***
На следующий день никто друг на друге не сорвался. Вспоминая о гармонии, которая наступила в команде во время их вынужденного отпуска в Городе Разбитых Мечт, Одри не позволяла гневу и страху овладеть собой и сломить остальных. Она видела Марка, несмотря на усталость и опустошенность чинящего укулеле, от которого отскочила струна, Тома, кинжалом Джейка (видимо, тот пожалел пса) вырезающего на земле буквы, поддерживая разговор с Эллисон, Генри, рассказывающего скучающей Гетти и Захарре о своих первых Циклах. И она старалась всеми возможными способами не дать этому хрупкому равновесию сломаться. Потому что ей больше не хотелось погружаться во тьму, потому что ей хотелось быть полезной даже в патовой ситуации, но самое главное — потому что она очень любила своих друзей. В Городе она научилась любить момент, и она любила его сейчас: огонь костра, смех людей, затупившийся голод. Лучше стало совсем немного. Агрессия продолжала течь по венам, наполняя мышцы и сжимая её зубы до боли каждый раз, когда что-то шло не так. Кто-то поскользнулся и упал, и Одри хотелось вместо того, чтобы проявить сострадание и помочь, чуть ли не зарычать на упавшего — но она сдерживалась. Кто-то отлучился в туалет — и Одри хотелось двинуться дальше, не оглядываясь на остальных, терпеливо ждущих товарища. По ночам хотелось ломать костяшки пальцев о стволы деревьев, царапать ладони о шипы, кричать, ногой избивая торчащий из земли камень или «гентом» кого-нибудь. И потихоньку до Одри стала доходить ещё одна простая, хоть немного успокаивающая мысль. Агрессия — это не всегда плохо. Гнев, когда все валится из рук, ярость от себя самого, все это естественная часть жизни, как, к примеру, сильная грусть, приводящая к безделью и самобичеванию. Не плохо злиться на бывших, которые тебя предали и причинили тебе боль, которой хватило бы на ещё одну ядерную бомбу. Не плохо злиться на мертвых, ведь они ушли от тебя, твои любимые люди и питомцы, так рано и внезапно. Не плохо, глядя на себя в зеркале, хвататься за первый попавшийся предмет и разбивать им свое отражение. Главное, чтобы это зло никому не навредило, в первую очередь — окружающим, самым близким из них. Держа эту мысль в голове, Одри всеми силами старалась сохранять спокойствие, помогая друзьям и все больше замечая, что не одна она тащит на себе путешествие. Она заметила, как Харви иногда выходит из хвоста отряда, чтобы просто пройти мимо неё, проверить, заметила и то, что во время остановок, когда совсем холодало, он всегда оставлял для неё местечко под своим боком, таким же холодным, склизкий, но куда теплее, чем этот пронизывающий до костей ветер. Заметила, как Эллисон и Захарра подходят к ней, пытаются разговорить — и если раньше Одри не видела в этом ничего, кроме раздражающей манеры близко подходить к ней и говорить о неважной чепухе из иной жизни, то теперь она понимала, что так они просто поддерживали её, как подруги подругу, желали растормошить и вывести на разговор. Даже Марк ей помогал. Редко, когда хватало сил, он подходил к ней и давал наставления: мол, перестань говорить так тихо, иди быстрее, перестань хмуриться, все это видят. Вместе с ним, с человеком, которого она никогда ещё прямо не называла своим другом, они скрывали исчезновение звездной нити. Ну а Джейк и Фриск… Они продолжали лезть на деревья, иногда крича друг на друга благим матом, иногда перешучиваясь на темы, от которых у половины команды румянились щеки. Но главное — они искали выход. Генри Штейн ехал позади на своем старом друге и по совместительству — демоне, который мог сойти и за огромную лошадь. Демон, первое время косившийся на периодически залезавших на него уставших путников, быстро обвык и лишь страдальчески вздыхал, так что доставлял забот не больше, чем настоящий конь, а то и целый табун, которого, благо, у ганзы не было. За Генри и Харви трусили Одри и Том, у которого после сна на холодной редкой траве затекла спина, а за ним — Эллисон с воинственной миной и столь же воинственными ожогами пожара минувшей битвы. Рядом с ней ковыляла Рэн. По пути рыжий трубадур (так её в шутку называли Фриск и Захарра) слагала ритмичную героическую песнь, в боевой