***
— Ох, нихера! — раздался над головой голос, и Василиса, словно камень, выпущенный из рогатки, выдернуло из книги. Ореола, их певица и одна из лучших бойцов, белочкой вскарабкалась на высокий темный дуб с торчащими в разные стороны, как копья после побоища, безлистными ветвями, и вскоре оказалась на самом верху. Именно она вскрикнула, разглядывая раннее не видную за пологом листвы местность. — Простите за грубое словцо, но ебись оно все конем, если вода была отравлена и я сейчас вижу глюки! Там сранная стена, в которой такой вход, знаете, как в какое-нибудь горное королевство! Многие, отвлекшись от еды, стали вставать, спрашивать, что там, один даже попытался взобраться следом за Ореолой, но Арья остановила этого идиота в замшелой куртке. Василиса встала не сразу, сперва закрыв книгу и подтянув штаны повыше и потуже затянув ремень, дабы не сползали. А затем взглянула наверх, там, где ещё какие-то дни назад блистали янтарем светящиеся изнутри кусочки темно-желтого стекла. Ничего никому не объясняя, Василиса полезла следом. Её взор, желтый и огненный, был направлен вперед, к далёкой стене, что поднималась вверх, точно гора, и пряталась в вечной тьме студии. Она увидела маленькие, с трудом различимые движущиеся точки в пространстве, а среди них — свою добычу. Одри Дрю. Она видела белизну её кожи, черноту волос и желтизну взгляда — желтизну глаз любого, прошедшего через чернильную машину. Страх сдавил грудь, руки, вспотев и обмякнув, чуть не разжались, но Василиса удержалась на ветви. Однако испугала её не добыча, нет, точно нет. Её испугал демон. Её испугала псина. Её испугала предательница. А потом на место страху пришла разрушительная, бездумная ярость животного, жаждущего выжить во что бы то ни стало и отомстить каждому, кто отнял у неё нечто важное. Рыцари были на стороне Одри Дрю. С ней, с бабочкой, шел демон из снов. С ней была чертова Захарра Драгоций. И все они в скором времени умрут. Тяжело дыша, Василиса поклялась себе в этом.***
Когда они оказались возле двери, Одри подумала, что ноги, как и легкие, и сжавшийся желудок, истрепавшись, отпадут, как ненужное. Огрубевшая, сто раз покрывавшаяся мозолями и израненная после того, как они лопались, кожа ступней намокла от пота, в душном плену ботинок, выше же горела каждая мышца, от камбаловидной до гребенчатой. Чьи-то острые когти стискивали левый бок, горло разрывалось от частого дыхания, которое, раня грудь, вырывалось изо рта. Один раз Одри потеряла сознание. Она смутно помнила тот момент — просто потемнело в глазах, и разум растворился, как кубик сахара в горяченном чае. Она проснулась на спине брата, и никто, кто бы то ни был ещё, не прокомментировал случившееся. Но она встала и пошла дальше своим ходом, и никто бы её не остановил. Они приближались к тайному, от того и страшному. То самое приближение к сокрытому, та самая глава, когда читатель понимает — неминуемое ближе, чем он считал, однако понимает он это лишь сердцем, никак не мозгом. И именно сердцем Одри знала, когда они поймут, как пройти к новому испытанию, станет ещё труднее. Но пока она могла лишь убеждать себя в том, что в пропаже деревьев, рассыпающейся под ногами гальке и ветре, рвущемуся из клочьев ядовитого черного тумана с запада и востока, нет ничего дурного. Они выбрались, они выжили, и все это благодаря им всем, их вере в то, что все преодолимо, а ещё это благодаря Одри, которая вела их по исчезнувшей звездной нити, дабы на позволить им пасть духом. И как ни крути, что-то было не так. Что-то неуловимое. Наконец они встали перед входом, и Одри подумала обо всем, о чем подумала, и ей невыносимо захотелось упасть на колени и заснуть. Скалы оказались огромными, длинными, они напоминали гребень динозавра, дверь — невидимой, так как была такой же каменной, и наверняка очень маленькой. Ещё меньше казалась сама Одри, вернее, та искорка, которая вела её сюда, к этому месту, и теперь иссякла — потухла, как фитиль на морозе. Голова закружилась. Одри сделала шаг, потом ещё один, и она поняла, что друзья идут за ней. Разглядеть дверь сразу не удалось, зато Марк смог её нащупать, пальцем уткнувшись в едва различимую щель между стеной и нею. И все стали думать, что теперь. Марк застыл, застыл как статуя, часто дыша, что-то ища. И Одри снова вспомнила о предчувствии. — Замок… здесь нет замка! Он с силой, какой от него никто не ожидал в последнее время, толкнул дверь, но она не поддалась, только характерный глухой стук разнесся над равниной, и Марка отбросило назад. Он пошатнулся, упал на руки Тома и Эллисон, попытался снова — и не смог сдвинуться с места, так как друзьям вовремя удалось его удержать. Потом подключился Джейк, попытался её толкнуть сперва ногой, потом бедром и локтем. Не успела Одри крикнуть, что это дурацкая идея, Фриск с разбегу наскочила на неё