***
…они прошли сквозь тень, что окружала их и нависала над ними, как потолок туннеля, и словно вошли в другой мир — мир желтых светлячков и зеленых трав. Одри могла бы запросто определить момент, когда переступила черту и очутилась в ином месте, где царствовали свет и умиротворение, где тьма осталась позади. Она ощутила тепло, удивление, душевный подъем, и её сердце захватил раскинувшийся перед ними вид. Они увидели корни, сползающие со стен, увидели светлячков, чьи крылышки трепыхались, как паутинки на ветру, и увидели невероятное, тянущееся высоко вверх, словно его раскидистые ветви были руками, ищущими в подсвеченных солнцем облаках божественное спасение, ясень. Огромное, исполинское древо, похожее на гору, занимало центр комнаты, и его гигантские корни напоминали по размерам лошадей, а далёкие зеленые листья — те же облака. Люди позади неё загалдели и ахнули, кто-то, как Гетти, бесцеремонно бросился вперёд, на разведку, и со всех сторон послышались удивленные восклицания. Факела стали затухать один за другим, и прямо перед лицом Одри то же сделала Василиса одним мощным взмахом клинка. Харви поражено и немного трусливо подошел к Дереву, недоверчиво глянул на него, на его прячущиеся в темноте самые глубокие корни и на размашистую листву во многих метрах выше. Марк быстрым движением надел на себя броню, и его побелевшие глаза уставились вверх, Эллисон рядом с ним отчего-то с лязгом достала меч. Одри узнала дерево. Она завороженно смотрела на него, на его кору, на эти корни, что уходили под расколовшийся, как камень от ударов молота, пол, на листья, от которых исходило слабое золотое сияние. Она вошла под это сияние, покинув тень, и желтое золото упало на её кожу, окутав теплом. В груди ощущалось неописуемое, сладостное благоговение, и хотелось плакать и улыбаться. Это был тот самый ясень из сна. Затем рядом появилась Фриск, но она не остановилась в лучах света, а медленным, уверенным шагом пошла дальше. Она остановилась в тени, задрала голову, и темные зрачки блеснули. Руки она прятала в карманах, так как уже полдня сильно мерзла, на ногах висели порванные изгвазданные в чернилах штаны, волосы острасток чуть ниже затылка, кожа на миг показалась не смуглой, а бронзовой — именно это увидела Одри, переведя на неё взгляд. Она собиралась подойти к ней, спросить, что она думает, не хотела бы остаться здесь на ночевку, и не стала. Что-то было в этой позе ещё, и это отталкивало, но Одри не понимала, что. Фриск была неподвижна, как будто думала о чем-то тяжелом, затрудняющем движения. И Одри перестала улыбаться. Звездная нить призывно мигала, зовя дальше, прямо в стену, в которой не было ни двери, ни прохода, ни хотя бы окошка. Бывшие Рыцари подходили к дереву, трогали его, наклонялись и ощупывали его корни, обсуждая с друг другом что-то. Джейк единственный, возможно, как и Фриск, не притронулся к нему. Он просто стоял, любуясь и вспоминая, как давно он летал между ветвями необъятных деревьев Пандоры. Генри обрушил руку на плечо Фриск, потряс её ухмыляясь, и до Одри донеслись слова: «По-моему, это хороший знак». Нет, сказал Харви. Смотрел он на самый верх. Ничего подобного. — Не расходиться! — приказным тоном выкрикнула Василиса, выводя девушку из оцепенения. Она резко обернулась на звук. Василиса вонзила клинок в ножны на поясе, уходя поближе ко входу помещения, желтые глаза, сиявшие особенно ясно в центре огромных синяков, горели от раздражения и усталости. — Ореола, Арья, Бен, подойдите ко мне! Никому не разбредаться! Тут же, будто тоже испугавшись, как бы их компания не рассыпалась, как раскрошившийся сухой хлеб, Марк догнал Одри и сообщил: — Я соберу наших. Куда ведет нить? Ничего не говоря, она указала прямо в стену. Как и Одри, Марк тоже ничего не понял. — Что, туда? — Да, — она посмотрела в его