Одри проснулась со стойким ощущением, что произошло плохое. Не знала где, не знала с кем, это чувство, будто её обступила непроницаемая темная вода, и она уже заползла в рот, было всеобъемлющим. Оно вырвало Одри из сна и накрыло с головой в бодрствовании. Но ничего сверхъестественного не произошло. Большинство уже проснулось, и кто-то успел залезть на ствол и на самые низкие ветки, кто-то бросал густую растительность в огонь, вдыхая дым с запахом сгоревших древесных корней, и все вели себя как обычно. Сначала Одри подумала, что ей просто приснился кошмар.
Она не была голодна и села она к Марку и Генри не из-за того, что они, греясь у костра, если подгнившие яблоки. Она хотела просто к кому-нибудь пристроиться, убегая от идущей за ней тенью угрозы, лика которой не видела, и если кое-кто — это два надежных мужчины по имени Генри Штейн и Марк Спектор (в комплекте со Стивеном Грантом), она бы села только к ними. Но впервые в их присутствии Одри не почувствовала себя в безопасности. Нечто грызло её, стремясь оставить после себя невосполнимую, сквозную дыру. Угроза, царапавшая кожу и нашептывающая на ухо, находилась везде, и она не желала пропадать, как наваждение. Нет, угроза виделась реальная, как-то, что можно увидеть и предречь наверняка.
И это убивало.
Одри долго сидела возле Марка и Генри, которые дружески общались на различные темы, будто запас их был неисчерпаем, и за все время не проронила ни слова. Пустая тишина раздражала её, раздражало, выводило из себя каждое выговоренное ими предложение. Одри подумала, что стоило бы поспать подольше и лечь раньше, и скрипнула зубами, сдерживая раздраженный вздох. Никто не был виноват, что она, думая о загадке ясеня, забыла о времени и поспала совсем немного. Никто не виноват, что в своих поисках она ничего не добилась. Тем более никто не виноват в чувстве страха, будто за ней по пятам неотрывно следовало материальное воплощение Смерти — скелет женщины, завернутый в черный, как смог, плащ, и несущий в руке острую косу для пшеницы.
Но она злилась, злилась на всех и в частности себя. Ей хотелось зарычать, закричать, сорвав на ком-нибудь свою ярость, избить ногой упругое мягкое тело или зубами вгрызться в провода. Но никто и никак не смог бы исполнить её желание, как и довести до цели — до сердца студии, лежавшее под Иггдрасилем. Поэтому когда Одри поняла, что все ещё не голодна, она вскочила с места и, сжимая кулаки и зло дыша, направилась к осточертевшей стене. Возле уже стояла Василиса, и её ровная спина показалась этакой красной тряпкой, как для быка — вот она, та, с кем Одри пришлось совершить невыгодную для них обеих сделку. Ищет путь дальше. Думает, сказала себе Одри, исподлобья глядя на Василису, как бы забрать Ключи.
Вопрос вдохновения, само собой, в данный момент и не стоял.
— Ничего не придумала, да?
Василиса мгновенно учуяла в вопросе иронию и довольно шумно вздохнула, поразительным образом сохраняя лицо безразличным.
— Ничего, — отчеканила та. — Кровь не помогла. Магия не помогла. Никаких замков здесь нет. И что может помочь — я уж не знаю.
Они переглянулись. Василиса смиренно вздохнула, старательно туша в себе гнев. Её раздражал сейчас каждый шум, будь то хруст древесины, постукивание пальца по полу, хрип, с которым прочищают горло, или чавканье. Ей хотелось сломать руку тому, кто, к примеру, щелкал пальцами или отбивал неритмичную дробь, прямо уронить человека и раздавить его пальцы ногой. Ужасно, невыносимо было слышать, как где-то высоко гремит вентилятор, если это все-таки был он. Одри же видела единственный шанс на ком-то отыграться в Василисе. И они смотрели друг на друга, как, в сущности, смотрят друг на друга давно не влюбленные муж и жена, между которыми осталось много злости и недосказанности.
— А у тебя есть идеи?
— Нет, — процедила Одри сквозь зубы.
Никаких идей, планов, заметок, вообще ничего — только это странное место с деревом, деревом феноменальных размеров, деревом, что снилось некоторым из них и несло в себе ещё одну тупую загадку, ключ к которой был не так прост, как могло бы показаться. Его нужно отрыть в прошлом, возможно, куда более дальнем, чем жизнь Джоуи или Шута. На миг захотелось не то что кричать, ей стало необходимо разреветься в голос, проклиная того, кому пришла идея этих странных испытаний. Тогда Одри подошла к стене и так сильно ударила её ногой, что тут же все, от пальцев до колена, загорелось в резкой вспышке огненной боли. Она схватилась за ногу, постаралась осторожно опустить её на землю, и Одри сгорбилась, глотая предательские слезы, выступившие на глаза.
Василиса саркастично похлопала ей, провожая, хромую и очень расстроенную, в тень Иггдрасиля. Несчастная Одри плюхнулась на землю, закрыв руками голову, и попыталась спрятаться, как в коконе, коконе из древесины. Стыд, гнев, обида мешались в страшное варево, кипящее сильнее любого вулкана, и девушке казалось, что весь мир снова против неё одной. Грудь рвалась, слишком тесная для обезумевшего сердца, воздух стал густым и электрическим, так что каждый вздох напоминал взмах тигриных когтей.
«Дыши, — приказала себе Одри. — Дыши, дыши, дыши…».