мелодии которой звучали отголоски недавних приключений. Процессию замыкали как раз-таки Фриск, Джейк, Захарра, прямо перед ними шагали Гетти, с голодухи жующая неподатливую кору, и Марк, бубнящий что-то про отравление чернилами. Они все же вышли на сухую территорию, что лежала выше того болотистого мокрого кошмара, в коем им пришлось проночевать не одну ночь. Деревьев стало ещё меньше, но от того видимость не стала лучше, напротив — мир заполонил млечный туман, какой стелится только на озере по ранним розоватым утрам. Да и то продлилось недолго, ведь вскоре ганза снова ступила в подлесок. Когда настала ночь, можно было разжечь костер и прилечь рядом с ним. Словом, было что-то прекрасное в ужасном, и настроение должно было немедленно поправиться. Но не поправилось. Одри улыбалась, помогала, разговаривала, в ней словно уже горел костер, однако в том костре всегда плясал маленький вихрь ледяной тени. Почему — не понимала. Когда все, кроме девушек, заснули, Фриск подошла к Марку и накинула на него ветровку, отданную Одри, после чего осторожно, боясь разбудить, убрала с его лица грязные черные волосы. Все это она сделала с материнским вниманием и ласковостью, ведь ему, этому якобы сильному воину, тоже была нужна забота. Она обернулась к Одри. Та, гладя храпящего Харви, разглядывала её и Марка, и в её глазах плясали остатки веселых костровых искорок. Затем она подошла к Фриск, присела рядышком и уставилась на расслабившееся лицо их лидера. Они ничего не сказали, и все же обе знали, кто о чем подумал: как его жаль, как бы было хорошо, найдись тот, способный забрать его тревоги или на время стать главным вместо него. «Выберемся ли мы?..». Одри вдохнула. Воздух был отравлен, ночь — темна, холодна, полна ужасов видений. Все спали, спали единственные живые существа в этом сумрачном месте, куда только изредка захаживали янтарные огоньки, словно хрупкие острия, сорванные с солнечных лучей. Зато не спали две девушки, к которым сон не шел, которые совсем запутались на путях предназначения и искали спасение в друг друге. Одри прикрыла глаза, сердце бухнуло между ребер, и тепло разлилось по телу. И представила, не стыдясь ни единой такой мысли, что здесь, во мраке ночи, они могли бы уединиться, наслаждаясь обществом друг друга — объятиями, поцелуями… близостью. Когда на них не смотрят даже звёзды. Когда есть только они вдвоем. К чему стесняться, зачем сдерживать себя, особенно теперь, когда дорога каждая минута? Одри встала с рыхлой земли, протянула Фриск руку. Девушка с ножом ещё недолго смотрела в пустоту, какая-то сломленная, разбитая. Худая от голода, бледная от нехватки света и потрёпанная после схватки с пауками, ей тоже был нужен момент единения. Она сама довольно часто грезила о нём, но не решалась спросить у Одри, боясь — обстоятельства были не те. Но им обеим был нужен, как глоток воды, этот разрушающий крепости заряд уверенности и любви, будто только так они могли продержаться ещё дольше. — Пройдемся? — спросила Одри. Фриск не ответила: глаза её сверкнули, на лице появилась улыбка, после чего её рука коснулась руки Одри и сжала её. Она все понимала. Поняла в тот момент, что увидела светящие нежностью глаза, в которых вихрилось золото. И они направились в лес, оставляя за собой борозду от меча. Одри чувствовала необходимость в их близости, чувствовала, как от одной только мысли о повторении того, что случилось между ними много дней назад, тают последние невзгоды и приятно напрягается тело. Ведь они решили делать то, что могут, быть собой, а это значит — любить друг друга и ни на миг не задумываться о завтра, как обещали себе. Когда они удалились достаточно, остались только мягкая земля и треск ветвей. Меч, который Одри сжимала вспотевшей ладонью, увяз достаточно глубоко, чтобы она могла его отпустить, и он завибрировал, словно заново вонзенный в камень. И они, две девушки из разных миров, уставились друг на друга. — Знаешь, что? — услышала Одри в сиреневом и больше не опасном полумраке, и горячий воздух обжег её губы. — Что? Фриск усмехнулась, склонив голову. — А, уже не важно, — после чего они припали к друг другу в долгом, медленном поцелуе. Прикосновение