***
В этом путешествии Одри усвоила ещё один важный урок — если ты считаешь, что знаешь человека, то ошибаешься. Ничего ты не знаешь, потому что человек — тайна, закрытая за замками и спрятанная глубже того сундука, который ты перед собой видишь. Можно судить за плохие поступки и уважать за хорошие, но ни они, ни их совокупность порой не могут сказать о человеке самое основное. Отныне Одри считала, что человека судят по поступкам, но то, какой он, скажет лишь сердце — и если оно захочет. Василиса как была странной, недоступной для понимания, так во многом таковой и осталась. Холодная, словно сдерживающая себя, лишь бы не дать вырваться разрушительному, яростному пламени, которое некогда нанесло студии непоправимый ущерб и напугало всех защитников вселенной. Она и её гнев являлись фактором, из-за которого Одри и боялась видеть больше, и, тем не менее, это не мешало ей пытаться вникнуть в суть и найти истину. Наблюдая за поступками Василисы и анализируя её историю, погружаясь все глубже в дебри её личности, она все чаще путалась, а ещё — её, как вьюнки, оплетал интерес, интерес такой силы, что напоминал одержимость. Новая загадка. Новый человек, который скрывал свое «я» под ярлыками зла и добра, вот кем стала Василиса для Одри. И самым поразительным было то, что они обе замечали в себе эту схожесть. Василиса старалась понять, за что Одри так любит людей, от чего её тянет спасать даже самые гнилые души. Она не знала, как себе объяснить свои поступки в отношении этого человека — почему я стремлюсь убить того, кто хочет мне помочь, почему ненавижу то, что, глядя на неё, я вижу себя? Это запуганное существо, неугодное одним и очень нужное другим, эту девушку, которая при иных обстоятельствах могла жить спокойно, не зная ни о скором Апокалипсисе, ни о войне, бушующей среди космических туманностей. И они общались. С настороженностью, особенно со стороны Одри, которая каждый шаг делала быстро и аккуратно, чтобы не думать и не оплошать, не подумав, они говорили с друг другом, обсуждая то секрет так называемого Ненужного Человека, то пытаясь, как это было возможно, объяснить причины своих поступков. И обе прекрасно знали, что, когда истечет срок договора, они схлестнутся в битве, и Василиса Огнева все ещё ждала этого момента, а Одри — боялась, отлично представляя свои шансы, но надеясь, что хотя бы друзья не пострадают. Дорога не кончалась. Она сворачивала, обрывалась, резко начинаясь на другом конце пропасти, пропадала за зарослями, но только не собиралась кончаться и приводить их к своему концу. Пройдя многие мили вдоль рек и водопадов, слыша под ногами сотрясающее землю ритмичное движение, отряды шли напролом, не замечая времени и не задумываясь о том, есть ли у их пути в самом деле конец. И силы покидали Одри. Она вела несколько десятков людей вперед, в неизвестность, ещё держа близко к сердцу наставления — делай то, что можешь. И она делала. Только это не давало никаких плодов. Одри сгорала живьем, и не оставалось у неё сил ни на друзей, ни на врагов — только почему-то за скудными разговорами с Василисой, с такой же вымотанной девушкой, она чувствовала себя хоть немного лучше. Возможно, потому что в её словах она ненадолго забывала о себе. Как странно сложилась судьба… Из врагов — в друзья… в хрустальные, способные вновь встать врагами в одно мгновение, друзья. И Одри знала, как это не нравится остальным, но ничего не могла с собой поделать: её тянуло узнавать больше, вникать в ту самую суть, главное, чтобы страшный миг, когда одна из них умрет, не наставал. Одри убеждала себя, что поступает правильно, что все так, как должно быть: они с Василисой разрушают пророчество, как Генри разрушал Цикл. Но хватит ли Одри сил удержать внимание Василисы? Без неё петли на их шеях не разорвать. Петли, связанные с друг другом, ибо если одна опустится к земле, другая, сломав хребет, поднимется вверх, к небесам. И не настигнет ли её женщина в тени раньше, чем Одри удастся победить? На шестой день путешествия Одри вновь проснулась от кошмара. Это был третий, а то и четвертый, и он, этот ледяной темный сон, тягучей водой проникал в легкие и грудь, вонзаясь черными сосульками в сердце. Одри проснулась с мыслями о том, что женщина в тени стала ещё немного ближе, и уже не на рисунках — в мире снов, что был ближе всех к миру яви. Их разделяло не больше метра, и между ними стояла тонкая, похожая на стеклянную, прозрачная стена, и женщина смотрела на неё сквозь него, и Одри чувствовала исходящую от женщины угрозу. Одри обняла себя, напоминая, что теперь, проснувшись, она в безопасности, и никакое зло не сможет причинить ей вред. А если попробует — у неё есть «гент» и Сила, и она будет бороться. Тогда, вздрогнув, она