***
Достоин ли плохой человек смерти? Достойна ли Василиса умереть за все свои злодеяния? Одри спрашивала это у самой себя. Желтоглазой, с мягкими чертами лица, неподвижной. Ни одной складки морщин, ни одного прыщика, даже грязи и царапин не нашлось. Даже причёска та же, что была до перемещения. Должно быть, создавая Архивы, папа проявил слабость и захотел подлизаться к дочери, как мог — сделав её красивее, чем она есть на самом деле. Но призрак, которого она долго избегала, не ответил на её мысли. Наверное, как и другие подобные Василисе, достойна. Достойны и все её прихвостни. Только ни Одри, никому, не дано право отбирать жизнь. Она вздохнула. Вторая она не дышала, ведь была не живой, но в то же время Одри казалось, что она слышит ещё чье-то дыхание. Вопросов не осталось, говорить ничего не хотелось. И зачем она стояла здесь, она не знала, словно некая сила пригнала её сюда, давая время подумать о важном, наконец собраться с мыслями и решить пару серьезных вопросов. Она знала, кто она и в чем её цель, к какому будущему она стремится и ради чего продолжает жить. Она знает, что больна, знает, что способна на очень многое, если захочет. Она отдавала себе отчет, что ею руководят эмоции, а не разум, и поэтому она никогда никого не убьет, постарается спасти как можно больше и сохранить все, что было у неё сейчас. И все же оставалось кое-что, что не давало покоя. Распространяется ли клятва на других? В праве ли, ведь это их собственная воля, убивать её друзья? По мнению Одри, никто не должен убивать, никто не достоин смерти. Но по мнению того же Марка, да и многих других, все иначе. Рыцари убивают без малейших колебаний ради высших целей, а в данной ситуации — выживания и защиты родных. Харви ради пропитания. Эллисон и Том ради места под враждебной луной. Генри, Эллисон и Фриск стали спорить с Марком каждый по своим причинам, но одно они разделяли точно — им хотелось бы отомстить рыжей волчице, убив её, но они не станут так поступать, ведь Одри вложила им мысль, что местью и кровью им не решить проблему. Война все равно случится. Мертвые останутся мертвыми. Прошлого не воротишь. Кто знает, может, чья-то смерть принесёт им всем покой?.. И, расправившись с их главной проблемой, Марк окажется правее Одри? — Всё будет хорошо, — сказала она себе и заглянула в собственные глаза. — Ты ещё не знаешь, прошлая я, но все будет хорошо. Ей захотелось обнять её, ту потерянную испуганную Одри, чье сердце разрывалось от страха за свою жизнь, от, как ей казалось, безответной любви и от боли из-за правды о себе и её отце. А потом, чтобы её нынешнюю обняла Одри из будущего — на несколько лет старше, сильная, уверенная, исцелившаяся. Этого не произойдет, и помочь себе Одри не сможет. Но хуже того было то, что «хорошо» не настанет. В чем-то станет легче, в чем-то тяжелее. Только хорошо не будет. Когда она стала возвращаться, то остановилась ненадолго у яблони. Там стояла сумка с парочкой красных сочных плодов. — Тук-тук, — владелец знакомого голоса в самом деле постучал костяшками по коре дерева. — Кто там? — спросила, не заходя за ствол, девушка. — Экстренная служба новостей. Смею заявить, что вы довели свою девушку до инфаркта, потому что не явились в обозначенный срок. — Не ёрничай, — промурлыкала Одри и взглянула на Фриск, у которой в волосах застряло по меньшей мере пара сотен листьев и веток. — Я опоздала максимум на пару минут. — На два часа, ну ладно, — та выглядела как ещё один призрак, нежели живой человек. Сутулая и сонная, точно она совсем не выспалась, Фриск покрасневшими глазами, обрамленными синяками, глядела на Одри, и каждая не понимала, что видит перед собой. Одри видела раздраженного усталого человека, которого она, как это всегда и бывало, заставила понервничать (и всё же она не кинулась на поиски, а осталась ждать у яблони, и это заставило что-то теплое согреть грудь, рассекая мрак). Фриск видела человека, который был и чем-то напуган, и чем-то расстроен. Тревога читалась в этих глазах. — Ладно. Поможешь мне с яблоками, и пойдем в лагерь. Одри улыбнулась. — Хорошо. И ещё раз извини. Я знаю, ты обо мне очень беспокоишься. «И меня это успокаивает, — подумала вдруг Одри. — Мне приятно, что обо мне пекутся, приятно, что, несмотря на беспокойство всегда готовы оставить в покое, наедине». — Не извиняйся, — она попыталась не показывать, какой нервной и даже злой была, хотя в глубине души хотела зарычать на Одри и спросить, какого хрена ей так нравится убегать куда-то в одиночестве и долго не возвращаться. Одри же вновь порадовалась, что Фриск принимает эти побеги как должное, как ещё одну из множества странностей. Они собирали яблоки в тишине, и в ней не было места выяснению отношений и жалобам. Мысленно Одри все ещё находилась в Архивах. Фриск же дивилась, почему яблоки не кончаются и почему ей кажется, что на месте сорванных сразу, едва отвернешься, появляются новые. Внезапно Одри захотела рассказать, что