глаза. Темно-карие. Жутко усталые. Как у неё, у них всех. Вид измученного лица Марка, при всем при этом, чем-то успокоил Одри, и она немного ожила. — Ничего. Сейчас разберёмся, — и, не став слушать его дальше, направилась к той стене. Состояла она из желто-серого кирпича, который был едва виден под каскадами толстых, поросших листьями и острыми шипами лиан, лоз и веток. Откуда бы они ни сползали, с самого верха, где все заволокло листьями и ветвями, словно там, на потолке, вырос целый лес, или с неких особенно длинных веток, или с другой стороны стены, если за ней что-то есть, они имели связь с этим ясенем. И пока она шла, идя вдоль огромных корней, иногда касаясь их шероховатой шкуры из мха и старой древесины, от времени высохшей настолько, что рассыпалась под пальцами, она думала, что это могла бы быть за связь, а главное — какова природа этого исполина. Я знаю другое, поняла Одри, вновь погружаясь в прохладную длинную тень, иной мир, где тьма была такой же границей между мирами света: это не просто ясень. Во сне Фриск на нём сверкали бесчисленные сферы самых удивительных цветов, и в каждой билась жизнь. Точно некогда в студии случился звездопад, жители ночных небес ливнем пролились на Древо, как падающие орлы на утесы гор, и зацепились за грубую, темную кору, о которую ранилась затвердевшая кожа на пальцах и ладони. Это Иггдрасиль, мировое древо, или, скорее, его модель, и его корни уходят прямиком к сердцу студии. Оно питает его, как питает чернильными реками все остальное. Она раздвинула полог лиан, которые издали неприятный хлюпающий звук, и ощупала голую стену из ледяного кирпича. Ничего. Сила, направленная к ней, ничего не сказала, однако нить продолжала указывать куда-то под неё. Одри сглотнула. Зажгла руку, дотронулась до стены, надеясь своим пламенем развеять морок и сделать видимым невидимое, сделала то же самое, превратив золото своих жилах в Серебро — и ничего не помогло. Когда свет рядом погас, Одри облокотилась о кирпичную стену, уткнувшись в неё лбом, и веки её отяжелели. Ей показалось, это просто такая шутка: сделать конец их пути самым настоящим тупиком, ибо о тупике она и могла тогда думать. Звуки пропали, пропали запахи, пропали цели — вся сущность Одри сосредоточилась на том, как бы сделать шаг сквозь преграду, ведь не может же дорога вести их в никуда? А потом… потом звездная нить мигнула, словно забарахлившая лампочка, и потухла, оставив Одри в абсолютной темноте и тишине. Лишь послышался слабый вздох того, кто посчитал себя побежденным. Грудь сдавило, внутри все взбунтовалось, поднялось вверх и тут же осело, не дав огня и решимости сделать что-нибудь ещё. — Потом ещё подумаешь, — донесся до неё голос, и Одри, не открывая глаз, улыбнулась уголками губ. Фриск погладила её по спине, взглянула на неё. С лица схлынул румянец, лезвие ножа лежало в руке, спрятанной за тряпицей. Фриск смотрела на Одри с любовью, которой она, казалось, даже не заслуживала. Но было кое-что ещё, только девушка не могла понять, что именно. Беспокойство? Страх? — Отдохни, ладно? Она дотронулась до щеки девушки с ножом и посмотрела ей в глаза. Светло-карие, добрые, скрывающие усталость и тень, одну из множества бродящих здесь сгустков истинного мрака. Улыбка сползла со рта Одри, и она почувствовала такое изнеможение, будто её ударили битой по спине, а после — разбили череп. Одри знала этот взгляд, когда Фриск старалась скрыть свои чувства, а ещё она знала: ясень был из её сна, и она наверняка тоже вспомнила о нём. И ей это не понравилось. Одри хотела спросить, в чем причина, о чем та думает — и не смогла. Язык связало узлом, сонливость навалилась на неё, и она пообещала: — Постараюсь.***