Миновав паническую атаку, Одри сжала кулаки как можно крепче, стараясь абстрагироваться от мыслей об Иггдрасиле. Выходило с трудом: сознание то и дело возвращало её к темным, огромным ветвям, к звездам и к похожему на впадину неглубокому водоему, которого в реальности, в отличии от мира снов, не существовало, сколько бы Одри ни обходила ясень. Иггдрасиль…громадное блестящее древо, которое соединяет, охватывает девять космических сфер в своих мохнатых, могучих лапах. Центр мироздания скандинавов, фундамент, на котором стояла, пусть и не строилась на нём полностью, их жизнь и жизнь жителей остальных миров. Одри смотрела на него настоящего и видела величие и размах, но магии в нём никакой не было, как не переливались на нем цветные огни девяти миров, известных скандинавам, как не полыхали, как факела, другие — известные Рыцарям, известные Одри. В нём не было ответов, только немой вопрос.
— Привет, — найдя Фриск, сидевшую под изогнувшимся, как готовая опуститься волна, корнем, девушка села подле неё. Фриск обернулась, и в очередной раз Одри показалось, что в этом взгляде что-то не так, и не сей раз все изменилось лишь сильнее. Она натянуто улыбнулась и повторила произнесенное ею слово. — Ты как?
Она кивнула.
— Нормально, — карие глаза поблекли, их скрыли веки, окружённые бледно-голубой кожей. Видимо, Фриск не спала, подумала Одри, и все сразу — беспокойство и усталость, злость на них обеих и нежность, — окутало её. Одри пристроилась поближе, зарылась пальцами в её волосы и постаралась вызвать улыбку. Получилось. Фриск улыбнулась, пусть и ненадолго. — Ты что, снова с Василисой собачишься? Я видела, как ты за трубой потянулась, будто хотела вдарить ей по башке.
— А что мне ещё делать? Цветы ей дарить?
Она должна была что-то ответить, чтобы наполнить молчание, но не нашла ответа, и это удивило Одри и начало беспокоить. Ещё вчера Фриск точно бы отшутилась, сказав «Любвеобильная какая бабочка!», или «Ах ты, изменщица, кому это ты собралась ещё цветы дарить?», или «К примеру. Хотя я бы тоже не отказалась». Одри настороженно огляделась по сторонам, горькая слюна скопилась во рту и камнем бросилась в высохшую глотку. Опасность… угроза… что-то плохое. И оно было совсем близко — руку протяни и дотронешься смуглой мягкой кожи.
— Эй, — Одри поборола в себе желание разозлиться и допросить её. Она поняла, что дело в ней. В том, как рассыпалась в труху её напускная веселая улыбка и непробиваемая вера в свет в конце черного коридора. Нет, вместо этого она взяла её руку в свои ладони и попыталась согреть. — Что случилось? Я же вижу, тебе плохо.
Подул ветер, и ясень Иггдрасиль весь заскрипел, застонал от собственной тяжести и старости, будто ветер простудил его дряхлые древесные кости и обжег больные суставы. Листва зашевелилась, зашипела, ибо ветер сорвал с неё, как плоды, песни, давно спрятанные в изумрудных листьях. Девушки смотрели вверх, и Иггдрасиль представился им, как плачущая гора. Затем Фриск сгорбилась и показалась Одри такой же старой и несчастной, будто те сотни лет, прошедших в повторяющихся временных ветках, соединились с друг другом и рухнули на неё. Она вздохнула и с любовью, от которой обычно Одри краснела и улыбалась, посмотрела на неё. Одна думала, что произошло, другая — как бы сделать все спокойней, тише, без драмы. Она надеялась подольше посидеть в одиночестве, подумать, добавить что-нибудь к своим дневниковым записям, однако не заметила как время её подошло к концу, а она не была готова к разговору.
Одри терпеливо вдохнула древесный запах. Также поступила, собираясь с мыслями, Фриск.
— Прогуляемся?
Сложно определить, каким в диаметре был Иггдрасиль, но, пока они шли, Одри казалось, что он бесконечный, и пока ты дойдёшь его противоположной тени — затихнут голоса и пропадут даже едва видные силуэты. Фриск обернулась на лагерь прежде чем того скрыли ветви и темная, крепкая кора, а после, перепрыгнув огромный, ещё зеленый корень, девушки оказались в тишине и пропали из поля зрения тех, кто за ними следил. Безмолвие каплями пота проступило на ткани реальности, стекая вниз, к двум бредущим в никуда молодым воительницам. Светлячки, облепившие стены и ствол, насытили это безмолвие стрекотом, а темноту сиянием.
Они подошли к ложбине между корней, в которой будто не хватало воды. Она напоминала колодец, и будь там все-таки вода, она была бы зеркальной и черной, как до блеска очищенный брусок обсидиана, и в него можно было бы окунать ведро. Одри помнила ту воду из сна, в ней отражались настоящие облики людей. Но здесь её не было. Одно пустое место, прыгни туда — и пыль облаком взметнется вверх. Когда они сели в эту теплую ложбину между корнями, Одри считала, что она успокоилась и готова слушать, а Фриск знала наверняка — она готова рассказать.
— Я жду, — Одри поразилась, как жутко прозвучало это «Я жду». Фриск также стало неуютно, но пока она не стала пятиться в сторону. Десны заболели от того, как сильно Одри сжимала зубы. — Что случилось?
Девушка с ножом подавила в себе обиду. Одри могла бы быть и тактичней. И причиной была не сама Фриск, а простая досада, переросшая в необоснованную агрессию к себе и окружающим. Одри винила себя в очередной неудаче и в том, что не может ничего придумать.
— Я поняла, как нам пройти дальше, — наконец сказала Фриск, и её слова мертвой птицей упали между ними. Фриск подавила тряску, спряталась — и успокоилась. В конце концов, зря она, что ли, всю ночь думала? — Мне уже несколько раз снился один сон, и, мало ли, вдруг он пророческий? — она улыбнулась, надеясь сбавить градус напряжения. Она надеялась, все будет не так. Она пригласит на прогулку спокойную, собранную Одри, которая не даст эмоциям возобладать над разумом и примет все, как данное. Они вместе обсудят решение Фриск, Фриск убедит её, почему поступает правильно — и все. Ни криков, ни слез. Но судьба приняла не её сторону, а времени откладывать разговор не было.
