***
Когда они снова двинулись в путь, стало ясно, что долго они не пройдут. Запасы еды кончались, и, пусть по пути иногда встречались банки беконного супа, прокормиться, не сбавляя темпа, они не видели возможности. Здесь часовая стрела Захарры работала плохо, как благословение Хонсу, как магия Рэн, которая в своей манере периодически останавливалась или врезалась во что-то стоявшее прямо перед ней. Даже желтые чернила в венах Одри стали плохо работать и то сразу тухли, загораясь, то вовсе не светились, как бы она ни пыталась провести через себя ток. Они приближались к некой области, забирающей силы, и чем дальше они заходили, тем тяжелее становилось. Незнание усиливало ужас перед тем, что они могут проиграть в битве, с кем бы их ни свела судьба и каков бы ни был противник в бою. Вскоре начались деревья. Они вошли в лес, словно в мрачный туннель на низших этажах студии, пройдя под аркой, которую образовывали два высоких покрытых серебряными жилками черных камня. Скоро большая часть света осталась позади. Лесные чащобы обступили дорогу, плющ все гуще оплетал ноги и высокие толстые стволы, сочащиеся чернилами. Воздух уплотнялся, напитывался влагой. Узкая тропинка вилась между стволами, и не будь звездной нити, наверное, странники заблудились бы. Одри шла медленно, спотыкаясь и путаясь, переговоры дыхание и стараясь сфокусировать зрение. Ниточка серебра то просачивалось сквозь тернии, то меркло, как сознание засыпающего. Шелестели листья, осыпалась сухая земля и хлюпала мокрая, политая не то чернилами, не то росой. Слабые лучики спрятанных в листве похожих на выдранные из горной породы обломков золота струились во мрак и иногда бликами врезались в привыкшие к темноте глаза. Последнее раздражало сильнее всего всего. От этого она быстро уставала. Но не жаловалась. Она, как и остальная команда, рассчитывала поскорее выбраться из этого леса. Тишина сделалась столь глубокой, что звук шагов гулко отдавался в лесу. Ветви негромко трещали, хлестали по лицу. Совсем редко, если хорошо прислушаться, удавалось услышать, как вдалеке, высоко-высоко, дует горячий ветер. И стало не по себе: они здесь, в липком, мокром, тесном из-за деревьев лабиринте искусственно выращенной здесь флоры, все пахнет как настоящее, все выглядит как настоящее, но это только на первый взгляд — едва ты раскроешь глаза пошире, то увидишь и поймёшь, что все это иллюзия природы реального мира. Под этот лесной полог не проникло ни единого дуновения чистого воздуха, здесь навсегда застыла духота. К царившему в нём аспидному сумраку, казалось, невозможно было привыкнуть. Голова кружилась, жажда разрывала горло. Запасы воды кончались даже быстрее еды, и было решено экономить, пока не попадется хотя бы одна бутылка воды, хотя бы жестяная миска с талой, покрытой мухами. И вот так, в темноте, без воды, с уставшими от попыток что-то разглядеть и с подламывающимися, как те же ветки, ногами, Одри вела за собой ганзу, все меньше веря в то, что сегодня они выберутся наружу. Харви? дышалось с трудом, но она задержала дыхание, дабы услышать ответ. Только брат не ответил. Она обернулась, увидела контур его лобастой головы — тот оглядывался по сторонам, его ноздри шевелились, разбирая мерзкие от того, что были совсем незнакомы никому из них, запахи. Он не слышал. Тогда Одри попыталась залить руку серебром, но и это не вышло — она осталась черной с плеча до кончиков пальцев и холодной. — Может, Джейк взберется на дерево и посмотрит, что наверху? — раздался в тишине голос Эллисон. — Ей-богу, этот лес наводит на меня жуть! — Здесь деревья до потолка, — буркнул Марк. — А по-моему, нет. Вот же ж, видно, что нет… — с трудом шевеля языком и запрокидывая вверх голову, произнесла она. — Или у тебя голова кругом! Одри стиснула зубы. Дрожь билась в ней, как тысячи молотков, беспрерывно врезающиеся в кости, и, чтобы не выдать, как ей плохо, она двигалась скованно и медленно, выпрямившись стрункой. Пот стекал с подбородка и с горла на грудь, и одежда неприятно прилипала к коже. Вдохновение держалось на одной силе желания, когда ты уже не хочешь, но рисуешь, выжимаешь из себя больше, чем ты же мог бы дать — против течения, против всех обстоятельств. Она выжимала его из всего хорошего, что с ней произошло, из каждого прикосновения, диалога, смеха, вкуса, каждого вздоха — ведь это вздох живого, спасшегося человека. А потом она поняла, что, выжимая последнее, она делает только хуже. Одри проморгалась, словно заново увидев бледненький ручеек звезд, змеей плетущийся в лежащий впереди мрак. Понимание было внезапным, как гром, но закономерным: часть её мысли давно стремилась к тому, чтобы сказать: «Лучше не мучать себя». И она перестала — и звездная нить потерялась. Потерялось и понимание, куда идти. Это до смерти испугало Одри, и когти невидимого злого зверя вонзились в сердце, сминая его и вырывая из него горячую, сладкую кровь. Бледнота покрыла лицо, ледяной пот прошиб каждый миллиметр кожи. Ужас, какого Одри давно не испытывала, поймал её за горло, толкнул под дых и выбил душ. Она остановилась, потерянная и не осознающая, где она и как ей быть. Только тьма, только неизвестность да обступившие её ганзу ряды деревьев… Но она не остановилась. Она не дышала, внутри все замёрзло и рухнуло в бездонную бездну, появившуюся вместо лужи в животе. Но она шла, шла, ни мимикой, ни голосом не показывая того, что больше не знает, куда идти. Друзья надеются на неё, тем более сейчас, а значит — нужно идти, не позволяя и им испугаться, потерять надежду. Они ещё не знали, что за ними уже наблюдают. Одри не знала, что шум, такой трещащий, словно бьющиеся друг о друга ветви, это вовсе не качающиеся деревья. Это было нечто ужасающее, засевшее в ней глубоко, под кожей, и напоминающее дрожью, мерзкой тряской при холоде и лёгком зуде, словно там, также под кожей, некое насекомое отложило свои яйца.***