же там, в Архивах, и сводить девушку посмотреть на осколки их общего прошлого. Возможно, в тот момент Одри вспомнила разговор о Василисе, и слова, бьющиеся в горле, пропали, как стертая тряпкой пыль. Она сконфужено отвела глаза в сторону, не сказав того, что хотела. В очередной раз она подумала, что делает что-то не так. Что принуждает делать так, как считает правильным. — Всё в порядке? — молчание поблекло. Тихий вопрос повис между ними, и Одри, собиравшая яблоки, вскарабкавшись напарнице на плечи, замерла. В порядке? Нет. С ней никогда не будет всё в порядке, всегда найдется вещь, неправильный элемент в системе её существа, который портит ей жизнь. — С чего ты решила, что может быть по-другому? — Потому что тебя чуть не убили, а потом ты надолго отправилась куда-то одна, словно хотела о чем-то подумать. Если что-то гложет, ты можешь поделиться. Даже если бы Одри желала поделиться своими переживаниями, она не смогла бы их передать словами. Как объяснишь метания между своим миром и другими, как охарактеризуешь тоску по прошлому, чьи ужасы уже поблекли, и остались только хорошие моменты? Как объяснишь… что ты не на своем месте? — Нет, не в порядке, — вырвала она признание, сухое и безжизненное. — Но я справлюсь. И раньше справлялась, и сейчас справлюсь. Фриск уже открыла рот, чтобы спросить, случилась ли с ней паническая атака, или она снова слышала, как некто чужой, а на самом деле самый родной, ведь этот некто рос вместе с Одри, из глубин её сознания твердил о смерти. Насколько близка в тот раз она была к тому, чтобы принять зов, насколько сильно погрязла в этих страшных мыслях? Видела ли она женщину в тени? И ничего не спросила. Сказала справится — значит, справится. — Ладушки.Испытание. Глава 109. Архивы
13 августа 2023 г. в 14:53
Она долго бродила в темноте, пока никто не видел, пока все спали, и ей было все равно, хватит ли её кто, будут ли беспокоиться. Она прошла мимо яблони, на которую не обратила никакого внимания, словно та не была ещё одним из сотен чудес, встреченных на пути, и углубилась во тьму. Скоро пол стал деревянным, громким, ибо каждый шаг выжимал из него скрипящий стон. Запахло пылью. От мрака глаза разболелись и заслезились. Но ничего этого Одри тоже не замечала.
Внутри было пусто.
После подслушанного разговора Одри стало паршиво. Они не знала, от чего в этот раз, была ли причина этой неприятной, как гнездо червей в животе, мысли в том, что человеку, которому она старалась доверять, которого уважала и чтила, было все равно на её мнение, или в ином. В том, что он, по сути, обсмеял друзей за нежелание убивать? В том, что… что в большинстве своем все были согласны с Одри, тем более Фриск? Ведь до этого она слышала от неё совсем другое: Фриск всегда была готова на убийство и в нынешней ситуации она также намеревалась убить рыжую волчицу. Она всегда будет готова убить её. Но ни она, никто другой этого не сделает…
Ведь Одри будто заставляет их изменяться, вырывать из себя бывшие жизненные установки. Словно она, к примеру, заставляет девушку с ножом думать совсем не так, как ей хочется, и также с остальными. Грубо говоря, навязывает свое мнение. И правда в том, что клятва только между двумя, и никто больше не обязан её выполнять, а иначе пришлось бы брать клятву со всех. У каждого своя истина, своя боль, и эта боль требует мести или защиты тех, за кого ты в ответе. А это значит только одно — Одри очень хреновый друг. Как Марк, который говорит тебе в лицо одно, но за спиной скажет совсем другое.
Пол под подошвой поскрипывал, и казалось, что там, за деревянными досками, плотно прилагающими к друг другу, ничего нет, никакой платформы. Ступишь не туда и провалишься в бездну, ведущую прямиком к самому большому паучьему логову, кишащему маленькими движущимися телами. И было тихо. В такой тишине думается лучше всего, и каждый звук обретает свою особенную окраску, звучание, которое в тяжелых раздумьях ощущается острее и запоминается надолго. В тишине, в которую органично вплетались едва слышные шумы, Одри чувствовала себя одиноко и безопасно разом: здесь никто не достанет её, не попытается силой выбить ответ, зачем же она, дура, ушла посреди ночи. Она успокаивала и вводила в транс.
И вдруг Одри проснулась. Она шла так уже довольно долгое время, ноги стали уставать, мышцы спины и плечи — ныть, точно девушка несла на себе всю студию разом. Она остановилась, растерянная и сонная, и увидела перед собой яркий желтый свет, льющийся из какой-то комнаты, перед входом в которую стояла неподвижная фигура. Тогда сердце из груди сиганула прямиком вниз, в холодную черную бездну страха, и легкие, в которых рождался воздух для крика, сковало арктическим льдом. Одри присмотрелась. Силуэт был совсем неживой, вероятно, он не принадлежал человеку, потерянному или монстру. Восковая или гипсовая статуя. Данное знание расслабило девушку, и все замерзшее вмиг оттаяло, и разжались когти на её горле.