и ожидаемо вывихнула плечо, поскользнувшись на чем-то и упав на спину. Харви попытался протаранить дверь рогом и кулаком, прогрызть клыками, расцарапать — и у него также ничего не вышло. Также странно, сюрреалистически и жутко выглядела эта картина: как глаза друзей стекленеют и становятся лунками, доверху наполненными колотым безжизненным льдом, как сами они, бросаемые вперед неким неощутимым штормом, кидаются на дверь, пытаясь её выломать и веря — вот сейчас от их удара все и случится. И весь кошмар был в том, что ничего не происходило, не случалось, не менялось. Даже Одри, потеряв самообладание, быком врезалась в дверь, и все её тело тогда накрыла яркая вспышка мерзкой боли, ударившей как сотни молотов за раз — удар, должно быть, также вывихнул ей плечо или, не дай бог, сломал кость руки. Эта боль разбудила Одри, чьи очи, из которых фейерверками брызнули слезы, широко распахнулись. И сразу же там же все потемнело, и на целую секунду Одри снова выпала из реальности. Слабость навалилась на неё, склонила к земле. Она поняла, поняла: дверь не отпирается, у двери нет ключа, дверь бесполезна… Кто её оттащил — непонятно, но вышло аккуратно, точно Одри была подбитой птицей, которой требовался уход. Её отвели в сторону, и она обернулась, чтобы увидеть, как подошедший у двери Генри заорал. Он подошел к ней, смерил тяжелым взглядом впавших в череп темных глаз… и заорал, от чего лицо мужчины побагровело и кулаки сжались. Он размахнулся, как перед тем, как отрубить злевшему врагу голову, топор со всей силы ударился о стену и со звоном отскочил, не нанеся двери никакого ущерба. Наступила тишина, огромная, обхватившая своими чернильными крыльями каждую гальку, и в ней наступило еще большее, концентрированное молчание. Молчание проигравших. Когда стало ясно, что дверь не отпирается, ганза разделилась на три отряда и отправилась на поиски ключа или подсказки, чем он, этот ключ, может быть и где находится. Ведь Шут и Джоуи наверняка бы оставили подсказки, в ином случае никто бы не смог пройти дальше. Пошла в хвосте маленькой группы, состоящей из Тома и Гетти, крайне раздосадованной и нервной из-за случившегося. Они бродили около часа, роясь в земле и между камнями, наблюдая, как, уйдя дальше, вторая группа также катается в гальке и пытается взобраться на скалы для лучшего обзора. Кто-то и вовсе пошёл в обратном направлении, решив, что ключ есть в лесу, а они его просто пропустили. Но ни догадки, ни поиски не дали результата, и душа Одри точно окаменела, отгораживаясь от беспросветной действительности: они в тупике, и в этот раз никто не знает, что делать, даже притвориться нельзя. Все вернулись в лагерь. Друзья разговаривали с друг другом, делали вид, будто ничего не случилось, и Одри повторяла за ними, как отражение в зеркале. Просто ещё одно препятствие. Просто ещё одна проверка на прочность. Они справятся. Недолгий сон не принёс свежих сил, скорее забрал последние крупинки, и девушка проснулась разбитой, словно ей накануне переломали все кости. Стояла темень, потеплевший братский бок шевелился, поднимаясь и опадая, и мощное дыхание укрывало путников не хуже спальных мешков. Одри поняла, что за все путешествие нормально спала лишь пару раз, и от этого ей стало ещё хуже, как будто она только теперь осознала факт кражи очень ценной, важной для неё вещи, в данном случае сна. Стараясь никого не разбудить, она выкарабкалась из-под плотно навалившихся друг на друга тел, ступила на ледяную гальку и огляделась. Каждый шаг давался с трудом — ещё одна мозоль на пятке давала знать. Веки слипались, но новый сон не шел. Одри обернулась, обнаружила Марка, сидевшего перед дверью, и тут же отвернулась. Должно быть, так как он все ещё был лидером команды, он предпочел вместо того чтобы спать думать над неразрешимой задачей: как открыть человеку, лишившемуся своих сил, не поддающуюся даже демоническому воздействию каменную дверь? Решив, что он сам разберется со своей бессонницей или собственнолично придуманным наказанием, она взяла с земли один из сорванных с деревьев светящихся плодов и направилась прочь. В темноте стала различимы фигура дозорного, правда, кто им был, Одри не увидела — довольно маленький, сгорбленный был силуэт. Она отправилась на разведку, которая не дала бы никаких результатов, но внушила бы надежду. Было холодно. Пальцы окоченели, сделались каменными и неподвижными, кончик носа закололо, словно в него всадили иглу из застывшего твердого снега, внутри каждый орган, казалось, впадал в состояние анабиоза. Шурша по гальке, которая рассыпалась под неуклюжими скользящими в разные стороны ногами, Одри шла впереди, пытаясь разглядеть своими напряженными уставшими глазами хоть что-нибудь. Она остановилась лишь когда пока бодрствующая часть сознания постучала по корке черепа и произнесла тихим