***
Одри давно не спала. Минут десять она просто лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к едва слышным, похожим на звуковую иллюзию шагам по гальке, и шепоту. Она поняла, что её пришли убить, только когда почувствовала присутствие совсем рядом с собой и дыхание, дотронувшееся до крылышек носа. Теперь она открыла глаза, и их с Василисой взгляды встретились. Странно. Одри не испытывала страха, только беспокойство, ведь сразу увидела и других людей, и волка, прижавшего Джейка к земле, и кровь, растекающуюся вокруг его дрожащего тела. Удивительнее всего было то, что глаза начало жечь, и Одри захотелось плакать. Это конец. Обещанная убийца всегда настигала её, настигла и теперь, голодную, слабую и измученную. Одри не смогла бы дать ей отпор, никто не смог бы. И все почему? Потому что в самый ответственный момент они не смогли открыть каменную дверь. Все хорошие сны не сбудутся. Она не увидит никого из героев своих видений вживую. Она не спасет своих друзей. — Почему ты медлишь? — тихо спросила Одри. — Ты давно могла опустить молоток. Орудие смерти в мускулистой худой руке, от плеча до запястья на которой красовался белый шрам, дрогнуло. Может, можно ещё пару минут посражаться? Вгрызться в её плоть, вырвать её вместе с кровью и заорать, чтобы разбудить лагерь. Харви проснется и убьет их всех. И все равно будут жертвы. Вероятно, не успеет никто даже встать, как Джейку прокусят шею, а на Эллисон опустится меч этой напоминающей тень темноволосой женщины. Генри тоже не успеет — только он дернется, как в его брюхе увязнет режущей стороной лезвия меч. Одри представила, как все начнётся и закончится, как они начнут биться, распыляясь все пуще из-за смертей друзей, и в финале не останется ни одного бойца, способного стоять на ногах. — Ладно. Если ты не хочешь, просто уйди. Я не хочу, чтобы хоть кто-то погиб или поранился. Мы все слабы, мы обе это прекрасно понимаем. Ты побьешь меня, я побью тебя, может, ты меня даже убьешь… — она перевела дыхание. Во рту стояла сухость, и язык шевелился неумело и вяло. — Но потом умрет кто-то из тех людей, ради которых мы с тобой все рисковали. Твой человек. Или люди. И ничего это не даст, кроме бессмысленно пролитой крови. Одри была готова молить, и она отдавала себе в этом отчет. Прошу, рыжая волчица, не убивай меня и моих родных. А если хочешь — убей меня, но быстро и тихо, после чего уйди, никого больше не тронув. — Мы с тобой похожи, — продолжила Одри, видя её нерешительность. — Обе мы бродим по краю между безумием и здравым смыслом, обеим сложно сдерживать свой гнев, обеих вынудили заниматься тем, чем им бы не хотелось. Тебя сделали убийцей, меня хотят сделать такой же, а ещё обе мы избранницы непонятного пророчества, и обеим нам на него все равно. После её слов лицо Василисы стало каменным и пугающе спокойным. В желтых глазах, в точности как у Одри, заклубилась тьма. — Нет, — процедила она. И Одри узнала истинную причину жажды черной крови, самую банальную, глупую, нелогичную, но как ни крути — настоящую, и ею не были месть и желание убить того, кто может убить её. — Мы совсем, блять, не похожи. А потом молоток полетел вниз, но именно тогда, словно некая богиня, Афина или Фрейя, вселилась в неё и поделилась крупицей своей огненной боевой мощи, Одри с криком прыгнула, обхватив руками её спину и со всей дури врезавшись головой в её худой, костлявый живот, расположенный под выпирающими ребрами, и все завертелось, как при стремительном падении. Они грохнулись вместе на землю, Василиса, схватив Одри, оторвала её от себя и отбросила, как изголодавшуюся дикую кошку, но, вместо того, чтобы подумать, не делать глупостей, Одри снова прыгнула на неё и обняла (движение рукой, холод и твердость в горячем и чувствительном, БОЛЬ БОЛЬ БОЛЬ БОЛЬ В ЦЕНТРЕ) с такой силой, что они снова упали, объятые пламенем ярости. Однако в этой ярости, сжигающей плоть, Одри уже ничего не видела и не слышала сквозь шум крови и общую тихую пустоту. Она покатилась по гальке, её перевернуло, последовал удар головой — и она оказалась лицом кверху. В следующие секунды случилось то, чего Одри не хотела, но никак не могла избежать. Мир взорвался: в спину темноволосой женщине Агате врезался топор, и он вонзился в её позвоночник, как в дерево; Джейк невероятным усилием скинул с себя волчицу и, на лету выхватывая нож с клыком вместо лезвия, схлестнулся со вставшим на задние лапы зверем в кровавой схватке; Захарра проснулась от того, что ей в живот вонзился меч, и свет померк, а потом тот, кто пырнул её, упал с отрезанной головой. Одри не хотела вредить Василисе, ведь при ней не было никакого оружия, а сама она когда-то поклялась Захарре ни за что не совершать убийства её подруги. Одри не помнила, насколько давно случился тот их разговор в таинственном замке, ей казалось — несколько вечностей назад. Тогда она гадала, живы ли её друзья, мертва ли она сама, удалось ли перезапустить Цикл. Сейчас она ничего не думала. Она не понимала, как до такого дошло. — Прошу прощения… Перед глазами возникла Фриск, и Одри ещё удивилась, какого лешего она не сражается и подставляет спину для удара. Затем до неё дошло, что эта дура, прежде чем броситься в настоящую битву, решила спасти её, и Одри не поняла, умиляться ей или орать, чтобы та сейчас же бросила её и пошла спасать Тома, которого она так и не увидела, или Джейка, которого грызла огромная серая тварь. — Мадам, у вас царапина на груди, вам помочь? — голос девушки звучал издалека, оттуда, где не существовало боли. Фриск подняла её, перекинув руку на свое плечо, успела увернуться от летящего на них бумеранга… а потом они увидели некое обезумевшее животное, летящее на них, и Фриск даже успела отбиться, когда Василиса резко развернулась для выпада. Одри умудрилась выскользнуть из её хватки, взять с земли «гент» и вступить в бой вместе с ней — грудь болела уже не так сильно, точно, встав, она ожила и излечилась. Одри отразила новый удар, и ток выплеснулся из аккумулятора во все стороны. Это дало напарнице фору. Фриск, сжав сгибом локтя шею Василисы, пару раз пырнула её ножом в спину. Василиса, из последних сил, пока сознание, кричащее и извивающееся, не покинуло её, в ответ вонзила свой нож ей в бедро, а когда освободилась — откинула Одри, врезав ногой в живот, и размашистым ударом невероятной