Я видела такое в Кельсингре, лет двадцать семь назад. Тогда нас пригласили в город драконов на празднество в честь дня рождения королевского сына, чья мать, что бы кто ни говорил, в этом я уверена, отлично знакома с Шутом. Так вот, Одиннадцать, являясь одной из Старших и связанная узами Силы с драконом, и показала мне то белое дерево, его они назвали в честь первой из возрожденного драконьего рода — Тинталья. Было оно таким же громадным, как этот дуб, хотя, может, это ясень или типа того. И вот, глядя на него, я подумала о Тинталье и в то же время об Иггдрасиле, ведь аналогия напрашивается сама собой… Я пытаюсь начать, но не начинается. Страшно, ведь я понимаю, что дважды приснившийся предмет, который ты в итоге встретишь в своем настоящем, не сулит ничего хорошего. Василиса на него очень долго смотрит, словно выискивает что-то в его прекрасной листве, и мне кажется, она видит то же, что и я — едва заметный радужный отблеск, приходящий на смену желтому свету в течении пары секунд. Возможно, это заметили и другие, но кто знает, вдруг только мы с ней… И почему я пишу об этом?.. Фриск отложила карандаш. Огляделась. Под кронами Иггдрасиля развели полноценный лагерь: не щадя дерево, Генри и ещё двое, у кого были топоры, рубили его прочную кору, другие считали ставшие внезапно общими запасы яблок и супа, Рэн наигрывала мотив песни из мюзикла «Последнее испытание». Одри не спала, зато слушала корявый перевод Захаров, которая читала «Часовой ключ» — Василиса внезапно подобрела и отдала ей найденную у Ненужного Человека книжку. Фриск захлопнула свой дневник, легла, отвернулась. Её раздражало то, что она не смогла бы ничего дать друзьям, тем более книгу, тем более вдохновение, пусть во вдохновение нуждалась только Одри. Тупой страх, жадно впившийся в её желудок, как пьявка, разносил по телу колкий холод. Она пыталась успокоиться, думая о мягком прикосновении к своей щеке и о прекрасном завершении ужасного сна. Затем Фриск поднялась и в сотый раз решила отполировать нож. Не помогло.***
Василисе Огневой казалось, что худшее уже позади: она выжила, а с нею выжили и её люди, и это все, что ей было нужно. Но было одно «но», одно отвратительное, поднимающее из её крови кипящую ярость, и звали его Одри, с которой их свела судьба. Один обязанности. Одни «да» и «нет», взаимная холодность, которая таяла, стоило им взглянуть друг другу в глаза и увидеть безымянное, тяжелое чувство. Это было похоже на странный брак по расчету между лесбухой и гетеросексуалкой, в котором обе были и равны, и не равны, и понимали друг друга лучше любого существа на свете, и не понимали вовсе. Поэтому когда Василиса узрела ясень из своего сна, где у неё была волчья голова и проколотый копьем бок, она сначала подумала: нужно бежать, бежать, бежать, убив их всех, всех, всех… Но кого это, всех? Их союзников? Одри? Захарру? Нет, псину, наверняка сранную псину. И поэтому, справившись со своими эмоциями, что бурей охватили её душу и чуть не унесли с собой, она отправилась на поиски своей гребанной ненавистной «женушки». Что-то гнало её к ней, как нить Серебра, как зов — и она шла, думая о том, что, если все сейчас обсудит с этой всезнайкой, буря утихнет и ей станет спокойней. Она шла быстро, спотыкаясь и с отдышкой, и в груди росло липкий, неподъемный ком, будто у груды расплавленных мечей выросла мокрая шерсть, и некто, живущий в ней, изверг на это месиво содержимое своего желудка. Страх. Она ощущала страх, как тот, когда встретилась со своим ночным кошмаром лицом к лицу: в сиянии молний и реве дождя, когда в глазах смертного врага она увидела ужас, схожий с ужасом, испытываемый ею самой. Одри заметила Василису, бредущую к ней, краем глаза. Она одновременно и смотрела на стену, пустую, холодную, как смерть, и слушала разговоры, доносившиеся от одного из костров. В большинстве своем все молчали, словно чувствовали — нечто туго и с трудном, но решается, и решаемое очень и