Во время остановки они развели костер, надеясь, что огонь не затронет деревья. Генри, стеная, упал, жалуясь на поясницу, и Захарра стала хлопотать над ним, расстилая для него местечко поровнее и поближе к огню, пока Рэн спрашивала, на что похожа боль. Одри, наблюдавшая за ними, и без того напряженная, стала самой себе казаться натянутой, готовой порваться, стрункой. Она смотрела за страданиями друга, хотела помочь — и знала, что ничего не сможет сделать. Потому что Генри устал. Потому что эта рана будет напоминать ему о страшном бое с мертвецами до конца его дней, и ему не помогут ни бинты, ни перекись, ни пара таблеток обезболивающего, одну из которых Захарра дала ему запить водой. Одри страдала вместе с ним, сражаясь со слезами, жалея, а также страшась, что это может быть чем-то серьезнее простого ранения. В рану могла попасть инфекция или поясницу могло застудить, или там случилось некое защемление, или что-то выросло… Она силой воли заставила перестать смотреть на Генри и отвернулась, прикрыв волосами свою щеку, блестящую от пролитой слезы. Она знала, как виновата перед друзьями, но не намеревалась лишать их веры в то, что они смогут выбраться. На стала усиленно разогревать остывшую кашу, перемешивая комочки в котелке, и при виде еды её тошнило. Она знала, что запасы подходят к концу. И собиралась сегодня не есть. — Привет, — она не видела, но знала, что это Фриск села рядом. — Привет, — девушка с ножом бесцеремонно набросила на Одри ветровку и наклонилась к огню, чуть не дотронувшись до него ладонями. — Ты как? Выглядишь так, словно электрического угря проглотила. Она попыталась не сглатывать слюну. Но все равно сглотнула, и горячее дыхание промчалось вверх и вниз по её пылающему больному горлу. Всю её снова затрясло, и она подумала, взглянув на закрытое полумаской танцующих теней лицо Фриск, что ей хочется кому-то рассказать о своем страхе. О том, что нить больше не появлялась. О том, что странники заблудились, ведь вместо того, чтобы остановиться раньше, Одри повела их дальше. И они застрянут здесь и умрут с голоду, или этот дурман, витающий в воздухе, сведет их с ума. Нечто подломилось, порвалось в ней, как если бы она не остановилась и выжила себя досуха, и Одри склонила голову к груди и услышала, как пугливо дрожит её сердце. — Я нормально, — прошептала она. — А ты? — Так, словно меня загнали в клетку со львами и предварительно измазали в крови, — она не стала ни скрывать, ни шутить, только это не сделало лучше. Напротив, Одри подумала, что совсем не справилась со своей задачей. Увидев, как та напряжена, Фриск неуверенно погладила её волосы на затылке и позволила положить голову на свое плечо. Коснувшись её своей щекой, Одри почувствовала и запах: запах потной кожи, дыма, каши, нотки чего-то, того, что принадлежало одной Фриск. Одри закрыла глаза, вмиг расслабившись, словно этот запах был нирваной, а эта рука — приглашением, колыбельной. Ей чудилось, что в чаще таится нечто зловещее, что огонь может неожиданно погаснуть, оставив их без тепла и света, что этот зуд под кожей вдруг окажется тысячами лопающимися яйцами, из которых лезут личинки — и, о господи, эта мысль, эта мысль о крадущихся в темноте насекомьих ножках, копьем пробила тело и заставило встрепенуться, как от удара током. Она дёрнулась, вмявшись лицом в шею девушки и обняв грязными руками её спину, и почувствовала, как её тепло (тепло ладони, упавшей на увитый мурашками затылок, тепло кожи, тепло дыхания, обдавшего шею) перетекает к ней. Одри поняла, как давно они вот так не сидели, ища силы и утешения в друг друге, как давно не были настолько близко, словно их обеих кто-то связал этим черным прочным плющом. Одри отстранилась, уловив на миг аромат и её волос, и взглянула в глаза. Блики огня на карих зрачках отражали нежность, которой так не хватало ей сейчас. Она погладила её щеку, убрав прицепившийся кусочек бурого листа, и услышала собственный голос, сорвавшийся с онемевших губ: — Звездная нить пропала. А я… я вела нас дальше, думая, что лучше так, чем останавливаться. И теперь мне кажется, я совершила ошибку и мы бродили кругами, — после её слов наступило безмолвие, и оно протянулось между двумя жмущимися к друг другу девушками, словно между двумя странами, разделенными океаном. Каждая клеточка свернулась, сжалась, и Одри приготовилась услышать справедливый укор в свой адрес, но вместо этого ответила совсем другое. — Главное — идти вперед, с нитью или без неё, — сказала Фриск, заметившая, как стало Одри не по себе от своего поступка. Её голос звучал безжизненно, блекло, пусть и искреннее, с чувством. Одри поняла, как ей трудно говорить, особенно поддерживать кого-то, и от того обняла возлюбленную только крепче. — Поэтому, как по мне, разницы никакой. Разве что… ты не дала случиться панике, которая в нашем случае точно бы произошла, — после чего немного грубовато, как будто лохматя волосы на голове, погладила её по спине. — Хочешь, я послежу за кашей, а ты к Генри подойдешь? — Я поставлю за тебя свечку в церкви, святой ты человек, — выдохнула, улыбнувшись, Одри, и подняла на неё глаза. Страх отступил, вместо него из заиндевелого пепла расцвела желтая искорка, и сердце оттаяло. Улыбка, возникшая на губах Фриск из-за её слов, сказала многое. Вымученная, зато искренняя. Одри