силы влетела молотком в лицо второй нападавшей, и обе упали. Одри не могла дышать, как бы ни пыталась. Легкие скукожились, воздух застыл в них, отравленный болью. А потом Василису отбросило мощной, кончающейся страшными острыми когтями лапой, и она полетела, как тупой кровавый кусок мяса, в скалу. Василиса Огнева, рыжая волчица, ученица убийцы, убивавшая раньше без зазрения совести, лежа на полу перед дверью на следующее испытание думала о том же самом, что и Одри. Кровь растекалась вокруг неё, будто вибрируя в такт крикам боли и бурлению в легких. Девушка плакала и думала, думала, почему она просто не повернула назад или почему сразу же, пока никто не проснулся, не убила своего врага. Черная горячая кровь дымилась на морозе и стыла, засыхая на камне. Отдельные её ручейки затекали в щель под дверью и падали в глубину, в которую Василиса, теряя рассудок, боялась упасть, словно такое возможно. Рёв, похожий на рев всех существующих хищников, оглушил дерущихся, и каждый, кто схлестнулся в битве, отпрянул от того, к кому был ближе всего. Чернильный Демон встал между двумя лагерями, загораживая собой тяжелораненых. Захарра дышала рывками, пачкая ладонь, пока та лежала на промокшей насквозь блузке, Эллисон качала Тома, который скулил, прижимая к груди лапу, и это все, что Одри удалось рассмотреть. Она подползла к Фриск, чье лицо было полностью залито кровью из разбитого носа. Она не кричала, не издавала никаких звуков. Должно быть, подумала Одри в полубреду, она потеряла сознание. — Вы в меньшинстве. Уберите оружие и убегайте сейчас же, или я сожру вас вместе с вашими костями! — голос Харви гремел над округой, сотрясая землю. Четверо, что остались в строю, сгрудились возле обезглавленного тела и женщины, которую парализовал Генри, загораживая собой каменную дверь, и один из них быстро, не оборачиваясь, оторвался от группы и подлетел к Василисе. — Мы уйдём, — Одри не увидела говорившего во тьме, но поняла, что он женский. — Только когда вы опустите оружие. Тряссясь, выравнивая дыхание, девушка беспрерывно смотрела на ганзу. Ей было все равно, что говорят их враги, что вот-вот Харви либо убьет всех оставшихся, либо просто даст случиться второму столкновению. На самом деле, пока она смотрела, ей было не важно ничего из происходящего. Ведь сейчас она видела неподвижное тело Захарры, видела чуть ли не хныкающего Тома, потерявшего руку, и многих других раненых, балансирующих между жизнью и смертью. И, как ни странно, те, кто ещё мог держать оружие, его опустили, а Харви отошел в сторону. Одри встала, не разгибая коленей. Она хотела сказать «Достаточно пролито крови». И крови в самом деле было много. Она чуть поблёскивали, напоминая в темноте смолистые лужи, которые, растекаясь, с едва слышным мокрым звуком скользили под гальку. А потом поняла, осознала, как-то, что вот-вот случится Апокалипсис: Василиса и Захарра умирали; Джейк лежал между Гетти и Генри и был больше красным, чем синим, и блестки, напоминающие навсегда оставшиеся на коже искорки отбрасываемого от светлячков сияния, покрыла кровь; человек, который казался обезглавленным, на самом деле ещё жив, просто голова пряталась за огромной спиной, рассеченной мечом. От сердца отлегло и снова, огромное и тяжелое, свесилось с него, утягивая за собой в ледяной мрак. Одри покачнулась, в ужасе наблюдая за едва живыми людьми, внутри разверзлась бездна, в которую она почти упала, больше не видя путей спасения и не зная, как ей быть, что нужно сделать, чтобы не произошло того, что может. Они чуть не убили друг друга. Чуть — значит не сразу. И вот они умирают или скулят от боли, и Одри одна в этом хаосе, совершенно одинокая песчинка в бесконечности космоса. Чтобы не умереть на месте от сдавивших её душу одиночества и тоски, она легла, и галька обожгла колени, врезаясь под коленные чашечки. Её рука легла на Фриск, ухо прислушалось. Та пришла в себя. И она что-то бормотала, и от каждого движения кровь на её лице двигалась. Сквозь сломанные зубы, с трудом вдыхая ртом воздух, она прошептала: — Верь… Нет. Она сказала «дверь», но как дверь, которую они не могли открыть, помогла бы им, Одри не знала. Она сжала её руку, вгляделась в лицо, одним ударом молотка превращено в кровавое месиво, и против воли глаза её увлажнились и заблестели от слез. — Всё будет хорошо, — пообещала Одри. Фриск поморщилась, схватилась за её плечо и села, лбом уткнувшись ей в шею, и кровь размазалась по коже и одежде, прилипая, обжигая и быстро остывая. Их соприкосновение рук превратилось в крепкое пожатие, будто они прямо сейчас, не разрывая контакта, собирались ринуться к выходу из этого места и наконец раскрыть секрет: как выйти и остановить битву? Одри пошатнулась, её сознанием на какой-то миг овладел чужак, украл его и выбросил в ту пустоту. На груди вместо глубокой колющей раны оказалось длинное режущее. Должно быть, если ранка нанесена играючи или случайно и если специально, то это разные виды боли, но является ли глубина измерителем боли, она не могла сказать. «Если с той стороны ко мне вернётся Сила, я смогу их исцелить…». Только дверь не отопрется. Нет ключа. Нет нужной крови. А потом Фриск вдруг жутко улыбнулась, и кровь на её губах стала сплошной раной, с беззвучным треском промчавшейся от уха до уха. Это была улыбка человека, который сделал то, для чего, как ему казалось, он прошел весь этот путь. — Знаешь, Одри… я ведь это сделала. Я раза четыре… пырнула её. Наверное, ты сейчас злишься… Одри не злилась. Все было так плохо, что для злости и досады не осталось места, да и страх пропал, оставив после себя выжженную пустошь. Спокойно, как будто ей вкололи лошадиную дозу успокоительного, она подумала: это правда, чистейшая правда. Василиса Огнева лежит сейчас с несколькими ножевыми ранениями, и кровь струится прочь, словно убегает от умирающей, дёргающейся в конвульсиях убийцы. Клятва, которую дала только Одри, и никто больше, не была нарушена, однако Одри освободилась от неё. Вот оно, яблоко раздора, тень зла, причина, по которой клятва вообще существовала — исчезает. И Василиса чувствовала, что умирает, как тепло, родное, как кровь, сердцебиение и воздух, отрывается от неё, и мир гаснет. Всё-таки это была глупая идея. Все, кого она знала, в один голос вскричали бы «Идиотка!» и шлепнули себя по лбу, увидь её сейчас. Над