очень важное, важное в том, как медленно идет и что сулит. И все-таки кое-кто делал вид, словно ничего не происходит, и они разговаривали и тихо-тихо смеялись с собственных шуток. Василиса подошла также тихо, так что, не угляди Одри её вовремя, она могла и испугаться. При её появлении, тем не менее, привычно напрягся каждый мускул, а живот свернулся, как испуганный зверь. Взгляд рыжеволосой девушки, чьи некогда синие красивые глаза стали ядовито-желтого цвета, не предвещал ничего хорошего, и в то же время гипнотизировал, вызывал желание узнать причину беспокойства. — Вы, случаем, не видели на своем пути никакое зеркало, через которое можно было видеть надписи, написанные желтыми чернилами? — посмела Одри нарушить их с ней тишину. Внутри вспыхнула, чтобы потухнуть, надежда. — Понятия не имею, о чем ты, — голос Василисы звучал нервно. Но, поглядев недолго сперва на несчастную Одри, затем на стену, она резким взмахом руки превратила свой черный браслет на запястье в часовую стрелу и прикоснулась её концом к неподатливому, хранящему тайну кирпичу. — Захарра пыталась что-нибудь сделать? — Пару раз она произносила какие-то зачасования, потом примерно час просто глядела в стену и ещё после повыкрикивала какое-то слово. Она сказала, что узнала числовое имя стены. Такое вообще возможно? — глядела Одри с недоверием, и в ней самой оно уже росло, как опухоль. Это было глупо, несмешно, неправильно: стоять здесь, пытаясь выяснить чертово имя чертовой стены, водя по ней руками и надеясь таким образом что-то узнать или открыть. Василиса же усмехнулась: её повеселил пункт о Захарре и числовом имени стены. Вообще-то, такое очень даже было возможно. С предметами в самом деле можно было общаться, в самом деле можно было узнать их секрет, их имя — если попросить, если очень вежливо попросить. Рефлекторно она вцепилась указательным и большим пальцам в медальон. Может… может… Можно было бы узнать прошлое этой стены, отмотав её время вспять, или узнать будущее, бросив его, как метательный нож, впереди — лишь раскрути медальон в нужном тебе направлении. Но от чего-то Василиса боялась даже снимать его. — В прошлый раз помогла моя кровь, — она постаралась остаться невозмутимой. — Шут все это планировал, он все знал. В том числе и после появление здесь. И поэтому создал каменную дверь так, чтобы только правильная кровь, может, даже правильно пролитая, отворяла её. — Если бы это было так, нам бы оставили подсказку, — с этими словами Одри достала из кармана маленький белый ключ с крыльями дракона, сложенными в виде сердца. Достав его, подарок старого друга, Одри нервно сглотнула. Её взгляд остановился на нём, разглядывая каждый виток и зигзаг, каждую трещинку, как будто это могло помочь с новой разгадкой. Только ребра больно сдавило, и на плечи уронили груз — все то бесконечно долгое путешествие между мирами и тропами времен, среди чернильных растений и рек, в задымленных городских улицах и на огромных просторах гальковых пустошей. Все это разом навалилось на него, как на человека обрушивавшегося осознание его возраста, и Одри забыла, что хотела сделать. Она перенеслась в ту ночь у ёлки, и губы её изогнулись в мимолетной теплой улыбке при воспоминании о сверкании гирлянд и мягкой колкой варежке. Но скважины здесь не было, она долго искала. Так что же? Что же? Странно. Василиса успокоилась, ведь это так просто: если эта дура не может открыть, если не открыла и Захарра, она и все остальные и подавно не смогут. И все же, понимая зачем, но не понимая, почему, если знает, что это не поможет, Василиса чиркнула по руке своим коротким изогнутым кинжалом и положила ладонь на стену: пыль, шороховатая структура, грязь, лианы, все принесло боль, особенно колючка, засевшая рядом с раной и выдавившая из Василисы тонкое «Ай!». И ничего не произошло.***