обернулась, чтобы разглядеть возлюбленную, и крепко-крепко прижалась к её спине. Они приближались к границе. Одри чувствовала это и без вдохновения. И чем дальше они заходили, тем сильнее становились страхи, что идут они не верно и что сразу, как они дойдут и Одри откроет дверь к Ключам, их предадут. Главное — не допустить этого. А не допустить этого можно только одним путем — подружив два лагеря. Обиженные должны понять, что их месть ничего не даст, Рыцари, коим желали отомстить отступники, должны перестать видеть в них врагов. Как Василиса должна увидеть в Одри друга, так и Одри должна также довериться Василисе. Иначе… иначе они погибнут, и никто ничего не добьётся. С этой мыслью Одри закрыла глаза, стараясь найти другой сон — свежий, как лес после дождя, приятный, как ласковое касание теплых, не жарких солнечных лучей к щекам. И ей приснился другой сон, и снилось то будущее ей до того давно, что Одри о нём почти забыла. Бронзовый корабль мчится по небесам, уходя от ревущей грозы, приливом топящую под собой небесную безоблачную лазурь. Алые паруса раздуты ветром, и они несут судно вперед со скоростью, с какой не летают самые быстрые птицы. А на палубе творится переполох: Одри, перепрыгивая катящиеся ей навстречу бочки и ускользая от летящих во все стороны снастей, бежит к корме в надежде разглядеть, что там, черт возьми, происходит. Василиса и златовласый мощного телосложения мужчина карабкаются на мачты, надеясь зашить паруса, и последний кричит во все горло приказы. Рэн и ещё один мужчина, она даже знает, как его зовут — Шквал, — тащат на себе новые снасти, пока Марк, перекатываясь от угла в угол, ибо корабль страшно качало, пытается забраться внутрь и дойти до каюты рулевого. Василиса смело добирается до самого верха и кричит, рассекая шум ветра, как плотную ткань — лезвием: — Они идут! И тут слева от Одри, держась за борт, словно оказавшийся в море моряк за верёвку, кричит пухлый, явно недавно схуднувший, лысеющий человек в красной майке: — Залп! Они летят под корабль! ЗАЛП! Под кормой! Кто атакует, она не видит ещё целую секунду. А потом нос корабля вонзается в завесу туч, что Одри, теряясь в пространстве, не замечает, и все поглощает тьма. Кто-то кричит, кто-то просит помочь, слышатся рев и истерические, похожие на плачь, крики. Имена сливаются с воем ветра, что жжет глаза, словно бы высекая из них огненные искры, и бьет по щекам и полосует уши. Одри врезается в грот-мачту из массивного серебряного дерева, и кровь брызжет из носа. А потом из тумана лавиной, сносящей все на своем пути, вываливаются сотни крылатых существ… Одри проснулась от того, что её кто-то требовательно тряс за плечо. Она с трудом разомкнула веки и взглянула на Захарру. Почему-то на языке царила горечь, словно перед сном она наелась полынью, в животе все туго стянуло, в глаза насыпали соли. Захарра смотрела на неё с холодом, который пропал тотчас, что Одри полностью пришла в себя, и спросила: — Не спалось? Одри кивнула. Захарра улыбнулась как можно ласковее и помогла девушке встать. Было влажно и жарко, как в тропиках. От чего-то чернила в этой бурной реке, виляющей, как между камней, исходили паром и обжигали, если до них дотронуться. Пот катился с тела, одежда и волосы прилипали к коже, дышалось затруднительно, как когда Одри было страшно, и казалось, будто их разросшийся отряд движется вдоль гейзеров, как тех, в Монтауке. Отказавшись от завтрака, Одри думала, что в ближайшее время голод не настигнет её. Её достали яблоки, её тошнило от яблок, но она ела их, потому что они были питательны, а их сок утолял жажду, однако сегодня она не выдержала — отказалась. И теперь живот, который пекло как и лицо, и спину, сворачивался узлом, требуя пищи. Молчание, повисшее над ними, не казалось враждебным. Одри не чувствовала той угрозы, что раньше выжимала её, как тряпку, и секла по ногам, заставляя бежать. Она находилась в центре толпы, напоминающей ожившую лесную чащу, и видела она и своих, и чужих, и чувствовала себя на своем месте. Это удивляло, и в какой-то момент окончательно развеяло мысли о сне и притупило голод и усталость из-за жары. Людям, готовым убить друг друга, хватило недели совместного пути, чтобы привыкнуть к друг другу и перестать каждый раз скалиться и доставать оружие. Харви привык идти дальше всех от берега, прижимаясь к стене, Марк привык, что он не командует абсолютно ни кем, Василиса привыкла иногда захаживать за меловую черту, дабы посидеть с Одри и что-то обсудить. И обычно эти разговоры состояли из полной правды и полной лжи. Потому что Одри не знала, куда они идут. Знала, что против течения. И все. — Привет, — она замедлилась. Раздражение было поднялось в ней, как волна, и тотчас