При звуке её слов кровь застыла в жилах Одри. Она перестала шевелиться, её зрение и слух обострились, обратившись к говорившей. В груди, казалось, разверзлась пустошь, ждущая взрыва, что разнесет её на атомы.
— Короче, а что если… — Фриск собрала всю свою храбрость в области горла и закончила: — нам кого-то повесить на это дерево? Как Одина, бога войны?
Одри промолчала.
— Понимаешь, в тех снах я висела на дереве, и после этого вон та стена типа всегда открывалась, как дверь. Может, стоило бы попробовать? — девушка бросила все силы, чтобы голос звучал обыденно. — Сколько там Один висел? Девять дней и ночей?
Секунду ничего не происходило. Отупение и волокнистый густой туман накрыли её. Она поросла снегом и льдом изнутри и снаружи, понимание происходящего не доходило до её истерзанной души, хотя что-то тихое, набирающее силу, уже билось в дверь её сердца. Она не видела ни Фриск, ни корней, сползающий со стен, все заволокло чернильной воющей тьмой, и там, в тишине, Одри исчезла, как вздох, и сделала шаг в пропасть. Вмиг, как поразившая её молния, до неё дошел смысл, но она ничего не почувствовала, точно притупившаяся ярость отразила все остальное, и только потом её бесполезное сердце поняло, от чего она плачет и от чего все внутри становится похоже на ядро Земли. Её замутило, гравитация потянула её вниз, вокруг неё потемнело уже как при смерти и расплылось, а потом страшные слова, больнее ядерного взрыва, заставили разлететься шар в груди и пробудили Одри.
Фриск собиралась себя убить. Взобраться на это дерево и подохнуть от голода, жажды и холода. Привязать себя жесткими веревками, что будут врезаться в кожу, к грязному грубому стволу, и остаться так висеть, одна, без еды и воды, висеть, пока в её душе не иссякнет жизнь. Тогда Одри стала коротко хрипло смеяться, но у неё не было мыслей, что все это шутка. Она понимала, что Фриск всерьез предлагает ей это.
— Нет, — она взглянула на девушку. — Нет. Это глупая идея.
Фриск продолжала смотреть на неё. Этот серьезный взгляд иглами погрузился Одри под кожу. Никакой доброты, никакого веселья, только черное отчаяние и одиночество, которое бывает только когда человек, окружённый людьми, все равно остается один. Одри долго смотрела ей в глаза и ни разу не моргнула, стараясь побороть её, а потом Одри вновь потянуло в бездну, бездну этого взгляда — и ужас охватил Одри. Она не шутила, она уже была готова. Смешно, должно быть смешно, ведь Фриск, не попытавшись найти другого выхода, приняла решение, но с уст девушки отныне не сорвалось ни одного смешка.
— Фриск, твою мать, не тупи, — процедила она после долгого молчания и поиска сил для этих слов. — Нет.
— Я все решила, — щеки Фриск покрылись пунцой, когда она произнесла это, а возможно — когда голос Одри поменялся. — Другого способа нет. Никто другой это не сделает.
— Ты врешь. Ты врешь про все это, — она отказывалась верить.
— Я никогда тебе не лгала. Зачем мне это?
Одри задохнулась воздухом.
— С чего ты решила, что это должна сделать ты? Неужели нет никого другого? — голос истончался и дребезжал, как покрывающееся трещинами стекло.
— У меня регенерация, — Фриск постаралась улыбнуться, мол, да что ты волнуешься, все нормально. — Я одна смогу продержаться в живых девять дней без еды и воды. Доспехи Лунных Рыцарей лишь заживляют их раны, если ты сейчас подумала о наших общих знакомых. Среди людей Василисы есть только оборотень, да, они выносливые — но не более. Тем более…
Одри вскочила, и пламя чуть не взметнулось вместе с ней. Фриск тоже встала, и теперь они смотрели в глаза друг другу.
— Ты… — вырвалось из Одри. — Ты…
— Знаю, — прошептала Фриск. — Но я уже пообещала ясеню. Я дотронулась до той стены окровавленной ладонью, — она медленно и аккуратно, как будто могла сломаться, подняла руку. Вдоль ладони пролегал белый шрам. — Пойми… мне это самой не нравится, и мне очень страшно. Но я смогу…
Плотно сжатые губы побелели, руки превратились в кулаки, и Одри затрясло от бешенства. Пламя поглотило её с головы до пят, сделало собой и сознание, и душу, и любовь, и страх, и все это ревущим огненным столбом полетело вверх. Но сказать было нечего: язык онемел, в мозгу звенела, заволоченная дымом, пустота. Она не просто все решила — она все сделала. Не подождав её. Не дав Одри быть рядом, чтобы принять решение, напрямую касающееся их обеих, вместе. Предательство усилило пламя, ослепило и оглушило… Но внутри него ещё сидела маленькая чернильная девочка, которая ничего не могла сделать. Отчаяние это набросилось на Одри, как хищное животное, продравшись сквозь пламя, и она оцепенела окончательно.
— Почему ты не подождала меня? Мы же могли… — ей не дали договорить, да она бы и не смогла — Одри будто вырвали глотку.
— Ты стала бы отговаривать, — сказала Фриск. — И добилась бы своего. Я знаю себя, и я не стыжусь того, что никогда не попрекаю твоим мнением и часто делаю то, что ты мне скажешь. И поэтому я решила не ждать. Чтобы я не смогла повернуть назад. А ещё… я хотела сделать это сама. Без тебя. Да. Это эгоистично. Но разве ты не принимала важные решения за моей спиной?
Ярость ушла. Остались жгучая обида и слезы, как у ребенка, которому впервые дали пощечину.
Она говорила спокойно, может, не складно, но рассудительно. Что, почему, для чего.
