рыцарями не изменилась вовсе — тебя бы посадили вместе с друзьями, может, даже казнили за возможное содействие Плащам-беглецам, твое сердце было бы разбито, ведь ты бы самолично отобрала у себя шанс на счастье».       — Ну чего ты теперь такая смурная? — Одри попыталась улыбнуться, хотя у самой в груди словно скреблись кошки. Она боднула Фриск плечом, пробуждая ото сна, и девушка, вылетевшая на волю из тюрьмы своих мыслей, почувствовала себя чуток лучше. — Ближе — уже хорошо, как ты сказала. Поэтому не волнуйся. Скоро это закончится.       — Эх, Одри, Одри, — покачала Фриск головой и обняла за талию, прижав к себе, тем самым вызвав у неё наигранное протестующее шипение. — Ничего ты не знаешь, Одри Дрю, даже то, что я сейчас отослалась к «Игре престолов» с их «Ничего ты не знаешь, Джон Сноу».       — Зато я знаю тебя и то, что ты думала о семье, — уязвимость прозвучала в голосе Одри, которая перестала толкать и так отпустившую её Фриск. Веселье в её взгляде пропало, и девушка с ножом прикусила язык. И снова она совершила ошибку: пошутила о том, что Одри ничего не знает про двадцать первый век. И если Фриск просто нравится рассказывать ей о своем времени, то Одри подобные шутки кажутся оскорбительными — будто её попрекают в том, что она не знает того, чего и не обязана была знать.       — Извини.       — Ой, да не нужно, — она словно проглотила ком, вставший поперек горла, и смущённо почесала вспыхнувшую багрянцем щеку. — Все нормально.       — Я порой очень глупо шучу, — Фриск улыбнулась, стараясь не смотреть на Одри. — Прости меня, дурную.       — Прощаю, — она закатила глаза.       И обе ухмыльнулись.       О семье и о редких сожалениях, преследующих девушку с ножом, они не поговорили. Фриск решила сама во всем разобраться, сама найти для себя удовлетворительный ответ на вопрос «Почему ты даже после всего пережитого не чувствуешь абсолютную уверенность?». Самый простой, а главное, правильный ответ она не принимала, ведь он чересчур банальный, и звучал он так: «Потому что ты человек, который любит своих родных». Ей казалось, что, скучая по маме, Сансу, Андайн и остальным подземельным монстрам, скучая по Аангу, Пятому и Одиннадцать, скучая по тем однообразным будням в тесной форме и с тяжелым мечом в руке, она предает свое настоящее — ганзу, в частности себя новую и Одри, — и свое возможное будущее. Но также ей казалось, что она предала свое прошлое.       На самом деле, как человек, который сам пережил расставание с человеком, которому в самом деле было плевать на общее прошлое, как человек, который как ни кто другой знает, какие чувства испытывают герои, могу сказать, что проблема эта легко решаема. Ведь в сущности Фриск никого не предала. Она сохранила верность своим друзьям, своему прошлому, она часто их вспоминает, она мстит за них, она геройствует ради них точно также, как геройствует ради своих нынешних компаньонов. Единственный, для кого это настоящее предательство — Король-Феникс, помешанный на верности и рыцарском долге, хотя сам был не лучше всех тех, с кем боролся. Нужно просто принять тот факт, что ради чего-то большего иногда приходится идти на жертвы — расставаться с любимыми, дабы сделать необходимое для всех них и лично для тебя. Но это ни в коем разе не предательство.       Они бродили достаточно долго, и за это время у них накопилась приличная куча фанеры, но этого, считала Фриск, ещё не достаточно. А ещё они играли в города, и это успокаивало — заместо имен оставленных ею людей и монстров, она вспоминала названия городов, в которых побывала и о которых слышала. Правда, Одри явно не хотела в это играть — говорила она напряженно, словно делала все это только чтобы отвлечь внимание Фриск от дурных мыслей и отвлечься самой от того, что периодически бредили её душу. Когда она подумала об этом, тьма снова закралась в грудь, и давящая тоска с нотками страха оплела сердце.       Предательство, верность, тайны, страхи. Столько переменных, столько незначительных, но рвущих на части слов, имеющих вес, образ. Они кружили в голове, не давали покоя, и Фриск не могла избавиться от них, как не смогла бы вытравить из себя маленького, напоминающего тончайший волосок, паразита. Он может заглохнуть на долгие дни, может не напоминать о себе, но потом он все равно проснется…