чмокнула её в щеку и встала, поправив ветровку на плечах. Генри, накрытый своим спальным мешком, съежился в ярких рыжих пятнах пламени. Рядом с ним свернулся Харви, точно пытаясь тоже поделиться своим теплом. Одри присела возле Генри, поправила волосы, упавшие ему на лицо, и прислушалась к дыханию. Тот, кажется, старался уснуть, чтобы не чувствовать боль. Тогда девушка зашла сзади и, стараясь не тревожить его, медленно задрала плед и часть его одежды, но на месте, на которое он жаловался, ничего не нашла и не нащупала. Вот если бы здесь работала Сила… Она вздохнула. По обе стороны от них хлопотали Захарра и Рэн. Эллисон в это время проверяла лапу Тома, который жаловался на занозы, Гетти и Джейк отправились на разведку, прихватив с собой немного не нужных золотых монет, украденных Харви ещё в Городе — их они решили оставлять, как метки. Марк сидел и вроде спал с открытыми глазами, а вроде внимательно наблюдал за тьмой. Девушка с ножом мешала, разминая, комочки каши, от которой шел дым. Судя по движениям, она достала из сумки, которую пододвинула к себе за лямку, кусочек сливочного масла и бросила его для усиления вкуса, после чего сняла котелок с огня. Стараясь тоже чем-нибудь заняться, Одри набросила на простуженную, как ей казалось, поясницу Генри лежавший неподалеку драный плащ, и издала новый печальный вздох — она вспомнила о «Крыле бабочки», так хорошо сохранявшем тепло, способном спасти от холода и лишнего внимания в самый нужный момент. Затем она стала рисовать поверх созданных рисунков, изливая через пальцы свою тревогу. Слова Фриск возымели успех, но не такой, на какой рассчитывала Одри: ей все ещё было не легко, угрызения совести и страх завести друзей слишком глубоко в лес, пугали до нервной дрожи. И она рисовала, сама не понимая, что рисует и для чего. Спустя пару минут вернулись дозорные, и все (кроме Одри, которая втайне от остальных оставила немного каши на потом, для того же Генри), однако не осмелились продолжить путь, опасаясь за здоровье друга. Рэн и Захарра твердили, что всему виной этот страшный лес, но Марк заявлял, что, если они пойдут дальше, Генри может стать только хуже. Разговоры друзей распространяли тьму во все уголки естества Одри, и ужасные мысли одна за другой посещали её. Он погибнет. Они все погибнут. Звезды не помогут. После ужина они все пристроились поближе к огню, и, касаясь шеей холодной чернильной кожи брата, Одри смотрела на грифельные полоски и образы, покрытые то редкими каплями чернил, то густыми серыми тучами — так Одри перечеркивала написанное и нарисованное. Харви храпел, иногда порыкивая и сжимая мощные челюсти. Голод драл его желудок, порции, которыми друзья щедро с ним делились, ведь здесь не было никого, кого бы он мог съесть, не утоляли, даже наоборот. Одри гладила его, утешала добрым словом — и также, как в случае с Генри, не могла помочь по-настоящему. Только вывести их. «И найти того, кого не жалко пустить на ужин для Харви», — цинично подумала она прижала ноги к урчащему тощему животу. Ведь раньше Харви ел несколько раз в день, чтобы прокормиться он мог убивать несколько десятков людей и потерянных за раз, теперь же, когда накопленные в Городе силы были на исходе, ему приходилось есть из запасов, которые не включали в себя человечину. Может, как раз сейчас отдать ему свою порцию? Лучше, чем ничего… И тут её размышления прервал тихий треск. Фриск устроилась возле смотрящего вверх острого рога, разделяющего её с Одри, и без слов вручила свой дневник, который Одри по забывчивости оставила у костра, а она в обмен вручила свою бесполезную тетрадь. Мысли о Харви отошли на второй план — пришло время подумать о том, как все исправить. Как выбраться. — Можешь порисовать на оставшихся пустых страницах, если хочешь, — сказала Фриск. — Ты разве не планируешь в него дальше писать? — Писать не о чем. Всё, что меня беспокоило, уместилось в пару предложений. — А мне нечего рисовать, — она произнесла это как можно тише, сама не желая верить в столь жуткую истину. Рисовать, поддерживать собой собственное вдохновение, уже невозможно, брать его извне — тоже. Но каждая из них занялась тем, что требовалось, хотя бы постарались. Сердце сдавило, словно врученная книжка внезапно превратилась в ужаливший её шип: заторможенным сознанием Одри подумала, что, несмотря ни на что, эта дура с ножиком продолжает поддерживать её, а ей нечем отплатить за эту стойкость. — Эй, — Фриск протянула ей руку и сжала её плечо. — Лучше придумай, как вызвать эту нитку, иначе мы правда тут умрем, — и подмигнула, и произнесла веселее: — Я люблю тебя. А теперь попытайся что-нибудь нарисовать. Что-то, во что ты безапелляционно веришь или хочешь верить. — Я тоже тебя люблю, — сорвалось с языка, облегчая дыхание — честное, так необходимое, пускай тяжелое и кажущееся каким-то пустым. Словно Одри сказала это автоматически, а не потому что в самом деле хотела. Но с неё как будто сняли кандалы, втрое больше её собственного веса, и на спине словно расцвели маленькие, молодые крылья, способны поднять её над землей. Пока Одри старалась рисовать, Фриск, до последнего сдерживавшая свое внутреннее напряжение, стала давиться слезами и воплем, что рьяно бился в глотке. Она листала тетрадь, проклятую ненавистью, болью и страданием, и пусть она знала, что Одри способна выбраться из любой задницы, да ещё спасти их всех, сам факт, что они долгое время шли без нити, одинокие и потерянные, в лесу, в котором никто не услышит их криков, демотивировал настолько, что красная душа предательски дрогнула — и сразу восстановилась, подумав, что, если