— Ты можешь не выдержать, ты понимаешь это? — предприняла Одри последнюю отчаянную попытку, стараясь держаться на ногах. — Ты уже несколько раз была при смерти, и каждый раз я… я каждый раз боялась за тебя и оплакивала тебя. Ты хочешь, чтобы я снова это испытала? — и не смогла остановиться, когда поняла, как это звучит. Она стремилась удержать Фриск за счет их связи, той, что запросто могла ранить и исцелить. Если ты уйдёшь, говорила Одри, я не выдержу, значит, ты не должна делать этого — только так между нами сохранится гармония.
В этот раз Фриск потребовалось больше времени для ответа. Последовавшие за тишиной слова поразили Одри глубже сердца и души, в само её естественно словно вонзилась стрела.
— Я постараюсь выжить. Потому что я хочу жить дальше. И потому что от моей жизни в самом деле будет зависеть твоя жизнь, — сказала Фриск, и сохранять спокойствие ей было все труднее. Вот, уже колени потряхивало… — Ты пойдешь за Ключами. И ты сможешь выбраться обратно сюда, если я выживу. Если я умру — дверь закроется. В сущности… это ещё одна причина, почему на Иггдрасиль должна взобраться я — у меня есть невероятный стимул пережить все то время, что ты будешь за Пределом.
— Ты меня пугаешь, — призналась Одри, и дрожь прокатилась по спине, словно по вздыбленной шерсти.
— Я лишь пытаюсь сказать, мне было нужно самой принять это решение… — и, резко прервавшись, она сразу продолжила, и звучала она взвинчено: — Все будет хорошо, и…
Они застряли здесь. Опять. Вдохновение вело их, но привело в тупик. Никто не знал, как быть дальше. Дерево молчало, нет, оно молчаливо требовало жертву, которую она не смогла бы дать. Одри хотела, чтобы Фриск пожалела её, ведь это её, Одри, ответственность, её путь и её жизнь, а Фриск сейчас пытается сломать тот островок спокойствия, за которых она цеплялась в этих странствиях. Девушка с ножом променяла свою жизнь на ту самую цель, так как рыцарская выучка никуда не делась, только укрепилась после проверки на прочность: на что ты, воин, пойдешь ради исполнения своей миссии? И самое забавное и ужасное: она все ещё и защищала Одри, и помогала доставать Ключи…
Это добило Одри. Пламя, разгоравшееся в ней, вмиг остыло и превратилось в холодную золу, и иней покрыл сожженные руины. Она больше не хотела кричать, обзывать Фриск, обвинять в эгоизме и жестокости. Она внутренне умерла.
Девушка с ножом сделала шаг к Одри, взяла её руки в свои и мягко надавила, чтобы сделать прикосновение более ощутимым. Во взгляде, направленном на неё, было столько вины и печали, что сердце выкручивало с корнем, и хотелось сгореть, как феникс. Что-то рушилось вокруг Одри и внутри неё, и она боялась, что это была её вера в их отношения. Сейчас они обе могут все испортить, и только одна старалась сгладить удар.
Возможно, сказала себе Одри, это не она драматизирует, а я. Возможно, нужно просто перестать сейчас злиться и обижаться — и собраться. Потому что вот правда: Фриск никогда не останавливала Одри, когда она уплывала в сольное плавание, она не держала её, потому что не хотела, чтобы Одри чувствовала себя в неволе. И все те разы, когда Фриск оказывалась на пороге смерти или исчезала, не были её виной, как не было вины Одри, она сама часто оказывалась вдалеке от неё и пугала своей возможной кончиной. Они держались друг за друга крепко-крепко и все делали вместе. Они всегда возвращались, ибо в моменты разлуки это было самым сильным их желанием, и никогда те расставания не были внезапными или случившимися в последствии ссоры или из-за коварного умысла.
Они не были по разные стороны баррикад, они не занимали ни одну из них, а лишь содействовали той, которой симпатизировали. На деле у них была их собственная сторона, и без одной её части другая не могла существовать, и обе девушки это понимали и чувствовали. В некотором смысле это была не просто романтическая любовь, а если и она — то глубокая и осмысленная. Теперь Одри, прощупав их связь, знала это. Они ради друг друга не хотели умирать — они жаждали жить. Ради друг друга они бы больше не рисковали своим единством, напротив, стали бы ближе и вдвоем прыгнули в водоворот событий. Если бы, отстраненно подумала Одри, глядя на Фриск, кто-то написал о них роман, он бы продался очень худо — ни тебе тянущихся от начала и до финала переживаний в стиле «Любит, не любит?», ни готовности умереть ради любимого человека, ни отталкивания этого же любимого человека в попытках защитить. Вместо этого они либо собирались принять смерть в бою, сражаясь бок о бок, и выживать до последней капли крови, либо трусливо бежать и прятаться, надеясь, что ищущая судьба не разлучит их, едва обнаружит.
— Можешь считать меня неправой. Сейчас я поняла, что, конечно, должна была с тобой хотя бы словечком обмолвиться, но… Одри, пожалуйста, я приняла это решение, и я бы хотела, чтобы ты проявила понимание, — её прикосновение было трепетным, теплым, совсем не такое, какое требовала ситуация. Она боялась, её едва заметно трясло, и от страха она запиналась, так как не хуже Одри понимала, на какой риск идет. И тем не менее, она оставалась решительной и не собиралась отступать. — Ведь я делаю это ради нас и нашего будущего. Если мы достанем Ключи, мы не только поможем общему делу, но и сами освободимся, как хотели изначально. И не придется предавать людей и жечь мосты. Лишь дать им эти Ключи. И все это… закончится.
Закончится. Ты исполнишь свой долг. Ты найдешь волшебные Ключи, к которым шла столько месяцев и из-за которых нажила столько врагов. Благодаря Ключам, если Рыцари преследуют цели добра, получится лучше подготовиться к Большой Зиме, может, удастся дать настоящий бой мертвецам. И все, кто пострадали и умерли, будут отомщены. Но готова ли Одри ради победы в последнем ходе поставить на кон жизнь дорогого человека? Нет. Но и не она этот ход, оказывается, делает. Они постоянно бежали по лезвию, постоянно одна из них оказывалась на краю гибели. Одри помнила три раза, когда также, как сейчас, летела в бездну, думая, что потеряла любимую в огне войны, и понимала — теперь она позволит шагнуть в него добровольно.