***

      Ночь была неспокойная. Одри открыла глаза в кромешном мраке, придавленная к земле ножнами чьего-то меча, и, чуть не задохнувшись, резко подняла верхнюю часть тела. Волосы разметало, в животе растеклась холодная, вязкая, как ртуть, лужа страха, и в горле забился подзабытый ком, предвещающий слезы — а может, это учащалось сердцебиение. Она не закричала, секунду ей не было страшно, но теперь стало, и этот страх заставил сжаться. Трое были в дозоре, и их силуэты Одри видела с обеих сторон — и со стороны белой двери, и с той, куда шла, петляя, тропа. Было светло, все как всегда, но в то же время темно, темнее чем должно быть. Возможно, это тоже Одри просто чудилось.       Ей снилось, как она читает «Хоббита», и в этот момент из шкафа вылетает нечто костлявое, огненно-рыжее, оно падает, вращаясь в воздухе, как комок мусора, подхваченный ветром, и начинает душить, царапать кусать. Книга падает на пол, а Одри кричит, ища свободной рукой «гент», но его нет, просто нет, и кровь из разорванной сонной артерии хлещет темно-красной горячей струей… И теперь Одри проснулась, и нет раны, кроме той, зарубцевавшейся, нет и никого, кто мог бы её убить. В ушах не звучал и тот тихий, доносившийся издалека, свист. Музыкальный свист смерти.       Построенный общими усилиями шалаш служил замечательной маскировкой, но, увы, очень низкой — передвигаться приходилось на корточках, что Одри и сделала, выбираясь наружу. Дозорные все были в засаде — то присыпанные щепками, то прислонившиеся к теням. Одри было все равно на защиту, и пусть она была до чёртиков напугана, ей не видалось никакой угрозы здесь и сейчас. Она передвигалась свободно, и ей было плевать, когда Гетти обернулась к ней и начала тихо спрашивать, какого хрена она творит. Ага, конечно. Вдруг Василиса Огнева уже здесь? Вдруг только ждёт, как бы выпрыгнуть из-за угла на выбравшуюся из своей норки добычу… Одри поёжилась. Рыжая волчица. Которая все эти ночные холодные дни провела здесь, в заточении пути милосердия, и ждала, когда ей хватит духу снова открыть дверь. И теперь, после этого сна, Одри чувствовала себя в маленькой клетке с голодным, диким зверем, в клетке с заклинившим замком.       Зло и тьма возвращались постепенно. Они внушали сомнения, рождали облики самого сокровенного страха Одри, и всегда, когда они приходили, она рисовала. Только её тетрадь была вся уже изрисована, и другой не было. Она пыталась уйти в дневник — и ничего не выходило. И это было так глупо, так смешно: столько времени угробить на сотворение света внутри себя, наделением себя счастьем и уверенностью, чтобы вновь проиграть в этой войне с болезнью. Болезнью, которая наверняка нанесет новый удар: подарит магическую атаку, к примеру… Тупо. Очень тупо. И при мысли об этом ужасно захотелось покурить. Пару дней назад — первое уныние от того, что они покинули домик на отшибе Города Разбитых Мечт. Вчера — раздражение из-за склок в команде и внутреннего напряжения. Сегодня — Василиса Огнева, мысли о которой не давали жить весь этот день, снова и снова вторгаясь в ход размышлений о самом обыденном: сколько им ещё идти, сколько у них еды, сколько нужно фанеры для крыши. И чертов свист.       Чем дальше они заходят, чем дольше они бредут по этому причудливому, пародирующему природу реального мира месту, тем ближе они становятся к Василисе, к новой встрече с ней. Впрочем, человек не обязан быть всегда счастлив. Впрочем, ещё не факт, что они с ней пересекутся. Это так, причуды Одри, у которой из-за рыжей волчицы отныне психологическая травма.       Так, борющаяся с тьмой в себе, Одри встала рядышком с Фриск.       — Не спится. Посторожу-ка вместе с тобой.       В ответ на это девушка с ножом пожала плечами.       Спустя несколько часов молчания, в течении которого Одри то клала голову на её плечо, то чувствовала, как чужая рука сжимает её руку, точно беззвучно поддерживая или прося остаться на подольше, ганза стала просыпаться. А ещё через время они неплотно, несытно поели и отправились дальше в путь. Марк шел впереди, Харви, под которым обрушилась самодельная крыша (часть неё придавила Рэн), в самом конце, и Одри пыталась держаться рядом с ним и любимой. И все это время она искала на заполненных сверху донизу листах свободные желтые островки для рисования.       Вскоре начался подъем в гору, сперва плавный, как мало-помалу вздувающиеся шапки первого снега, затем резкий, точно они без страховочных тросов взбирались на утес. Местность стала неровной, однако более плоской ближе к полудню, если опираться на внутренние часы, и ущелье осталось позади. Сперва они прошли по владениям узких коридоров, заходящих один в другой и забитые неоткрывающимися, заклинившими дверями, из-под которых, пусть и не во всех случаях, бил свет. Затем, уже глубоким вечером, они оказались в просторном, однако же добропорядочного края с отличными трактами, рядом с которыми даже располагалось некое поселение и склеенное из досок дерево (под которым, если верить рассказам Генри, он мимолетом увидел цветок). Но там не жило потерянных, не пели, даже не пищали, рыская в поисках еды, крысы.       А потом вместо него расстелились пустынные помещения, состоящие лишь из пола, высокого потолка, с которого, как дождь, сыпалась пыль, и далёких, тающих в черном тумане стен. Все сделалось мрачным, стало холодно и сыро, и путешественники понимали, что ночевать им придется где попало. Близилась ночь, весь день было мерзко морозно, точно в реальном мире началась осень, и её морось проникла в студию, и все устали и спотыкались о редкие сломанные доски и поскальзывались на чернильных лужах. Все были не в духе и молчали. Но они трусили вперед да вперед, не оборачиваясь, словно забыв об отдыхе и пище. Видно, Марк решил их уморить и все же пройти как можно дольше, и Одри старалась его за это не винить. Она четко следовала за ниточкой звезд, и друзья безропотно шли за ней. Никто не жаловался на затекшие в обувь чернила, на стертые пятки, на голод и усталость в каждой мышце.       А потом она поблекла.       — Всё, — произнесла Одри и печально взглянула на разрисованную тетрадь. — Вдохновение закончилось.       — Тогда давайте пройдём до конца этой местности и заночуем где-нибудь, — Марк был непреклонен. Эллисон за его спиной подняла голову к небу, сжала кулаки и намеревалась взвыть. У Генри поникли плечи, он едва плелся и упал бы, не держи его Захарра. Но и в этот раз никто не стал возражать, ведь, в конце концов, только псих решил бы, что ночевать здесь, среди туманов, сырости и луж чернил, хорошая идея. И они нырнули в эти влажные, тяжелые, как толщи воды, завесы дымки, черные, как тьма пещеры, которую они сегодня прошли.       Одри чувствовала себя паршиво и несмотря на это улыбалась, стараясь думать только о хорошем. Само собой, путешествие — не легкая прогулка в середине июня, когда ещё не наступила жара, но ушла весенняя стылость. Здесь нет носовых платков, о которых мечтал Бильбо Бэггинс и точно не найдется Тома Бомбадила, приютившего Фродо и компанию. Здесь не посмотришь гаснущее красное зарево и не почувствуешь сладкую прохладу, которую приносит ветер, трепля ивы. Зато у неё были важная миссия, важная роль, а главное — друзья. И никакая Василиса Огнева этого не отнимет.       