ней нависал темный силуэт с размазанным, как масло, лицом, язык, с которого уже срывалось чье-то имя, не слушался. Затем стало холодно, и имя забылось, забылось абсолютно все, черная мантия накрыла её. Василиса довольно часто сталкивалась со смертью, и лишь однажды встретилась с ней напрямую, когда спасала оба своих мира, срывая чудесный цветок, исполняющий желания. И теперь, оказавшись на одном из двух концов обоюдоострого меча (один из них ты, другое смерть, интересно, кто это сказал?), она вспомнила это чувство. А потом глаза Одри расширились, и она резко встала, не замечая, как качается под ногами земля, как все смотрят на неё, готовые сорваться с места и продолжить резню. Она поняла. «У всего есть причина. Тебе уже столько раз повторяли эти слова, и все же я осмелюсь произнести их снова, потому что это правда, о которой люди должны помнить. Даже когда кажется, что все происходит потому что происходит, оно происходит из-за неких событий, известных только участникам действа». Нужна была та самая кровь, кровь конкретного человека, который играет в нынешних событиях не последнюю роль — и Василиса пришла сюда, выжила ради того, чтобы каплей своей почерневшей крови всех спасти. Дверь задымилась, и, когда ещё один ручеек, истончившись, пропал в щели, камень загорелся узором заиндевелого серебра. Все вскинули головы, даже девушка, которая сидела рядом с Василисой, панически и, хуже того, совсем не понимая, что делать, пытаясь закрыть раны руками. Одри не могла вспомнить, как встала, держа на себе Фриск и внутренне содрогаясь от боли и страха, однако она оказалась на ногах, и её взгляд застыл на сиянии, блеснувшем между скал. Тени рассыпались, как труха, мощный треск заставил землю под собравшимися вздыбиться, а потом камень, покрытый жилами света, отъехал в сторону. — Все внутрь! — прежде чем сама Одри сообразила, что делать, сорвались слова с её уст. — Живо! И, ничего не спрашивая, не говоря, все похватали своих и бросились к проходу. Одри и Фриск бежали, не обращая внимания на свои ранения, спотыкаясь, но не падая, не оставляя друг друга и своих друзей позади. Одри помнила, как толкнула Марка, едва не навернувшегося на скользкой гальке, вперед, как ноги разъехались, а девушка с ножом до того резко дернула её к себе, не давая упасть, что плечо недолго болело. Они пробежали по едва липкой, размазанной бегущими крови на полу и вместе нырнули в белый проход. Наступила светлая ночь.***
Она испытала удивление, увидев вечный мрак и россыпи блестящих точек разной яркости. Казалось, она лежит на спине на вершине горы и смотрит в безоблачную ночь, по-летнему теплую и уютную. Только тогда она летела сквозь звездные тропы — не падала, не плыла, не растворялась в них, а именно падала, ничему не удивляясь и ни о чем не думая, потому что самой неё не было, только мириады звезд, и она не смогла бы сказать, близки ли они были к ней или далеки, существовали ли они вовсе или являлись игрой разрушающегося разума. Она словно вдруг перестала жить, её больше не интересовало происходящее, исчезали все чувства… Неожиданно Одри обрела тело, и оказалось, что её швырнуло лицом вниз, на выложенный треугольником пол, и она почти безболезненно приземлилась на него. Она закрыла глаза. В нос попала пыль, и она щекотала каждый нерв, а терпкий её запах вкупе с затхлостью удивительным образом заставило исчезнуть новорожденные мысли. Наверное, она заснула… ОДРИИИИИ!!! …и резко проснулась, все вспомнив и осознав. Слух вернулся к ней, и со всех сторон, откуда только могли появляться звуки, зазвучали приглушённые голоса — крики, просьбы, угрозы, стоны. Одри дрожала от холода, но этот холод был не космическим, он был реальным, и от того, не доделав глубокий испуганный вздох, она вскочила. И время возобновило течение. Она перепрыгнула через чье-то тело, не обратив на него никакого внимания, увидела Захарру, окруженную людьми, выкрикнула её имя и вытянула к ней руку — и тут же что-то сильное, крепкое вцепилось в неё и повалило на пол, вызвав волну невообразимого, убийственной разочарования, что ледяной вязкой водой обрушилось на неё (а она продолжала кричать «Захарра!», пока её вдавливали а пол и пытались задушить). Потемневшие от крови липкие пальцы впились в её горло, передавили воздух под мягкой кожей, и грудь и легкие спазматически дернуло вперед, будто они смогли бы продраться на волю. Неслучившийся вздох увяз в неподвижном воздухе, и перед Одри возник коротко стриженный мужчина. Он душил её. Он убивал её. Харви… Харви… Захарра… Удар. Треск. Капли крови. Мужчина упал, возле него, сжатый в такой же темной грязной руке, повис металлический потертый бумеранг. Человек закрыл глаза, и его лицо замерло. Из открывшегося рта вытекла тоненькая черная, как патока, струйка. Перед ней стоял другой мужчина, в такой же черной броне, и он схватил Одри, заставил встать и толкнул вперед. Та замерла, попытавшись сконцентрироваться, но ноги сами собой понесли её к лежащим без движения телам. Краем глаза она увидела Харви, нависшего над Захаррой, и Рэн, державшую её голову на своих коленях, увидела совсем рядышком движение и темные волосы, похожие на чернильную волну, это Эллисон мчалась к Тому. — Помоги, помоги, пожалуйста, помоги! Не раздумывая ни секунды, Одри упала на колени и прижала обе руки к чему-то мокрому, теплому, дрожащему, и внутри затрепетала каждая струнка, каждое волокно, и нечто огромное и сильное взметнулось вверх, пробудившись, подобно тысячелетия спящему под горой дракону. Разрушив пики своей тюрьмы и обратив камень в крошево, Сила брызнула из Одри мощным потоком, и её притупленное восприятие раздвоилось. Она узнала, что лечит Василису, что из неё вытекла уже четверть крови, ранений было больше четырех, она иссохла от голода, её живот покрыло язвами, в груди едва билось сердце, и все это Одри поняла мгновенно. «Невозможно вырвать часть и отшвырнуть её, не заменив на что-то другое». Одри хрипло вздохнула и погрузилась в исцеление. На задворках сознания она слышала звучание голосов, чьи-то наставления, собственные мысли. Она говорила себе, что это глупо и неправильно, лечить человека, который не усвоил урок и попытался её убить, несмотря на все, что Одри сделала для Василисы. Пусть умирает, она заслужила. Пусть свершится месть, о которой мечтала Фриск. Пусть