хотя бы двое из команды не будут держаться молодцом, умереть могут все. Нужно быть сильной. Ради Одри и Генри. Чтобы Одри была сильной ради всех остальных. Вдохновителем работать сложно, фактически нереально — это альтруизм и согласие на то, чтобы твою драгоценную кровь пил кто-то другой, более важный, чем ты сам. Это не проблема самооценки, это факт: Одри, как проводник, сейчас самый ценный участник группы, и от неё зависит судьба каждого из них. На следующей странице, судя по неровным, как диаграммы, контурам, был изображен рисунок, созданный при тряске, и Фриск подумала, что Одри нарисовала его в поезде после побега от Василисы. Тома тогда ранили отравленным кинжалом, Марк был зол на всех и собирался выместить все свое негодование на девушке, пока сама Одри хотела просто поспать. Отвлеченно вспоминая подробности того дня, она смотрела на силуэт черной женщины, стоявшей на сером прозрачном холме. Женщина. С талией, в платье, с волосами, не развивающимися от качающего голые деревья ветра. У неё не было лица, не было глаз. Просто тень. Но от чего-то эта картина леденящим душу страхом отозвалась в теле, и глазные яблоки чуть не вылезти из орбит от какого-то иррационального, животного страха неизвестности. Фриск продолжила листать пухлую тетрадь, находя в ней образы и пострашнее, и все же, чем дальше она заходила, тем спокойнее и светлее те становились, и дикое чувство между ребрами таяло. А потом все повторилось: снова эта женщина на холме, спрятанная среди деревьев, нарисованная кривой рукой, словно в полусне — так рисует ребёнок, заскучавший на уроке истории, или несчастный художник-фрилансер, которому нужно уже утром закончить толком не начатый заказ. Только теперь она была больше, как и эти деревья, и этот холм, все увеличилось, приблизилось, будто художница, рисуя, сделала порядка десяти шагов вперед. Девушка сидела, не шевелясь, язык раздулся, заполнил собой чуть ли не весь рот, волосы встали дыбом, кожа покрылась мурашками. Ей показалось, что она одна, абсолютно одна, и она смотрит на эту женщину, а она смотрит на неё в ответ. Следующая страница, страницы — они запечатлевали, раня пальцы своими острыми краями: Алиса, падающая в кроличью нору, потерянный с пистолетом в одной руке и с голубем в другой, меч в сжатой руке, огромное пылающее сердце, волк… И женщина на холме. Которая стала ещё ближе. Она не хотела кричать, как когда обнаружила во мраке бегущего прочь человека. Ей просто захотелось сидеть, метаясь в собственном теле, как в клетке, и вечность переглядываться с женщиной на рисунке.***
Недолго поспав, они бросились в путь. Одри притворялась, что знает дорогу, и они шли напрямик, никуда не сворачивая. По её мнению, уйти с тропы значило обречь всю команду на погибель. Харви, которому дали остатки каши (Генри в крайне грубой форме отказался, заявив, что продержится и без этого), медленно плелся позади, Том, как и Генри, прихрамывал, Марк бледной тенью себя самого шел неподалеку от Одри, словно тоже выглядывал нить, и только шутки, разбрасываемые Эллисон и Фриск, и песня Рэн разбавляли обстановку. Странные звуки, и белая, словно плесень, слизь на сухой траве появлялись все чаще, Одри боялась, боялась, что ведет друзей на верную смерть. Тогда она свернула с намеченного маршрута. Но и это не помогло. Когда до всех стало доходить, куда они попали, над Ганзой повис убийственный дух страха. Они забрели слишком далеко, чтобы поворачивать назад, слишком глубоко, чтобы выбраться, спастись от следов чьего-то обитания. От этой слизи, которая теперь была и на коре деревьев, и в корнях, подобная оплавившейся плоти, и от этих зыков, будто чьи-то когти ступали по мертвым листьям. Когда они увидели на высоких ветвях напоминающие порванные флаги петли паутину, не осталось никаких сомнений, кто помимо них бродил по этому лесу. Пройдя очередной километр, Одри почувствовала, как Марк схватил её за запястье и развернул к себе. Он ничего не сказал. Его глаза не блеснули, он даже не моргнул. Возможно, по её напряженному, прячущему панику лицу, он пытался выяснить, врет ли она о том, что ведет их правильно. В следующий момент он процедил: — Достаем мечи. И не шумим. Не у всех были мечи, но приказ был истолкован верно. Лязг металла на миг заполнил царствующую тишину, и в этот момент взгляды Марка и Одри встретились. Между ними произошел безмолвный диалог, только никто из них не понял, что каждый из них пытался сказать другому. Быть может, Марк, который уже не знал, как им быть, устал и больше не выносил бремени лидера, хотел снова поднять её за шкирку и объявить лгуньей. Без всяких приказаний друзья перестроились — теперь Генри шел в центре, окружённый воинами, которые были готовы его защищать, Джейк вышел вперед, как лучник, Харви разогнулся и оскалил зубы. Поход продолжился, и чем дальше они заходили, тем становилось душнее. Одри буквально ощущала на своем затылке цепкие взгляды и ёжилась при мысли о маленьких, щекочущих лапках, бегущих по коже как мурашки. Обезумевший стук в груди успокаивала разве что книжка, острыми углами периодически впивающаяся в спину. Маслянистые лужицы гноя убегали в щели между напоминающими жирных огромных червей корнями и камнями, вырвавшимися из земли словно после страшного катаклизма. А когда земля начала спускаться к полукруглому черному отверстию, которое умирающему от страха сознанию представилось каверной в печени, Одри показалось, что они идут прямиком в логово чего-то страшного и опасного, что туда нельзя, ни в коем случае нельзя идти. Она остановилась, повернулась, но не знала, как сказать «Нам