К счастью, прогулка сквозь мрак была недолгой, и вскоре они вышли к крутому склону, и уже там стало видно, что ждёт их впереди. Сердце Одри облегченно замедлилось, вздох сорвался с уст, когда они, скатившись вниз, побрели на знакомый звук. Где-то недалеко текла новая чернильная река, а над ними выли и рычали вентиляционные шахты. Они прошли по хлипкому деревянному мостику, оплетенному плющом и наконец очутились на другом берегу. Было темно, но теплый алый свет освещал им дорогу. В конце концов, уйдя от реки шириной в четыре метра, они решили заночевать где есть — на голом и, благо, сухом полу вдали от шумящих чернил.       Звон реки, напоминающей о ветре, стряхивающей воду с листьев и звук падающих дождевых капель, наводил уныние. На пару с Джейком Одри пыталась развести костер, пока Марк, еле-еле передвигающий ноги, пытался взобраться повыше и осмотреться, словно боялся чего-то. Никто не говорил. Только, бывало, Захарра и Гетти перешептывались и Эллисон храпела — она уснула первой и никто её не будил. Том бессловесно ворчал. Все они были хмурые, промокшие и уставшие, и Одри с грустью рассуждала о том, как будет дальше: станет ли завтра лучше или дорога только усугубит всеобщее настроение.       Сытно поев, все улеглись спать, в дозоре остались только Марк и Том. Но несмотря на валящую с ног усталость, сон не шел. Мысли о Василисе беспокоили ум, тревожили душу, будто она могла выйти из тени или вынырнуть из чернильной реки и одним прыжком настигнуть свою жертву. Одри думала перевернуться на другой бок и уже толкнула Фриск, чтобы та перестала так к ней жаться. Только изменение своего положения не помогло. Как было беспокойно, так и осталось. Это раздражало, ведь спать хотелось ужасно, вставать завтра рано, да и открывшаяся рана зудела и бесила одним существованием. Ах, почему, ну почему её снова догоняет тень прошлого? Одри была готова взвыть, раскрошить себе череп и силой вырвать из себя этот корень зла.       Спи давай.       Одри отмахнулась от голоса Харви, и тот, свернувшийся в огромный черный комок, громко недовольно всхрапнул и отвернулся. Она хотела заснуть, хотела вспомнить, каково это — даже в тишине, когда есть время подумать, не страдать от навязчивых липких мыслей. Когда тебя отпускает навсегда и полностью, и ты свободен и снаружи, и внутри, и после хороших дней, и после плохих. Тогда, ища спокойствия извне, она схватилась за дневник и стала листать, ища страницу, на которой остановилась. Именно тогда потревоженная Фриск встала, потерев лоб, и шепотом спросила:       — Ты чего такая буйная сегодня?..       — Просто, — всего лишь ответила Одри, ведь не знала, что сказать. Они сегодня обе были не в себе, погружены в свои переживания. О семье, о том, долго ли ещё их путь, о смерти.       — Дай угадаю, — Фриск читала её, как открытую книгу, и девушка давно к этому привыкла. — Волчица?       Она кивнула, закрыв глаза и тихо захлопнув её дневник.       — Не хочешь об этом поговорить?       — Не знаю. Наверное, нет.       В ответ на это Фриск снова легла, освобождая побольше места, и Одри, по горло скрывшись в спальном мешке, уперлась взглядом в скучный и пустой потолок. А потом… потом, вновь попытавшись уснуть и потерпев неудачу, когда образ скалящегося на неё огненного волка вновь взбудоражил глубины её сознания, послышался голос. Он звучал совсем рядом, и он пел. Приглушённые, мягкие интонации пробудили в ней невероятно глубоко зарытые чувства, приходящие к пытающемуся уснуть безутешному ребенку внутри. Они пробудились, но подарили векам тяжесть, а мышцам — расслабление. Одри хотела подумать, как это смешно и немного мило, что ей сейчас поют колыбельную, ей, давно выросшей из песен отца.

Ночью за твоим окном Ходит сон, да бродит сон. По земле холодной Ходит сон негодный, Ах, какой негодный Тот сон…

      Песня была незнакома, но Одри понимала её, ведь это была та самая колыбельная, неизменная, пускай слова звучали всегда по-разному и пелись они когда как.

Сны ведь снятся неспроста. На заре роса чиста. Бродит по росе мечта, — Пусть она найдется, Явью обернется Мечта…

      Одри произнесла одними лишь улыбающимися губами благодарное «Спокойной ночи, солнышко» — и провалилась в спокойное видение, сон о мечте.