умрет один из источников зла. И именно потому что она была живой и могла умереть в самом прямом смысле этого слова, упав во мрак или оказавшись в одной из вариаций Небес, Одри не видела в Василисе врага. Враг — то, что уже мертво, но отказывается умирать. Друг — тот, чье сердце ещё бьется, тот, кто дышит. А Василиса дышала, в ней качалась кровь и билась жизнь. Она украла немного. Лишь заставила кровь свернуться, заразу, какую удалось найти, выйти через поры кожи, и наслала, хотя сама не поняла, как, сон. Стиснутые зубы и напряженные веки разом расслабились, тело, до этого напоминающее оголенный провод, превратилось в мягкое тесто, и Василиса Огнева под её руками перестала дрожать и замерла. Кровь больше не текла, однако раны оставались открытыми, и их предстояло ещё обработать и закрыть. Эта мысль пришла к Одри, когда та вынырнула из чужого мира в свой мир — в свою кожу, в свой скелет, — и вспомнила, кто она, кто перед ней и что случилось. Тяжелый камень рухнул на неё, и она словно упала с движущейся скользкой осыпи — вокруг потемнело и затянулось тучами, уши заложило, мышцы ослабли. Наступила звенящая тишина, которая плотными, невероятного размаха крыльями закрыла её, и только одно слово слетело с онемевших губ. И Одри сорванной с неба искрой устремилась вниз, в усталость, похожую на сон, в сон, похожий на смерть, и не стало ни дыхания под ребрами, ни голода, ничего. Это было как упасть на перину из лебединых перьев и пуха — глубоко, чуть прохладно и от того приятно. Одри направила Силу на восстановление чужого тела, но и сама отдала нечто увесистое, важное, и обе они потеряли что-то настолько важное, что после потери проще было заснуть и не проснуться. Она упала в объятия того мужчины, и тот заботливо, точно их друзья не собирались недавно друг друга разорвать на клочки, положил её, а потом пригрозил плачущему человеку возле Василисы бумерангом. Они не обменялись ни словом, хватало взглядов. Плакала женщина. На её щеке зияла кровоточащая рана, кровь из которой пачкала подбородок и шею, на лице застыло выражение смеси слабости, испуга и опустошения. — Как она? — С-спит, кажись… эй, спасибо, она тебя, конечно, не поблагодарит, но спасибо и… — Сью, отстань от неё. Эй, чернильная, вы живы? — Порядок, — когда блестки перестали светить перед глазами, Одри слабо оттолкнула от себя мужчину. Постепенно стали возвращаться краски и звуки, а может, они рванули сразу, как перегревшийся бойлер. Слабая, вспотевшая до нитки, она испытывала невыразимый человеческой речью голод и точно такую пустоту, словно из груди у неё вырезали идеально круглый кусок. Держась за гудящую голову, она приподнялась и осмотрелась. Во рту пересохло, сознание, неповоротливое и ленивое, с трудом переварило информацию, но до души донесло её понятными, ясными образами, от которых сдавило сердце. Стивен в полном боевом облачении загораживал собой людей, пока на него скалилось нечто между человеком и бешеным волком, с чьей пасти падали каскады вспенившейся слюны. Он говорил с существом на высоких тонах, отвечая на рычащий голос, даже угрожая своей маленькой золотой палочкой, которой разве что по барабанной тарелке ударить имело смысл. С другой стороны — Фриск, оскалившись, держала перед собой нож, пока с ней говорил тот, кого вполне себе сегодня могли обезглавить. И тот, высокий, раза в два выше неё, пусть и горбатый, стоял перед ней с мечом. А на них, на Одри и людей рядом с ней, устроив между своими четырьмя мощными лапами дышащую Захарру, стоял новый, звероподобный Чернильный Демон, каким он был, сражаясь с Шипахоем. Но как только Одри встала, все один за другим сняли маски, как будто в дурацком спектакле, и они стали настоящими собой, и никто из присутствующих не мог продолжить драку. Эти выражения лиц проскочили на всех и сразу всего на мгновение, и все-таки Одри это заметила. Никто не стал нападать, когда Фриск просто покинула свое место и обняла Одри, никто не вякнул, когда Харви сгорбился, опустив голову, и развернулся назад. Пустота в груди заныла, стоило девушке подумать об этом, и она поняла, что Фриск обнимает её довольно давно, не обращая внимания на её вялость. Одри ответила на объятия, уткнувшись щекой в плечо и закрыв глаза, и закачалась, стоя на одной ноге. Мужчина за ними сплюнул, женщина, раздала странный тихий стон, похожий на последний всхлип. Легче было не говорить, не обсуждать. Так все и работало в то время: Одри и Фриск ушли без боя, то же самое, не совсем понимая, что происходит, сделали члены второго лагеря. Стивен облегченно выдохнул, неподалеку оказался Генри, волочивший свой топор по полу, Захарра, спрятанная под Харви, закашлялась. И все скоро столпились в один кружок, вполголоса переговариваясь, хватаясь друг за друга в приветственных жестах, и все они сели перед раненой. Одри оглядела друзей. Все живы, только в крови и грязи, словно несколько лет провели под землей. У Тома не хватало пальца — целого среднего пальца, от которого остался только обрубок, много раз замотанный в марлю. Эллисон прикрыла свалявшимися волосами распухшее веко на глазу на здоровой стороне лица. Джейк был весь засыпан тонкими, рваными полосами, больше всего досталось лицу, которое волчица, видимо, намеревалась оторвать зубами. Рэн пыталась сфокусировать взгляд после удара по голове такой силы, что после него на её лбу расцвела огромная шишка, а из кожи под пробором потекла кровь. По сути, самыми здоровыми были Стивен, Фриск и Генри. Последнему почти не досталось, остальные уже начали регенерировать. — Ты как? — Одри дотронулась головы Захарры. Под её разорванной, испачканной кровью одеждой виднелась нетронутая нежная кожа, какая вырастает на месте незначительного пореза спустя пару дней. Харви, наблюдавший за ними, никак не показал своего довольства, но Одри поняла по волнам, исходившим от него, что тот удовлетворен проделанной работой. Часовщица произнесла почти не слышно какой-то звук, поймала руку подруги и сжала. — Могло быть и хуже, — ответила она и посмотрела на Тома. — Ну не скули, малыш. Скоро я приду в норму и верну тебе палец. Пес покачал головой. — Нет?.. Сбрендил, да? Ты же писать не сможешь… — Он сказал мне, что, пусть и было очень больно, ему и так нравится, — сказала Эллисон. — Если тебя это беспокоит, не волнуйся, я тоже назвала его идиотом. А он