Фриск не нервничала. По крайней мере, сама Фриск сделала все возможное, чтобы никто не узнал, какого рода страх сковал её, как кристалл. Она вновь обрела власть над лицом и руками, вновь каждая мышца повиновалась её воли: и теперь она много шутила и улыбалась, прогоняя страх и беспокойство Одри и всех, кого могла, на кого действовали её чары. И Одри, думавшая, что все так, как и должно быть, выдыхала. Она расслаблялась, пока они с любимой сидели отдельно от остальных, спрятавшись под одной курткой, и Фриск разглядывала её рисунки. — Это похоже на клюв, — шепнула она. — Это шип. Это человек, из которого растут шипы, — сказала Одри. — Всё равно похоже на клюв, — голос Фриск прозвучал совсем рядом, и воздух из её легких согрел ухо и щеку. Одри закрыла глаза, не сдерживая улыбки. — Типа клюв цапли. — Сама ты цапля. — Спасибо за комплимент, миледи. Цапли очень красивые птицы. — Не сказала бы. Потом она парой ловких штрихов набросала портрет спящего рядом с корнями Иггдрасиля Харви, и Одри совсем позабыла о том, как они в очередной раз застряли на полпути. Она забыла, как билась над чертовой стеной, её тело перестало мерзнуть и полыхать, трясясь от напряжения, мозг остывал. На место предположениям и догадкам, сомнениям и горечи поражения, приходили более банальные мысли: какой Харви сложный в рисовании, какие у него, как ни крути, красивые рога, и как приятно опаляет дыхание любимого человека щеку. Сердце таяло. — Слушай, а ты как думаешь, у него все же глаза есть? — Спроси у него. Или ты боишься? — Одри уставилась на неё, улыбаясь. — Боюсь, конечно. Но не его, а зубов, которыми он преспокойно крошит кости. Я человечек крепкий, и все-таки я не уверена, пережила бы я мясорубку в его пасти… Яблоки подгорели, и теперь от них несло не ароматным яблочным запахом, а углями, только-только снятыми с огня. И все равно они съели их, ведь больше есть было нечего. Они понаблюдали, как Гетти и девушка Арья из компании Василисы махаются с друг другом. Гетти уворачиваясь от незаметного, свистящего, как ветер, лезвия её рапиры, и сама не оставался в долгу — едва опасность проносилась мимо, она уходила в яростную атаку, полосуя воздух своим своим ножиком с чутка изогнутым, волнистым лезвием. Это было даже интереснее, чем рисование: здесь Гетти прыгала, как проворный кролик, пролетая над рапирой противника, а сама рапира, звеня, отскакивала от пола и ножа и вновь неслась в бой. Это было танцем, танцем вместо кровавого, жестокого боя. — Ставлю на Гет. Ножи лучше. — Я бы тоже поставила, потому что она наша подруга. Но объективно — победит Арья. Она шустрее. — Когда я расскажу об этом Гетти, боюсь, спасти тебя я не сумею, Од. — А ты не рассказывай, — её глаза заговорщически сверкнули. — Ради меня. — Лады, босс, — Фриск положила руку на плечо Одри, и та почувствовала, как кончик её носа касается волос. Одри закрыла глаза, больше не смотря на дерущихся и не доедая своей порции подгоревших запеченных яблок. Ей было хорошо. Ей было спокойно. Фриск тоже было хорошо, ведь рядышком с ней пристроилась Одри: она всем своим теплым телом жалась к ней, и это ощущение близости размывало её внутренние границы, как вышедшее из-за берегов озеро. Но она не ощущала спокойствия, напротив: скорлупка, в которой она пряталась для защиты, стала сегодня её тюрьмой. Она окаменела, обрела невиданную твердость, и взялась сужаться, медленно и со вкусом раздавливая Фриск. Ком в горле, ни крошки во рту, страх, колотящийся вместо сердца — вот и всё что было у неё, запечатанное в ней, пока она была запечатана в камне.***