***

      Они бросились в путь ранним утром, когда никто не чувствовал себя выспавшимся, тем не менее, радость, подаренная недавней передышкой, согревала сердца. И они даже не пошли, они именно побежали, и создавалось впечатление, что не существовало силы, способной их остановить. За считанные часы отряд вернулся к реке и прошел по её кромке до того момента, пока она не вскипела, как вода на огне, на разрозненных кусках древесины и валунах, откуда-то взявшихся в студии. Одри была шустрее и спокойнее всех, точно некая рука, проникнув в душу, забрала беспокойство. Больше никакая рыжая волчица не смогла бы сломать её, больше никакая тьма не подкралась бы к ней со спины. Она следовала за звездной нитью и слышала сердцебиение этого мира, ведь в ней все ещё кружилась, как вихрь, песня.       Одри чувствовала себя увереннее, сильнее, и она знала, слыша, как топает совсем рядом, продираясь сквозь завалы, Фриск, что та чувствует себя примерно также от того, что видит, как сегодня Одри необходимы силы и вера. Но случилась ещё одна передышка, и пусть девушка все ещё видела, куда идти, чтобы достигнуть заветной цели, у неё дрожали слабые ноги и скручивало желудок от голода. Ганза без сил развалилась прямо на месте, не оглядываясь, куда в этот раз завела их судьба. Теперь за главного был Генри — Марк крепко спал, до того уставший, что при одном взгляде на него могло защемить в груди.       — Почему мы остановились?       — Потому что не все здесь как ты, Харви. Эй, Джейк, проверь наши запасы! Эллисон, разожги костер — холодно, жуть! Ну а ты, Рэн, раз уж постоянно носишь за спиной этот агрегат, спой что-нибудь!       Одри бросила тетрадь, до того бесполезную, что легче было бы отправить её в топку, на своем спальном месте и уже собралась уходить искать хворост для огня, когда Фриск вскочила и с кошачьей ловкостью перепрыгнула ограду, отделявшую их от темного прохода, который вел невесть куда и не имел двери. Из него не доносились звуки, в нём не было что либо видно, и всем на чисто интуитивном уровне казалось, что они пойдут туда либо все вместе, либо не пойдут вообще. Но девушка с ножом, как у неё заведено, не послушала ни опасений, возникших у неё самой, ни напряженного голоса Генри, когда тот увидел, куда она идет.       — Слушай, приятель, нам нужно топливо? Нужно. У меня есть фонарик? Ага, прямо вот тут установлен, — она указала на свою грудь пальцем. — Так что все нормально, сгоняю туда и обратно — никто даже не заметит. Будто в первый раз входим в какие-то неосвещенные туннели, в которых глаз выколи — ничего не увидишь!       — О, господи, ладно! — Генри раздраженно стиснул зубы. — Иди, только, бога ради, не убейся, а то знаем мы тебя!       И Фриск нырнула в темноту. Она долго бродила, в бликах своей души разыскивая нечто, что можно было бы бросить в пламя, но, как бы долго ни прошла по этому тесному коридору, в котором не было ни капли света и только хлюпали холодные липкие чернила под ногами, она ничего не находила. Только арматура, ржавчина, пустые консервы и гвозди. Сплошной металл, обычно покрытый осыпающейся рыжиной, и ничего, что бы могло послужить основой для костра, будто все деревянное само ускользало от её взора. Мрак, густой, как черный мед, и неподвижный пах пылью и забивался в легких, как тот же проглоченный туман, и идти в нём было похоже на попытку человека пройти через трясину, будучи полностью в неё погруженным. И не было никаких звуком: ни дребезжания, ни тихого воя, ни скрипа. Ничего.       Ржавые прутья, куски отломанных кованных спинок от кроватей, сложные конструкции из множество раз прикрепленных к друг другу винтами частей, бруски металла, раскиданные во все стороны и болью врезавшиеся в ноги при столкновении. И непроглядная, душащая темнота, в которой не было никаких звуков, говорящих о том, что здесь вообще есть кто-то живой, только звуки, производимые нежданной гостьей. Она ворчала, по локоть измазавшись в чернилах и пыли и перебирая груды мусора в поисках того, что было нужнее всего. Её легкие начало сводить судорогой, глаза, напряженно выглядывающиеся в черноту, стали слезиться и напрягаться до такой степени, что могли бы лопнуть. А Фриск все рылась и рылась, думая о чем-то своем, печальном и тяжелом, как это жалкое подобие воздуха. Думала о том, как устала, как ей хочется, чтобы это закончилось… и встретиться с семьей.       