Она пошла вперед, и страха больше не было, лишь пульсирующее, как венка пульса, напряжение. «Гент» плотно прилегал к её спине, короткий легкий меч лежал в ножнах на самодельном поясе. Если её попытаются убить, она даст достойный отпор. Но когда фигура стала отчетливо видна, и напряжение умерло, и вновь пришло ощущение полного, тотального одиночества. Там стоял Бенди, Бенди из воска, однако до того детализированный, что и на расстоянии шага выглядел настоящим. Малыш улыбался и показывал на неё пальцем, на его черном, сливающемся с кожей пиджачке, красовались огромные белые пуговицы. Он выглядел так, и от этого внутри что-то приятно разливалось, как прохладный туман, будто его выдрали из прошлого, когда Одри только проснулась в старом доме отца и обнаружила его, маленького, потерявшего память Харви Дрю. За ним стояла арка входа, на которой, задрав голову, девушка прочитала: «АРХИВЫ».
А потом увидела не только чертенка, но и все остальное. Фигуру Чернильного Демона, когда они с сестрой, сливались в единое целое, были на пике своих сил. И фигуру отца — тот смотрел своими живыми для статуи глазами на демона и ухмылялся. В этот миг забылись все невзгоды, даже рана на груди перестала болеть. В душе воцарился покой, так как её больше не тревожили подслушанный разговор и собственный эгоизм. Пол здесь был из решетки, все статуи стояли на постаментах, и только Бенди, словно встречавшего всяк сюда входящего, подсвечивала желтая лампочка, установленная у его маленьких ног.
Без сильного удивления, скорее с трепетом и печалью, Одри поняла, что стоит на пороге прошлого, которое у неё отобрали весьма и весьма специфичные гости со всех уголков космоса. Она могла просто сразиться с Чернильным Демоном и Уилсоном, просто пройти этот страшный чернильный мир, просто спасти его и обрести власть над ним, и ничего из того, что с ней происходит теперь, не случилось бы. Раньше она всегда напоминала себе, что, произойди все именно так, она бы не узнала столько всего о демоне и своем отце, не обнаружила в себе того, что отныне составляет её жизнь, не встретила бы всех этих людей из других миров и не знала бы, что всегда может быть хуже. Хуже Уилсона и демона. Хуже этой студии.
«Наверное, также думали и все остальные мне подобные», — решила Одри и направилась в Архивы. Архивы своей прошлой, резко свернувшей не туда жизни. Несколько десятков статуй призраков, словно замерших в безвременье.
Уилсон, стоявший ближе всех ко входу, застыл в позе человека, готового в любой момент достать из неимеющейся у него кобуры пистолет и застрелить того, кто сделает к нему хоть шаг. Искривленный рот, глаз, в котором сверкал, переливаясь, желтый жидкий огонь, пористая морщинистая кожа, на которой был виден каждый седой волос и каждое чернильное пятнышко — все было таким, как в реальности, может, ещё более реально, ведь Одри ещё никогда не видела своего врага так близко. Она различила крохотный шрам на его ноздре и предоставила, как в детстве он при побеге от хулиганов (что-то подсказывало, что он был тем, кто всегда бежал от кого-то, а не за кем-то — такой уж бал типаж у Уилсона) он навернулся на валежник и рассек себе кусочек носа. Глядя на него, Одри не ощущала той ненависти, какая накрывала её при встрече с ним, хотя бы при одной мысли об этом подонке. Ничего. Только полет фантазии: какой он был раньше, каким бы стал, не случись всего того, что случилось, а смог бы он стать хорошим человеком?
Нет, не стал бы. Каждое его действие, каждого слово было его собственным, и были они все ядовитыми, обжигающими и жестокими.
В поле зрения попался другой призрак, и Одри тотчас отвернулась, не желая видеть его. Она пошла дальше, стараясь не оборачиваться и не дрожать от покрывшего её кожу холода, словно прямо здесь, под крышей, заморосил дождь. И сразу же, наполнив собой все пространство, перед ней появилась чернильная машина. Её с испугавшим Одри призраком отделяла колонна из металлических потертых балок, скрепленных шурупами, поэтому она не сразу её заметила. А увидев, как-то ослабела. Её настигла, как и всегда при взгляде на виновницу всего этого чернильного безумия, жуть, ведь этот дьявольский механизм был создан в ходе симбиоза мечты, перешедшей в манию, науки и настоящей магии. Из этого хобота вышел переродившийся в монстра Харви и родилась Одри. Она портал в иное измерение, где обычная студия превратилась в огромный мир со своими правилами и интригами. Она — центр.
Так Одри шла, озираясь по сторонам, всматриваясь в лица тех, кто уже успел измениться до неузнаваемости или кого она встречала однажды, что почти и забыла. Она увидела Алису Ангел, и её оскал, видный через насквозь обожженную щеку, вернул девушку в тот страшный день, когда от каждого её действия зависела жизнь потерянных, которых безумная сука похитила. И нечто подсказывало Одри, что совсем скоро, спустя столько времени, она вновь встретится с Алисой… но теперь будет готова.