опустилось — она его подавила. Фриск догнала Одри. В последнее время общение совсем не ладилось, и Одри хотела наладить его, но как — не знала. Количество людей, может, в начале и не замечалось и не нервировало, но к концу очередного промежутка времени сжималось вокруг неё, как плотоядный цветок, и душило. И из-за постоянного стресса Одри не хотела ни с кем и ни о чем говорить. Ей хватало Василисы, которая то была феноменально мила и учтива, то холодна, необщительна и местами даже груба. Они узнавали друг друга, и в друг друге узнавали себя, и все-таки, понимала Одри, говорить с собой было труднее, чем с любым другим человеком. История Василисы началась с того, что она родилась — просто появилась на свет, джокером бросившись между карт много лет играющих игроков, перепутав их тузы и валеты. Она продолжилась, когда спустя почти тринадцать лет родной отец вернулся за ней, и она впуталась в крайне и крайне неприятную историю, угодив сквозь зеркало в другой мир… и встретив там своих первых друзей, один из которых умрет уже через год, а другой — через два-три года, в битве на неком Золотом Мосту. Вот и всё, по сути, что Одри знала теперь о Василисе. Конечно, она упоминала, как над ней издевались брат и сестра, как Захарра подарила ей яйцо некой луноптахи, как она училась летать и как посетила тот самый Расколотый Замок, но все это было так, вскользь, и ничего Василиса не хотела говорить. Её прошлое принадлежало только ей. Но было и то, что Василиса рассказывала чуть ли не с удовольствием. Совсем другую историю о себе, о девочке-убийце. О том, как Фитц, мужчина с покрытым шрамами лицом и седой прядью в волосах, однажды со своим Братством нашел напуганную маленькую Василису в разорванном голубом платье, наклонился и погладил по растрепанным рыжим волосам. И сказал: «Хочешь, мы их убьем?». Может, все было не так, слова так точно. Но Одри все поняла: это было приглашением в ученики, это было предложение — хочешь, я научу тебя убивать, и больше тебя никто не тронет?». Она поведала, как Фитц тренировал её, избивая рукояткой ножа до тех пор, пока она не научилась уворачиваться от любого удара, как играл с ней в местные шахматы, заставляя просчитывать шаги наперед, рассказывал о ядах и, конечно же, иногда давал меч или нож, или вовсе палку, и просил сражаться с ним. — Эй! — послышалось рядом, и Одри вспомнила, где находится, что делает и кто идет с ней вровень, и от того, как резко её вытащили из потока мыслей, на миг Одри стало дурно и страшно. Она резко обернулась и увидела Фриск. Та ухмылялась. — Что, не выспалась? — Совсем, — и добавила: — Ты уже второй человек, который мне это говорит. Больше говорить она не хотела. Фриск сразу поняла это, но продолжила допрашивать. — Может, ты сегодня поспишь у Харви на спине? Знаешь, думаю, наверху не так жарко, да и помощь твоя вряд ли сегодня пригодится. — От меня вообще никакой помощи, — Одри не успела остановиться, и те слова сорвались с её губ. Ведь она врет. Никакой нитки, ведущей их к цели, нет. Только ложь, сказанная во спасение собственной шкуры. А потом она подумала о женском силуэте, скрытом тьмой — и повелевающем ею. Она пришла внезапно, как будто вползла в открытое окно её разума. Там, в разуме, темно и неспокойно — старенький телевизор шипит, издавая мерзкий белый шум, и серый бледный свет лежит на полу, вылавливая лишь пустоту. Ибо в темноте пусто, это только там, на втором или третьем этаже, есть жизнь, и она миллионами мыслей и воспоминаний терзает мозг. И женщина стояла. Стояла и ждала, когда её найдут, и когда Одри нашла её — всякая мысль и жизнь в принципе в ней стала вязкой и почти неподвижной. Одри сразу оказалась и в доме, за четырьмя стенами и за забором, по другую сторону которого стелился лес, и на гальковой пустоши с видом на холм, увенчанной фигурой черной женщины, и в лесу, где между деревьев бродит зло. — Нет, так не пойдёт, — Фриск снова вырвала её из этого болота. И Одри почувствовала, как та берет её за руку, и от этого сердце заходится ходуном. Её ладонь была очень теплой, но по-другому — теплой приятно и почти не мокрой. В ней было надежно и спокойно, и, сжав пальцами эту руку, Одри ощутила, как в мире, в котором все всегда пребывает в движении, они ненадолго замирают. — Подрыхнешь, отдохнёшь — и все хорошо будет. — Будто у меня у одной иногда проблемы со сном, — выдавила Одри. Она давно заметила, что Фриск порой не спит — сидит, нож держа вне чехла и глазами прожигая каждого спящего человека. До сегодняшнего дня не задумываясь об этом более, как об обычной бессоннице, вызванной настороженностью, Одри вдруг улыбнулась, и внутри неё растаял кусочек льда: может, она сторожила её? Беспокоилась, ведь что там может взбрести в голову