Братья начнут биться друг с другом, родичи близкие в распрях погибнут; тягостно в мире, великий блуд, век мечей и секир, треснут щиты, век бурь и волков до гибели мира; щадить человек человека не станет. «Старшая Эдда», автор неизвестен.
— Что бы ни случилось, мы будем держаться вместе. Как настоящие чары прозвучали первые слова, связав её по рукам и ногам, забрав голос и подчинив молчание, и не осталось другой вещи на свете, которая могла бы приковать её внимание, как докрасна нагретую подкову к копыту. Затих шум, окружавший маленький круг, в центре которого красным сердцем тлели прижатые к друг другу деревянные обломки. Пропали храп и тихие разговоры, унеслись вместе с яркими оранжевыми искорками мысли, не дававшие слушать, иссох ветер, тревожащий листья сухольдаля и глотки вентиляционных шахт, которые уходили на многие километры вверх. И наступила истинная тишина, согретая волшебством слова. Сгрудившись рядом с говорившим, люди слушали его, и тогда, в молчании, они позабыли о чем думали и о чем хотели рассказать, как хотели возмутиться и чему. Марк протянул обе руки в стороны от себя, позволяя взглянуть на них. Ладони были пусты, местами белы от мозолей и темны и грубы от долгого пути. И без того острое лицо стало похоже на ястребиное, и он глазами птицы, а не человека, смотрел на своих товарищей по ганзе. Тени костра закрыли часть этого лица, и теперь один лишь зрачок, черный, как лужа разлитых чернил, наблюдал за мимолетными изменениями во всех остальных. Затем раздался судорожный вздох, и Гетти первая схватила его руку и сжала так крепко, что могла бы сломать её. И почти сразу же повторила за ней Эллисон, и это движение было похоже на рукопожатие людей, дающих друг другу обещание. Не веря, не соглашаясь, но надеясь, они брались друг за друга, и Одри, застывшая в том моменте, как комарик в стынущей смоле, на миг засомневалась в происходящем. Этот разговор длился довольно долго. Он состоял из слов, которых она не слышала, и из смелых, уверенных взглядов, что сетями оплетали собравшихся. Марк собрал их всех, чтобы сказать так мало и много: что они со всем справятся, если будут держаться вместе, что они все сумеют, ведь они… — Ведь мы команда, — сказал он и улыбнулся. — Нас свёл случай — железо и свинец, лабиринт и смерть, — и нас спаяла вместе Тэмсин, которая, я уверен, сейчас где-то рядом, смотрит на нас и удивляется, как мы вообще ещё живы. Я понял это, когда мы едино встретили мертвецов и победили. В одной руке у Одри лежали длинные когти Харви, в другой — рука Захарры. И ту потряхивало, словно слова Марка въелись в саму её сущность, и теперь она плакала, плохо скрывая улыбку. Только Том, Эллисон и Одри ещё смотрели с недоверием. Возможно, увидев их лица, Марк решил продолжить: — И я горжусь вами всеми. Я горжусь… я горжусь тем, что мы все вместе на границе темноты. Я ценю Эллисон за силу, что направляла её клинок во всех наших боях, и жертвенность, ведь не каждому хватило бы духу пережить испытание огнём. Я уважаю Генри за его острый ум и мудрость, которая не раз помогала мне самому и помогала остальным. Я рад судьбе за знакомство с Рэн, Джейком и Гетти — без вас бы я был совсем другим человеком, без семьи и любви. Я ценю Харви за его поддержку, ибо когда нужна помощь — он всегда приходит, чтобы понести раненого или оторвать кому-нибудь голову. Я чертовски рад тому, что знаю пса по имени Том — у тебя, приятель, отличный удар, а твое молчание стоит тысяч. Я горжусь тем, что я знаком с такой девушкой, как Захарра Драгоций — заботливой, смешной, всегда готовой использовать свою магию, чтобы исцелить наши раны… Наступила ещё одна тишина, более плотная, личная. Нарушал её треск погасшего костра. Сперва Одри не поняла, что не так, а затем поняла: он не произнёс ещё два имени, и от этого в мире оставался некий неполный ковш, который, если набрать те недостающие в нём слова, образует новое — ганза. Марк уставился блестящими глазами на последних неназванных девушек, и на его сухих тонких губах появилась улыбка. — Но, знаете… бывали дни, когда все могло рухнуть, и не помогли бы нам ни мужество, ни сила. Раненые и измученные, возвращались мы все из тех сражений, и неизменно я цеплялся к Одри и Фриск. Мы с «Плащами» встретили их первыми, и тогда