было мягким, плавным, и внутри все расслабленно уснуло. Она больше не ощущала тошноту от ядовитого воздуха, только любовь из-за знакомого, потихоньку сводящего с ума запаха и мягкости теплых губ, приникающих к её губам. На миг они оторвались друг от друга. Фриск не нервничала, как в прошлый раз, напротив, она действовала уверенно, и это укрепляло веру Одри. Они улыбались друг другу, глядели так влюблённо, будто вот-вот мог наступить конец всего сущего. Сама же Одри, чувствуя, как в ней почками разбухает возбуждение, не отрывая взгляда от возлюбленной, быстро расстегнула блузку и легла. Волосы рассыпались по земле, дыхание сперло, когда мороз запоздало дотронулся до её обнаженной груди. Девушка с ножом нависла над ней — и согрела новым, более глубоким и страстным поцелуем, и огонь, возникший на коже, заставил полыхать их обеих. Они целовались в темноте, обнимаясь, задыхаясь в дыхании друг друга, и Одри часто-часто и болезненно дышала, пока Фриск покрывала её отметинами, пока Одри снимала через её голову висевшую мешком испачканную кофту. Мир окончательно потемнел, расплавился, и они стали раскованней и пластичней, сдирая с друг друга остатки одежды. Одри изогнулась, ахнув, когда между её ляжек проникла теплая сухая ладонь, и яркое ощущение словно вырвалось оттуда, обрушившись на Одри. Фриск задвигалась, сминая девушку, как глину, и, рвано и хрипло дыша, Одри чуть не сжала ноги и зажмурилась. Было даже приятнее и острее, чем в прошлый раз, и наслаждение нарастающими, как волна, движениями проносилось через её тело. Она выла все громче, цепляясь за темные волосы и трясясь, пока не почувствовала, как влажные пальцы проникли в неё — вой резко сорвался на протяжный стон, и сознание заискрилось, как бенгальские огни. Горя изнутри, не слыша и не видя ничего за пеленой, Одри словно слабела, рассыпаясь, как обращенный в прах цветок, и текли слезы, и в животе, казалось, рождалось что-то светлое и щекочущее. В ней все готово было вот-вот сдаться, но сама Одри сдаваться не намеревалась. Она желала насладиться этой ночью по максимуму, и поэтому вцепилась в возлюбленную, не давая той продохнуть, и обхватила её затылок, не давая докончить начатое. Жар-птицей забилось сердце, когда они снова поцеловались, и девушка с ножом почувствовала, как Одри смело проникла в её рот. Её губы снова согрели прохладную, бледно-розовую морошку на грудях, и влажная листва запуталась в волосах на припавшей к земле голове, формируя лесную корону. Одри показалось — она исчезает, исчезает её разум, её осознанность, и остается только пульсирующая оболочка. Странно. Ей захотелось плакать. Она снова хотела сказать, что она сильная, но это было совсем не так — ей было нужно побыть слабой, было нужно сорвать с себя въевшуюся в кожу броню. И в итоге девушка сжалась, сдерживая всхлипы. Подумала, как ей хочется, чтобы это путешествие закончилось, чтобы ей не пришлось быть сильной — не бояться, ухаживать, поддерживать, не поддаваться тьме, любить кого-то этой безусловной любовью подруги, сестры и возлюбленной. Наверное, не стоило плакать сейчас, когда они хотели уйти от трудностей и расслабиться. Это было правильно: забыть обо всем. Неправильно — думать об этом. Ничего не говоря, Одри прильнула к губам Фриск, целуя её до исступления жадно, будто только в предельной близости с ней могла стать настоящей собой. И та, ощущая вкус слез, отвечала на эти требовательные поцелуи, несмотря на сбитое дыхание. Тогда Одри ощутила себя в хорошем смысле опустошенной, словно до плача она была переполненным шаром с водой. Все забывалось, забывалось в бесконечном мгновении. Она знала, гладя возлюбленную и дрожа от её ласк, что можно расслабиться, перестать быть тем, чем ей быть никогда не хотелось. Она подтянулась наверх, тяжело дыша от распирающей ребра щемящей болезненной страсти, руками зарывшись в листву вокруг. Её поняли без слов. Одри закусила губу, стараясь не хныкать, когда она присела, и приятная острая щекотка накрыла её глубоким поцелуем, и язык дотронулся до клитора, покрывая пространство между ног горячей влагой. Колени холодила земля, выше — все полыхало, как будто Одри нависала над костром, и ветер