***
В ту ночь, пусть и совсем тихо, к деревьям устремился волчий вой. Когда их оборотень взял след, уходящий вглубь этого проклятого леса, Василисе казалось, вот-вот — и умрут все, включая её саму. Жалкие запасы еды, которые им удалось собрать, подходили к концу, и что-то подсказывало, что пополнить их в лесу получится только одни способом — обобрав ублюдков, покрывавших Дрю, до нитки. Теперь же, когда умер ещё один, Василиса думала, не повернуть ли назад, ведь они составляли карту, ведь Василиса отлично помнила обратный путь. Несколько дней без еды, несколько дней — болея, задыхаясь в зловонии, которое издавали эти напоминающие слизь чернила, теряясь и чуть не теряя сознание. Василисе, как хорошему лидеру, было нужно повернуть назад, думая только о благополучии своих солдат. Но она шла вперед, шла, сама не зная зачем: ведь если те, кого они искали столько времени, здесь, они, должно быть, сгинули. Василиса Огнева шла, подгоняемая надеждой избавиться от ночных кошмаров и страха, преследовавшего его при свете дня. Нога её подгибалась, желудок слабо урчал, голова кружилась. А она отдавала команды, поддерживала веру в этот поход, так как он больше, чем так и не оплаченный долг за жизнь, воскрешенную из могильной холодной земли. Это — война с теми, кто их убил, война с мамой судьбой. И люди, закованные в черные латы, пережившие петлю, кровавую резню в лабиринте забытых вещей, голод и многое другое, следовали за ней в чащу, вспоминая тех несчастных, кого забрали мертвые ублюдки, кого убили живые. Когда ищейка-оборотень — сероволосая волчица с прекрасными фиалковыми глазами, — обнаружила след, ведущий по тропе, утоптанной толком не зажившими отметинами сапог, никто не стал говорить «Это выглядит не безопасно, Васек», «Запах отвратительный, будто там кто-то сдох! Может, не надо туда идти?». Во главе с Василисой они ступили в разграбленное логово некого зверя, чей дух, горячее дыхание и вонь ещё не выветрились, но чье пребывание и внезапное исчезновение было подтверждено засохшими лужами чернильной крови на каменном полу. Василиса, не брезгуя, прошлась по этим лужам к размякшим осколкам, похожим на куски скорлупы, в затвердевающей и покрывающейся белой пленочкой жиже. Она даже потрогала, обнюхала, и запах ей не понравился. Они искали следы. И нашли — нашли обломки стрел, в том числе их спрятавшиеся в чернилах наконечники, и они были такие большие, что их можно было спокойно использовать, как копье. Василиса, осматривавшая находки и уже отлично осознавшая, кто разорил это гнездо, почувствовала, как триумф и ужас в её груди танцуют бешеный, быстрый танец, словно сердце у неё было горячим алым угольком. Она думала, думала, как далеко идти, сколько они продержатся… и нужно ли все это. «Нужно. Конечно же нужно», — с этими мыслями она вспомнила тело у своих ног. Того парня звали Джоном, ласково — Джонни. Он видел будущее, но своей гибели от голодухи не предвидел. Голодухи, устроенной этой лицемерной «пацифисткой», тупой сукой Одри Дрю. Которая, как рассказал Стив, чудом вернувшийся из плена мертвецов, ещё и хорошо дралась — её явно натаскали. И она была готова к этой битве, как к ней была готова Василиса. Ореола осторожно тронула её за плечо. Та не отреагировала. — Мы нашли немного красной крови. Она запеклась, но цвет определить удалось. Это точно они. И, судя по следам с той стороны, они все благополучно продолжили путь, а иначе бы где-то здесь лежал бы разлагающийся труп. Василису чуть не стошнило от слова «разлагающийся». На голодный желудок думать о серой, отходящей от тела кожи, о мухах, заползающих в приоткрытый рот — определенно плохая затея. — Тогда вперед.***