Фриск зажмурилась.
«Пожалуйста, ты можешь сейчас накричать на меня, я позволю тебе даже ударить меня, но не говори, что больше не желаешь меня знать, не накручивай себя… — повторяла она, пока голова кружилась из-за нехватки воздуха, а в груди бушевал шторм. — Не оставляй меня сейчас, когда я нуждаюсь в тебе каждую секунду…».
Одри погладила её руки большими пальцами и расслабилась, как моток нервов, по которому перестали бить электричеством. Она обмякла, перестав чувствовать тело, и её поразительно чистый и спокойный разум обратился ко всему хорошему, что произошло между ними. Фриск вернётся — в этом нельзя сомневаться, потому что подобная верность сильнее смерти. И Одри вернётся — иначе все это будет напрасно. Тогда она, дрожа от озноба, переложила руки, согретые теплом её ладоней, на лицо возлюбленной, и их лбы соприкоснулись.
«Твое сердце уже все решило. Ты просто ещё этого не поняла».
— Я люблю тебя, — прошептала, улыбаясь, Одри. — И я принимаю твою жертву и не буду тебя останавливать. Мне трудно говорить это, но я говорю, и… — вздох. — И мне не хочется, чтобы ты жертвовала собой целых девять дней.
Фриск издала звук, похожий на урчание, и согрелись не только руки, но и сердце. Фриск почувствовала, как размягчается её душа, загнанная гневом Одри в угол затапливаемой болью и страхом пещеры, и она может расслабиться и отпустить мысли о том, каким тяжелым будет их расставание, если Одри поступит с ней вот так. От облегчения хотелось плакать, хотя она обещала себе без лишней драмы, ведь если они будут плакать и ссориться, расставание их станет тяжелым и изуродованным, как в злости порванная книга. Может, она поступила неправильно. Может, стоило сразу обсудить все с Одри. Однако она делает это не столько ради себя, сколько ради будущего, ради людей, ради Одри, которая единственная могла отыскать Ключи. Это не разлука навсегда, это не горькое расставание, случившееся неожиданно по инициативе одного из пары, как случилось с Фриск много лет назад. Они обе, это знала и она, и Одри, бросят все силы на скорейшее воссоединение.
— Я тоже тебя люблю…
Она положила руки поверх её рук, и Одри почувствовала, как та заботливо поглаживает их, и тогда девушка забыла о всем плохом, о всем своем гневе и обиде. В тот момент существовали только они вдвоем, и временем для них было настоящее.
***
Во вселенной все конечно, и счастье также входит в череду вещей, которые неминуемо подходят к своему концу. Увы, счастье и покой приходят в негодность довольно скоро, и после возвращения в лагерь Одри думала об одном: как ей плохо, как ей хотелось бы оказаться в другом мире, где решение Фриск было дурным сном. Они шли, держась друг за друга, и Одри купалась в тепле, исходящем от бредущего рядом, жмущегося к ней тела. Она не желала вспоминать ни о ревности, ни о расколе, который недавно прошил их отношения, как кинжал, пронзивший плечо насквозь, и не хотела вспоминать о сожалениях, страхе и страдании за любимого человека — её это погружало в ещё большее уныние. Уныние в свое очередь отбирало отведенное им время. Нельзя было медлить. Больше нет. Но и спешить никуда Одри не хотела, тем более сообщать друзьям, которые наверняка стали бы подгонять Фриск.
На Одри сразу накинулись Марк и Василиса, Харви обратился к ней всей мощью своего голоса, потому что испугался, когда Одри пропала, а стены вокруг её разума окрепли, возвысились над демоном и сомкнулись кольцом. Василиса рассказала, что честно и долго искала её, но бросила эту затею и сама предприняла попытку подорвать стену, в чем ей охотно помогли. Она расспрашивала и злилась, язвила и чуть не шипела, негодуя, почему она одна пытается сделать хоть что-то, если они работают заодно. Одри было не чем ответить. Оцепенев, смотрела она на Василису, и в глубине её души росло зло, какое она испытала при пробуждении и когда Фриск сообщила ей о своем намерении. Одри хотела заткнуть эту суку, переломаю той все кости, схватить её и безжалостно привязать к ясеню. Она заслужила, она заслужила провисеть так девять дней и дольше, пока не умрет, она заслужила это за каждую смерть и за каждый шрам и каждую гематому на коже Одри. Это Василиса, её вынужденный ненадежный союзник, с которым их от чего-то столько связывало, должна висеть на Иггдрасиле, а не любимый человек.
Но Одри лишь сказала:
— Мне кажется, если тебе ничего в голову не приходит, мне тем более не придет.
Она закрылась от Харви, надеясь спрятать от него любые мысли и воспоминания о прошедшем разговоре. И ему девушка с ножом была не чужой, но, и теперь Одри понимала Нину, которая не желала делиться с сестрой даже именами их с ней родителей, некоторые моменты должны принадлежать только одному человеку. Одри претендовала на тот диалог, на каждое слово, каждую эмоцию. Ей было страшно расстраивать Харви, особенно его, и она сознавала, скоро он сам все узнает. И как ни крути, ей хотелось продлить это незнание. Чтобы ни он, никто не знал. Поэтому и от Марка она отстранилась: ей было больно говорить с ним в дружеской атмосфере, слушать его ворчливый, насмешливый голос и видеть в нём замечательного товарища и лидера, пока совсем недалеко от него маячит девушка с ножом, которая скоро отправится вверх по стволу, и ни Марк, никто не сможет её остановить.