Василисе и её людям? Но затем улыбка исчезла. Если она поспит, даже если задумается об этом, её все будут беспокоить, ещё хуже — беспокоить Марка, который уж точно не соврет лучше Одри. На ней лежала ответственность за Василису, которую она ещё должна успеть переубедить в правильности её суждений, и за всех остальных. Другого шанса не будет. И поэтому она дождется, когда они разведут лагеря и осветят их оранжевыми, пляшущими от слабого ветерка кострами. — Одри! Она обернулась. Увидела, что та, о ком она подумала, уже идет к ней, минуя Джейка и мужчину по имени Бен — бородача со взглядом человека, который видел всякое дерьмо. Василиса шустрая, отметила Одри, несмотря на перенесенные ранения. Ловкая, как кошка, и, если совсем по правде, симпатичная — симпатичность эту, конечно, сложно было разглядеть за их вечным противостоянием и гневом, который превращал красивое лицо в жуткую гримасу. — Я знаю, что тебе некогда — подружка там, вдохновение, все дела, но не могла бы ты, не знаю, объяснить, куда мы идем? Что это за сранная чернильная баня? — Прости, — прошептала Одри и, не глядя на Фриск, выпустила её руку и пошла к Василисе.***
Поспав, Одри чувствовала себя намного лучше. И заснула рано, и проснулась уже когда некоторые проснулись, в том числе и Василиса. Рэн, к удивлению Одри, сидела в кругу довольно разномастной компании и травила байки, суть которых ей не удавалось уловить. Одри села рядом с Василисой и просто стала слушать. Рэн говорила увлеченно, рассказывала как однажды, когда Рыцари жили на неком дереве Кхамул, образовав там город, она гонялась за дворовым мальчишкой, Барри Олденом, и орала на него, что, мол, уши ему повыдергивает, если он продолжит рисовать свои тупые граффити на её двери. Она выглядела лучше, чем когда Одри увидела её после кошмара, перепуганную и раздавленную. Она едва не пела, а если бы пела — плясала. Одри хотела уйти. Но не уходила. Она не слушала, интереса никакого не пробудилось от её рассказов. И все-таки Одри сидела, и её взгляд замер на Василисе. Блики огня отскакивали от её кожи, пар, доносимый с реки, короной из тумана заплетался в волосы. Одри думала спросить, как она, и не осмелилась — Василиса смотрела так, словно силилась что-то вспомнить, и если её отвлечь, она может и убить. Она не слушала. Не слушала до тех пор, пока не услышал знакомое название. — …Арго-II? Ты, милая, серьезно ни черта не знаешь про этот корабль? — А откуда мне знать? — надулась Рэн. — Когда я была оруженосцем, мне выдали только самую базовую информацию, чтобы просто была в курсе: ну был такой корабль, ну летали на нём семь смельчаков, вот ты у них и спроси, если хочешь, они все в ордене. Генри усмехнулся, покачал головой. Табак, который он так и не объяснил, откуда взял, дымился меж его зубов. Он с насмешкой глядел на Рэн и всех тех, кто также был не осведомлен о столь важном, как о летающем корабле Арго-II, и те, кто застал те времена, смотрели также — их можно было определить по белым искоркам огня, пляшущих в глазах. — Это были не просто семь смельчаков. Это был не просто корабль. И была это не простая война, — заявил он. — Не хочу рассказывать, горло болит. Кто хочет? Может, Фриск? Я слышал, она сражалась у подножия горы Эботт, когда василиски и химеры единым фронтом во главе с гигантом Энкелалом бросились в её мир. Уверен, ей будет что рассказать о той битве, как, впрочем, о всем случившемся в целом. Да и язык у неё подвешен — каждый раз, если никто не знает, как освежить беседу, она начинает трындеть. — Мне кажется, — подала она голос. — Лучше меня расскажет только тот, кто больше тогда понимал в происходящем. Мне было натурально лет двенадцать, и я тогда больше веселилась на поле боя. Это потом, когда я стала ощущать первые потери, когда осознала весь кошмар происходящего, мне перестало быть весело. Да и про Арго-II я знаю немного, только знакома с аргонавтом Перси — впрочем, кто Перси не знает? Это тот самый парень, который пошутил… — Моя двоюродная сестра с ним встречается! — из толпы послышался ещё один голос. — Он прикольный и тупой. — Да, весь смысл моего рассказа, который мне не дали начать, заключался в том, что мозгами он не отличается, но у него замечательное чувство юмора. Поэтому, — продолжила Фриск. — Раз уж ты, Магнус, меня перебил, пусть кто-то из твоих и расскажет об этих событиях. Кто-то вышел, кто — Одри не смогла бы вспомнить. Кончики её пальцев потеплели, щеки налились румянцем, и она напряглась, словно могла бы взорваться от нетерпения. Возбуждение заиграло в её груди бешеный, безобразный танец, и музыкой ему был недавний сон о корабле. И, судя по тому, как потемнели глаза Марка Спектора, который тоже уже не спал, не она одна желала узнать больше: он, как и все «Плащи», был в курсе, что тоже участвует в Темном Пророчестве. — Не мы построили этот корабль, и не был он придуман нами, — эхо разносилось над лагерями. — Придумал сей корабль психованный мексиканец Лео Вальдес, он, если кто не знает, и создал странный говорящий стол, который носится по базе и орет «НАДЕНЬТЕ ОДЕЖДУ!». И придумал он его ещё в детстве, правда, об этом периоде мало что известно. Построили его в Лагере Полукровок, это такое учреждение, куда все бедняжки, рожденные от союза богов с людьми, могут убежать в поисках спасения от чудовищ, жаждущих их крови. Как раз там же было произнесено то пророчество, но, так как не все его слышали, его для начала пришлось разослать всем, кого удалось найти. Рыцари тогда были разобщены после той заварухи в аэропорту, — говорившая вдруг замолчала, и Одри, поглощенной историей, показалось, что она усиленно пытается вспомнить, какого же было лично ей. Или, напротив, старается не думать об этом. — Не буду говорить, что за заваруха, тогда мой рассказ растянется на пару часов. Она прочистила горло. — Что же значило то пророчество? А значило оно, что семерым полукровкам из Лагеря предстояло отправиться в большое путешествие, дабы предотвратить пробуждение богини земли Геи. Для этого и создали Арго-II — чтобы им было на чем плыть и лететь до самой Греции. Однако уже тогда Гея почти проснулась. Она вернула в мир своих детей гигантов, открыла Врата Смерти, двери в царство мертвых, и направила все силы против полубогов и их родителей. Рыцари, наверное, не должны были учавствовать, но мы поучаствовали — и это стало нашей ошибкой, потому что, узнав о существовании других миров, Гее захотелось расплодиться. Для незнающих, приоткрою завесу тайны: Гея и была планетой, вот вся до каждого корешка. Свои куски она отправляла в другие сектора космоса, прямиком к нам, заражая собой! Этот мир, ну, не чернильный, а его реальная версия, — она топнула ногой по полу. — Был заражен одним из первых, после чего гигантам и монстрам удалось проникнуть в данный мир. Как я помню, мой друг, Финн, был вынужден держать оборону у самых порталов, а порталов сюда вело три: в египетском Каире, в штате Айова, города не помню, и, по-моему, в Москве… — И я ему помогал, — встрял Генри. — Он-то был к этому дерьму не готов, он вообще был не готов, что ему, человеку, у которого все из рук валится, доверят целый взвод! Ну я ему помогал, координировал. Мне же и пришла идея повести наше худо-бедно собранное войско в Нью-Йорк, в надежде заманить в чернильный мир гиганта Ипполита, так бы, думал я, он бы лишился своей силы. — А я начистил ему хлебало! — встрял довольный собой Харви. — Ты сказал, чтобы я гнал его до самого Бродвея, и я царапал его, рвал его на куски, и ещё, кажется, на штык швырнул и в пролив! И гнал я его несколько часов, пока он наконец здесь не оказался, и мы с тобой не объединились! Одри прикрыла рот рукой. Ей нравилось. — Так вот! — стараясь не замечать Генри и Харви, продолжила рассказчица. — Арго-II это греческая трирема, защищенная небесной бронзой, оборудованная приблизительно двадцатью пушками и четырьмя гарпунами. Техническое чудо, на носу которого красуется подвижная драконья голова! Две мачты и паруса, способные менять свой цвет! Но самое важное — этот здоровяк был способен не только плавать по морю, но и летать, и это было его главным преимуществом. Перед командой Арго-II, семеркой подростков, самой младшей из которых было тринадцать, самому старшему то ли восемнадцать, то ли семнадцать, поставили почти невыполнимую задачу: в кратчайшие сроки настигнуть Греции, города Афины, где под Акрополем должна была окончательно пробудиться богиня. И перелеты по воздуху определенно сыграли не последнюю роль в том, сколько же продлилась война. Ну что, Рэн, тебе достаточно? Одри не сразу поняла, что лишь слушатель, а не участник событий. Она ещё не плавала на чудо-корабле, она незнакома с его палубами и каютами. Она не сражалась бок о бок с тысячами воинов против миллионов мерзких тварей, пришедших на зов своей прародительницы. Она не была Харви или Генри, что бесстрашно сражались с гигантом — тем самым гигантом, что в мифах древней Греции кидал глыбы в Олимп и был рожден с одной целью — убить одного из богов. Она лишь Одри, и она находится лишь в чернильном и таком маленьком, тесном для подобных войн, мирочке. И когда она вступит в большую игру никому не ведомо, ведь они и Ключи ещё не нашли.***