касался чувствительной кожи, и мычание сквозь стиснутые зубы слетало с приоткрытого высохшего рта. Грудь распирало, хотелось чуть ли не кричать. Эти медленные, скользящие касания были яркими, как первая вспышка восходящего солнца, а поцелуи — похожими на покалывание от электричества. Одри чувствовала, как от движения её языка, который все быстрее и развязнее проникал в неё, в легких рождается вопль, смешанный со смехом — было же щекотно, очень мягко, словно с неё в самом прямом смысле слова сорвали железный, ломающий плечи, панцирь. Она двигала бёдрами все легче, в восторге, ничего не помня, только то, что происходящее сейчас было (неописуемо) великолепно. Электрические мурашки бегали по бедрам, в голове — взрывались световые шашки, от которых слепило слезящиеся глаза, мышцы переставали слушаться. Все казалось нереальным сном, в котором Одри забылась, убегая от несчастий, и остались только они — две девушки, и одна двигалась на другой, пушечным ядром летя вверх, к звездам. Когда она, казалось, была на пике, чуть не хватаясь за волосы возлюбленной и пронзительно стоня, она сама, уже теряя рассудок, блуждая где-то на кромке бытия, встала, опрокинувший на спину. Фриск, держась за неё, подтянулась к ней. Она позволяла обжигать свою грудь, в ответ кусая плечи и шею, таяла, когда её вжимали в землю и крепко обнимали своим жарким телом — такую же полыхающую, как спичка. Она помнила, что в какой-то момент полностью отключилась и просто отдалась на волю течению, унесшему их обеих. Помнила, как её перевернули на живот. Помнила, как в неё снова вошли, и она застонала, резко дернувшись всем телом, уже не чувствуя ни горла, ни языка. Фриск словно тоже потерялась, забылась, и потому двигалась осторожно, наращивая темп, но часто сбиваясь с него. Сладкие поцелуи усеивали позвоночник и затылок, свободная рука опаляла легкими приятными поглаживаниями талию. Одри нежилась в этом жаре, вся наэлектризованная — ей казалось, она могла сейчас разлететься искрами пламени и согреть собой чернильный лес секретов и тьмы, настолько она тогда любила, настолько была любима. Влагалище яростно и приятно-болезненно горело с каждым новым проникновением, и внутри хлюпало, наливалось чем-то теплым и мокрым. Одри была готова вгрызаться зубами в землю, лишь бы продлить эти мгновения, когда она касалась её набухшего пульсирующего клитора и глубоко входила в неё, и в то же время желая, чтобы наступила разрядка, пусть даже она будет холодной, спазматической, как в прошлый раз. Ещё пара нажатий — и все было кончено. Вспыхнул свет, она почувствовала, что входит в какую-то черную дыру в своей душе, в которой сплелись полное удовольствие и удивление, выталкивая ее за все ранее известные пределы. Она истлела, и было только сильнейшее наслаждение, что выпустило из неё оргазм, как сорвавшиеся с горных вершин мили тяжеленного снега, которым можно было бы снести весь континент. Никакого озноба, никакой боли — покинувшие её ярость, страсть и жар, разросшийся в нутре, и приятная, сладкая нега с пришедшим чувством освобождения. Трение и движение сразу прекратились, Фриск осторожно вывела из неё пальцы и опрокинулась плечом на землю. Переводя дыхание, слыша, как грохочет кровь и крошит ребра сердце, Одри лежала на земле и слушала такое же рваное дыхание рядом. Фриск без сил лежала щекой в листве, и её вздохи грели шею. Одри почувствовала, как рот расплывается в улыбке, под веками разбухает слезы, и тело наполняет свет. Ей было хорошо от того, как продлевали они этот миг, как с неё спали оковы, от того, что теперь она хочет заснуть крепким сном, обнимая Фриск. Та как раз встала, потирая запястье, стараясь не дотрагиваться до горла. Взгляд у неё был затуманенный, уставший, словно после трудного боя. Видя это, Одри потянулась к ней и невесомо коснулась её щеки, стараясь вместить в этот поцелуй всю свою благодарность и любовь. Девушка с ножом прикрыла веки, улыбаясь, пока её губы прикасались к смуглой пахнущей сандалом коже, и бесформенная мысль, возникшая при поцелуе Одри, приятным прохладным ветерком приласкала её. — Я люблю тебя, — прошептала Дрю. — Сильно устала? — Как лошадь. Причем, захмелевшая, — Фриск