не сюда», если ганза считает, что им нужно вперед. Ведь вела всегда их вперед, она решительно шла сюда — и вдруг резкий-резкий поворот? Как-то подозрительно. И ни в лице Джейка, и ни в фарфоровом призрачном лице Марка, она не видела понимания. А потом, пусть этого никто не заметил, Марк наклонился к ней и прошептал: — Ты не знаешь, куда идти, верно? — Нет, — честно призналась она. — Всё равно иди, — голос мужчины звучал грубо, требовательно, а ещё — отрезвляющее. — Иди, ты слышишь? — когда нужно, он был жестоким, но никогда — не злым по отношению к тем, кому требовался его железный взгляд и тон. Поэтому, выдохнув и пару раз кивнув, она сказала: — Поняла. — Мы почему остановились? — послышался вопрос Гетти. — Не важно, — с этими словами он развернул девушку к проходу и толкнул. Из всех, кто смог увидеть эту странную сцену, все прекрасно поняла только Фриск. И ей непреодолимо, словно, не сделав этого, она могла сгореть живьем, захотелось врезать Марку с такой силой, чтобы эту пахнущую гнилью землю усыпали его вырванные с кровавым корнем зубы. Захотелось растолкать Гетти и Захарру, пнуть его, может, схватить за грудки и пригрозить, что, если он не будет помягче, она выбьет из него всю дурь. Но также она понимала, это желание — результат бессонницы, голода, мыслей о человеке в тени и женщине на рисунках Одри. Он все делал правильно. Иногда человеку нужна отрезвляющая пощёчина, чтобы не утонуть. Когда они стали спускаться, осторожно ступая на торчащие сгибающиеся под их весом корни и на скользкие валуны, в дальнем конце каверны Одри увидела кое-что новое и воистину ужасное: череду яиц. Желто-черных, с жесткой склизкой оболочкой оболочкой, размерами не уступающих страусиным. Из них сочилась слизь, с них слезали, как старая змеиная кожа, клочья пены. Одри поняла, что оболочки полупрозрачные. Видела, как внутри шевелится что-то живое, многоногое. Она ошарашено смотрела на сотни кладок, вытекающих одна из другой, и знала, что уже видела такое, что разбила когда-то каждое из яиц, а ещё знала, что всегда есть тот, кто защищает подобные гнезда. Огромный, слепой паук с человеческим ртом. Далеко впереди зияла дыра, с которой щупальцами свисали древесные корни, и из неё бил слабый матовый свет. Если кто-то стал перешептываться или у кого-то задрожали колени, Одри этого не заметила. Омерзительный запах, в котором угадывались мертвечина и гной, заставлял глаза слезиться, и комочек рвоты биться в горле, стремясь выплеснуться наружу. Длинные мокрые шали паутины, пропитанные неизвестным веществом, свисали с потолка, редкие мухи вились над яйцами, облепляя их, покров темноты, срываемый только недосягаемым светом на другой стороне. Одри снова и снова вспоминала, как упала в подобное логово, круглое, тесное, из которого не виделось выхода. Полчища пауков лазали по телу, зубами вгрызались в кожу и лопались, как сосудики, от ударов «гента». Их были десятки, сотни, и все они пронзительно верещали, и этот визг преследовал Одри в кошмарах. Все это сводило с ума, но Одри уже не надеялась, что это всего лишь сон, вызванный отравлением едой или неким ужасным событием. Это правда, с правдой нужно смириться, и только тогда им удастся выбраться из леса. И она прижала руку ко рту, пересилила отвращение и первая сделала шаг в паучье логово. Они шли почти в полной темноте, стараясь не наступать на яйца, в которых плавали, словно стремясь выбраться, маленькие тени. Пахло и кисло, и горько, и во рту зародился вкус, от которого не спас бы целый тюбик зубной пасты. Под ногами хрустела, разваливаясь, система белых жил, и каждый хруст наводил на мысли о бьющихся яйцах. Слышалось слишком громкое дыхание, стучали друг о друга, как кости, нужды и рукояти. Все чесалось. Будто они уже бегали по ней. Затем сердце, казалось, выпрыгнуло из груди, расплескав кровь во все стороны. А потом раздался треск. Самый реальный, самый близкий, и в тот же миг страх тяжеленным камнем рухнул в бесконечную пустоту, утаскивая за собой Одри. Камни и комья земли полетели во все стороны, помещение затопил рёв — прямо перед ними, отброшенными назад ударной волной, поднимая свои огромные кривые лапы, появилось брюхастое волосатое чудовище и закричало, распахивая свой гигантский, полный слюней рот. Взорвались стены, взорвался потолок — и на них, не давая времени и занимая все пространство, набросились пауки. В тот же момент, в место выше пасти одному из чудовищ, устремившемуся к Одри, прилетела длинная стрела, и его резко развернуло, и черная кровь мощным потоком брызнула из раны; блеснули мечи, один впился в щеку монстра и распорол рот до самого брюха; все, каждая песчинка, пришло в движение, и не осталось места страху — ни чему не осталось, кроме боя, — и Одри накинулась на пауков, защищая людей позади себя. Тварь, что была размером с неё, обрушила подобную копью лапу перед ней, но она успела отскочить и отразить последовавший за этим удар «гентом», после чего ударила прямо по оскаленным зубам. Бесчисленная армия цвета безлунной ночи живым темным туманом поглотила их, и Одри ослепла: она билась с черными пастями, из которых невыносимо воняло, с воплями, от которых кровоточили уши, с лапами, удары которых были сильнее молотов. Одри подобрала брошенный ей меч, с криком вогнала его в нёбо, больно ударившись костью о пару передних зубов, с усилием вырвала обратно и рассекла одну из лап, опрокидывая врага на бок. Гетти прыгнула на волосатую спину одной из тварей, открывая волосатое мягкое брюхо для Эллисон, град стрел обрушился на пауков, на дерущихся с ними бойцов, на яйца, и все превратилось