голосом: «Обернись». Она обернулась, поняла, что зашла слишком далеко, вновь огляделась. И тут, повернув голову влево, спустила руки с боков и, нахмурившись, уставилась на нечто, что в отдалении было похоже на сорванный парус. В середине, между легкими, сдавило, в груди екнуло. Одри поплелась в ту сторону, где черным мертвым крылом ткань барахталась на ветряных волнах, побежала, разгоняя кровь в теле, замерла, когда поняла, что увидела, и уже менее смелым шагом дошла до находки. Сердце её билось также громко, гром в грозовых облаках, она слышала его в каждой мышце, в горле и в ушах, от чего голова предательски закружилась. Одри упала на колено, вовремя выставив вперед руку, и застыла. Перед ней лежала груда тряпок, которые во тьме казались живыми тенями. Резким движением, от чего-то уже зная, что обнаружит, она сорвала плед, который со временем приковало к гальке чернильной изморозью, и заглянула в глазницы перекатившемуся к ней лицом скелету. Тот был в длинной рваной футболке с принтом в виде кота на фоне огромной желтой луны. Была отрисована каждая шерстинка, каждый блик в живых голубых глазах, а ещё несколько летучих мышей и елей. Скелет смотрел прямо на неё. Его рот распахнулся, демонстрируя череду пожелтевших неровных зубов и бездонную глотку, из которой пахло гнилью, а безвольная костяная рука рухнула, костяшками промчавшись по её лицу, на землю, и в пальцах, напоминающих когти, что-то лежало. Забыв, как дышать, Одри раздала их, не чувствуя совершенно ничего. Ни единой капли страха, жалости. С трудом, но она вырвала из его руки какую-то бумажку, от которой оторвался уголок, и прочитала в янтарном сиянии: «Я знаю, что моя история никому не интересна. Поэтому ключ находится там, куда прольется нужная кровь». Ничего не спрашивая у самой себя, Одри пошарила по карманам, затем по штанам скелета и наконец нашла хоть что-то острое — грязнющий нож для вскрытия коробок, который с треском выполз из красной пластиковой рукояти. Одри промчалась лезвием по пальцу, стиснула зубы, дала пролиться черной капле на землю… И ничего не произошло.***
Василиса Огнева слышала, как кашель грохочет в ушах, и его эхо ещё долго удаляется, словно улетающие за горизонт кричащие птицы. Крик. Этот кашель, эти хрипы, они были похожи на хриплый, безобразный звук, которые могут издать только птицы. Василиса не могла уснуть, но не от голода, а от этой музыки сотен расстроенных инструментов и холода, который не оставлял даже когда в лесу резко потеплело. Проснувшись, она не чувствовала себя ни бодрой, ни сильной, она была раздавлена и размазана по земле, как скукожившийся рассыпающийся в труху осенний лист, и единственное, о чем она думала, сдерживая ненужные слезы — как ей хочется домой. На Эфлару. А лучше — на Осталу, там легче спрятаться. Эти мысли посетили её, когда она, не способная уснуть, дочитала последнюю главу книги о себе, этот во многом не верный и забавный «Часовой ключ». Ей хотелось оказаться там, где её сильно и по-настоящему любят, где не дадут в обиду и защитят от бешеных и покрытых паразитическим грибом собак и бабочек, превращающихся в кровожадных демонов. Там, где её не найдет ни приемный папаша, желающий ей смерти, ни злейший враг, ни призраки убитого прошлого. В объятиях мамы. В теплых надежных руках женщины, которая так часто посещает её сны, пускай она совсем не похожа на её рыжеволосую родительницу, поступившую, по правде сказать, как и все остальные, но, тем не менее, не переставшая быть любимой. Именно за это Василиса и ухватилась: она сказала себе, что мама тоже бросила её в детстве, а потом и вовсе погибла в чудовищной войне за власть на Эфларе. Ярость взметнулась в её груди, согрела, как костер, ненадолго заполнила мышцы, так что Василисе показалось, будто она способна поднять гору, и она встала. Большинство уже не могли идти, большинство больны, большинство голодно и слабо настолько, что милосерднее было бы их убить, однако Василиса ни за что на свете так не поступила. Стоя рядом с Роном — таким же рыжим, как его предводительница, а может и рыжее, точно лепрекон, — она наблюдала, как кто-то, хорошенько закутавшись в плащ, то ли Ореола, то ли Арья, — нянчатся с Магнусом, скандинавским полубогом, ныне растерявшем все свои силы. Они с Роном переглянулись, и Василиса не увидела в его глазах ни заразительного веселья, ни хотя бы огонька надежды. Его веснушчатое лицо побелело, кожа истончилась, волосы свалились, на щеке белел шрам, оставленный при прошлом столкновении с ублюдками из другого лагеря. — Я возьму самых сильных, — произнесла Василиса. — Мне бы наглости не хватило взять вас всех. Ведь она хороший лидер. Хороший лидер заботится в первую очередь о выживании своих людей. Однако она не знала, как сделать так, чтобы не просто прожить на день позже, а найти еду, питье и