Она распалась, эта оболочка, как распадается луковая шелуха, когда настало время сна, и Фриск долго не находила его, листая свой дневник. Затем она перестала ждать, время застыло. Ждать в этом мире, мира темноты и высокого, устремленного к небесам древесного монстра, ждущего, когда обнаружится душа и плоть, готовая прыгнуть в его глотку, означало торопить события, навязывать им свою волю. Ждать было чем-то запретным. Необходимо было жить, проживать каждую минуту, прием пищи и отправление нужды. Спокойно и с внимание перелистывать страницы собственного дневника, пожевывать внутреннюю сторону щеки и представлять, как все плохое уйдёт и уступит хорошему. Фриск жила в неподвижном мире, она не приказывала времени, и от того её чувства становились острее и больнее. Возможно, поэтому она так испугалась, когда увидела Рэн — в своей зашитой так, словно ткань была раненой от бедра до противоположного бока кожей, кофте, с заплетенными в косу огненными волосами, с глазами, поблекшими после нового кошмара. Но в этой бледной поверхности всегда что-то было. Темный огонек ужаса. И сейчас, от неожиданно случайно выбросив карандаш, Фриск смотрела в него. — Нам нужно поговорить, — словно голос был ядовитой змеиной чешуей, выдавила Рэн, не отводя взгляда от неё. — Пожалуйста. Во Фриск как всегда включился совсем другой человек, тот, что приходит на помощь и способен держать себя в руках в самые трудные времена. Он убил напуганную, сломленную Фриск, которая давилась комом в горле и слезами, возникающими из-за неописуемого чувства безысходности, и сел за штурвал. Тогда она встала, стараясь не разбудить шорохами спящую Одри. — Ты в порядке? — спросила она, беспокоясь. У Рэн всегда было бледное лицо, но сейчас оно было по-настоящему белым, и на нём, словно их припорошило свежим снегом, не осталось веснушек. Рэн впервые отвела от неё взгляд. И посмотрела на мирно спящую Одри, прячущую замёрзший нос в спальном мешке. — Нет, — уронила она. Руки она сомкнула вместе, и Фриск заметила, как её потряхивало. Рэн подняла на неё глаза и повторила: — Нет, я не в порядке. — Кошмар? — Да. Фриск вздохнула. Сначала она пожалела, что все спят, и ни Эллисон, ни Марк ей не помогут, после, перестав что либо чувствовать кроме беспокойства, подошла к Рэн и утешительно обняла её. Рэн ответила на объятия, положив ладонь на её затылок. Фриск подумала, ей снилась Тэмсин, или она вспомнила, сколько ужаса натерпелась в войне с мертвыми. Но ни то, ни другое занимало ум Рэн, ибо взгляд её все ещё был пуст, как бывало, когда она смотрела на потоки магии и видела в них знамения. И трясло её не из-за страха или холода, вовсе нет. Причина была совершенно другая. — Хочешь, спою тебе что-нибудь? Знаю, это ты у нас певец, но и я, знаешь ли, не промах, — у Фриск получилось улыбнуться. — Как-то раз в караоке пела, это я тогда, правда, в зюзю пьяная была… — Фриск. Её имя из уст Рэн прозвучало как просьба замолчать. И она послушно закрыла рот. — Мне нужно с тобой поговорить. Очень… очень нужно, — Рэн сжалась, почувствовав в животе отвратительного большого червя, который прогрызал себе ход и вмещал свою длинную, скользкую тушу в образовавшуюся дыру. Фриск же почувствовала, что что-то не так, настолько не так, насколько возможна одновременная гибель всех планет. Чудовищная ошибка стала сетью, отравившей воздух. И ужас, сродни ужасу, охватившему Рэн, вернулся к Фриск — он стал смыкающимися каменными стенами, которые давили её, как два несущих друг на друга ледника могли раздавить вставшую между ними лодчонку. — Тише, тише… о чем же ты хочешь со мной поговорить? — она постаралась быть мягкой, хотя её потряхивало, а пар от сухого льда трассировал в венах. Она утешающе погладила Рэн по плечу, сама ведь знала, как это успокаивает, когда теплая ладонь касается тугой кожи на кости, рядом с шеей. И гладила, и гладила, надеясь исцелить её. Рэн всхлипнула, почти разревелась. — Может, сядем? Или, давай я разбужу кого-нибудь… Она не отреагировала. Тогда, больше не вытерпев, девушка резко оторвала Рэн от