неразборчивую кровавую бойню. Харви сражался в самом центре, топча маленьких и разрывая на части и вонзаясь зубами в больших. Он убивал их когтями, драл и ломал, словно они ничего не весили, и ел, захлёбываясь их мерзкой черной кровью, и казалось, каждая унция кислорода тогда пропиталась его звериным торжеством. Некто быстрый и ловкий, взгромоздившись на тающие груды тел, боролся рядом с ним и кромсал хитин и слой жесткой шерсти на покрытой язвами коже. — Умрите, чертовы твари! Одри сбивала пауков с лап, жалила их своим клинком, выискивая глазами Фриск — в начале боя ей показалось, что ты отбросило прямо на кладку, и от неё брызгами черного гноя разлетелась плацента и разбежались тысячи новорожденных тварей. Но, судя о всему, в яйца откинуло покрытого слизью Джейка, а девушка с ножом отходила, прикрывая спиной хромающего Генри (и все-таки держащегося за обагрённый свежей кровью топор). Это придало сил, и она одним секущим ударом отрезала прыгнувшему на неё пауку нижнюю челюсть. Стрела угодила между ней и Захаррой, закричавшей на Джейка и тут же сбитой на спину. Не дав ей погибнуть, Одри проскользнула под лапами нависшего над ней паука и с такой силой ударила «гентом», что все содержимое желудка, казалось, могло бы вывалиться через паучий рот — но вывалилось через ранее кем-то оставленную рану. — Болван, ты своих зашибешь! — Харви! ХАРВИ! Одри рухнула, спиной проехавшись по скользким лужам, и гигантская нога с острым концом разорвала рукав и пригвоздила её к месту. Нож прилетел точно в разинутый рот перед её лицом, и не успевшая отреагировать Одри приняла на себя большую часть крови. Топор пролетел мимо — вбился, как в дерево, в висок другому, с которым отважно дралась Рэн. Встала, подняла трубу, помогла убить ещё одного паука, поднялась на нём выше — и перепрыгнула на следующего, не взирая на боль во всем теле… А потом умер последний, и всё закончилось также резко, как началось — шум прекратился, застыл в неподвижном вязком воздухе, пропитанном кровью и гнилью. И остались только обляпанные в слизи и чернилах фигуры, словно выброшенные в море щепки, больно они были неестественны в возникшем здесь умиротворении и вокруг устроенного хаоса. Осколки яиц, клочки бело-зеленой пены, раздавленные трупики, вокруг которых ореолом растеклась гемолимфа, превращающиеся в чернила пузатые круглые тела с поднятыми вверх скрюченными лапами… И они. Эти чужеземцы из других краев, миров. Одри пришла в себя одной из первых, согнувшись, прижав руку к животу. Из рваной раны текла кровь, рука, о которую ударились тупые прочные зубы, онемела. Вся она была в чужой крови, и поэтому она не могла понять, сколько натекло собственной. По ощущениям — вроде много. И они поплелись к выходу. Никто ничего не сказал.***
На поверхности Одри поняла, что её нёс Харви — сама она, ужасно устав, ходить была не способна, как и пытаться вызвать нить, и радоваться тому, что выжила. Голод и чувство безысходности не питали, они истощали. В то же время брат был сыт и даже доволен, пускай не допускал ни мысли о том, чтобы порадоваться набитому животу. Едва поставив Одри и раненую Гетти на ноги, он обернулся к Генри, которого Захарра заботливо посадила, прислонив к дереву. Он никак не пострадал. Никто, кажется, серьезно не пострадал, только она да Марк получили не глубокие увечья. Одри уже собиралась упасть, не стоя на ногах, как её подхватили и положили на землю. Девушка кисло улыбнулась, увидев Фриск: с ссадиной и синяком на лице и волосами и одеждой, обрызганными чернилами. — И ты как всегда при смерти, — констатировала она, оторвав мокрую одежду от раны. И пускай это было совсем не так, Одри кивнула, ухмыльнувшись. — Сейчас найду, чем обтереть, а заодно поищу антисептик. Подождешь? Рана уже перестала кровоточить. Всего пара капель, в основном — побелевшая потревоженная кожа среди других шрамов и ушибов. Но все-таки Фриск внимательно проверила её, по мере сил стерла грязь и помогла сесть поудобнее — боль становилась острее, когда Одри двигалась не так аккуратно, как нужно. — Как остальные? — выдавила она, гладя царапину. Их взгляды встретились. — У них спроси. Эллисон вот латает Рэн, Генри ворчит, что ему не нужна была помощь, Джейк вообще выглядит, как новенький, хотя недавно искупался в органическом желе. Все выглядят нормально, а как на самом деле… не знаю, — в её голосе прозвучала плохо скрытая тоска, и именно сейчас Одри вспомнила, какой девушка с ножом была раньше. Не грубой, не злой, но менее открытой. Она могла отстраниться, вежливо сказать, что привыкла сама себя латать, могла терпеливо и холодно утешить, боясь прикоснуться теплее, чем нужно, и сказать совсем не то. Теперь же Одри видела человека, которому страшно не сколько за жизни родных людей — она же знала, что те выкарабкаются, — сколько за их души. Ещё некоторое время они потратили на то, чтобы проверить друзей на наличие ран и помочь им по мере сил. А потом они пошли дальше, и снова никто ничего не говорил до тех пор, пока ганзе не показалось, что эта полянка, окружённая деревьями, идеальна для отдыха. Как никто не говорил, погруженный в свои тяжелые темные мысли, но держась при этом близко к людям, так никто сегодня не поел — решили оставить на потом, как все отоспятся, ведь во сне сон не будет чувствоваться. Легкой полупрозрачной тенью Одри прошла между друзьями, шепнув что-то то одно, то другое: «Спасибо за спасение», «Хорошо ты его приложила!», и осторожно легла на сухую землю с редкой травой. Она долго смотрела на потолок, не посыпанный звездами и не отмеченный луной, лопаточной близкой, взберись на