смущённо отвела взгляд и неловко улыбнулась, зная, как глупо звучат эти слова и как они не к месту. Она ещё что-то спросила, пытаясь сгладить неловкость, но Одри, задумавшись о своем, не расслышала, и кинулась искать свою одежду. Одри приподнялась, удивляясь тому, как затекли плечи, как ломит бедра и копчик и как болит локоть, на котором осталась ссадина. И все же, это было не так важно. Фриск собиралась. Уже надевала штаны, попутно пытаясь вдеть руку в рукав, и дышала с трудом, со свистом, будто ей не хотелось того же, будто она могла обойтись без этого. Хотя во многом ради неё, а не себя, Одри привела их сюда. — Ты куда?.. — А? — Фриск обернулась, и её лицо зардело, пока Одри вот так вот смотрела на неё: с удивлением, смятением, словно она не одевалась, а делала что-то совсем необычное и странное — считала рассыпанные по земле семечки, к примеру. — Я… я одеваюсь. Холодно так-то. На самом деле ей было бы трудно объяснить, почему она это делала, ведь холод являлся далеко не главной причиной. Ещё Фриск устала, у неё была напряжена каждая мышца, как после занятий спортом, и ни одна из них не расслаблялась. Но главное — Фриск не надеялась и не то что бы сильно хотела, чтобы Одри занялась ею. Та выглядела как выжатый фрукт. Вымотанный, но счастливый выжатый фрукт, которого не стоит заставлять делать то, на что сил может не хватить. Конечно, напряжение было — Фриск чуть не трясло от возбуждения, но она решила, что будет проще заняться этим самой, а ещё лучше — переждать, как пройдёт. И это не всё, призналась она наконец себе. Мне неловко от того, как я чуть что — шуткую, да так, что любая птичка перья потеряет да голову себе расшибет от стыда. В этот момент нечто довольно сильное опрокинуло её назад, и Одри ловко вскочила на неё, пригвоздив к земле. Её волосы щекотали щеки, горящие любовью золотые глаза гипнотизировали, и во рту все пересохло. Одри нависала над ней, шептала, и сквозь шум крови в ушах Фриск едва удалось различить: «Не тупи». Тогда она сглотнула, прикрыла глаза, переводя дыхание, и устало вздохнула. Её тело было уставшим, однако в нём, по всей его длине, ещё струился обжигающий, доставляющий боль, жжение и дискомфорт огонь, и ему требовался выход. Фриск смотрела на Одри, нависшую над ней, и знала, что та может её освободить — просто нужно и себе дать отдохнуть, стать кем-то любимой. Побыть… не только защитницей, шутницей, которой все по боку, которая лазает по деревьям, потому что это весело и потому что каждый раз, взбираясь на самый верх, есть маленький шанс увидеть конец леса. — Дай и мне сделать тебе хорошо, — сказала Одри, серьезно, строго глядя на неё. — Пожалуйста. Её другой шанс был здесь и сейчас, и Фриск прильнула к нему. Одри, не теряя времени, дрожащими руками стянула её уже надетую кофту через голову и припала к шее Она целовала её грудь, осторожно касаясь пальцами и чуть сминая их, заставляя ежиться, опускалась ниже, лишая своего тепла, от чего Фриск начинало потряхивать от холода, а потом возвращалась, и девушка расправляла плечи и подставляла уже себя для поцелуев — и Одри целовала её соски, жадно, но осторожно, боясь причинить боль. Первый стон раздался прямо в ухе возлюбленной, когда губы, в очередной раз смяв сосок, вдруг обожгли, и дыхание перехватило. Её волосы падали на красное от возбуждения лицо, становилось всё жарче, как при простуде, и у Фриск закружилась голова. Она поёжилась, с трудом не сжав ноги, а напротив, расширив их, как могла, когда в трусах, между её ног, появились три обжигающих мозолистых пальца и погладили клитор. Двинув бедрами навстречу, изогнувшись, словно между лопаток, в сердце, ей врезалась стрела, она задвигалась вместе с Одри, и волны теплого, яркого ощущения наполнили тело. С каждой секундой все сильнее, ощутимее, ласковей, и Фриск уже начала таять, как осколок льда на солнце, когда пальцы резко, даже болезненно толкнулись внутрь. Как и тогда, это было странное ощущение: в ней вдруг оказалось что-то упругое и мягкое, и это что-то с напором двигалось в мягчайшей чувствительной плоти влагалища, срывая с уст вибрирующие в горле звуки. В те секунды Фриск чувствовала себя хрупкой, как тонкое