Найти их всех, прижать к себе, лишь бы никогда их больше не потерять, и объяснить, почему она поступила так и почему видела в этом недостойном Рыцаре поступке единственное правильное решение. В этот момент, когда Фриск уже подумала, что зря время тратит на эти размышления, ведь она все равно останется здесь до тех пор, пока ганза не найдет Ключи, что она ни за что на свете не оставит их в этот час и пройдёт этот путь до конца, в этот момент острая, ни на что не похожая боль прошила её, и она беззвучно вскрикнула. Огненный лёд, стрелой возившийся в ступню, вырвался из кости, и девушка при падении, должно быть, с хрустом порвала себе сухожилие — гвоздь, пробравшийся через отошедшую подошву ботинка, запросто пронзил ногу и вышел насквозь, и горячая кровь брызнула из-под холодного, грязного гвоздя. Не ожидавшая такого Фриск в самом деле не вскрикнула — её мысли заволокло туманом, вокруг, все и без того черное, потемнело, и девушка грохнулась на груды мусора.       В этот самый момент высокая безликая фигура пролетела мимо, разгоняя мрак, и Фриск показалось, что в этот момент у неё остановилось сердце. Фигура промчалась совсем рядом, спотыкаясь и неуклюже, точно собственное тело ей было чуждо, перебирая ногами, и тотчас растворилась, как мираж. Секунда — и шум в ушах перестал, и время снова пошло, и в темноте осталась только девушка с ножом, хотя ощущение чьего-то незримого присутствия словно приклеилось к ней репейником, и она чувствовала, как покалывает кожу, и как двигаются наэлектризованные волосы на голове, и как мерзко, точно бегающие сороконожки, по затылку бегают мурашки. Фриск издала свой первый за долго время хриплый и рваный вздох, затем, думая, что это было, перевернулась и попыталась быстро вытащить ногу. Когда ей это удалось, страх, напоминающий пленку слизи, забился в горле и перегородил дыхание.       «Боже, — подумала она, во все глаза глядя в темноту и слушая, как бешено колотится сердце между слабыми ребрами. — О боже…».       — Блять…       Она встала, схватив что-то с пола, и, тяжело дыша, поплелась по стене на выход — в далёком сумраке блестел малюсенький желтый огонек, должно быть, ей давали знак. Фриск, трясясь всем телом и напрочь забыв о регенерации, с пронзенной насквозь ногой и заглушающей животный ужас болью направилась к нему. Грязные от чернил, пыли, ржавчины и другой грязи руки оставляли слезы на стене, отяжелевшая ступня, казалось, липла к полу, и кровь из неё смешивались с черными лужами. Уже на выходе она остановилась, оглянулась, боясь узнать, что таинственное существо все это время было за её спиной, подняла то, что сжимала в руке: свой нож, должно быть, выпавшие при падении. Она убрала его в чехол похолодевшими, непослушными пальцами, попыталась выровнять дыхание.       — Фриск? Фриск! Ты в порядке? Что-то случилось? Почему ты так трудно идешь? Давай поможем!       Захарра и Одри бросились к ней, и ей пришлось ответить:       — Я в порядке! — она наигранно улыбнулась. — Однако ж прав был Генри, не надо было туда плестись. Я, кажется, на гвоздь наступила.       И встретила кого-то.       Никто ещё не знал, но скоро узнал бы, что в темноте, включись там резко свет, Фриск нашла бы ещё порядка пятых фигур — людей в броне. И все бы они, бесшумно двигаясь до этого в тенях, обнажили клинки и бросились в атаку, пережили бы которую не все. Столь же напуганные, как и она сама. Такие же голодные и уставшие. А ещё она не знала, не увидела бы даже на свету, длинный огненно-медный волос, змеей свернувшийся на полу совсем рядом с гвоздем — гвоздем, который уже был обагрен запекшейся кровью.