я обеих считал слабыми и глупыми. И все наше путешествие я думал: от них нет проку. Одри тормозит нас, Фриск — разваливает на куски. Но… когда я пришел в наш домик среди гаражей, избитый и уставший до смерти, именно Одри подхватила меня, когда я чуть не упал без сознания. И именно Фриск, помнится, я увидел, когда немного пришел в себя. Девушки застыли. Одри не заметила, как у неё потекли маленькие, горячие слезы, обжигая щеки, зато заметила, как покраснели карие глаза возлюбленной, и как заблестели её намокшие щеки. Обе пытались не улыбаться, не говорить, хотя в тот момент их сердца бились так быстро, что способны были пробить горную породу. — Они ухаживали за нами в те трудные дни. Они кормили некоторых из нас, как детей, терпели наши капризы и необоснованную агрессию, они сдували с нас пылинки и любили нас. Я хочу сказать… что ни храбрость, ни могущество, ни способности, ни что бы нас не спасло и не сделало единым целым, как любовь, — с этими словами он встал и к огромнейшему удивлению всех заключил Одри и Фриск в крепкие объятия. Перестало хватать воздуха, сбилось дыхание, и все, что могла сделать тогда Одри — обнять человека, столькому её научившему, в ответ. — Я никогда ещё так сильно не ошибался. Чувство, которому раньше Марк не давал выхода, теперь прокралось в его голос, и Одри ощутила, как Фриск прижимается к нему крепче, а сама она расслабляется. И в груди появилась трещина, как в камне, и через неё пробрался луч желтого сильного света, а из него — звезды, собранные в выпрямленный пшеничный колос. Она положила ладонь на спину Марка, чувствуя гордость, радость и тепло от устремленных к ним взглядов и улыбок. Она оглянулась на Фриск, и та, поймав её взгляд, улыбнулась шире всех. Одри почувствовала прикосновение к своей спине и голове, услышала тихий смех над ухом, и поняла: она в кругу людей, которые любят её и не оставят в беде.***
Возможно, как раз этого и не хватало Одри. Быть своей среди своих, не думая ни о том, насколько ты чужая и насколько чужие все остальные. Быть частью клана, стаи, прайда, деля одну еду и одно место у огня, выучивая их привычки и улыбаясь от этого. Тогда, когда очередной разговор с Василисой выжал из неё почти все соки, Одри без сил легла на землю, и через время к ней, даря свое тепло, присоединилась вымотанная Фриск, и Одри подумала: «Вот так и выглядит единство». Тогда, обернувшись, она позволила себе обхватить, прижать к себе как раньше. И обе старались не думать о том, хорошо ли их видно, и кто какую ревностью ощущает. Фриск старалась не думать о Василисе, к которой Одри завтра снова уйдёт. Одри не думала об Одиннадцать, которая, по её мнению, могла иногда приходить к ней во снах, о женщине в тени и том, что они, должно быть, заблудились, так как недавно выяснилось, что шли они по течению, а не против него, к истоку. В последнее время Василиса злилась, пусть старалась выглядеть спокойной и терпеливой, и все же Одри видела — вот-вот все рухнет, и она ничего не сможет сделать. Между ними лежал сухольдаль, но его запах не давал результатов. Будто что-то в ней завалило, как грудой камней, не оставив и скважины. Все приходилось делать самой, и путь к пещере, в которой хранилось вдохновение, был тернистым и таким же, как их нынешнее положение, изматывающим. Всё могло рухнуть и держалось только на скрепляющей души магии обещания. Одри прислушалась к выравнивавшемуся дыханию рядом с собой, и её сердце словно согрело пропитанным солнцем морским ветром. Она зажмурилась, купаясь в этом ласковом тепле и уходя в него все глубже. Они были командой, каждый, кого они встретили и объединили своей любовью. Но ещё они были командой сами по себе — желтое и красное, Справедливость и Решимость, и сейчас Одри ощущала это особенно остро, как каплю в капле, как орех — в орехе. И невозможной, мучительной ощущалась мысль, что это не навсегда и что в этой маленькой и от того более плотной команде появился раскол. Слушай свое чутье, пропел хриплым, надрывный рыком Чернильный Демон. И верь своей судьбе. Слышишь, сестра? Слышу, с этими словами она сильнее прижалась к девушке с ножом, носом и лбом утыкаясь той в грудь и щекоча волосами подбородок. Она подумала, как сильно любит эту милую дуру, что способна одной шуткой и развеселить, и