убежище, как, после того, как Одри Дрю будет мертва, вернуться в реальный мир, она не знала. Её мысли возвращались к этому вопросу каждый миг, и перед сном, и при пробуждении, и ни разу Василиса не нашла удовлетворительного ответа, не придумала план, который мог бы сработать. Их спасением была та дверь, возле которой столпились недруги, призрачным, но спасением. — Я это к тому, что ты за главного. Усек? — Усек, — голос у Рона был надломленный. Обручальное кольцо, которое он нервно крутил на пальцев, отразило желтую искру с деревьев. В выпученных глазах появилось нечто похожее на веру, веру в то, что они это переживут. Глядя на него, целое мгновение Василиса размышляла, зачем впутала их в это и зачем ей самой вся эта война. Повинуясь полузабытому чувству, она протянула ему книгу. — Вот. На почитать. Можешь, если хочешь, устроить совместные чтения, пока нас не будет. Он вяло кивнул. — Спасибо. В её компании было много разных людей, каждый — из своего мира со своей культурой, со своей историей. Одна не ела мяса, хотя обращалась в волка, по той простейшей причине, что в своем мире, до превращения в человека, сама была травоядной. Второй пришел из страны ледников и холодного, как смерть, океана, в военное время по которому плавали огромные железные корабли и осыпали поселения, на которые намеревались напасть, дабы развесить свои кровавые флаги, черный дождь. Третий вырос в многоэтажном, кривом доме, в котором едва умещалась многодетная рыжеволосая семья волшебников, и по ночам, до поступления в школу, он заслушивался сказками о трех братья, которым Смерть подарила три волшебных вещи. Ещё одна своими глазами видела, как её отца обезглавили, обвинив в измене королевству, и она убежала, по пути научившись отлично махать рапирой — к слову, по её собственным неподтверждаемым заверениям именно она закончила Самую Долгую Ночь. У каждого за спиной было и плохое, и хорошее, и каждый из них был не просто кусочком одного целого, он был индивидуальным, он был человеком. К ним ко всем отнеслись как полагается на войне — как к расходному материалу. И Василисе не хотелось поступать также. Она взяла за них ответственность, потому что они обещали ей помочь. Но правильно ли она поступает? Не проще ли оставить их здесь, а самой, в одиночку, отправиться на вылазку? Как в старые добрые времена. Слиться с темнотой, держа отполированный острый нож для одного быстрого удара, который вышибет жизнь из тела одним ловким и плавным движением. Превратиться в воплощение смерти, отринув человеческое, потому что после того, как её личная миссия будет завершена, она отравит воду остальных сильнейшим ядом, который держала на случай, если кто-то из товарищей захочет уйти. И все закончится. Но это было бы опасно, ведь любому убийце известно, что чем больше в доме человек, тем выше вероятность на одного из них наткнуться, будь ты хоть трижды профессионалом. Профессионалом себя Василиса не считала, более того, она отдавала себе отчет в том, что она растеряла былую ловкость и явно была не в состоянии в одиночку, если что пойдёт не так — ведь идти придется по рассыпчатой гальке, по открытой местности, со светящимся в темноте янтарем, который не только будет помогать ей видеть, но и сделает её видимой, — сразиться со всеми разом. Поэтому, взяв пятерых смельчаков и волчицу, ученица убийцы и бывшая часовщица отправилась вершить темные дела.***
«Я знаю, что моя история никому не интересна», — эти слова метались в голове, как разброшенные ветром маленькие металлические шарики, пока она возвращалась в лагерь. Гетти, которая была на шухере, выпрыгнула перед ней, бесшумная, как тень, и её рыбацкий нож свернул у самого горла, однако Одри не испугалась. Она уставилась в единственный зрячий глаз девчонки, подсвеченный янтарем, и приложила палец к губам, говоря то ли «Я своя», то ли «Не шуми». Марк все ещё сидел у двери, и она, подхваченная черными силуэтами, отбрасываемыми крепко сжатым в руке источником света, словно удлинялась и искривляясь, постепенно уходя в землю. Одри и Гетти подошли к нему, протянули бумажку, и по взгляду, по тому, как он робко коснулся подушечкой пальца ногтя Одри, обе поняли, что это уже не он. Само собой, сидеть, борясь над ответом на неразгадываемую загадку, как настоящий расхититель гробниц, мог только Стивен, и именно он сейчас находился перед девушками. Широко раскрытые темные зрачки делали глаза черными и каким-то грустными, словно этот физически развитый с суровыми чертами лица еврей лишился своего панциря и остался уязвимым, напуганным, слабым. — Куда делся Марк? — удивилась Гетти. — Ушел, — Стивен пожал плечами, раскрывая бумажку. — Он устал, и я решил его заменить. Вижу, вы не скучали без меня. — Мягко сказано, — Одри выдавила улыбку. Они не обсуждали написанное, никому словно не было дела до трупа