За два дня скитаний они пересекли, должно быть, ещё тысячи километров нескончаемого леса, чьи одинаковые деревья и одинаковые скалы, пусть и больше не скрывали пугающего образа, наводили разъедающую, как кислота, тоску. Именно на второй день Одри подумала, что что бы она ни делала, мысли о своей бесполезности никуда не девались. Она могла вести друзей за собой, притворяясь, что ситуация ещё под контролем, утешать их, стоять на страже, едва последний из них закрывал глаза, и всегда рядом с ней оказывалась Фриск. Подменяла ночью, в искрах гаснущего костра, чуть что — неслась разнимать готовый взорваться на весь лес конфликт. Одри чувствовала благодарность, но как показать это, не знала, как, в сущности, не знала, когда все это кончится. Путешествие совершалось в тишине и печали. Не затих, конечно, смех, но стал редким гостем в их компании, кончились песни под укулеле, словно у их барда отсох язык или пальцы перестали слушаться. Гордые надежды, зашевелившиеся было у них в душе, угасли, место их заступил безысходный мрак. Природа сделалась скудной и унылой, последний свет потускнел. Трава поредела, как шерсть стареющего кота, исчезли кусты, пропала листва с голых, запутанных ветвей — от них остались коряги, кривые старые деревья, от которых когтями распространялись, образуя купол, черные, напоминающие волокна, ветки, да пни. Но в тот день кое-что изменилось, изменилось существенно, и девушка, шедшая во главе отряда и до последнего этого не осознававшая, остановилась, и за ней остановилась остальная свита. Все замерли, глядя на чистое зеркальное озеро, в котором плескалась, покрытая сухими листьями вместо кувшинок, вода. В этой дикой местности было легче поверить, что здесь можно найти ещё несколько паучьих гнезд, нежели воду, круглой монеткой, в чистых, не тронутых листьях пятнах которой отражались ветви деревьев. Нагружённые легкой поклажей, путники уже валились с ног, но нечто магическое их всех разом потянуло к берегу, выложенному черным песком. Она забыла, как дышать, забыла, как у неё от голода кружилась голова, когда первее всех подбежала к воде и зачерпнула немного. Обычная вода. Мокрая, сочащаяся сквозь пальцы, холодная, прозрачная, без запаха. Но что-то было не так. — Стойте! — она не рассчитала сил и толкнула Тома, который уже зачерпнул жестяной кружкой немного водицы, и тот чуть не упал, расплескав драгоценную жидкость. — Стойте! Не пейте! Вдруг она отравлена? — С чего вдруг? — Марк впервые за эти долгие дни заговорил, и лицо у него было ещё более изнеможенное. — Мы последнюю воду допили как раз вчера. Это либо последний наш шанс попить, либо отличный шанс наполнить фляги перед выходом из этого гребанного места. Одри хотела возразить — и не смогла, без сил согнув плечи и пропустив мужчину. Её саму невыносимо мучила жажда, и эта вода, наверняка прохладная и чистая, как из источника, без вкуса металла, виделась ей спасением, наградой за этот долгий путь. Но её пугало, что это единственный водоем, который им встретился, и что в нём была жидкость, оправдывающаяся его название, а не чернила, как должно быть. Она бестолково качалась, наблюдая, как один за другим ганза прет к водопою, как стадо измученных жаждой африканских животных, и она видела, что, прежде чем напиться самому, кто-то для начала наполняет фляги в дорогу, кто-то несет кружку, с которой вода так и лилась, привалившемуся к стволу Генри. Странно. Одри подумала о Марке, который сейчас жадно пил из озера, и ничего с ним не происходило. Но думала она не о том, что может и с ним, и с другими случиться, а о том, как бы Марк сейчас отреагировал, начни его кто задирать или просто неумело веселить. Одри от чего-то решила, что не стал бы ни спорить, ни злиться — пожал бы плечами и отвернулся. И стало физически больно, ведь это было правдой. Наблюдая теперь за ним, как он, встав в один ряд с нашедшим в себе силы подойти поближе Генри и Гетти пьет из грязных, сложенных лодочкой рук, Одри поплелась к ним. Только Харви не сдвинулся с места, ему это было не нужно. И он смотрел куда-то вверх. Одри посмотрела туда же и вздохнула. Вместо того, чтобы попить, два идиота — Джейк и Фриск, то бишь, которые отныне только и делали, что говорили с друг другом о проблеме расизма, — лезли на высокие деревья. И если Джейк с ловкостью молодого длиннолапого кота взобрался на свой ствол в пару прыжков, то Фриск то скатывалась, скользя по липким чернилам, то чуть не падала, ступая на ломающиеся под ней ветви. Но в конце концов