мне вот, — она покачала на череду коротких предложений, написанных вдоль её руки, криво и косо, словно правша переучивался быть левшой. «Шрамы и увечья — благородно. Мы теперь оба уродцы». — Действительно идиот, — заметила Гетти и мигом добавила: — Но, вообще-то, он пострадал, спасая мою шкуру, так что я не имею права его осуждать. Откуда-то раздался смешок, первый признак того, что все встает на круги своя, и этот смех, словно луч солнца, упавший на лицо, растормошил Одри. Ещё не до конца пришедшая в себя, она не думала, где она и что все-таки произошло, а теперь, задумавшись, она нашла ответы. Реальность стала видимой, осязаемой, и Одри вернулась в неё из незнания. Кровь Василисы открыла дверь, и друзья и враги нырнули в звездный портал, который перенесено из в некое место: круглое деревянное помещение, из которого помимо сверкающей двери вела ещё одна — в освещены лампами коридор. Если же затаить дыхание и отстраниться от разговоров и прочего шума, то можно было расслышать знакомую мелодию, льющуюся из стен. Та самая, какая играла почти во всей студии, особенно четко она вырисовывала средь остальных звуков в комнате звукозаписи. Музыка, сочиненная Сэмми Лоуренсом. А вокруг — избитые друзья, и все они снова выжили вопреки обстоятельствам. Рана на груди дала о себе знать с новой силой, и девушка резко согнулась, сжимая зубы до боли в деснах. — Пойдем, я тебя осмотрю, — предложила Фриск, и Одри кивнула, сдерживая слабый, хныкающий визг. Она почувствовала, как под блузкой горит, разбухает боль, словно в груди у неё вскипала, преображаясь в шипы или живых ядовитых змей, кровь. Её даже затошнило, но ни чем, кроме желчи, её бы не вырвало. Есть… она подумала о еде, и ком подкатил к горлу. Как же хотелось есть. И спать. И, может, смотреть в летнюю ночь, наслаждаясь видом звезд. Блуждая в запутанных коридорах мыслей, она не заметила, как ей помогли подняться, и они вдвоем поковыляли в незанятый уголок рядом с темным проходом. Они прошли мимо Василисы, чьи раны обрабатывали пришедший в себя после удара мужчина и женщина, которая больше не истерила, а хладнокровно, так что даже мускулы лица не дрожали от отвращения, погружала в ножевые кровоточащие и хлюпающие ранения тампоны или что-то на них похожее, дабы остановить оставшуюся кровь. Фриск опустила Одри на пол, и новая вспышка током парализовала грудную клетку и шею. — Ляг-ка, — сказала она и помогла мягко упасть на спину. — Ты выглядишь так, словно Бертрум тебя все же раздавил, — при этих словах Одри издала тяжелый вздох, и кожу прошибло холодным потом, снимающим распространившийся в жилам жар. Внятного ответа не получилось, да и сопротивляться, когда она сняла с неё верх, чтобы разглядеть рану, не было сил. — Харви позвать? — Нет, пусть отдохнет. — Тогда спрошу, осталось ли у нас что-нибудь. Не хотелось бы, чтобы эта царапинка загноилась. — Царапинка? — А что ты хочешь, чтобы я сказала? Что это страшное, незаживающее ранение, как от самого острого во вселенной ножа, и оно разорвало тебе сердце и отравило кровь? Уголки губ поползли вверх, образовывая смеющуюся улыбку. — Ладно, всё действительно не настолько драматично.***
Время подумать настало совсем скоро. И думала Одри о том, что, пока Василиса спит, приходя в себя после операции, её верные воины вполне дружелюбны к тем, кого они намеревались убить, особенно после того, как Харви восстановил преломленный топором позвоночник женщины Агаты, а Генри, добрая душа, словно напрочь забыв, как планировал порубить их на куски, охотно поделился бинтами и последними каплями йода. Одри наблюдала за ними, вместе с мужчиной, который спас её (его звали Сокка), сидя возле спящей Василисы. И творящееся наводило её на определенные мысли о двоякой, непостижимой человеческой натуре, о способности объединиться, о благодарности и благородстве. Она даже не обрадовалась, что к ним ко всем вернулись способности, и теперь Одри, задумавшись, могла зажигать и тушить узоры на руке, и преспокойно, как к себе домой, захаживать в разум Чернильного Демона. Им разве стоит доверять? Да. Не только потому что ты на нашей стороне, брат, но и потому что они изначально не хотели нас убивать. Ага, как же! Одри чувствовала себя разбито. Марк так и не вернулся, и либо ей, либо Генри приходилось говорить с бывшими врагами. Один, Дин, тот, что пытался её задушить (он потом подошел и буркнул что-то о том, что ему стыдно, он просто пересрал), убеждал Генри, что ему с ребятами нужно вернуться к своим и хоть как-нибудь довести их до сюда — тепла и света. Ему хватило наглости заявить, что, раз уж они теперь вынужденные союзники, «громадная рогатая штука» должна им помочь. Одри бы помогла. Но она не стала вмешиваться. Можно я их съем? Нет. Никаких людей. Его раздражение нахлынуло на неё, как прилив, обдав совсем слабую плоть кислотными каплями плохо скрываемого праведного гнева. Харви клокотал изнутри, как пробуждающийся вулкан, и его желудок сжимался, с клыков стекала слюна, напоминающая грязную густую воду. Одри хотела скрыться от него, ото всех. Она хотела спать, но боялась, что, проснувшись, обнаружит своих друзей мертвыми, Василису — живой и достаточно сильной, чтобы убить её одним метким ударом. Она понимала, этот союз необходим, понимала, война, которая могла грянуть, была, напротив, бессмысленна, бессмысленна и необъяснима тяга рыжей волчицы к разрушениям и смерти. Но еды и воды все ещё не было, а после битвы последние силы, что держали путешественников на плаву, иссякли. И на самом деле… на самом деле, призналась себе Одри, борясь со сном, я боюсь не того, что проснусь и увижу страшное, а того, что никогда не проснусь. Я застряну в нескончаемом сне. Мы все, ведь ни у кого не осталось сил и воли двигаться дальше. Мы все уйдем, все исчезнем. Быть может, нас примут Прерии. Или мы найдем дорогу в Ад. Или пропадем в пустоте. Всё-таки несколько смельчаков из обоих лагерей организовали общий отряд и прошли через дверь из камня на пустоши, а другие — хромая женщина-оборотень и Джейк, — отправились в другой проход в надежде достать еды. Харви остался сторожить Захарру, словно её жизни ещё угрожала опасность, и Одри знала, что таким образом он выделывается перед ней. Захарра спрятала его разум у теле маленького мультяшного демоненка, и ему не за что было её любить. Он любил, любил