неподалеку. Стивен и Гетти выслушали рассказ девушки и сразу приступили к действиям — перерезали друг другу ладони, так что две струи багровой крови тонкими струнами потекли на гальку, а потом — на порог. Но ничего не сработало, и Одри с чувством растущих в душе сомнений замотала обоих и села перед дверью. Возвращаться к телу сил уже не было. Хотелось одного — поесть и погрузиться в глубокий бесчувственный обморок, где её никто никогда не достанет. Она и не услышала, как разбуженная Гетти (та сперва трясла за плечо, потом ударила ногой в спину) Фриск подошла со спины и, почти невидимая во мраке, повторно ощупала дверь. Затем Одри разглядела, как та ловким взмахом ножа рассекла кожу на щеке, обмакнула в кровь ладонь и приложила к гальке. Ничего не произошло, да Одри и не ждала чего-то сверхъестественного: раз не получилось у неё и двух «Плащей», значит не получится ни у кого, ни у чернильных существ, ни у Рыцарей. Утром, когда она проснулась, стоял шум. Сонная, измученная, она отпрянула от бока брата, замыленным взглядом озираясь по сторонам, в большинстве своем черным, так как Харви заточил её в круг из собственного тела — хвоста, головы и слаженных задних лап, как огромный пес, только по-змеиному гибкий. Снова шум, бьющий прямо по ушам, так что Одри сморщилась, мыча. И хмуро уставилась на то, как два отличных ей знакомых идиота используют меч, как рычаг, пытаясь открыть дверь, на которую Стивен невозмутимо продолжал смотреть, янтарем высматривая замок или, может, какие-то символы. Захарра разбирала запасы, и, судя по её лицу и рвущимся с языка непроизнесенным словам, которые читались на напряженном лице, вода у них тоже кончилась. — Доброе утро, — она коротко погладила демона, и он отозвался более глубоким вздохом. — Не уверен, что оно таковое, — и все-таки добавил: — Утра. Ничего никому не говоря, она отправилась к телу, гадая, чье оно, кто оно есть, и ни разу не заговорив об этом с друзьями, ведь, если им все равно, пусть остается все равно. Правда, уходя, топая по скользкой холодной гальке, выходя на обдуваемый всеми ветрами простор, она почему-то не ощущала никакого интереса, только смутное щемящее чувство, словно она должна побыть рядом с этим скелетом, осмотреть… понять. Ей было стыдно, как после серьезного проступка, как после того, как разбила тарелку или наступила отцу на ногу, не дала нищему немного денег и просто убежала, когда рядом с ней избивали мальчишку из одного с ней класса. И она не могла понять, в чем причина. Труп был все ещё там. В черных штанах и футболке с котом, а ещё — потускневшими словами на русском, так что определить, кем этот человек был по национальности не составило труда. Скелет маленький, низкий, Одри дала бы ему сто пятьдесят сантиметров, может, ниже. Иными слова — рост среднестатистического четвероклассника, ведь примерно такого роста была и сама Одри в свои десять с гаком. И это все. Русский ребёнок на пути милосердия. От потерянных не остается костей, к тому же, только потерянный Портер знал о существовании этого места. Простые люди, если бы им вдруг взбрело в голову совершить ритуал и запустить чернильную машину, оказавшись в студии, тем более не нашли бы дорогу на путь милосердия, потому что из всех людей это было подвластно только Одри, для которой все и создавалось. Значит, Рыцарь, доверенное лицо, некий третий участник авантюры, о котором отец и Шут не обмолвились. Могли бы они отправить ребенка? Вряд ли, они не настолько были чокнуты. Значит, совершеннолетний, просто низкий, возможно, недоношенный. Одри перевернула труп на спину, стянула с него футболку, после чего, испытав к себе же невообразимое омерзение, резко отвернулась. Первую минуту, когда она раздевала труп, нет, обирала, она подумала про Гетти, которой одежда была бы впору. Теперь она думала, как докатилась до такого: ворует у человека, пусть даже мертвого. У того, кто не помог им, но попытался. В этот момент, когда она уже скомкала футболку, Одри опустила глаза вниз и только тогда заметила, что из одежды что-то вывалилось. Какое-то устройство, маленький плоский прямоугольник серебряного света, легкий, немного шершавый, матовый на ощупь. Вокруг него были обмотаны крохотные провода, заканчивающиеся двумя кругляшами белого цвета с еще более маленькими динамиками. Когда она вернулась к телу вместе с Гетти и Фриск, первая сразу нацепила на пояс это устройство и вдела провода в уши. — Это плеер и наушники, — сообщила она. — И этот плеер, судя по всему, — она что-то нажала на прямоугольнике. — Сохранил немного заряда. Фриск долго смотрела на полураздетый скелет, и нечто мрачное проскочило в её взгляде, будто она пыталась вспомнить, знала ли этого человека, когда тот был жив. Плеер, футболка с котом и словами на русском, низкий рост. Но нет. Она не знала, как бы ни пыталась вспомнить, и