оба настигли верха — и уставились вдаль. — Как ты думаешь, кто из них первым свернёт шею? — спросила она тихо. — Я думаю, ответ очевиден. Фриск, которая сначала перепрыгнула на его дерево, а после, не обращая внимания на неудобства, попыталась облокотиться о тоненькие веточки, тем самым вытесняя на’ви. Она наконец попила, но даже не заметила первого глотка. Напряжение, злость, ведь ничего, кроме этой безвкусной воды, им не досталось, разрывали её. Её трясло. Ей хотелось кричать, биться в агонии, а после безжалостно убить кого-нибудь, того, кто был виновен в их неудачах. Но никого не было. Только Захарра, которая отошла на приличное расстояние от них, села на песок и с наслаждением сняла обувь. Только Фриск и Джейк, который хер пойми что выглядывали за чередой деревьев, хер пойми зачем, ведь они отлично видели, что там ничего нет, один лишь лес, лес, лес, лес. Но и в этот раз ей удалось побороть тьму внутри себя. Она зажмурилась, представляя, что эта вода способна её успокоить, что ничего страшного не происходит. Марк просто не в себе. Они просто голодают. И вскоре вода действительно стала ощущаться во рту. Она текла слабеньким, осторожным ручейком, обволакивая потрескавшееся от жажды горло и распухший, сухой, как отжатый от влаги мох, язык, и это успокаивало, как холодная мягкая мазь — от многочисленных укусов комаров. И ей было хорошо, она, возможно, впервые тогда полноценно расслабилась, и события последних дней предстали пред ней в совсем ином свете. Если у них появилась вода, значит, появится и еда. Нет. Она отняла руки ото рта, уставилась на свое разошедшееся рябью отражение. Не помогло, не поможет. В её взгляде была пустота.***
На следующий день у водопоя побывала и Василиса. Следы на песке. Оставленная кем-то случайно тетрадь, исписанная почти всегда с друг другом не связанными словами: «Прости», «Вы задрали», «Если это ловушка, я вас убью», «Мне кажется, это плохая идея», «Идиоты», «Генри единственный здесь в адеквате», «А чем бы ты хотела заняться, когда все это закончится?», «Захарра, мне кажется, о таком не спрашивают», «Тазик, который вы ей дали, немного наполнился. Она поела и назвала меня олухом…». Разбитая деревянная чашка, на которой было вырезано: «Это МОЯ чашка, хватит её воровать! Да, Од, это я тебе!». Василиса терпеливо вздохнула, осматривая все найденное, идя за следопытами по ещё свежим следам — чуть примятой листве и сломанным веткам, по исцарапанным чьими-то когтями камням. Даже уделила внимание седому волоску, найденному в озере. Но куда они могли пойти, никто не понимал, и тогда Василиса, отдав приказ развести костер и обустроить лагерь, отправилась на собственную разведку. Там, в зарослях, среди обсидианово-черных скал, она нашла палатку. Маленькая, желтая палатка сквозь которую мог бы пробиться свет масляной лампы, была распахнута, как вспоротое рыбное брюхо, и заросла лишайником. Она стояла за стеной свисающего со скал, пристроенных к друг другу точно в ряд, плюща, и когда Василиса нашла её, ей показалось, что она прошла некую границу, как Люси Певенси — порог платяного шкафа. В палатке не было ничего интересного, кроме заржавевшего котелка, раскладушки с подушкой, на которой осела пыль, и… Глаза Василисы зажглись диким, голодным пламенем, когда она достала из-под раскладушки несколько не вскрытых банок беконного супа. Она спрятала их в сумку и уже было хотела, больше не оглядываясь, броситься к лагерю, но вдруг застыла, как вкопанная. Она увидела на полу, застеленном тканью, пустую баночку от каких-то таблеток, а ещё — книгу. Темно-серую, с рисунком в виде сложного часового механизма, пухленькую и квадратную, такая бы точно выделялась на полке среди прочих. В ней все ещё была закладка с рыжим котиком на голубом в белую полоску фоне. Василиса наклонилась, взяла баночку. Преднизолон, прочитала она. А потом взяла книгу, и пальцы её в этот момент словно лишились костей, настолько они не слушались её. Когда она вернулась в лагерь, весь отряд с жадностью набросился на еду. Вот только Василисе, листающей шероховатые страницы, есть не хотелось, хотя она понимала, что должна. Каждая страница, особенно с нумерацией глав, была красиво украшена черными стрелками и закручивающимся спиралями ленточками того же цвета, а иногда — цифрами, плавающими возле краев, как астероиды в невесомости космоса. Все это время она продолжала держать пустую пластиковую баночку с преднизолоном, гадая, кому могли принадлежать эти вещи и куда делся их хозяин…***