разозлить, и настолько прекрасна эта улыбка, появляющаяся от искренней радости, что Одри могла бы часами просто целовать её, повторяя изгиб мягких, как пух, губ. Это чувство сильнее ревности и неуверенности, сильнее гнева и усталости. Но что будет дальше? Как все обернется, не случится ли непредвиденного? Одри думала, что могло бы их разлучить, и находила нечто могущественнее даже незабытой любви и любви, что была сейчас, между ними двумя — долг. И семейные узы. Слушать свое чутье… Харви лежал ближе всех к меловой черте, во мраке напоминающей соль, и потому его Одри едва различила среди растений и черноты. Меж зеленых и белых кустов, проросших через подгнившие стены, виднелись ягодки, которые горели, как куски оторвавшихся шлейфов млечных космических туманностей. Сухольдаль шелестел, разнося свой горький запах по течению потянутой фиолетовым маревом реки, чьи холодные чернила густой тьмой вышли за берега, хороня под собой высокую бледно-серую осоку. Но потом все поблекло и вспыхнуло серебром, когда Харви выпрыгнул из своего тела в голову Одри, и они двумя бесформенными ручьями полетели над бескрайним простором её разума. Над ними стелилась другая река, скорее океан, и жила она по своим собственным законам: бежала быстрее света и свирепо рычала, и сквозь это рычание слышались голоса утонувших в ней созданий. Они звали Одри и Харви поддаться искушению и погрузиться в бездонную глубину, где царили безмятежность и чистая, необузданная, сладкая Сила. А ещё дальше, Одри не сразу это почувствовала — словно рябь прошла по её бестелесному существу, — возвышались горы глубящейся темноты, и они летели недалеко от её границы. Темная Пучина, прозвенел утробный голос Харви Дрю в крае вечности и Серебра. Когда-то там пребывал мой разум. И когда-то оттуда ты вытащила меня. Одри помнила то место. Там Серебро сливалось с чернилами в массу, по консистенции напоминающую испаренную кровь, там никогда не было жизни. Чернильный Демон был её мертвым солнцем, словом её была смерть, и Одри все ещё отчетливо помнила, как, проходя мимо чернильных луж, она слышала зов. Зов, предназначенный лишь тому, в ком сочетались черное и серебряное. Долгое время Темная Пучина росла в Харви, делая его Демоном, а он рос в ней, теряя надежду и любое человеческое чувство. Когда она сразилась с ним, то оказалась в отвратительном, липком и ледяном месте, словно погрузилась в сгнившее тело, плоть которого размякла до состояния слизи. Как думаешь, почему она появилась? Сама собой или есть причина? У всего есть причина. Должно быть, она появилась случайно, из-за слияния магии и чернил. Или её создали намеренно, но я в это слабо верю. Когда я являлся её частью, мне казалось, она существовала всегда, как некое божество, как часть ткани мироздания. Одри развернулась к нему. Ты хочешь вернуться к Рыцарям? Или к ней? Это был не тот вопрос. Она хотела спросить, как ей вернуть звездную нить и найти покой, оседлав волны непослушных чувств и не позволив себе все испортить. Но её также волновало, захотел бы Харви вновь стать частью Темной Пучины или вместе с Генри вернуться к Рыцарям. Они бы стали едины, сила Демона и человеческая душа, и делали бы то, что считают правильным. И Харви задумался над её вопросом и ответил не сразу. Я не знаю, захотел бы возвращаться к Рыцарям. Но возвращаться к Темной Пучине — точно нет. Одри решила больше не спрашивать. И вдруг прозвучал встречный вопрос: А ты бы? Ты бы хотела вернуться в Бостон и жить прошлой жизнью, отправиться в студию в одиночку, без всей этой мешанины из жителей разных планет, отправилась бы с Фриск в совместного счастливое будущее или стала Рыцарем ради неё и нас? Одри опешила от такого и не нашлась, что ответить. Ответ казался очевидным, но вот в чем загвоздка — таким был любой из ответов. В Архивах она хотела одного, когда она подумала, что может потерять возлюбленную, другое. Когда-то Харви заявил, что у Одри никогда не было выбора: все решилось, когда она оказалась в одном лифте с Уилсоном. И сейчас она подумала, что лучше бы и сейчас его не было, лучше бы кто-то другой решил за неё. Я доверяю случаю. Но если вдруг… я бы хотела всего и сразу. И чтобы всего этого не было. И чтобы были и ты, и Генри, и Захарра, и Фриск. А если бы я была