из-за этого она ощущала угрызения совести, словно должна была помнить — и не помнила. Забыла и имя, и пол, и голос, и пережитые вместе события, если те вообще были, даже почерк не узнала. — Ты с нами? У Харви и Генри идея вернуться в лес, сделать из нарубленных дров типа таран, — сказала она. — Вот, думаю, помогу. — Вы идите, — Одри от чего-то чувствовала потребность остаться здесь ещё ненадолго. — Я скоро приду. Прежде чем встать, Фриск чмокнула Одри в щеку, вызвав у той довольную ухмылку крайне усталого, жаждущего продлить мгновение покоя человека. А потом девушки ушли и Одри осталась одна с мыслью, которая продолжала кружиться в её голове, не давая покоя. Она убеждала себя, что думает только о том, почему этот Рыцарь сказал про нужную кровь, какая это нужная кровь, если и кровь Одри, и кровь другого Рыцаря вроде Стивена, не помогла. На самом деле она думала о другом, о первых написанных словах, и её грудь больно сжалась. Я знаю, что моя история никому не интересна. Должно быть, у него была низкая самооценка: он был невысокого мнения о себе знал, что никому не будет интересна история его жизни и смерти. И за это, господи, за это Одри чувствовала себя паскудой, хотя не имела никакого к этому человеку отношения. Как он умер? Кто он? Почему, если Рыцарь, не в форме? Сколько ему было лет? Какая история за всем этим стоит? Она вздохнула. — Мне интересна, — откликнулась она, словно из толпы, хотя никого, кроме неё, здесь не было.***
«В темноте появилась рука, а в руке — нож. Рукоять ножа была из отполированной черной кости, а лезвие — из твердой стали и такое острое, что рану и не заметишь. Сперва». Приблизительно такими же словами начиналась одна из первых прочитанных Василисой книг, «История с кладбищем», до того, как она посетила описанный в той книге мир. Теперь она вспомнила эти строки, потому что в руке она правда держала нож из твердой стали и потому что его лезвие поражало своей остротой, однако рукоять была из эластомера — мягкой и липкой, что было ей в плюс. Они крались в темноте, и никто их не видел, зато они видели все. И как ублюдки поддерживают огонь остатками хвороста и кутаются во все теплое, как в бликах костра купается мужчина, сидевший перед дверью, и как демон, возвышаясь над отрядом, о чем-то говорится с немолодым мужчиной, которого Василиса убила. Еще не спали. Тогда, прижавшись к друг другу и накрывшись тем, что они решились прихватить — Василиса даже не помнила, чем именно, — они стали ждать. Все это время она лихорадочно сжимала худыми онемевшими пальцами кулон на своей шее.***
— У этого человека были странные вкусы, — фыркнула Гетти, едва увидела Одри. — Все подряд, точнее. Немного из французского мюзикла, немного русского рока типа Арии, немного поп-музыки на английском… а ещё Алена Швец. Рэн сперла у неё плеер в то же мгновение, не замечая её протестующего вопля, и вдела в уши наушники. Что-то зазвучало, больше напоминающее жужжание, и Одри прислушалась. — Думаешь, девушка? — спросила Рэн. — Жопой чую. Одри от чего-то было так паршиво на душе, что она просто прошла мимо, как тень, хотя очень хотела забрать у Рэн плеер. Она подошла поближе к Стивену, который что-то рисовал на двери, бубня себе под нос, пока Том напряженно всматривался либо в каракули, либо в чистую пустоту капля вокруг них. Одри села с другой стороны от Стивена, задала вопрос, но тот не ответил. Глаза его горели, лицо было напряженно. Видимо, вспоминал какой-нибудь древнеегипетских миф, в котором могла случиться схожая ситуация — таинственная дверь, которую нельзя было открыть даже кровью, как предлагали, и измученные голодом и жаждой путники, готовые лезть на стену, лишь бы пройти дальше. Пусть придется применить силу, как хотели Харви и Генри, когда оба полили своей кровью пол под их ногами. Все это сделали. Кровь застыла, и пахла она солено и тошнотворно. Одри хотела спросить, как себя сейчас чувствует Марк, да не стала, решив не рыться ни в его душе, ни в душе Стивена. Тем более, Стивен так редко выходил, что каждое его появление считалось знаменательным событием. — Очень жаль, — услышала она. — Но я ничего не могу вспомнить. Никаких мифов, нужных нам сейчас. Однако сейчас я вспоминаю и миф о Нефтиде и Осирисе, зачавших Анубиса, и миф о желающем поглотить солнце Апопе, извечном враге Ра, и миф о том, как Сет… ну ты поняла. Что угодно. Только не дверь. — А ты с чего решил, что здесь есть какая-то отсылка к египтянам? — Не знаю. Человек я такой — ищу то, что хочу увидеть и не увижу, как банан на лимонном дереве, — приняв его слова близко к сердцу, ведь не так давно Одри сама была в аналогичной ситуации, она сжала пальцами его плечо и шепотом, стараясь не заглушать движение его мыслей, дала короткий совет: — Так не пытайся, если не можешь. До леса Харви и Генри так и не дошли. Они, главное, смогли вернуться к своим, и мужчина рухнул рядом с Эллисон, которая также, как и он, была голодна. Они все были голодны, и ни один из них так и не удивился, почему каждый теряет сознание, путается в направлении, будто слепнет и глохнет. Одри плохо помнила те несколько часов, что они общими усилиями пытались открыть дверь, как искали ещё подсказки, но неизменно возвращались с пустыми руками, не открыв путь вперед. Она вырубилась, как только откуда-то прозвучало «Я спать». Голод пережить легче, когда спишь, подумала она и мрачно добавила: «Как и умирать». Однако, гуляя по тропе снов, отмела эту мысль и пообещала себе выжить.***