После того, как они свернули с намеченной дороги, направление им указывало только собственное чутье, и тени, мелькавшие среди деревьев, словно мерцали, подзывая к себе, в неизвестность. Усиливающийся холод и ветер предвещали морозную, ужасную ночь на холодной головой земле, по сути, под открытым небом, скрытым черными ветвями, качающимися от дыхания могучего невидимого существа, должно быть, самой студии. И, ища грот, в котором можно было спрятаться, никому из них не видалось ясного будущего: перспективы были туманными, планов не было вовсе. Только бы пережить. Только бы укрыться от стужи, заснуть в тепле и проснуться, не убитый голодом и отчаянием. Одри дыхнула на озябшие руки и пошевелила пальцами. Голод и холод. Голод сосал под ложечкой, почти скребся, холод заставлял сутулиться и царапал огрубевшую кожу. Было плохо. Было больно. Звезды не приходили. Но когда она отчаивалась, она злилась. Она злилась на Марка, злилась на Генри, на Рэн, на Харви, на Эллисон, на Фриск, на каждого, кто мог бы помочь ей и не помогал, лишь хуже делал: печально бренчал на укулеле, которое Одри желала разбить; раздражал своей новой привычкой лезть на деревья и что-то там высматривать, убегать вперед, не думая о возможных опасностях, и возвращаясь спустя несколько минут, сообщая, что там дальше; подбешивал своей унылой рожей… Когда им удалось найти пещеру, в которой можно было укрыться от непогоды, со всех сторон был слышен кашель. Не замечая, как сама дрожит с головы до пят, Захарра принялась готовить все для чая, пока Том пытался развести костерок. Марк без сил облокотился на Джейка, пришло застонал — и тот, пока никто не увидел, положил голову друга себе на колени и накрыл грудь чьим-то плащом. Одри и Фриск вошли одними из последних — они к собственной досаде подбирали то, что вырвал ветер из их тюков, и Одри стискивала обмороженными пальцами дневник, который испачкался о грязную листву и растрепался из-за ветра. Они вошли в пещеру — и рухнули перед разгорающимся огнём. Она знала, что очень велика вероятность, что они вообще отсюда не выберутся и умрут. Так началось их новое путешествие, после, казалось бы, удачного исцеления, когда и их мозги, и их тела стали работать как раньше, стали сильными, непробиваемыми. Так оно и закончится. Однако… однако, открыв глаза, Одри снова сказала себе, что не сдастся, что дойдёт до конца, каким бы конец тот ни был. Да, сила звезд не пришла на помощь, да, отец и Шут создали это безграничное пространство пыток и мучений, не рассчитывая, что обстоятельства сложатся таким образом. Можно сдаться. Или же. Встать, пойти дальше — и найти звездную нить, отыскать в глубине своей души вдохновение. Стать сильнее, чем когда либо, и вывести их всех отсюда. В ту ночь она залпом выпила заваренный Захаррой чай и не заметила, как уснула, прислонившись к теплеющему и увитому отблесками костра камню. А проснувшись уже на полу, завернутая в спальный мешок, с тяжелым сердцем сказала себе: «Я справлюсь». Она заставляла себя в это верить и идти к исполнению этой навязанной собой же заветной мечты исполнить свое предназначение. После чего ганза встала и бросилась в путь. Ни один из её членов не обратил внимания на следы, которые они бы не смогли оставить — отметины волчьих лап на заиндевелой земле да остатки четырех костров, разбросанные ветром по местности. Чудо уберегло их в ту ночь, когда команда Василисы оставалась от них неподалеку, казалось бы, осмотрев каждый закоулок в окрестностях, но не заглянув в единственный грот, что круглым древесным дуплом торчал из широкой серой скалы и прятался за чередой редких деревец и мраком. Их дороги разошлись. Но ненадолго.