как мог, только свою сестру и своего друга. Лицо Василисы было гладким, спокойным. Такой её, наверное, почти никто не знал, и это кольнуло, как игла, ведь, по правде сказать, Василиса давно интересовала Одри. Её мотивация, её положительные стороны, иногда проглядывающие сквозь толщу кровожадности и неуравновешенности. Ладонь сама собой легла на висок девушки. В глаза бросились седые, точно свинцовые грозовые облака, волоски, и бледные шрамы. «Я ведь не врала, когда говорила о нашей схожести, — подумала Одри. — Ты и я… мы, как никто другой, нуждаемся в отличном психиатре, да? Из-за ярости, вспыхивающей на холодных маленьких угольках без видимой на то причины, из-за чувства тотального одиночества, из-за страха перед смертью, который и толкает тебя на все эти безумства». Она жалела Василису. Она видела в ней ещё одну себя. Сокка странно посмотрел на Одри, рука на бумеранге сжалась, обхватывая оружие. Таким можно не только ударить по голове, заставив потерять сознание, но и пробить череп и располосовать горло, если промахнуться. Той было все равно. Она боялась умереть, однако не сейчас, ведь сейчас она как будто перестала что либо чувствовать в принципе. «Зачем ты ей помогла?..». — Что это? — увидев на обнажившемся затылке Василисы ожог, как от убранной татуировки (точно такой же ожог есть и у Захарры, напомнила себе Одри), и красную метку на бежевой, светлой коже, спросила девушка. Она указала на метку. Ей казалось, она видела её раньше, в памяти всколыхнулось что-то забытое, относящееся к этому знаку — полоске, завернутой в шестёрку. — Понятия не имею. Наверное, родимое пятно.***
Между девушками повисло молчание. Одри старалась дышать ровно, не дёргаясь и корчась, пока Фриск обмазывала края раны, какой-то белой смесью. Голод, жажда, все отошло на второй план, и осталась боль. Судя по всему, этот нож не был отравлен, иначе Одри, ища в себе неисправность, мигом обнаружила не относящиеся к ней самой тела. — Почему ты её спасла? — тишина треснула от тихого, не попрекающего голоса. И все равно Одри покраснела. Вопрос Фриск был неминуем, как дождь в мрачную душную погоду, и тем не менее Одри застало врасплох. — Нет, я помню о твоей клятве и о том, что ты никого не убиваешь, а значит — никогда не дашь умереть человеку. Но это рыжая волчица, которая не исправится уже никогда. Она продолжит охотиться за тобой, сколько добра ей ни сделай. Вдохни в неё жизнь, спаси этих паршивцев в черном… Ничего не изменится. — То же самое ты говорила о Харви, — Одри ушла от ответа, не зная, как ей объяснить свой поступок. Ведь не было никаких причин спасать Василису. Она увидела, что та при смерти — и пришла на помощь. Ведь нельзя дать человеку, живому человеку, умереть. — Он неисправим. Зло из него не вытравить. Он убил свою семью и меня в неё не принимал. — Говорила, — Фриск покачала головой. — И ошиблась. И, как ты помнишь, признала свою ошибку. Просто… эта рыжая сука — другое дело. Она не остановилась. Она пришла, чтобы убить нас в то время, что мы спали и не могли дать отпор. Она собиралась забить тебя молотком, который мы ей дали для спасения черных, а потом, когда тебя бы не стало, принялась за остальных. Разве не так? — она вопросительно уставилась на Одри, и та вспомнила, сколько просидела с закрытыми глазами, слушая шаги и уносимый ветром шепот. Василиса металась, не зная, кого убить ей первой: Одри, Фриск или вовсе Захарру. И не понимала, нужно ли ей это вообще. Само собой, Одри не знала, что творилось у неё в голове. Но знала, знала по этим метаниям, по учащенному дыханию и дрожи, что Василису снедали сомнения. — Ты говоришь так, потому что ты хотела мести, — сказала Одри. — И пырнула её из-за этого. Вид у девушки сделался оскорбленным. — Я подумала, она убила тебя. Я видела, как она всадила в тебя нож, и лишь потом поняла, что это не так. Как ты думаешь, что я испытала? — Но ты же хочешь мести? Правда? — голос у неё остался бесстрастным. Фриск вздернула подбородок. — Я не знаю, — произнесла она, и было это похоже на хруст льда под ногами. — С одной стороны, я все ещё вижу Аанга, который сообщает мне, что Папируса убила Василиса. Я иногда думаю, какой позор в том, что я до сих пор не свершила месть. Я помню, как Василиса напала на нас в Монтауке и попыталась развязать драку после того, как мы ей помогли, и кинула отравленное лезвие в Тома. А с другой… я знаю, я, черт возьми, знаю, что местью ничего не решить. Василиса умрет, и тогда появится мститель, и будет он мстить за неё, а за ним — следующий. Продолжения не последовало. В потоке слов обе забыли, с чего начался разговор и о чем тот был. Одри размышляла о своей клятве, о том, в какой момент стала такой. Она неслась в бой, потому что бросать тех, для кого битва вопрос выживания, было недостойно. Она спасала с того света отъявленных мерзавцев, ведь те еще не закончили свой путь. Она держалась за свои обещания крепче, чем за жизнь, так как больше смерти она не хотела опорочить что-то светлое, как солнце, в своей груди. — Мне хочется мести, когда Василиса делает ужасное, — сказала Фриск. — И не хочу, потому что вы с Захаррой договорились, а я помню, что ты мне сказала. И не хочется мне мести в обычное время. У меня не было мыслей бросить все и отправиться за смертью Василисы. Как-то так. — То есть, теперь ты понимаешь, почему я спасла её? — Понимаю. — Сердце есть у очень многих, — шмыгнула носом Фриск. — Даже у последних тварей где-то там оно есть. Оно помогает увидеть свои грехи и искренне захотеть их искупить, любить независимо от обстоятельств и отдавать последнее, что у тебя есть, нуждающимся. Нужно только разбудить его, показать свет. — Почему ты так в этом уверена? Василисе не жалко собственной подруги, она убивает потерянных, которые ничего ей не сделали, и убила Генри, не имеющего никакого отношения к её проблемам. У неё разве есть… — Есть. Как и у отца твоего есть. Раньше у Василисы сердце было чистое и сильное, уж я-то, помнящая многие временные линии, знаю. Она была готова пожертвовать собой, чтобы спасти оба своих мира, как и сейчас. И я знаю ещё многих людей и не только, кто умел любить, хотя казалось, что у них ничего внутри нет. Я просто убеждена — у каждого есть сердце. Гнилое, маленькое, полное противоречий и лицемерия. — У очень многих. Но не у всех. И что эти не все не