себя, посмотрела на неё, и показалось — её раздавило, и сейчас она просто летела в холодное вечное ничто. — Это дерево… — заговорила она. — Оно откроет свои секреты только когда тот, кто увидел его в своих снах, посвятит ему свою жизнь. А я видела дерево, Фриск, я видела его с того дня, как мы покинули лес. — Ты на нём висела? Поразительная черта человеческой натуры заключается в том, что, когда у тебя появляется шанс — как бы шанс этот себя ни проявлял, — ты начинаешь цепляться за соломинку, радуясь тому, что у другого и её может не быть, и хуже всего то, что этот другой — один из твоих напарников. Секунду во Фриск теплилась радость, но эта радость улетучилась страшным, пригвождающим к земле «Рэн тоже снилось это дерево, и оно снилось ей уже давно, это пророчество, это пророчество о смерти». — Нет, — внезапно Рэн перестала дрожать и размякла. — В этом и проблема: на нём висела ты. — Но… С силой, какой Фриск не ожидала от приятельницы, Рэн схватила её за грудки и притянула к себе. Зеленые глаза теперь метали молнии, зубы оскалились. — Выслушай меня наконец! — прошипела она зло. — У меня довольно мощный пророческий дар, и уж если мне снились столь точные сновидения несколько раз, значит, они точно сбудутся. И этот сон неизменен: ты висишь на нём, как Один, что обрел мудрость, привязав себя к Иггдрасилю и лишив себя глаза. И всегда ты оказываешься на нём после победы, но какой — я не знаю, поэтому, мать твою… — она резко запнулась, покачнулась, и никто не узнал бы, кроме самой Рэн, какие её тогда беспокоили мысли. Она не знала, что хотела сделать. Спасти подругу? Если это пророчество такой силы, ей уже не помочь: она точно окажется наверху и будет висеть вверх головой, испачканная в чьей-то крови, словно Фриск пришлось ради этого зарезать громадную белку Рататоск. Предупредить, чтобы просто знала? Тогда она испугается, хотя нет, нет, она уже испугана, она уже знает… Рэн разжала хватку, и Фриск снова смогла дышать. До этого мига ни капли воздуха не проникло в её скукожившиеся легкие. Фриск просто застыла, и тогда она по-настоящему поняла, как можно прочувствовать момент: полностью увязнув в секунде, как в трясине. Вид у Рэн сделался виноватый, и она отвернулась, после чего прохрипела настолько тихо, что девушка не сразу поняла, о чем Рэн: — Прости… но я лишь… чувствую, что это тот самый момент. Мы уже дошли до древа. Тебе осталось открыть его секреты, а секреты ты откроешь только собой, и секреты эти, мне кажется… — Стена, — вот единственное, что удалось Фриск выжать из себя. Она смотрела на пророчицу обреченно, и сама она, того не понимая, повторила позу Рэн — руки безвольно повисли на плечах, голова поникла. — А… А… я поняла. — Прости, — всхлипнула Рэн. — Да че уж там, — она удивилась тому, как надломленно прозвучал собственный голос. Даже не голос — ломающийся голосок. Фриск махнула рукой, как бы отгоняя муху, спрятав свое «я» под маской веселого безразличия. — Все нормально. Не привыкать нам… мне, то бишь. А ты не извиняйся, слышишь? Спасибо, что рассказала, так я хоть знаю теперь, тревожиться уж нет смысла. А я тревожилась, потому что сны меня тоже посещали. Пока два. Но это ничего. Пожалуйста, иди спать, иди спать… Желание закричать боролось с желание утонуть в безмолвии навсегда. — Хорошо, да, конечно, просто, просто… — Иди, иди, — не снимая мучившую её маску, Фриск мягко толкнула её в спину и подумала: сейчас Рэн выйдет из кадра, и я останусь настолько одна, насколько одной никогда не была. И она правда ушла, потирая глаза, обнимая себя, ибо не знала, как успокоиться и спастись от зябкости. И когда это произошло — Фриск перестала улыбаться и просто застыла, безучастно глядя в пустоту. Весь мир стал всего лишь маленьким пространством вокруг неё, крохотной и сгорбившейся под весом собственной никчёмности.