храбрее и менее свободолюбивой, должно быть, мне бы хватило духу стать Рыцарем, тем более, мне с ними в любом случае сотрудничать. Плохой и невнятный получился ответ. Только по-другому ответить не получалось. Твое сердце уже все решило. Ты просто ещё этого не поняла. Я же сказал: доверяй чутью. Во сне, который они разделили вместе со спящей, росло могучее, раскидистое древо, чьи длинные, напоминающие кривые мечи ветви прорастали выше потолка, а корни — к самому сердцу студии. Великое дерево, что было больше любого другого дерева, усыпали капли магии. Вокруг все было синим, каким-то медленным, и отовсюду слышались звуки скрипела каждая половина, громыхал, проносясь по студии, ветер, урчали миллионы голодных рек, как кровь в жилах, стонало само древо, в ветвях которого пели без слов иные звезды. И во всем разнообразии звуков самым не явным были призрачные голоса, как те, в Серебре и Пучине, но другие — более настоящие. В этом мне Чернильный Демон был Харви Дрю, четырнадцатилетним мальчиком с худым лицом и вьющимися непослушными волосами. Одри была похожа на себя, желтоглазая и с черной рукой, только вместо обычной одежды на ней лежало, спускаясь до пола, белое платье, подаренное отцом, в черных рассыпавшихся по плечам волосах мигали искорки звезд, а на голове… лежала тиара из чернил. Если это сон Фриск, а это точно он, сказал Харви. То, по-моему, она хотела бы увидеть тебя в этом платье. Или видит в тебе свою королеву. Одри даже не успела смутиться, как увидела и саму спящую. Та шла медленно, в такт своему сну, и её движения будто бы расслаивались в пространстве — она двигалась сразу в трех временах, в трех измерениях, но также здесь и сейчас. На Фриск был её легендарный свитер, на шее качался амулет, в руке лежал нож. Она шла вдоль ствола, выглядывая что-то, и Одри с Харви пошли за ней следом. И все громче, заглушая голоса и скрип, гремели барабаны, и все трое откуда-то знали, что били они из далёкой древности. Настоящее — дом, построенный на фундаменте прошлого, и когда-нибудь настоящее станет таким же фундаментом, на котором потомки возведут свое будущее. Сознание современного человека появилось из мифов и сказок других людей, что жили до них, а их сознание — родилось из сознания уже их предков. И все миры когда-то были другими, и всех ныне живущих когда-то не было, и всех их сегодняшние идеи появились благодаря опыту предыдущих поколений, и эта мысль стройным потоком текла сквозь Одри, Харви и Фриск в это сновидение. А ещё всему свойственно повторяться. Всей той огромной петле времени, в какой они живут и будут жить, пока не умрут, этой студии, каждому событию. Тогда Одри дотронулась до разгадки, раскрыла величайший из секретов: вся суть заключалась в том, во что мы верим и из чего формируем свою веру, а формируется она из опыта мертвых и живых. Рыцари называют себя Рыцарями, потому что считают себя продолжателями дела британских средневековых воинов в доспехах, что служили королю Артуру, но также они чтят мертвых, как египтяне, у них даже место для умерших душ есть на подобии Полей Иалу или же полей тростника из мифологии Египта. Но глубоко в душе все они викинги, и чтут они Одина, бога войны, и верят они в Рагнарёк, что начнётся Большой Зимой — это будет битва живых и мертвых. Фриск остановилась перед корнями, уходящими в бездну, в воде которой отражалось её лицо, и Одри встала рядом с ней. Они взглянули друг на друга, потом — на тех себя, в отражении. Ту Одри без фамилии и девушку с ножом, какими они начали этот тернистый путь. — Ты мне снишься? — спросила Фриск, и Одри увидела в её взгляде столько любви и восхищения, что она не сдержала улыбку. — Возможно. Харви встал с другой стороны от сестры, и рядом с их отражениями возникла высокая демоническая фигура с рогами, напоминающими корону. Одри подумала: если продолжать рыться в легендах, мифах и сказках, выходит, мы принц и принцесса, что унаследовали чернильный престол от одного человека, нашего отца — короля, поднявшего этот мир с глубин своей фантазии. И мы должны спасти это королевство и решить, кто же им будет править. — Если вы оба мой сон, — продолжила Фриск, которой совсем не пришло в голову, что они могут быть и довольно реальными. — То я… не знаю. — К примеру? — подал голос