Но и тогда Одри не почувствовала себя собой. Впрочем, как Том и Эллисон. Никто из них не чувствовал, что да, здесь они чувствуют себя комфортно, им все понятно, они все прекрасно осознают. Внезапно все трое оказались на вечеринке, где были одни незнакомые люди, и все говорили о таких же незнакомых людях и неизвестных им событиях. Казалось, остальные члены ганзы могли пойти вместе с остальными, но те, кажется, даже не заметили, как некоторые из них покинули костры. И Одри, Том и Эллисон ушли как можно дальше. Одни старательно выкидывая из головы то, что их не касалось, Одри — пыталась скомпоновать со всем, абсолютно всем, что уже знала. И она поняла, что никогда всего не запомнит, ведь это все ещё были просто истории, рассказываемые разными людьми, без прямого подтверждения своей правдивости или выдуманности. И вновь она поняла, что хочет вернуться назад, назад и назад, во времена, когда все было проще. Одри села на берегу, по обе стороны от неё — её друзья. Эллисон положила голову на плечо Тома, который сонными глазами наблюдал за тем, как разветвляется река, из которой килем вылезала гора наваленных ящиков. От остывших чернил в низине неслись облака пара и не пахло так, словно здесь сгорели тухлые яйца, напротив, явственно ощущались холод и свежесть, заключающаяся в том, что здесь ни чем не пахло и подпевал эху их мыслей ветер. А потом Одри услышала, как Эллисон всхлипнула. — Иногда мне кажется все это очень глупым. Разглагольствовать о том, какими они крутыми все были, в реальности не совершив ни одного подвига, красуясь друг перед другом, как павлины размалеванные, — сказала та. — А какая раньше компания была… только мы — и больше никого… Если Эллисон почувствовала то же, что почувствовала она, Одри ей сочувствовала. Эмоция без названия, вызванная тотальным одиночеством, что возникает в душе и снаружи, когда ты понимаешь, что ты всех этих людей, вспоминающих общее прошлое, не знаешь. Не знаешь даже Генри, Харви и Фриск, которые посвятили тому, о чем рассказывали, многие месяцы, а одна из них — годы и века. Кто эти люди? И где им все-таки лучше? Одри задавалась этим вопросом весь тот вечер, что наблюдала за вялым движением реки или за тем, как Том обнимает Эллисон, утыкаясь носом в её макушку, и она тонет в его могучих лапищах. Ей хотелось, чтобы её также обняли, но человек, который мог бы это сделать, был занят своей прошлой и, по его же собственным утверждениям, не имеющей важности жизнью. Узнать-то о корабле больше, она узнала, и все. Теперь Одри опустошили и оставили одну, и сердце остудили иные ветра из другой галактики. Но, как бы больно ни было, одно неизменно: люди такие, какие есть. И как бы дальше ни случилось, нечто основополагающее уже никогда не выжечь из её друзей, да и выжигать нельзя, неправильно, добавила она про себя. Просто они… те, кто они есть. Одри заметила её приблизительно через полчаса, когда Эллисон уже не прижималась к Тому, а о чем-то тихо с ним говорила, и в их разговоре не было места третьей лишней. Василиса сидела в другой стороне, спиной к реке, лицом к Рыцарям. Ей не было весело, и в глазах у неё плескалось точное отражение чувства, охватившего Одри — одиночество, будто она вмиг поняла, что может потерять все, что у неё было. Грудь жалостливо сжало, и Одри чуть не расплакалась, глядя на неё. В это… лицо, в котором мешались и обида, и ощущение, будто ты один в целом мире, и ревность, ведь ты отныне знаешь — кое-что ты не в силах контролировать. Кое-кто будет всегда стремиться к своим, и всегда своим будут важнее, чем ты, чужачка. Тогда она села рядышком с Василисой, и никто не произнёс ни слова: те просто смотрели на смеющихся, веселых воинов, у которых была своя история, свой мир, собранный из десятков их родных миров, и свои победы и поражения, и для отступницы и новенькой там также не было места. Одри почувствовала, как Василиса инстинктивно отстранилась от неё, и после этого между ними лежала полоска пустоты, и, черт подери, как же её Одри желала заполнить. Они долго молчали. Слишком долго. Затем, когда уже многие присоединились к тому громкому разговору, где один не слышал другого, чем-то возмущался и над чем-то смеялся, Одри наклонилась, почти касаясь губами её уха, и спросила: — О чем они теперь говорят? Я не понимаю. Василиса — Одри этого не заметила, — злорадно ухмыльнулась. — О бывшей твоей ненаглядной. Какая она крутая и сильная, но неуравновешенная. Больше всего они спрашивают Фриск — знала-то она больше остальных. Сердце будто укололо иглой. Одри разглядела Фриск, которая, стоя недалеко от Генри и Гетти, уже не скромно, напротив, очень размашисто рассказывала об Одиннадцать — той самой девочке-сиротке, разбившей ей сердце и ставшей самым сильным Рыцарем. Она рассказывала какую-то историю, и глаза у неё при этом блестели, словно при этом Фриск вспоминала что-то хорошее. Может, подумала Одри, пустым, ничего не выражающим взглядом глядя на неё, о Новом Обороте, о котором она рассказывала мне? Ведь это