дерево, встань на носочки — и пальцами дотронешься до него. И было тихо. Слишком нереально, слишком пусто, эта тишина была такой же искусственной, как этот лес. Все, кроме кладки и пауков, охранявших её. Одри удалось уснуть лишь когда глаза закрыла большая часть отряда. Она поняла, что здесь, рядом, пусто, и доплелась до Фриск, которая пристроилась под кроной ясеня неподалеку от Генри и Захарры. Она легла, положив щеку на её плечо, и обхватила рукой талию. И наконец уснула — в тепле и покое. После сна они взялись за завтрак, и когда это случилось, в животе громко и болезненно заурчало. Одри давно не ела досыта, и сейчас, когда ей представилась такая возможность, она, кажется, совсем этого не хотела: мысли о паучьей крови и омерзительном запахе были ещё свежи. Но Фриск уже вручила ей её порцию, и деваться было некуда. Пришлось есть, ради себя, ради остальных, хотя Одри лучше бы отдала кому-то нуждающемуся свою порцию. Друзья поглощали консервы и черствый хлеб, допивали остатки воды, попутно стараясь вымыть лица и руки, и это утро было одним из тех, которое Одри хотела запечатать в камне памяти и почаще к нему возвращаться. Минимум диалогов, максимум наслаждения от еды, повышающаяся, как растительность по весне, бодрость духа, проскакивающие иногда шутки и в довершении всему этому краткая речь Марка. Он встал с камня, поднял жестяную кружку и сказал охрипшим, но искренним голосом: «За победу!». И все повторили за ним, и Одри почувствовала, как её охватывает ни с чем не сравнивая радость: триумф от победы, наслаждение продолжающейся жизнью и некое кровожадное удовлетворение из-за смерти этих безмозглых многоногих тварей. Она не вспоминала о звездной нити, не беспокоилась от того, что запасы их вот-вот подойдут к концу. Она просто была рада, рада даже когда Марк послал её и Рэн обратно в логово пауков на разведку, будто там могло что-то остаться, кроме в основном разбитых стрел и кем-то оставленного клинка. Только когда настало время собираться в дальнейший путь, хорошее настроение, словно легшую на озеро утреннюю дымку, сдуло. Звездная нить не появилась, увязшая в плетях чернил, сжавших её напуганное сердце. Она пропала, как вдохновение, которое, как бы ты старался, все сложнее получалось вызвать самостоятельно: ни хороший бой, ни факт того, что после него все выжили, не вызвали его, не дотянулись до высохшего пруда, кормящего творческую сторону Одри. Поляна пришла в движение. Все стали собраться, прогоняемые хлопками Марка а она недолго стояла, пялясь во мрак, ждущий их возвращения в его нутро, и органы, и струны души сворачивались при мысли о том, что блуждания и обман продолжатся. Марк не спросил, появилась ли нить или нет. Она ему не стала рассказывать. И не понимала, правильно ли они поступают или делают хуже.***
Следующий день в лесу прошел плохо. Марк снова помрачнел, Генри снова стало плохо, Фриск с ней то и дело намеревалась пообщаться, но Одри нарочно уходила от разговора, отвечая скудными «Все в порядке», «Мы точно скоро выберемся», «Как ты?». Один Харви, избавившись от грызущего его изнутри голода, был доволен и даже общителен. Они шли сквозь непроходимую чащу, наткнулись на пересохший ручей с маленькими лужицами чернил на дне, наткнулись на ещё одну пещеру, выдолбленной в скале чьим-то медным зубилом, настолько она была аккуратной. Они скатывались вниз по крутым склонам и поднимались обратно, норовя подвернуть ногу и сломать шею. Они шли и при слабом свете золота, и в плотной мгле, не замечая усталости и голода. В ту остановку, перед сном, Одри воспользовалась зубной нитью. Она часто ею пользовалась и часто забывала, когда усталость крала её сознание и делала тело ватным и неповоротливым, и, когда она поднялась что не всегда пользуется нитью, обязала саму себя, вопреки желаниям, следить за этим. Одри склонилась над осколком зеркала, чтобы лучше видеть свои десны и принялась тщательно начищать эмаль и розовые с кровоподтеками ребрышки над ними. Она была одна в полумраке под сухой листвой, и это все, что могло успокоить нервы. Может, сознаться во всем? Они ходят кругами. Они не могут ни рассмотреть местность дальше собственного носа, ни найти указатели, которые отец мог им оставить. Они ничего не смогут без этого чертового вдохновения. Злость на себя давно прошла. Пришло смирение, принятие того, что муза не может придти к ней сама и сопротивляется, когда Одри пытается схватить её за хвост. И она считала, что самое правильное — это встать виновато на колени перед друзьями и сообщить им дурную весть: мы заблудились, и я не смогу вам ни чем помочь. Как писатель, которому важно к сроку закончить книгу или хотя бы раз в пару дней писать по главе, она так привыкла к своему режиму, что взять и полностью потерять вдохновение, было сравнимо с пыткой без единого прикосновения к коже. Ты не сможешь писать так, как раньше. Не из-за пережитых кошмаров, не из-за того, что без меняющих тебя событий, не появятся нужные для взращивания вдохновения эмоции. Возможно, все сразу тебя добило. Возможно, ты сам себя добил. Возможно, ты добил свою музу, выдоив из неё все до последней капли. В то же время Фриск, сражаясь с тоской, писала в своем дневнике — впервые за долгий срок к ней пришло желание поведать о чем-то бумаге. Карандаш блуждал по последним пустым страницам, лишь одна из которых была украшена рисунками второй хозяйки книги, и маленькие кривые (рука соскальзывала) буковки выстраивались в слова. О том, как кружится голова при глубоких вдохах, как лес, бывает, поет, как ганза дала бой паукам. И о женщине в тени. Больше всего она