Ей снова снилось смутное, уплывающее от Одри, едва она пыталась его вспомнить, возможное будущее. Она тянулась к нему, бежала, взмывала все выше, лишь бы дотронуться до него хотя бы кончиками вытянутых до боли пальцев. Перед глазами мелькали мгновения на подобии затухающих и вновь вспыхивающих бликов на прозрачной воде, и те были сладки, как мед, и прелестны, как первый день настоящей весны. Одно не давало покоя, жгло внутри, как взятый в плен собственного тела мстительный дух: подвывание, которое приносили и ветер, и шорохи половиц, и смех, и какой-то визгливый, похожий на гром и треск битого стекла, крик. Подвывание становилось выше, тоньше, как свист. Музыкальный. Как будто кто-то насвистывал колыбельную, очень странную, жуткую колыбельную. Должно быть, думала другая Одри, осознававшая, что спит, будь у Смерти дети, она бы пела им именно её. Она видела человека со змеиными желтыми глазами, город, охваченный зеленью, грибы, вырастающие прямо из тела корчащегося от муки муравья, безликих людей, отбивающих такт кулаками о свои груди, двух мальчишек в лодке, а потом себя. Одри из будущего лежала на полу, и вокруг неё розой расцветала лужа красной крови. Другая, из того будущего, к которому её бросало, как матроса на переворачиваемом корабле во время шторма, и от которого откидывало недосягаемо далеко в моменты, как сейчас, рисовала. Она сидела за своим рабочим местом, и её карандаш рисовал Бенди, за окном шумел ливень и сверкали молнии, но она больше не боялась, ведь того, что случилось с ней двадцать лет назад, никогда не повторится.***
Первое мгновение, когда она воткнула нож в спину высокого дозорного, который не успел ни развернуться, ни вскрикнуть, и повернула лезвие, Василиса подумала: «Всё хорошо». Волчица, не рыча, никак себя не выдав, набросилась на Рыцаря и вгрызлась в его затылок своими острыми, кривыми и желтыми клыками, с которых стекала слюна, и прошипела, обдавая того зловонным дыханием: «Ты будешь умирррать медленно» — и лапой придавила длинную черную косу, которая змеей распласталась на земле. Сокка, который смотрел на все это, присел, достал бумеранг, и под гаснущим взглядом больших желтых глаз на’ви решил отрезать конец этой косы. Для на’ви, и это знали все трое, это равносильно кастрации. Другая, Агата, сперва оттолкнула в сторону его лук, после чего тихо, как могла, ступая по гальке, присела возле женщины, крепко сжимавшей свой меч в ожидании нападения. Она попыталась достать свой собственный клинок, но он так заскрипел, что Агата решила про себя: «Будет легче её задушить, придавив всем телом». Василиса Огнева подошла к спящей под боком демона девушке. Она подошла с со стороны, в которую дул ветер, дабы демон, не дай бог, не проснулся от знакомого запаха. Он запомнил её, считала она, запомнил и запах, и внешность, каждый мой рыжий волос, потому что я сперва прикончила его лучшего друга, а до этого и после — пыталась убить его подругу, сестру, или кто она ему. Василиса Огнева выставила перед собой нож. И впервые подумала: «Это странно». Нет, нет, не странно. Неправильно. Она в очередной раз задумалась, какую хрень, черт подери, творит. Она пытается убить безоружную и спящую девушку, которая раза три, не меньше, щадила Василису и пыталась помочь ей и её людям, и оправдывает это страхом за свою жизнь, ибо, если Одри не убила её в прошлом и не убьет сейчас, она наверняка убьет её в будущем. «Или псина». Ладонь вспотела. Дрожа, боясь даже спиной поворачиваться к своей жертве, Василиса встала и нетвердым шагом, громко, как ей казалось, шурша галькой, направилась по наитию вперед, и вскоре её глаза разглядели в темноте другую девку. Та не жалась ни к демону, ни к своей шлюхе, вместо этого она распласталась на гальке спиной кверху и пускала слюни. Как и Одри, Фриск была не похожа на человека, намеревающегося её убить. Тем более, Фриск вместе с Генри помогли Василисе спасти её ребят. Тем не менее, напомнила себе Василиса, она преспокойно убивала их в других битвах, как и всех остальных, более того — вот эта сука, пускающая сейчас слюни, намеревалась тебя убить в бойне в лабиринте. Ноги сами принесли её к Захарре Драгоций, и слюна во