стекло, и очень ценной для одного-единственного человека. Должно быть, она случайно произнесла «Я люблю тебя», потому что Одри задвигалась быстрее, и из груди, подпрыгивая, вырвались частые короткие постанывания. Пока ощутимые толчки становились глубже, чувственней, она думала, за что зацепиться, дабы не утонуть, и схватилась за ту, кто была ближе, и начала падать. Когда все кончилось, девушка с ножом обмякла под Одри, издав слабый вздох, и обе затихли, обнимаясь. С минуту так пролежав, приходя в себя, Одри лениво чмокнула любимую в щеку, перекатилась и попыталась встать. Получилось только сесть на испачканной блузке, осмотреться. В темноте, пахнущей уже не ядом, а пьянящей свободой, стояла тишина. Фриск хрипло, стараясь скрыть резь в горле, выдохнула, глядя в затянутое ветвями небо. — Я тоже тебя люблю, — произнесла она, опуская тяжелую голову влево, чтобы увидеть Одри. Они оделись. Фриск помогла Одри застегнуть все пуговицы на блузке, и этот маленький жест сказал больше, чем слова до этого, может, все действия, которыми она доставила сегодня Одри удовольствие. И девушка отплатила ей тем же, отыскав в листве нож, который она взяла даже сюда, прекрасно зная, чем они будут заниматься. Все это время они смотрели друг на друга влюбленными, сверкающими глазами. Они знали, что их время заканчивается, и наслаждались каждым мгновением. А потом, обнимаясь, пошли в лагерь. Одри чуть не урчала от того, как грела лежавшая на её боку рука, Фриск — улыбалась от того, что Одри положила свою ладонь на её плечо, и та защищала затылок от мороза. Вернувшись, они помыли руки, Фриск ещё и рот прополоскала, и легли спать в окружении друзей. Одри уснула моментально, и это был самый крепкий и сладкий сон за долгое-долгое время.***
Когда песня взвилась над лесом, Одри сначала не поверила. А потом — поверила, и огонь в её груди зажегся ещё ярче. Песня была незнакомая, на русском, но Одри понимала её — она предвещала бедствие и молила о помощи, и в то же время навевала что-то неуловимо светлое. На следующий день друзья, словно обнаружив в себе второе дыхание, пошли быстрее и веселее, и Одри вела их за собой, уже без стыда кормя их ложью во благо. Они были быстры, ловки, впереди планеты всей, и никто бы их не остановил. Особенно Одри, которая неслась, как гепард, не думая об усталости. Она дышала полно, радуясь каждой унции воздуха в легких, свободная, ей чудилось, будто вот-вот — и она в самом деле увидит звездную нить, и она выведет их наружу. Позади отряда, фактически в хвосте, плелась девушка, и она пела, наигрывая на укулеле. Она определено была рада, и она не отчаивалась, особенно глядя на остальных, глядя на какую-то чуть сумасшедшую Одри и не менее бешеную Фриск, которая настолько жить не хотела, что, пытаясь развеселить Тома, недовольного даже сейчас, корчила ему рожи, от чего вызывала у Эллисон приступы неконтролируемого, громкого хохота. Только было внутри нечто такое, иное, не как у других. Она видела линии судеб, раскрашенные во все цвета, какие существовали, видела магию — сладко-горькую магию, магию, звучавшую в точности, как слетающие с уст слова, магию светло-алого прозрачного цвета в перемешку с любимым фиолетовым, воистину волшебным цветов, в стики сиянии ныне спрятались искры звезд. И бард пела:Как ты старик? В порядке я Пока не захожу к себе: Где сиротой звезда дымит В дождливой голове Вся в голубом плывёт земля Антропоген танцует мир А в лесополосе лежит Убитый дезертир Когда один я В большинстве Вконтакте чалятся друзья Давно уже в Вальхалле ждут Гуляя на пиру И накрывает мишуру Волной вселенная моя Где режет правду Курт Кобейн Про чёрную дыру
И продолжала петь, охрипнув, ослепнув от вмиг вспыхнувших оттенков синего и розового:В облаках крадётся Дрон, ему неймётся Он, как чёрный ворон Мрачно смотрит на меня Падает и рвётся Цель всегда найдётся Милая, спаси всех нас От этого огня
Они все были полны надежды, и только она, кажется, помнила, что даже в светлые времена нельзя забывать о нависшего угрозе. Возможно, поэтому никто не заметил, как все они прошли по следу огромной волчье лапы с убийственными когтями, которые оставили на земле страшные длинные борозды.