Время… сколько на самом деле его прошло? Как давно Одри ступила в лифт, спустилась в музей и встретила свою судьбу, утонув в черной и тягучей, как кровь, темноте чернил? Как давно сдавило её грудь так сильно, что она потеряла сознание от боли, как давно она проснулась, не веря, что жива? Три месяца? Четыре? Шесть? Сколько она живет в этом Цикле, раз время разделено на две части, и одна течет быстрее другой? Одри остановилась, думая об этом, и когда голова её стала неподъемной, она отбросила попытки посчитать — они ничего не давали, путая воспоминания и заглушая её мысли потоком ненужной информации, гремящей, как водопад. Она не заметила, как прошла ещё несколько статуй, и тогда врезалась в очередную колонну и, потирая ушибленный лоб, повернулась назад и поняла, что потерялась. И сколько она так бродит, представляя злых хорошими, свою жизнь более понятной, а путешествие — коротким, опасным, страшным, но не настолько, как нынешнее? Наверное, прошло уже больше часа, как Одри, оставшись наедине с собой, грустит и жалеет себя, и скоро все проснутся и спросят, куда она делась, пошлют за ней кого-нибудь и вернут на место.
Взглянув в глаза отцу, Одри призналась себе, как в том, что боится смерти, как в том, что всегда мечтала о матери, как в том, что хочет тихой спокойной жизни, — что ей не хочется уходить отсюда. Или, вернее, возвращаться в мир, где несколько десятков людей намерены переубивать друг друга, где она по уши погрязла в тонкостях людских отношений и выборах, которые тем осточертели. У папы (того молодого папы с короткими черными волосами, худым лицом, усами, подчеркивающими улыбку человека, знающего, чего хочет от жизни) были такие же живые, горящие глаза, и, глядя в них, его дочь совсем не испытывала страха. Напротив, она искала в них ответы. Их не было, или ответ существовал один, и он был отражением Одри в зеркально-чистых и ясных глазах Джоуи Дрю.
— Я так устала, — прошептала она. — От всего устала. Папа, я хочу чтобы это закончилось. А ещё хочу, чтобы всего этого не было. Это звучит ужасно ко всем, кого я люблю, а люблю я всем сердцем, ты знаешь. Но если бы все было иначе… никто бы не спорил, достоин ли человек смерти. Никто бы не смеялся надо мной и другими людьми из-за того, что им не хочется войны и убийств. Никто бы не убивал, ведь я бы просто перезапустила это время и начала новое, где все остались целы и живы. У Тома был бы его палец, у Эллисон — её красивое лицо. Генри, думаю, вышел бы наконец на пенсию…
«А Харви остался бы злодеем. Он бы ел потерянных, страдал от боли, вечность жил в бы в унижении и злости. Или же превратился в маленького, веселого демоненка, перестав быть настоящим собой».
Руки легли на лицо — ладони, грубые из-за сражений, больше не мягкие, как раньше, как ей нравилось, припали к щекам, губе и глазами; пальцы схватили концы волос и как могли зарылись в черную лохматую гриву. Одри стало почти физически невыносимо от происходящего, будто только теперь она узрела, что с ней происходит. И ведь они все ещё в пути. Ищут эти дурацкие Ключи, ищут мести, и все это для чего и почему случилось? Не потому ли, что к Одри все пристали, а сама Одри не могла сказать четкое «Нет»? Не потому ли, что одним фактом своего существования она ввергает мир в хаос?
Она пошла быстрее. Она убегала от темного, злого нечто, которое, едва Одри оставалась наедине с собой, пробуждалось и овладевало ею. Оно — то самое существо, что, бывало, брало над ней контроль и уничтожало все, что настоящая Одри строила и любила. В какой-то момент она остановилась. Живот сжимался от голода, голова кружилась, горло саднило. Хотелось спать, невыносимо хотелось упасть на мягкое и теплое, утонуть во сне и уже никогда не просыпаться, и чтобы не было удушающего жара и мерзкого, бьющегося в костях холода. Просто приятное тепло, просто сон.
«Раз тебе на самом деле так трудно, не лучше ли сбежать? — шептала темнота внутри неё. — Перестать мучить своих друзей, все испортить и уйти, попортив планы абсолютно всем?..».
Ком встал поперек горла. Сбилось дыхание. Нет. Нужно вернуться, пока силы ещё есть, спрятаться в кругу друзей, прижаться к тем, кто ближе всех, и тогда все пройдёт. Пропадёт паника, не станет темного, аморального желания умереть и сбежать. Обычно это работало. Она оказывалась под защитой людей, которым могла бы доверить себя, такую в нынешних обстоятельствах хрупкую и напуганную, а некоторым она могла поведать причины и последствия. Ведь кому, как не им, знать, сколько боли в ней все ещё живет из-за потери отца, собственного происхождения и природы, царящих вокруг разрухи и смерти? Пусть ей подарят хоть килотонны надежды, пусть сотни раз скажут, как любят и ценят, из неё не вытравить это — оно с ней всегда, куда бы девушка ни пошла, ради чего бы ни жила дальше.