рту мигом испарилась, а её остатки стали горькими, как проглоченные без воды таблетки (тот же преднизолон…). В тот же миг рука, в которой лежал нож, отяжелела. Она была уже поднята, будто Василиса в самом деле желала смерти своей старой подруге… и опустилась, безвольно повиснув на плече. И она осознала, что давно не думает об убийстве Одри Дрю, как о самозащите, вынужденной мере. Как не думает о нём, как об обычном желании за некое причиненное зло. Она стремилась убить её, потому что привыкла считать это своей целью. Ей также не хотелось убивать Захарру, человека, который был с ней десять самых тяжелых лет её жизни, когда старый мир безвозвратно канул в Лету. Друзья погибли, отец пропал, мать умерла, обе её планеты оказались под властью тирана с его армией духов, сама Василиса оказалась в бегах. Только Захарра осталась. И она всегда была рядом с ней. «Не забывай, — нашептал голос, звучащий из глубины её души. — Они оставили вас здесь, одних, голодных, раненных. Из-за них, из-за суки Дрю погибли твои друзья. Они умирали медленно, помнишь? Медленно, стоня, падая в обмороки и будто плавая в том кисельно-густом горячем бреду, в каком не одиножды пребывала ты. И сейчас вы оставили своих товарищей, потому что они больные и усталые, потому что им легче во тьме, среди деревьев, чем здесь, среди ветра…». Затем она вспомнила, что почти все, кого они преследовали — Рыцари. Они воевали со своими, они убивали своих, возможно, кто-то из тех, кого Василиса провела через Врата Смерти, умерли из-за одного из них. Захарра назвала Дрю её числовое имя и сказала, что Василису нужно убить. Дрю, эта свирепая зверюга, спящая под боком ещё более свирепого зверя, способна, если потребуется, зарезать её (или пошлет для этого демона). Сука, которая вывела их с Захаррой из эпицентра событий десятилетней давности, могла бы, могла бы, если бы ей приказали или если бы она не послушалась приказов начальства, спасти остальных, и сейчас все они были живы… — Василиса? Обернувшись на голос, она увидела, что ни волчица, ни Сокка не решаются убить на’ви Джейка Салли, они едва надрезали его косу, из которой, если приглядеться, высовывались будто живые розоватые жгутики не толще волоса. Такими, помнила Василиса из уроков, на’ви держат связь со своей планетой Пандорой, устанавливая особую, ни на что не похожую связь с ушедшими в деревья мертвецами и животными, которых намеревались приручить. — Что? — Не могу я так, Васька. Они же нам помогли. — Тогда просто убейте, пока не начал орать. Красная кровь текла из спины, пачкая густой серый мех, стекая по худым ребрам, обтянутым полосатой, как тигриная шкура, кожей. — Н-не могу. Другие тоже не могли. Хотя им причинили столько зла. Хотя до этого они спокойно резали своих. Внутри клокотала ярость. Она хотела сказать, что тогда сама покажет, как это делается, но испугалась одним лишним словом перебудить вооруженных людей, среди которых находились, почти что в окружении. Она испугалась, что её гнев, готовый разорваться, словно бомба, подбивающий на необдуманные и глупые действия, сделает то же самое. Поэтому все, что она могла — стиснуть зубы и осторожно, тихо, как могла, направиться к своей главной жертве. «Убей, убей, убей, убей…». «Но если ты это сделаешь, то не найдешь Ключи…». «Какая уже нахрен разница?..». На миг, длившийся целую вечность и тягучий, как смола, Василиса захотела перевернуть нож и всадить его не в Одри, а в себя. Избавиться от груза ответственности за всех подряд. Перестать сомневаться. Убить образ человека, которым она никогда не станет, как бы над ней ни старались родные. Отдохнуть, лишив себя измученного тела и грохнувшись прямиком в Ад, лучшее, на что она может расчитывать, и не важно каким он будет, в каком мире существует. Вместо этого она убрала нож и взяла молоток. Молоток не эффективен также, как нож, который вонзил в горло — и дело с концом. Нет, если размахнуться недостаточно сильно, ты можешь только сильно покалечить жертву, и времени перед вторым ударом ей хватит, чтобы поднять тревогу. И в то же время ей хотелось именно им оторвать ниточку этой жизни. Она вспомнила о своем сне, который повторился и сегодня. Собака, вгрызающаяся ей в лицо, мертвая бабочка. «Лучше сначала убить её». «Ты же хотела их всех отравить». «А как же Ключи?». Голова закружилась. В глазах помутнело, живот сжало так, словно его распороло топором. Василисе захотелось выблевать собственные легкие, а за ними сердце и желудок. Её распирало. Она не знала, кого убить первым и нужно ли все это вообще. В итоге она перестала думать. Жизнь без мыслей — хорошая, пусть и короткая жизнь. Ты можешь действовать. Ты можешь идти вперед. Думая, ты стоишь на месте и ничего не делаешь. Ты ждешь, когда что-нибудь сделают с тобой. И она развернулась к Одри Дрю с занесенным для ударом молотком.