Сложнее всего Одри далось находиться в кругу друзей, центром, сердцевиной которого неотъемлемо становилось жаркое оранжевое и алое пламя костра. Вести себя как обычно, пока в груди все разбивается и рвётся, стало мучительным наказанием за некий поступок прошлого, и слова вяло текли из неё и тяжелыми скупыми каплями падали с губ, и смех звучал искусственно и хрипло. Фриск удалось выглядеть правдоподобнее, даже её шутка вызвала смех и радость друзей. И все-таки, даже к ней, что уж говорить об Одри, обращались с вопросами: «Ну ты чего посмурнела?», «Не с той ноги встала?», «ПМС что ль?». А хуже того — не они одни были сегодня не в себе. К примеру, Рэн, весь разговор пропустившая мимо ушей и просидевшая задумавшись, отказалась от исполнения песни и поручила это дело Генри, а сама тихонько удалилась, как тень. Захарра ковыряла занозой от дерева зубы, и взгляд её глаз был очень тяжелым, вызывающим жалость. Сам Генри, взяв укулеле, словно уловив настроение команды, исполнил неизвестную Одри песню.
Потом-то, предполагаемым вечером, когда все без исключения поняли, что запасы еды снова кончаются, тайное стало явным. Фриск собрала всех в плотный кружок, даже растормошила спящего Тома, и пока она это делала, Одри с ужасом осознала, для чего. Остановить её она не смогла бы и не собиралась, так как другой, не эгоистичной своей частью, верила — чем раньше, тем лучше. Фриск рассказала обо всем друзьям, и в ту секунду над ними повисло молчание, такое плотное, что напоминало стремительно застывающий бетон. Она стояла на ногах, говорила уверенно и как обычно с юмором, старательно делая вид, будто говорит само разумеющееся, вроде того, как плотник говорит о необходимости держать мебель из дерева в сухости, иначе она сгниет. И даже её тактичность и уверенность не помогли победить это убийственное молчание. Молчание, которое проникло Одри в легкие и начало душить, которое упало камнем на головы всей ганзы.
—
Чего? — протянул, первым проснувшись, Харви.
Фриск вздохнула.
— Знаю, вам это не шибко нравится, но давайте смотреть объективно… Эй, Элис, ну не гляди так! Народ, я не знаю как ещё вам об этом сказать, простите. Но иначе нельзя. Я видела сны, я знаю свои возможности…
Одри отвернулась. Ей не хотелось слушать то же самое, а видеть лица друзей и то, как разбивается вдребезги дружеская атмосфера, сладким греющим туманом обволакивающая их, казалось ей ещё одним видом пыток. Она услышала в голове бессловесный вопрос брата одновременно с тем, как он, набычившись, встал, уставившись в одну точку в пространстве, услышала, как шуршат рядом штаны Гетти, которая через секунду уже вскочила, не дыша. Сейчас все повторится: большинство будет в шоке и справедливо злы, пока шок этот не пройдёт, не уступив место здравым мыслям или, по крайней мере, доверию и пониманию. Только некоторые, вероятно, среди них будут Генри и Рэн, согласятся с Фриск. И девушке придется испытать то же, что она испытала при разговоре с Одри. И Одри придется её поддержать, даже если она хотела присоединиться к большинству и сказать: «Это ужасная идея». Но сильнее горечи было уважение к её решению и уже сформировавшееся, обдуманное понимание — лучшего варианта у них попросту нет.
— Господи, да почему тебе мозгов не додали, а? Твоя мать, может, употребляла что-то, пока тобой была беременна? — заведший с пол-оборота Марк держа Фриск, поразительно невозмутимую даже пока в неё летела его слюна и его обжигающее, гнилое дыхание, смотрел ей в глаза, а в его собственных тлела злоба. — Кто тебя вообще на эту херню надоумил, дура ты безмозглая? Кто?
— Угомонись, блять, — Эллисон несильно надавила, схватив его за локоть, и потянула на себя, другой — размазавшийся в пятнах, некогда бывших миров, оттолкнул его, встал между Марком и Фриск и постарался нечто объяснить, указывая пальцем на соседний лагерь. — Когда они услышат тебя, нам придется объяснять ещё больше, причем прямо сейчас! Ты этого хочешь?
И сразу же вмешалась Одри. Она положила руку на плечо Марка, вырвавшегося из хватки Эллисон, и начала говорить тихо и рассудительно, как говорила с Эллисон, пока та лежала почти без сознания, или с Генри, ворочавшемся в болезненном бреду. Они долго смотрели в лица друг другу, и Одри видела вместо Марка живое воплощение неудержимой агрессии, которую учатся подавлять ещё в подростковом возрасте. Но у него не было надобности её подавлять, скорее выплескивать — и он выплескивал её, думая, что только так его смогут понять. Одри и самой хотелось вырвать из себя эту растущую внутри черную и обжигающую жидкость, похожую на расплавленный металл, ей хотелось накричать на него или на Фриск, ведь это все говорила она — и она же сейчас вносила раздор. Только Одри держала в голове, как порой больно, когда твое мнение ни во что не ставят и когда его используют, как возможность лишний раз доказать твою ущербность и неправильность твоих действий.
— Ты сейчас делаешь ей очень больно, — не слушая Марка, говорила Одри. — Ты всем делаешь больно, потому что ты сам же сказал, как любишь и уважаешь нас. Как ты ошибался, когда считал нас с ней занозами в заднице. Ты зол и расстроен, да. Я тоже. Мы все.