Она оказалась в новой секции. Здесь вместо светлого дерева был темный мрамор, от которого, как в зеркалах, отскакивало навеки застывшие блики молний, и Одри сразу узнала это место, как узнала звук шагов по скользкому полу и фигуру на постаменте. Фигура была красива. Не то что Одри, сгорбившаяся, дрожащая, спрятавшая руки в карманы, а напряженное лицо под каскадами отросших немытых волос. У Одри, какой она была в своем мире, была шелковистая белая кожа, румянившаяся при улыбке, тонкие губы и большие голубые глаза, доставшиеся от отца. Её руки были ещё мягкими руками художника, не было шрамов, они появились позже. Настоящая Одри замерла, когда увидела себя, такую, какой была, и невесело ухмыльнулась. И ведь она говорила себе, что красива и так, с этими чудовищными очами, горящими в темноте, как фонари, с этой белой кожей, изгвазданной в крови и чернилах. И это было смешно, ведь когда урод говорит, что красив — он не перестает быть уродом.
«Гент» и меч упали возле неё. Став легкой, как перышко, Одри села перед своей ещё одной несбывшейся мечтой, и сомкнула веки. Наступила тьма. И наступила пора откровений, ведь не осталось в этом сломанном теле места для тех, кто врет, и тех, кто говорит правду. Умереть — в самом деле лучшее, что она может сделать. Это избавит от физической боли, когда она может внезапно забыть, как дышать, и начать терять сознание, от медленно убивающего голода, от зараженных ран, воспаления и новых кровопролитий. Это избавит от душевной боли, от моральных диллем и нужды вечно делать выбор, от терзаний, кто её друг, кто не друг, и где её счастье. Не пришлось бы Одри разрываться между своим миром и всеми остальными, между своими интересами — и чужими.
«Если мы хотим разобраться со всей этой историей, нам придется разобраться в себе. Запомни это. Иначе мы умрем», — слова брата набатом звучали в ушах.
— Боже, — прохрипела она. — Боже, мне так жаль, что я подвела тебя.
И направилась прочь из Архивов, не желая смотреть на свое прошлое дальше, не желая думать о возможностях, которые у неё отобрали, видеть чью-то другую жизнь. Ещё одной версии глупой дочери великого аниматора, которая все преодолела и вернулась к нормальной жизни. Желтый свет потускнел, в нём появилось серебро, и он окутал её, как туман. В сердце чернилами разлилось смятение. Захотелось плакать, но ни единой слезинки не скатилось по её лицу, и Одри почувствовала себя ещё несчастней. Она села под низкой яблоней с изумрудно-зеленой короной, с которой свисали тяжелые рубиновые яблоки, и её коснулся сладкий свежий аромат. Она сорвала одно, и оно приятно тяжелило руку, а на вкус было таким же, как и запах. Сладость наполнила её, унесла плохие мысли и немного успокоила девушку, словно она снова оказалась в их с папой дома, возле горящего очага.
Одри легла, и показалось, что красные яблоки и зеленые листья слились, сделавшись алой листвой клена, только то было не более чем иллюзией засыпающего разума. И она закрыла глаза и подумала удивительно ясно: но другая Одри не обрела и части того, что имелось у неё в этой вселенной, где миры столкнулись в войне металла, пороха и крови и где сотни людей, при иных обстоятельствах не встретившиеся бы, пересеклись ради общей цели. Это не помогло. Поэтому она уснула с горечью, оставшейся на языке после яблока, и сон был глубоким и долгим. Ей не снилось будущее, там не было людей, которых ей предстояло узнать много позже, не было и того человека, которого она втайне для себя же хотела снова увидеть. Только темнота, а если и были удивительные сюжеты и невероятные локации, то Одри этого не помнила.
Она любила своих друзей, души в них не чаяла. Она любила брата таким, какой он есть — саркастичный, свирепый, звероподобный, рогатый и облитый чернилами. Она любила себя, любила до тех пор, пока не оказывалась один на один с собой, когда врать не только невозможно, но и бессмысленно. Но с каждым прожитым днем все яснее становились многие вещи, от непроходимой глупости, импульсивности и непостоянности до сожалений о случившемся, желании переиграть и изменить судьбу и огромной, незаполняемой дыры в груди. Ты можешь бросить в неё весь свой огонь, все светлое и темное, и она останется пуста. Одри отдавала себе отчет, что, видимо, будь у неё выбор, она бы отказалась от всего, что с ней случилось хорошего, так как это хорошее никогда не перекроет плохое, ужасное.