могут? — спросила она, все ещё пребывая в этом бесцветном, бесчувственном состоянии, будто тело стало металлом, а душа умерла. — Любить хоть кого-то. Щадить. Сострадать. Если ты хоть что-то из этого можешь, у тебя есть сердце. Если не можешь ничего из этого — у тебя его нет. Ведь кто-то никогда не изменится, не захочет любви и не полюбит. Мать убьет, друга убьет, вообще всех убьет и глазом не моргнет. И ни что в нём не торкнет, ни что не захочется исправить. — Помнишь наш разговор о сердцах? — Помню. — Ты сказала, что почти у каждого оно есть, и ты признавала, что и у Василисы оно есть. Значит, она достойна жизни. Потому что в ней есть и хорошее. — Не спорю, и в сексуальном маньяке есть хорошее, допустим, чистая и искренняя любовь к маме, — сказала Фриск. — В педофиле есть неподдельный чистый и мощный патриотизм. У мудилы, который переехал человека и просто уехал дальше, может, собственный благотворительный фонд. В Василисе вот есть верность и тяга к героизму. Но всех их объединяет то, что, какими бы хорошими качествами они ни обладали, сколько бы правильного ни сделали, все ими совершенное зло не исчезнет. — А если Василису не сравнивать с педофилами и маньяками, а назвать оступившимся хорошим человеком, которому очень и очень досталось по жизни? — продолжала гнуть Одри. — В таком случае ты умрешь, потому что решила, будто, пожалев Василису, ты заставишь её опустить проклятый молоток. Одри хотела сказать: «Но ты убила целый народ забавы ради, так в чем отличие?», и вовремя прикусила язык. В чем отличие, она понимала на интуитивном уровне: один человек искупил грехи и больше их не совершал, второй человек как совершал их, так и совершает до сих пор и останавливаться не намерен. И в этом — схожесть. Никто не безгрешен, у каждого есть право на ошибку. Впрочем, является ли то, что делает Василиса, просто ошибкой?..***
Их разговор закончился ничем. Фриск закончила помогать Одри с раной, но им не захотелось дальше проводить с друг другом время, и инициатором этого решения была Одри. Не обида, нечто другое тогда руководило ею. Она верила, как верила Фриск, что не бывает плохих людей, однако у неё не укладывалось в голове, как, видя Харви, который стал лучшей версией себя, приняв его со всеми потрохами, Фриск не верит в других таких же людей. Наверное, причина в Парирусе и во всем случившемся, а ещё в самой Одри, ведь Василиса хотела убить её, а Фриск — защитить, причина также была в Захарре, в отношениях с которой, хочешь не хочешь, при всех обстоятельствах возникнет напряженность. Но вскоре, убедившись, что Василиса в порядке, Одри вернулась к друзьям. Все ждали, когда из портала подтянутся остальные, когда вернутся разведчики, и будущее станет не таким туманным. Одри не хотела думать ни о чем, кроме здесь и сейчас. Сейчас были дикая усталость, голод и сонливость, которая, по её мнению, запросто могла перетечь в смерть. Через час стали появляться первые люди в черной потертой броне. Впереди отряда шли Генри и Ореола, её пышные серые волосы и озорные зеленые глаза Одри узнала мигом. Они, заметив друг друга, незаметно для большинства кивнули каждая со своим подтекстом: «О, ты жива!»и «Рада тебя видеть». За ними стали выплывать из ночи, покрытой звездами, остальные. Больные, голодные и разбитые, они выглядели ничуть не лучше ганзы, и Одри не испытывала к ним никакой ненависти, лишь сострадание. Ещё через время на краю зрения мелькнуло знакомое синее пятно, и один за другим народ стал оборачиваться к вернувшимся. Джейк нёс много яблок, они почти сыпались из его длинных рук, и столько же в лежало в сжатой в клыках сумке волчицы. Одри поела, будто у них каждый день была еда, не чувствуя вкуса сладких, хрустящие яблок, которые были красны, как будто облиты рассветом, и не замечала, как сок стекает по губам. Каждое движение приносили утомление. Любая мысль, что давала о себе знать, крутилась в сознании, как катящееся в раковину кольцо. Она не помнила, как облокотилась о Генри, который уже давно заснул, вдохнула исходивший от него запах яблок и погрузилась в беспамятство. Она проснулась, не открывая глаз, и кто-то с кем-то говорил сквозь толстые стекла, выкрашенные в черный. Тело было тяжелым, веки налиты успевшим остыть металлом, желудок и горло ныли, так что Одри при всем желании не смогла бы проснуться и дать о себе знать. — Убить, убить пока не поздно, и все! Может, эти люди не достойны смерти, но их достойна… — Ты снова предлагаешь их всех бросить? — Я видел яблоню, она достаточно большая, чтобы прокормить их всех. А нам лишние рты, да в принципе эти выродки, ни к чему. — Но, Марк… — Мне теперь интересно узнать, что об этом думает Стивен. Потому что в данный момент он выглядит адекватнее, чем ты. — Издеваешься, Элис? Они нас чуть не убили. Во сне! Василиса собиралась забить Одри чертовым молотком, не ножом, не мечом — молотком, как психопатка какая-то! Если бы она не проснулась раньше времени, боюсь, мы бы уже сооружали погребальный костер. У неё проблемы с головой, и эти проблемы заставляют её и её солдат делать все это. Ты думаешь, они хотели всего этого? Да уже не очень!.. — Марк, остынь. Я с тобой во многом согласна, но, твою мать, наказывать их всех — какой-то перебор… — Я предлагаю убить только Василису. — Если я правильно поняла наших неожиданных спутников, всех этих, хочу напомнить, больных людей, некоторые из которых даже на ногах стоять не могут, они изначально хотели отомстить за тех, кто погиб из-за голода. А голод случился, потому что они застряли на пути милосердия. Так что нет. Какими бы плохими людьми они ни были, они, в отличии от Огневой, преследуют далеко не личные цели, а сейчас и вовсе, кажется, отказались от идеи нас убивать. Но я не уверена, что, убив одну Василису, мы не обратим на себя их гнев, и они не станут охотиться на нас. — Меньше слушай Дрю, её непробиваемый пацифизм и дурацкая теория о круге мести на тебя дурно влияет… Сердце Одри застыло, так больно сжавшись, что под веками появились слезы. Вот значит как. Они решают судьбу людей у неё за спиной, ведь она больше не повторит свою ошибку и постарается сделать лучше всем, в том числе неблагодарной, кровожадной рыжей волчице. И потому Марк, которому она так и рьяно пыталась помочь, которому доверяла как другу и наставнику, настолько пренебрежительно говорил о