Фриск пошла к ним, потом — мир превратился в марево образов и ощущений, вроде запахов людей и вкуса прокушенного языка. Она отодвинула Одри, шепотом, улыбаясь, заговорила с Марком, и тот начал сперва кричать на неё, затем шипеть. Кто-то поддакнул ему, кажется, Джейк. В спор удивительно яростно вступила Захарра — она была готова закрывать Фриск своей спиной, говоря, что, что бы она там ни придумала, всем должно уважать её выбор. Эллисон, пусть и соглашалась с ними, все же выразила недовольство, и на лице её проступило раздражение: зачем вообще разводить конфликт, если можно было тихо и мирно все обсудить, зачем делать из этого шоу? Одри бы поспорила, да не стала, решив не подливать масла в огонь. Шоу здесь разводили Марк и все, кто настолько бурно отреагировал на предложение послать человека повисеть девять дней на Иггдрасиле. Возможно, надеялась Одри, это говорит о том, что никому не безразлична Фриск — в конце концов, у неё было отличное чувство юмора и она всегда чуть что пыталась поддержать компанию.
Молчала только Рэн. И об этом вспомнила Одри уже после.
Ганза разбрелась в разные стороны, и Одри видела, как побагровевший от напряжения мощный кулак Марка трясется, как он содрогается, точно внутри него вел борьбу над телом Стивен и страстное желание сейчас же развернуться и, врезав, повалить виновницу наземь, чтобы бить и бить её, покуда из неё не выльется с кровью глупая, нечестная, смешная идея о «негероическом самопожертвовании». По итогам Одри мрачно радовалась лишь тому, что эта кровь не была пролита — ни одна красная капелька в тот вечер не рухнула на пол.
Засыпала она с тяжелыми горькими думами и вкусом пепла на прокушенном в страхе языке. Жирный ком застрял в горле, как вставшая поперек кость. Мороз прокрался под одежду и кожу, сковал сердце и выметал из неё, будто пыль, то немногое хорошее, что сегодня случилось, это маленькое мерзкое достижение: «Теперь я знаю, что будет дальше». Одиночество и глубокое несчастье лишили сна, но она не оставляла жалких попыток лежа во мгле найти убаюкивающие мысли и провалиться в небытие. Но вместо этого погружалась в ещё больший мрак, и вот ей снова захотелось плакать. Выплакаться так, чтобы слезы стали кислотой и вышли из неё, прожигая поверхности, на которые они бы падали, дотла. Её крепко-крепко, не причиняя боли, прижимали к себе, а Одри все равно хотела разрыдаться.
***
Она спряталась. Она спряталась очень хорошо, после чего убедила во лжи подругу. Убедить во всем, так, чтобы без сомнений, не получилось, зато Рэн успокоилась, глядя доверчиво в глаза Фриск, которая повторяла самой себе: «Будь уверенной, будь уверенной, будь
решительной». И наконец та кивнула, и натянутая улыбка, от которой уже болел рот, стала потихоньку спадать из ненадобности. Когда Рэн уснула, она отобрала последние крохи сил, но это не помешало Фриск сделать то, что она намеревалась. Она недолго посидела рядом с Одри, собираясь с мыслями и смелостью, потом встала и пошла к ясеню. Нож поблёскивал, однако откуда шел свет, она не знала, да и не интересовало её это ни сколько. Только цель, только ответы на все вопросы.
Фриск порезала руку довольно глубоко — кровь ручьем брызнула из раны, напоминая в темноте очень густые чернила. Когда её натекло достаточно, боль забилась под кожей, как ещё один пульс, и стала нестерпимо печь, она стиснула зубы и дотронулась до голой стены. Она была холоднее любого льда, и первую секунду Фриск просто морщилась, не в силах дышать ровно. Казалось, рука прилипла к стене из-за крови, превратившейся в тот же лёд, или что стена сама вдруг обросла клыками, и те вонзились в соленую рану, как паразиты-кровососы. Через секунду вспыхнул неяркий, но все равно режущий глаза свет, ослепив девушку, и та с трудом прочитала слова, и не свет, и не тьма мешали ей, а пелена слез.
Девять дней ты будешь моим. Девять дней твоя жизнь станет моей жизнью и жизнью того, кто пройдёт дальше. Если ты умрешь — умрет и он. Если выживешь — выживет и он. А на исходе девятого дня я расторгну наш контракт, и твоя смерть не будет иметь значения, ибо я в любом случае заберу второго.
Всю ночь Фриск безжизненно смотрела в темное небо, которое и небом-то не было. Она почти не шевелилась, глаза остекленели, стужа, посланная Рэн, выжгла из сердца любые чувства, которые могли прорасти на нём. И в ней самой не было места, где от страха укрыться, и ей было необходимо терпеть, сознавать, ей, сиротливой, маленькой, как ничто, зажатое в кулаке фокусника, что в этой однообразной долине смерти ей придется ждать одной.
Позже она думала, почему ни разу не упомянула Рэн, как человека, который подтолкнул её к петле, но, не найдя ответа, переключила внимание на более светлую, интересную мысль: мог ли Шут знать обо всем? Ведь, если он знал, он послал Фриск вовсе не потому что у той были все данные, чтобы вылепить из Одри воина, нужного его гребанному пророчеству. Это значит, он послал её ради этого момента, так как ей он или Джоуи Дрю поручили открыть секрет Иггдрасиля. Это её предназначение, как у Одри видеть нить, как у Василисы — своей кровью открыть каменную дверь. Эта мысль будоражила ум и успокаивала. Она знала, она делает это не напрасно. И если смерть все-таки удастся забрать её, умрет Фриск не просто так.
Но на следующий день эта вера, которая казалась непоколебимой, дала трещину, и Фриск почти растеряла ту надежду, что она сможет всем помочь, принести пользу, сыграть важную роль в судьбе одного конкретного человека, одного мира. Она слушала сперва недовольства Одри, потом недовольства команды, в конце — слезы Одри, которая думала, что никто её не слышит. Она помнила, как Марк назвал её безмозглой дурой, и эти его слова, как слова любимой о том, как эгоистично она себя ведет, не давали покоя многие часы, отведенные на сон, и вновь Фриск погрузилась в размышления о том, правилен ли такой путь, имеет ли он хоть какой-нибудь смысл. Если все так злы на неё, если Одри больно — разве не значит это, что нужно ещё подумать? Но счет идет на минуты, и каждая минута промедления грозила и голодной смертью, и новым столкновением с врагом, что спал у них прямо под носом. Нет времени, повторяла себе Фриск, хватаясь за голову, есть только война, только живые и мертвые, и ни у кого ещё нет превосходства над противником. Ключи, лишь эти Ключи, выдранные из рук убитых на войне детей, могут определить вектор развития противостояния и даровать свободу ей и её любимой…
«Думай о цели, думай о цели, думай о цели!».