Проснувшись, она обнаружила, что нос её, успев замерзнуть, сейчас накрыт чем-то теплым, пахнущим домом. Одри вся была этим накрыта, этим толстым, сохраняющим живое тепло спальным мешком, и тень яблоневой листвы развевалась на ней, а сама яблоня — шелестела, словно пела, иногда роняя маленькие пожелтевшие листья. Сонной половинкой сознания девушка подумала, что уснула на улице, и сейчас на небе собираются тучи первой осенней грозы. Лето подошло к концу. Но она была ещё в студии, на пути милосердия. Она встала, двигаясь вяло и неуклюже, огляделась и ничего не нашла. Увидела, что кто-то прислонил меч и «гент» к стволу. Увидела, что неподалеку лежала сумка, наполненная яблоками. Качаясь, Одри вышла из-за яблони и без всякого удивления увидела Фриск, которая тоже, похоже, ненадолго прикорнула. Бодрствовал только Генри, и он откуда-то достал табачок.
— Доброе утро, соня, — его голос звучал ласково. — Как спалось?
— Хорошо, — ответила она, хотя честнее было бы сказать «Никак. Просто спалось». — А вы что здесь делаете?
— Тебя ждали. Эта дура проснулась и сразу начала паниковать. Знаешь, в своей манере. Делать вид, что все нормально, но, тем не менее, делать много лишних движений и спрашивать много странных вопросов. Когда она двинулась тебя искать, повторяя «Да я ж знаю, что с ней все нормально, я не нервничаю», я понял что ничего не в порядке и пошёл с ней. Мы эти Архивы обошли вдоль и поперек, пока не увидели, что тебя усыпало листьями на самом видном месте. Я думал тебя разбудить, потому что, что это такое, юная леди? Сбежала такая, заставила нас побегать и попутно состарила на пару седин, а сама уже спишь!
От чего-то слова Генри согрели её лучше всякого спального мешка, и слабая улыбка расцвела на её губах. Но эта улыбка мигом пропала: бездна внутри дала о себе знать, и из неё послышался тихий, незнакомый голос — так могла говорить сама тень: «Они никогда тебя не поймут».
— И почему же вы меня не разбудили? — также тихо прозвучали слова Одри, и ей показалось, что говорит не она, а какая-то маленькая девочка, и напуганная, и скромная, и усталая.
— Ну я сперва собирался потрясти тебя за плечо, а потом… — он прокашлялся. — Я тебе в лицо посмотрел и подумал, что нет, не буду будить. А тут Фриск как раз меня одернула. Не будь сволочью, говорит, дай ей поспать. Мы вернулись в лагерь, она взяла мешок, ведь ты была уже вся ледяная. Я остался, Фриск пошла к тебе и накрыла. Через полтора часа вернулся, напугался, знаешь ли. Вижу — и эта тоже спит.
— А табак откуда?
Генри таинственно усмехнулся.
— Потом расскажу. Согрелась?
Одри кивнула.
Кое-что она знала всегда: её окружали хорошие люди. Заботливые и учтивые, они готовы и подождать, когда тебе плохо и нужно побыть одному, и поддержать, и просто согреть. Они испугаются за тебя и пойдут спасать, если заподозрят неладное и дадут мудрый совет, если жизнь тебя переварит до неузнаваемости. Делиться своими переживаниями Одри ни с кем не собиралась, абсолютно уверенная, что скоро все пройдёт, не исчезнет, но перестанет досаждать. Потом, когда он будет готова, она расскажет о своих сомнениях и потаенных желаниях, о пустоте внутри и не утихающем существе, толкающем её в пасть смерти. Возможно, она, как они с Фриск и планировали, обратится за профессиональной помощью, только случится это не сегодня, не завтра. Лишь в день, когда все это закончится и Одри почувствует расслабление, она сядет в кресло напротив психолога и обговорит с ним свои проблемы. А сейчас… нужно идти дальше.
Друзья, сказал Генри, в порядке, все под защитой Харви, и ответ Одри удовлетворил. Они разбудили девушку с ножом, и все трое, скрытые под яблоней от ненависти и боли, наелись её сочными плодами, и Одри впервые была сыта. Никто не говорил. Все молчали, и молчание нравилось ей, ведь так она пока что чувствовала себя собой сильнее, чем находясь в большой компании. Никто не поделился никакими новостями: не подрался ли кто, не пришли ли в себя те, кто вполне может навредить им. Оба, и Генри, и Фриск, по одному виду Одри поняли, что самое лучшее, что они могут сделать — не задавать вопросов и не грузить её лишней информацией.
И все забылось. В том числе подслушанный разговор.
— Я могу ещё здесь немного побыть? — наконец спросила Одри. Слова сами собой слетели с уст, и в воздухе повисло её неосознанное, столь неожиданное для неё же желание. Фриск и Генри переглянулись. Оба смотрели друг на друга устало, будто ждали этого вопроса и не хотели его. Они пожали плечами, и Фриск терпеливо вздохнула.
— Конечно.
Это было не совсем правильно. Одри должна быть рядом со всеми, особенно когда ничего не ясно и мир резко, как полетевшая в кювет машина, разворачивается на сто восемьдесят градусов. Нужно держаться всем вместе, вместе, несмотря на непонимание и обиды, принимать решение, а ещё сдерживать Марка, присматривать за Захаррой, поддерживать каждого, кому требовалась её помощь. Нужно было найти звездную нить, раз уж силы к ней вернулись. Но она хотела убежать, и самое поразительное, что этот каприз был встречен с пониманием. Недовольно, и все-таки.