ней и её жизненных принципах. — Убьем говнючку. Насрать на мнение Одри и тем более на мнение Захарры, ей эта больная любовь, простите за выражение, мозги с пиздой поменяла… Глухой удар, как спиной о стену. — Вот какая у тебя цена дружбы, да, Спектор? — даже по голосу было слышно, как Генри сотрясает ярость. — Такие слова ты способен говорить только пока тебя не слышат. И смел настолько, насколько глухи и слепы те, над кем ты измываешься. Нет. Мы выше этого. Никто не убьет Василису или кого бы то ни было ещё. — Сказал человек, который дерётся с людьми топором. И который чуть не оставил калекой одну из этих черных. — Инстинкт самосохранения, слышал о таком? — Всё, харе уже, — судя по всему, Фриск надоело их слушать. Она отодрала Генри от Марка, должно быть, удивлённая необычным для Штейна поведением. Он был груб. Он был зол. Он был на грани, точно ночное покушение стало для него последней каплей, и теперь все тысячи крепостей, что он возвел вокруг себя, пали, и остался только он — напуганный, смертельно уставший старик, которому просто было нужно на ком-то сорваться. — Рыцарь не убьет беззащитного. Тебя этому разве не учили? — Меня учили бороться со злом. Кому, как не тебе, знать на какие зверства способна Василиса? Она готова убить кого угодно, может, если встретится возможность, она убьет и наставника, и сестрёнку свою, а потом найдет кровных родителей и тоже их грохнет, дай только повод. А захочет — убьет любого из нас. Можно и без повода. Как Папируса. И её воины её поддержат, потому что считают себя обязанными, потому что она, мол, их к жизни вернула. Я, повторюсь, не говорю, что их всех убить надо, нет, их нужно обезвредить. Неужели вам не страшно? — Нет, не страшно. Слишком много мы пережили, чтобы бояться. Никто не убьет Василису, не убьет и не оставит в беде остальных. — Напомни, что там между Захаррой и Одри? Клятва? На меня она не распространяется, ни на кого из нас, соответственно — у нас есть полное право лишить Василису жизни. — А вот и нет. — Да чтоб тебя! — Одри открыла глаза. И увидела, как Марк в бешенстве схватил Фриск и тряхнул, словно в ней и была вся проблема. Глаза у него пылали, как факела темным огнём. — Включите мозги! Это все не закончится, пока Василиса не умрет, а её до одури верные изменники не будут где-то хорошенько спрятаны. Они продолжат охоту, мы все это знаем. Мы знаем, что Василиса и любой из них может хоть завтра убить кого-то из нас, или всех нас сделать своими пленниками из-за численного превосходства. Вы все трындите про круг насилия, что, убивая одного, мы обрекаем себя на гибель, и так будет снова и снова. Но никому не пришло в голову, что, бездействуя, мы породим точно такой же круг. Василиса будет идти за нами, проигрывать, злиться ещё больше, и все дальше будет укатываться её крыша, пока она окончательно не сбрендит! — Ты наш лидер, и я уважаю тебя, — сказала Фриск. — Но сейчас ты несешь околесицу. Так что слушай: лучше войны шаткий мир. И если выбор встанет между тем, чтобы установить мир любой ценой или отомстить за друга, я выберу первое. Генри тоже это выберет, впрочем, и мстить ему не за кого. И Эллисон выберет первое. На одно мгновение на лице Марка проскочила слабость. Он словно стал напуганным маленьким ребенком, которого мать каждый день наказывала хлесткими ударами ремня по мягкой детской коже. — Я просто хочу вас всех защитить, — шепнул он. — Если это действительно так, то, будь добр, не делай непоправимого. Василиса без сознания, остальные не представляют угрозы. Спровоцируешь их — и мы все точно умрем. И защитить нас ты не сможешь, потому что нас много, а врагов — ещё больше. Марк оскалился. Одри забыла как дышать, когда все четыре стороны уставились друг на друга, раздражённые, сонные и готовые как будто сорваться с цепи и подраться. Из-за страха за друзей, из-за защиты чьих-то интересов или своих собственных. — Вы просто кучка инфантильных идиотов. Но как скажешь, подруга, как скажешь. Мы никого не убьем, мы оставим все, как есть, надеясь, что у этих уродов придет в норму моральный компас. Только учти — если Василиса начнёт тебя душить, или если вас всех разом изобьют, я и пальцем не пошевелю. — Наверное, так и ведут себя настоящие друзья, — мрачно ответил за неё Генри. Эллисон отвернулась, словно смутившись собственного непонимания, как им быть в сложившейся ситуации. Фриск осталась спокойной, до того спокойной, что Одри подумала, не под кайфом ли она. В конце концов, когда Марку надоело пялиться на неё, он, ударив её в плечо, оттолкнул от себя и направился в противоположный конец зала. Меч качался на его поясе.***
Колесо судьбы закручивается лихо, когда ты как никогда близок к её исполнению, и кому, как ни ей, было знать об этом. Одри проснулась уже не в Архивах, не на границе, а снова в своей белой тюрьме. Каждое новое пробуждение было все труднее, нереальнее, будто все это было страшным сном перед пробуждением в кругу друзей, на рассвете нового дня длинного путешествия, и чувствовала она себя соответствующе. Онемели конечности, сдавило булькающее, наполненное чем-то горячим горло. Свет обжег сетчатку глаза, и девушка резко зажмурилась. В голову вонзилась стрела. Она попыталась вспомнить, что произошло с ней до этого воспоминания, вкалывали ли ей что-нибудь, и она увидела в памяти лишь непреодолимую пропасть. Пропасть жизни, которую она просыпала. Пропасть самых лучших дней её жизни, украденых орденом воскресших мертвецов. Василиса… звучание её имени что-то пробудило в Одри и в этой бездне. Оно отозвалось, как эхо, и она потянулась к нему в надежде достать ещё кусочек драгоценного прошлого. Но ничего, там ничего не было, однако существовали эмоции, и главной из них был страх. «Если я здесь… если я жива…», — мысль прервалась, не закончившись и непонятно откуда начавшись. Харви перехватил её, как брошенную в никуда верёвку, обвязал вокруг своей лапы и удержал на плаву, давая Одри возможность вспомнить и додумать. Только ничего больше не было. Растерянность, ужас, боль, тоска, душа помнила их, они — отметины от одного единственного имени, простого, но пугающего до дрожи. Оно наводило на мысли о старухе с косой и о свисте, пронизывающем все её видения прошлого. Тише… Тише… Все это уже случилось. Сколько они мне вкололи? Немного, успокойся. Её трясло, как при лихорадке.