Харви. — Я люблю вас. Мне кажется, вам двоим это нужно сказать отдельно, а ещё отдельней Одри, ну да ладно. Я вас люблю, и Марк прав: мы справимся, что бы ни случилось. А я, кажется, уже начинаю понимать. Я никогда не отличалась умом, знаю, но сейчас я понимаю, и сейчас мне кажется, что я знаю все варианты нашего с вами будущего. Еще я знаю, порой я вас сильно раздражаю и бываю к вам несправедлива. Я подозреваю тебя, Од, в том, что когда придет время, а оно, наверное, уже настало, ты уйдёшь к тому, с кем тебе лучше, и я не более чем колодец опыта и перевалочный пункт в твоей жизни. Кажется, тебе нужна Василиса, ведь вы с ней понимаете друг друга, не то что я тебя или Захарра её. Или тебе нужна как раз Захарра, потому что она добрее и умнее меня. Или Марк — он сильный и способен защитить тех, кого любит, — она повернулась к Харви. — А ещё мне стыдно, что я так долго относилась к тебе, как к свинье, хотя мы с тобой почти что семья. Я любила тебя, пока ты был маленьким и слабым, но лишь потом полюбила тебя всего, даже вот таким, — она указала на отражение Чернильного Демона. — Надеюсь, когда-нибудь ты вернёшься к писательству и создашь книгу о наших приключениях. Какое-нибудь «Сказание о бабочке, псе и змее». Одри забыла, что все это и её сон тоже, и от того испугалась, когда в груди не осталось воздуха, и её стиснуло. Там словно проросли шипы роз — острые, приносящие боль, пахнущие сладко и нежно. Она смотрела на Фриск, взор которой приковало к зеркальной глади озера, и Одри пыталась понять, что она чувствует: желание проснуться и прижаться к Фриск сильнее, чтобы они обе чувствовали, как на самом деле важны друг другу, грусть или злость? Между ними было все, что могло бы быть — признания, разлуки, воссоединения, принятие, мгновения страсти, глупости, покой и ссоры, и все-таки обычно казалось, что между ними царила недоступная большинству гармония. Они были разными, и от того дополняли друг друга. Ледяная и рассудительная Фриск и импульсивная, погрязшая в противоречиях и выборах Одри, воплощения бойца и мага, войны и любви. Но кое-что изменилось, поменялось местами. Теперь абсолютно запуталась и бежала по кругу Фриск, и предназначением Одри стало её спасение из этой клетки без начала и конца. — Ты идиотка, — произнесла она. — И иногда ты меня пугаешь. — Штаны менять не пора? — изогнула Фриск бровь и весело улыбнулась, от чего улыбнулась, сдерживая смех, и Одри. — Обойдешься. Мы всегда думали об одном и том же. Потому что человеку, пережившему расставание, тяжело не думать о том, способен ли и другой человек рядом с ним уйти ради чего-то или кого-то другого, ведь всегда, будет думать он, есть вещи и люди важнее, красивее, умнее, лучше меня. Потому что человеку, у которого случилась первая любовь, страшна сама мысль о разрыве, тем более разрыве из-за того, что он — всего лишь второй, а первый навеки в сердце, первый навеки первый, и все тут.***
Когда Одри проснулась, то теплое дыхание согревало её темные волосы, и все тело словно бы было закутано в огненные крылья, которые были мягкими, как юные листья. Мир снов, как мир Серебра и Темной Пучины, исчез, она вернулась в студию своего отца. Здесь Одри чувствовала самые разные запахи и разливала цвета, слышала тихое завывание ветра вдали и шипение далёкой реки. Одри поняла, что, пытаясь сохранить как можно больше тепла, они настолько сильно жались к друг друга, что на целый миг Одри подумала, не сломала ли она что-нибудь Фриск, но эта мысль была незаметна и неслышна. Девушка прижималась лицом в её грудь, и до её уха доносилось ровное сердцебиение, и это радовало. — Я люблю тебя, — пока она не слышала, произнесла Одри и разжала пальцы, до этого державшие Фриск за шиворот. Она взглянула в спокойное лицо спящей, и тогда это казалось самым прекрасным зрелищем на свете. Странно, что ей потребовалось столько сил на эти слова и столько обстоятельств для их произношения, темнота и тишина, к примеру. Что-то между ними неустанно менялось, и Одри боялась этого изменения. Нехотя она отстранилась от неё, перевернулась. А потом медленно, не веря, встала. Яркая, выложенная жемчугами и бриллиантами полоса вела её вперед, и тут же в ушах Одри раздалось новое сердцебиение — громкое, могучее, совсем-совсем близкое.