— Дайте мне ещё часик. Обещаю, я вернусь совсем скоро.
«И постараюсь больше никого не пугать».
Она ушла, не заметив, как оставила меч у яблони, точно на время отказываясь от своего настоящего — и обращаясь к прошлому, которое пугало и манило её, отвращало и было любимо. Вновь пол стал деревянным, и вновь появился маленький счастливый чертенок Бенди. Он смотрел на Одри, и его толстый палец утыкался ей в лоб, и он был едва теплым и очень пыльным. Она огляделась. Минуя одного из призраков, подошла к Чернильному Демону. Здесь у него было две статуи, одна звериная, покрытая бугристыми мышцами, на которых блестела до предела натянутая чернильная кожа, другая — обычная, худосочная и горбатая. Широкий зубастый оскал, когти, напоминающие застывшие струи чернил, кривые рога. Точно такой же, как нынешний, даже бантик на горле такой же потрепанный и обесцвеченный. Только этот был поменьше, и Одри могла без труда заглянуть в его лицо.
Одри дотронулась рукой до его щеки. Теплый, не как живой Харви, который был холоден, как дыхание зимы. Её взгляд переместился к другому демону — финальной его форме, их общей, когда уцелевший осколок души принадлежал им обоим, и два разума соединялись в одном теле. Одри не видела его со стороны, и теперь поражалась, как они вместе с Харви могли стать чем-то настолько жутким, словно человеческое, в основном мужское, пыталось прорасти на бесплодной почве чудовища, у которого от человека оставалось совсем немного.
Она бродила среди трупов. Трупов банды мясников и Хранителей, отца и Уилсона. Она нашла Тома, улыбнулась ему, как настоящему, улыбнулась ещё шире, когда в темноте различила фигуру Портера — самого лучшего потерянного. Образы прошлого навевали и тоску, и радость. Было приятно вернуться в те не беззаботные, зато понятные дни, когда Одри и девушка с ножом вдвоем бороздили просторы студии и раскрывали её страшные секреты, встречая на своем пути причудливых местных жителей, помогая им и сражаясь с ними. Возможно, стоило предложить Фриск сходить с ней, вдвоем повспоминать их самое первое приключение, но она тотчас откинула сожаления. Это мой мир, каждый из представленных в Архивах персонажей — мои соотечественники, нравится мне это или нет, сказала она себе. И Архивы предназначены для неё, так как только отец мог знать, с какими существами столкнется Одри.
Нормально ли испытывать эти чувства? Словно раскрасив чернильный мир скорби цветами других планет, она лишилась частички себя, дабы стать кем-то иным, кем-то причастным к единому целому, общему, как струнка паутины… космической паутины. Чувствуют ли подобное другие? К примеру, было ли тоскливо Генри и Харви, скучали ли они по этому аду и по своей вражде, ведь все это было их историей? Как избавиться от него? Перестать жалеть и видеть хорошее в плохом и плохое в хорошем? Перестать скучать по тому, чего у неё уже не будет, демонизируя то немногое светлое в её настоящем?
Ты привыкнешь. Это долгий процесс, но в конце ты все же почувствуешь себя на своем месте.
Харв! Кусочек любви расцвел в ней, как цветок. Он был рядом с ней. Между ними пролегали многие метры, может, даже, но они находились сейчас ближе, чем могли бы оказаться телесно. Между ними было серебряное и чернильное пространство их разумов.
И когда тебе придется вернуться в свой мир, тебе станет тесно в нём, твое сердце отныне всегда будет жаждать полетов над звездами, сквозь пространство и время. Ты не сможешь дышать, ибо раньше ты говорил с представителями абсолютно разных миров, постигал их язык и культуру, учил их имена, с упоением слушал об их быте и впитывал в себя, как губка, их легенды и мифы, продолжил он. Ты больше не привязан к одной планете. Ты волен быть всем и сразу.
Когда вы с Генри вернулись, ты скучал?
Бесконечно. Я скучал по прыжкам между высокими зданиями, по реву битвы, по невероятному чувству в груди, будто я могу быть большим, чем был раньше, ведь теперь я един со своим врагом и вместе с ним борюсь с истинным злом. Я скучал по людям, которых встретил, по детской радости и восторгу от осознания, что вселенная воистину безгранична и в ней может существовать все, совершенно все.
Одри сделала шаг навстречу, и Харви обвился вокруг неё, словно положил руку на плечо. Их душа зарезервировала меж двух огней. Харви вздохнул, глядя на себя её глазами, впуская её в собственную память, где хранились яркие картины прошлого. Самая прекрасная — синяя ночь, освещенная цветными гирляндами далеко внизу и белыми звездами вверху, прыжок, подобный полету, вопль, вырвавшийся из их с Генри груди, чувство свободы и блеск снега, покрывшего город. Гремят салюты, миллионы людей, в том числе и орден Рыцарей, празднуют свой первый Новый Год после страшных разрушений.