была её первая любовь, и любила её Фриск невероятно долго и трепетно. Во многих её историях присутствовала Одиннадцать, словно она участвовала во всех больших события, а в бытовых историях — её тем более было много. Лишь упоминания, упоминания, призванные уплотнить рассказ и придать ему живости, так как в его рамках существовали многие герои со своими судьбами и историями. Но упоминания болезненные, как яд на рану, и только теперь, окунувшись в это чувство, Одри все о себе поняла. Снег еще шел, такой магический, чарующий в чернильной темноте. Одри с упоением слушала истории подруги о Новом Обороте: о конкурсе перепевок великой песни великого барда, о рекорде выпитого за минуту алкоголя, о красивом медленном танце под музыку и, конечно, о ритуалах. — У нас ведь у всех свои праздники, — говорила она. — У кого типичные Рождество и Новый Год, у кого — Зимний день, Зимний праздник и День Подарка Под Подушкой. У некоторых вообще такого нет. И в Новый Оборот мы пытаемся уместить все в одном, чтобы каждый остался доволен и каждый, абсолютно каждый, почувствовал дух праздника. — Сколько ты застала Новых Оборотов? — Два. Она рассказала, как на последнем её впервые пригласили на танец, и Одри слушала, будто околдованная. Ей, оказалось, тоже нравятся представительницы женского пола, потому что в истории она радовалась, когда нравящаяся ей девушка позвала её вместе потанцевать. И говорила она с такой нежностью в голосе и с таким воодушевлением… Одри не знала, что ощутила. Радость? Грусть? Ревность? Она представила себя с золотыми глазами и черной рукой, в белом платье, подаренным отцом, и кружащейся в танце с ней — с девушкой ножом, её защитницей от Ордена Рыцарей. Подумала, что выглядела бы ужасно глупо, ведь она не воин и не часть их дружной семьи. Она им никто, да и девушке с ножом, получается, просто друг. Ведь все её мысли заняты той, другой… — Она тебя ждёт? — спросила Одри. — Мы повстречались около полугода, — сказала подруга. — Потом она меня бросила. Предпочла другую. Мы даже ничего не обсудили. Просто… вот так получилось. Взгляд её карих глаз потемнел, и Одри мысленно врезала себе. Поэтому она решила сменить тему. Одри отвернулась.***
Когда путешествие продолжилось, Одри казалось, она везде видела женщину в тени. Она выглядывала на соседнем берегу, её голова торчала из чернил, её полупрозрачный силуэт проглядывался на потолке, и каждый нерв в ней напрягался, не желая расслабляться. Она шла рядом с Василисой, на этот раз нарочно — быть может, потому что она тоже ушла от толпы, просто в другую сторону? И никто ничего не говорил, но и не атаковал. Идея, что вертелась у неё в сознании с самого утра, не давала покоя: из-за неё снова сбивалось дыхание, в груди все горело от горечи и злости, хотелось выплеснуть свою агрессию и боль, но как, она пока не знала. Может, она просто замена? — …что ты ответила мне не из-за чувства такой же привязанности, а чтобы просто подобраться поближе? Знаешь, исцелить раны после расставания с девушкой, которой ты столько лет добивалась и потеряла через несчастных полгода ложных, безответных чувств, отношений? Бедная, бедная Фриск, — невесело рассмеялась Одри. — Да ты же большой ребёнок! Боишься сделать первый шаг и делаешь его только потому что тебе просто нравится быть кем-то любимой. И теперь, когда ты застала меня в компании какой-то незнакомки, ты бесишься, бесишься, как тот же ребёнок. Только Одри была не лучше. Она не доверяла ей, ведь боялась близости с человеком, способным на предательство. Позже они, конечно, обговорили ситуацию и все поняли, и теперь Одри боялась другого — что человек, на самом деле не способный предать, попытается усидеть на двух стульях или будет вынужден выбирать, и выбор этот будет сделан не в её пользу. Во время перерыва она пыталась нарисовать корабль — но нарисовала лишь человеческую фигуру, которая тушила в ней искры звезд, способные вывести их к свету, к концу туннеля. Она ела безвкусные яблоки, что подходили к концу, и чувствовала тошноту. Ей хотелось, чтобы эти колючие комки тьмы, выросшие на ней, как опухоли, пропали и оставили её в покое, будто слишком мало она пережила горя и слишком много у неё в жизни было хорошего. Когда Фриск все же подошла к ней, кинув ей откуда-то раздобытую банку беконного супа, между ними, чувствовала Одри, как между двумя огоньками, дребезжит воздух. Обе молчали, ведь обе были обижены на то, о чем каждая из них не хотела говорить. Одри ничего ей была не обязана, но она чувствовала, что, вновь молча о своем состоянии, она предает одно из своих многих обещаний — перестать молчать и обсуждать накопившиеся проблемы. Хотела ли она обсудить женщину в тени и темные видения? Нет. Хотела обсудить свою