посвятила героине странных, пугающих портретов. Она тоже думала рассказать кому-нибудь о своих подозрениях, поговорить с Одри — но одно её пугало, другое было неосуществимо. Дрю отталкивала её, наказывая себя таким образом или просто поддавшись унынию. Этот лес… он похож на хищника, который питается не плотью, а душами. Обе они одновременно перестали делать то, что делали, обернулись друг на друга. Лагерь собирался ко сну. Трещало пламя в костре, храпел Харви, посвистывал, небрежно теребя струны укулеле, Том, Марк пустыми, выпадающими из орбит глазами высматривал в сумраке зло, которое умрет от удара лежавшего под его ладонью меча. Одри сплюнула кровь, встала, отряхнувшись, направилась, как показалось, к костру, и от этого в груди зажало так, что Фриск чуть не взвыла. Она закрыла дневник, уставилась на росчерки пламени, отбрасываемые на тени в метре от неё, закрыла глаза и спрятала лицо в коленях. Наверное, не стоит приставать с расспросами. Живы — уже хорошо. Но Одри к её большому удивлению подошла села, касаясь плечом, и накрыла их обеих ветровкой. Они не стали спрашивать, кто как себя чувствует. Все было ясно без слов. Фриск вручила ей свой дневник. — Это может снова не помочь. И все-таки, — сказала она, и Одри, блуждая стеклянным взглядом по страницам, погрузилась в чтение. «Мы прошли тысячи верст и увязли, как угодившие в трясину нерасторопные путники, в этот проклятый, отравленный злом лес, и версты превратились в круга, а круга — в тюрьмы. Я старалась подбодрить её, хотя чувствовала, что мне самой нужна поддержка, сражалась с собой, любопытством и страхом, и в конце концов решила, что расспрошу обо всем потом, после леса. Но из него нужно выбраться. А выбраться удастся благодаря Одри. Только я знала и не знаю сейчас, после воодушевляющей битвы с пауками-переростками, как это устроить. Не могу же я найти эту нитку и физически принести её Одри, не могу и сама её найти и повести компанию за собой. Беспомощность меня истощает. Но я не хочу, чтобы все было, как тогда. Я хочу быть сильной и чтобы все вокруг меня были такими же сильными. Я одна всю эту унылую компашку не потяну, если сама себя едва тяну, простите меня, это так эгоистично!», — читала Одри и улыбалась, и хмурилась, и усмехалась, особенно когда Фриск приступила к лаконичному описанию непосредственно драки. — Так вот как ты себя чувствуешь, — Одри решила пока не интересоваться, о чем девушка с ножом хотела её спросить, из-за чего так беспокоилась. По лицу Фриск было видно, это — последнее, что их обеих должно сейчас волновать. Выбраться, спасти ганзу, вот их цель и самая важная обязанность. Она пожала плечами, сгорбившись, и обе девушки чуть не легли друг на друга, соприкоснувшись головами. Одри словно положила тяжелый мешок с искрящимся порохом, которым была её голова, на мягкую подушку. И тут рядом раздался голос, и мечта о том, что они тихо посидят с друг другом, умерла. — Мне кажется, лучше не откладывать этот разговор. Ты в порядке? — Ты спрашиваешь меня об этом довольно часто. И ты знаешь ответ, — Одри постаралась не грубить. А Фриск, поняв, что зашла не с той стороны, менее уверенно продолжила говорить, и все скукоживалось и сжималось в животе Одри, словно наружу пыталась проклюнуться задыхающаяся в ней птица. Пока Фриск говорила — ей становилось плохо, и никому не было ведомо, почему. Она плохо понимала, что ну пытаются сказать, ещё сложнее она сосредоточивала взгляд, как будто на глаза ей навесили гири, тянущие их поглубже в череп. Тогда она замотала головой, повторяя: — Нет, нет, давай завтра, ладно? Я вообще не понимаю, о какой женщине и что за рисунки ты мне описываешь… Извини, но… — это звучит, как начало очень дикого сна. Это звучит, как бред. Я правда ничего не понимаю. Девушка с ножом, внемля её просьбам, вздохнула, отодвигаясь, и сказала: — Хорошо, окей… э… а завтра выслушаешь? — Угу. Одри без сил расстелила для себя спальный мешок и плюхнулась на него рядом с Фриск, так чтобы видеть её лицо и ловить спиной тепло пляшущего пламени. Запах горящей древесины, покалывание на открытой пояснице и затылке, убакаювали. Ей казалось, это трещин домашний камин, а спина приятно горит от того, что она спала в близости от солнца, аки вздремнувший Икар. Одри не знала ничего лучше балансирования между сном и явью, когда тает одно, и она летит в другое, в иной мир, состоящий из сладкой спокойной темноты. Но её беспокоили слова Фриск. Та иногда дергалась, подыскивая удобную позу, сопела, обдавая лицо своим дыханием, ей было также, Одри, сложно. Она хотела уже открыть глаза, спросить. И в этот момент окончательно провалилась в сон. Ей снилась женщина из давнего сна той самой ночи, когда очень многие проснулись, стараясь перевести дыхание, упрямо молча, стараясь найти убежавший сон. Черным, как тьма в приоткрывшемся ночью скрипящем шкафу, силуэтом женщина стояла далеко-далеко за пределами дома, за участком, за оградой, но она уже выглядывала из-за стройных рядов голых деревьев. Её волосы не трепал осенний ветер, лица не было видно, поэтому казалось, что его не было вовсе, и потому создавалось ощущение, что она не дышала. Спящая стояла в своей согретой, освещенной теплым желтым светом квартире, которая во сне стала целым неприступным домом, и смотрела в это черное от ночи окно. Она моргнула и ей почудилось, что женщина стала ближе — а потом она поняла, что не почудилось, что черная женщина вдали действительно оказалась чуть левее, чуть ближе, где-то на пару шагов, и неотрывно смотрит в то же окно, из которого смотрели на неё. И от чего-то внутри распухло зерно страха.