Но потом он пропал, и видение закончилось. Одри осталась одна.
Она прошла по низким и узким ступеням на огороженную мраморной балюстрадой площадку. В стене с пыльными окнами был один узкий проход, в который смог бы протиснуться как раз кто-то низкий и юркий, как Одри. Так, снова повернув, она остановилась перед статуей со знаком ухмылкой на маске, что скрывала чернильное плоское лицо без глаз и рта. Сэмми Лоуренс. Блики света отскакивали от чернил, покрывших его тело, наполовину обнаженное, словно втайне Сэм совсем не боялся смерти — подумаешь, ходит с голой грудью и неприкрытой шеей, у него же топор. Но теперь его не было, и застывший во времени музыкант казался как никогда уязвимым. Одри зажмурилась, отвернулась: в ушах, словно лопнули все сосуды разом, раздался хлопающий треск, с которым острый кусок дерева вонзается в кишки.
Заслужил ли он всё, что с ним произошло в каждом из Циклов? Определенно да. Как любой плохой человек, он был, по мнению большинства, не достоин жизни. А Одри все равно ненавидела себя за сделанное, и ей было больно, ей хотелось вернуться назад и не совершать тах убийств, которые она совершила в аффекте.
И снова Алиса Ангел — чернильная искусительница и самопровозглашенная королева студии. И снова Амок, восседающий на своем троне на фоне разрисованной стены, — предводитель канализационного культа потерянных с ирокезами. Одри не сдержала довольной улыбки при воспоминании о том, как они с возлюбленной бежали от них и как им вслед звучали мольбы о том, чтобы Одри села этот стул и стала их предводительницей. Она даже представила, как бы смотрелась на нём, и подумала, что это выглядело бы глупо. Тут же она вспомнила, что, вроде как, в этой временной ветке главная у них Эллисон — она как-то раз упоминала, как по чистой случайности из «Небесных игрушек» переместилась прямиком в зал, в котором спал на своем троне Амок, а потом — данные разнились. То ли она убила его, испугавшись, то ли он проснулся и собрался позвать стражу, и первое, что Эллисон сделала — это свернула ему шею.
Затем Одри взглянула на уменьшенную версию Шипахоя Уилсона, и тогда секунды показались вечностью.
— Ну привет, малыш, — сказала она, посмотрев ненадолго на рисунок мальчика, которым он должен был быть, и переведя взгляд обратно на членистоногого уродливого монстра с отвисшей челюстью и налитыми безумием глазами — один маленький, другой огромный, словно на зрачок при создании его портрета рухнула пара капель воды. Зубы желтые, светящиеся изнутри. Вся морда — как перевернутый треугольник, с которого, как кровь, стекали краски. Это должно было наводить ужас, но Одри не боялась до тех пор, пока не взглянула ниже. Громадная рука с большим пальцем, напоминающим часть клешни, и сейчас заставляла мурашки ходить табуном по спине, но теперь — вызывая воспоминания о перенесенной боли, боли, которую Одри никогда уже не забудет.
Эта тварь была создана, чтобы нести смерть и разрушение. Воплощение хаоса. Ярость и глупость, какие они есть. Уилсон думал, что с помощью Шипахоя ему удастся победить Чернильного Демона, но он прогадал, потому что был слеп. Он думал, что душа Одри приведет его к победе. Он думал, он сможет перехитрить всех и ненавистью и гибелью принести свой, новый порядок. Вспоминая, как Уилсон толкал её на циркулярные пилы, а перед смертью вонзил в неё нож, Одри силилась понять, откуда в нём было столько тьмы, откуда взялись эти маниакальные разрушительные идеи? С чего он взял, что подойдет только душа Одри? С чего он взял, что, убив Чернильного Демона, его зауважают и полюбят? Его слушались, но не было же в исполнит его приказов любви, всеми руководил страх, тот же страх, какой обитатели студии испытывали перед демоном.
Студия… такая разная, такая дикая, сумасшедшая. В ней уживались столько ужасных и благородных, веселых и отвратительных, но невероятных персонажей, будто ей, как и пути милосердия, как всей вселенной, не было начала и края! Одри была поражена, когда обернулась, и перед её взором вспышкой промелькнули все встреченные призраки. Это странное место, прекрасное в своей причудливости, оно богато на истории и героев, которые захватывали ум и крали сердца. Одри слышала от Генри, что люди в другом мире сочиняли о ней песни: песни о Сэмми, об Алисе, о самом Генри, и все они были созданы неравнодушными, покоренными студией людьми. И Одри понимала их. Понимала, чем привлекательна эта скудная черно-желтая палитра, почему руины и печаль, которая льется из каждой досочки, кажутся пейзажем чудеснее любых гор и пастбищ.
Этот мир не похож ни на один другой. Он уникален, и его жители — уникальны. И он, этот мир заслуживал большего, пусть он прогнил насквозь, пусть им правили убийцы и психопаты. И не важно, одна ли она видит в нём красоту, или Генри и Харви и пришельцы из совсем других систем, в которых горят иные звезды, тоже.