ревность? Определенно. Потому что теперь везде, в каждом слове и взгляде Фриск, Одри видела и слышала тоску по прошлому… Тоску по суке, которая её бросила. — Марк зовёт сегодня на собрание, — услышала она перед тем, как заговорить. И несказанное растаяло. Фриск улыбнулась уголками губ. — Говорит, только между нашими. Это было произнесено так, будто Фриск обвиняла Одри в чем-то. Сдержанно, сама того не собираясь делать, но желая, обвиняла в неком предательстве. «Интересно, о каких наших он говорил? И кто для него и неё свой?». — Когда оно? — Когда все эти будут спать. Одри кивнула. Покрутила в руках банку супа и подумала, как давно не ела его, что даже соскучилась. Но, пожалуй, стоит его отдать Харви, ему требуется больше еды, а суп этот, как ни крути, довольно питательный. Затем она подумала, зачем Фриск вообще отдала ей эту банку. Одри хотела оскалиться, насмешливо фыркнув, подумать: «У неё есть Одиннадцать и её Рыцари, защитники вселенной и блюстители закона, зачем я ей?». И не позволила — все испытываемое и накопленное, по сути своей, являлось преградой к нормальной жизни. Нормальной жизни взрослого человека, а не двадцатичетырехлетней молодой женщины — или все же девушки? — в которой не пропала тяга к подростковым страстям. Так она хотела себе сказать. И тоже не смогла. Они обе не сдвинулись с места. На сколько хватит её самопожертвования? Могла бы Одри сделать ещё один выбор — и пойти за теми, кого привыкла считать своими друзьями? Она представила уже не только себя, но и Эллисон, Захарру и Тома в рыцарской темно-алой форме с нашивкой в виде расправившего крылья феникса, с мечами, на навершиях которых рубиновыми и пылающими гневом глазами смотрит на мир птичья голова. Они бы все могли примкнуть к тем, кто веками сражался среди планет и звезд, обзавестись своими вордлдпадами и не расставаться даже на расстоянии миллиардов миль. Одри могла бы, окажись выбор Фриск таковым, пойти за ней. И стать пленницей очередных клятв и обязательств, будто их ей было мало. «Ты привыкнешь. Это долгий процесс, но в конце ты все же почувствуешь себя на своем месте». — Как ты? Одри показалось, она сейчас взорвется. — Плохо. Фриск решила, что, если она спросит, что случилось, её ударят, так как Одри выглядела вымотанной, злой и обиженной. На один миг она как всегда задумалась, что сделала не так, и ей самой стало плохо: наверное, подумала она, это из-за тех рыцарских разговоров. Ведь тогда мы кинули своих новых друзей ради воспоминаний о чем-то, что уже никогда не вернуть. Тогда они предпочли притвориться, что ещё часть той дружной общины. Что Фриск ещё неотъемлемый кусочек их круга четырех раздолбаев, однажды, пусть об этом никто не узнает (да и какая разница?), спасших вселенную. Сейчас она не была спасителем миров, как и Одри. Со стороны они выглядели, как девушки, которые чем-то очень расстроились, и одна думала, как помочь другой, даже если не понимала её чувств и не знала, как все-таки одно из них похоже на её собственное: на ревность. С Василисой они также вместе молчат. И хотя бы понимают друг друга, потому что обеим досталось как никому другому и потому что обе видят в друг друге себя. Василиса уже прошла этот путь от страха до смелости, от объекта манипуляций до полноценного игрока, и теперь этот же путь проходила Одри: училась быть сильной, сражалась с сильным врагом, училась дружить и любить, узнала страшную правду о себе и все-таки осталась человеком. Плечи поникли. Наверное, стоило просто перестать пытаться понять, а действовать, в очередной раз переступив гордость. — Не знаю, что значит это плохо, — она постаралась улыбнуться и вышло так себе. — Но я все ещё рядом. И, если понадоблюсь, всегда выслушаю и помогу. Одри обратила внимание, как её рука легла между ними, и, прежде чем Фриск её собралась убрать, она положила свою ладонь на неё, и все снова стало светлее и понятнее, как озеро, на глади которого наконец развеялась густая молочная дымка. Сердце заколотилось сперва быстрее обычного, а потом выровнялось: тук-тук, тук-тук, словно ритмичное постукивание дятла по коре. Этим маленьким жестом она хотела передать целую гамму чувств и знала, что девушка с ножом поймёт, ведь они всегда понимали друг друга, ничего не говоря. А ещё она хотела удержать её, будто в этот момент она хотела уйти. Затем Фриск улыбнулась, и щеки у неё покраснели, и от этого зрелища внутри Одри потеплело, как будто растаял весенний снег. Взгляд, обращенный на Одри, был светлым и влюбленным, и все сомнения и страхи рассеялись и забылись — потому что никто, кроме Фриск, так на неё никогда не смотрел. Одри даже не заметила, как лицо у неё разгладилось, а её собственный взгляд сделался таким же сверкающим и мягким. — Спасибо.