Но думать о ней было всё сложнее.
— Тише… Всё хорошо, милая…
Она прижала к себе Одри, и когда та все-таки расплакалась — окунулась в лихорадочные размышления о том, как утешить её, если причина её горя — ты сама и то, что делаешь. Сердце Фриск рвалось на части, причиняя невиданную ею никогда раньше боль, и с каждым разом, как от сердца отрывался ещё один кусочек, Фриск чувствовала, что леденеет, что это ломает её и буквально сводит с ума. Она смотрела в пустоту, пока Одри хныкала, и видела в той пустоте собственное отражение, вероятно, собственное безумие, которое незаметно подкралось к ней, спрятавшись в тени пророчицы. Она лишь слегка гладила Одри по прижатым к груди рукам, да старалась согреть, отдавая все хранившееся в ней самой тепло, и на самом деле понятия не имела, как ей быть, что ей сделать, чтобы её возлюбленная перестала плакать.
И все-таки, каждый раз, когда ты старалась сохранить гармонию, равновесие, все рушилось, все, кого ты любишь, оборачивались против тебя. Им не нужно было такое решение, не нужен был этот разговор. По крайней мере, добавляла Фриск, пусть они все расстроились, они теперь знали, что я задумала, а значит дальнейшие события для них не будут шоком. Мы подготовимся, они остынут, мы снова станем командой. И я успею попрощаться и с ними, и с Одри, и не будет тогда ни этих всхлипов, ни этой тупой удушающей боли в груди, будто Фриск не просто делала что-то неправильное — она сама была неправильной, то самой безмозглой дурой и дочерью героиновой наркоманки со стажем. Сможет она повернуть назад? Решимость уже гасла, оставалась бездумная упёртость, которая несмотря на чувства гнала вперед. Фриск хотела этого, по-настоящему хотела — ещё никогда не находилась она так близко к чему-то настолько осмысленному и важному, как Иггдрасиль, что корнями своими оплетет, присвоив себе, её душу и откроет путь дальше. И там, дальше, уже другой игрок сыграет свою роль.
— Всё хорошо, — заговорила она с Одри. — Спокойнее, ещё ведь ничего не случилось. Завтра мы все помиримся, клянусь, и все будет, как обычно, — не помогало. — Я не уйду, пока ты не будешь готова, — ничего не помогало, точно Одри не слышала или не хотела слышать, точно она находилась в ничего не значащих для неё объятиях чужого человека, и эта мысль полоснула как ножом по горлу. Хуже смерти тогда ей было вновь вызвать у Одри слезы, обидеть её, причинить боль. Как бы ни старалась Фриск, как бы спокойно ни говорила, сколько бы выдержки не задействовала, сколько бы любви ни проявила — из неё все равно сочилась боль. Возможно, не только из-за Фриск, в принципе — боль от прошлого, настоящего и возможного плохого будущего. Но каждый раз Фриск чувствовала за это личную ответственность и старалась Одри утешить. — Я очень тебя люблю… Пожалуйста, не плачь… Од… Я никуда не исчезну…
Раньше, когда трава была зеленее и небо голубее, мир казался проще. Фриск и Одиннадцать, две девушки-подростка с бушующими через край эмоциями, стремились выплеснуть каждую искорку себя в этот мир. Они бурно ссорились, бурно сходились, Фриск раз десять признавалась ей в любви, делая при этом разные глупости — то приходила вся помятая после драки, то приносила Одиннадцать вафли и DVD-диск с фильмами об ЛГБТ-персонажах, обычно с их любовными похождениями во главе. Когда они стали встречаться, Фриск, не видя в партнерше должной отдачи, всячески делала ей больно. Однажды скрывалась весь день от её взора и не отвечала на сообщения, потом — бездумно бросилась в одиночку на кучку мужиков с копьями, потому что единственное, чего она хотела — увидеть в любимых глазах страх за себя. А однажды — особенно стыдно вспоминать, словно щеки обжигает раскаленным воздухом пустыни, — Фриск подралась с её бывшим. Просто так. Её разозлило, что он раньше встречался с Одиннадцать, что первые свои приключения она встретила с ним спина к спине, да и когда Одиннадцать стала встречаться другой — не отстал. Тем более не отстал, когда Одиннадцать взяла и внезапно ответила на чувства Фриск. Довольно странный выбор, читалось возмущение в его глазах, если есть парни и тем более — парни из одного с тобой мира. И Фриск начистила ему морду. Разумеется, при зрителях, при Одиннадцать. И разумеется, она потом получила, и что было обиднее, она не знала — услышать крики своей разозленной девушки или схлопотать пощёчину от Санса, своего близкого друга?
Она относилась к ней плохо, и ей отвечали тем же. Злостью на злость, безжалостностью на безжалостность. И теперь Фриск видела, что все, что случилось потом, вовсе не вероломное предательство, а закономерный итог её действий. Она любила, и в моменты мира она любила нежно и осторожно, но, возможно, все это она надумала себе в попытках оправдаться перед собой — я не была плохим партнером, это она была.
А теперь, держась за Одри, стараясь её, разваливающийся в шторме плот, собрать воедино и успокоить, Фриск феноменально четко видела каждую свою ошибку и то, как старалась не допустить их в отношениях с Одри. Она не хотела выводить её на чувства, не хотела сосать из неё кровь, ей было страшно от того, что, едва увидев, какой Фриск может быть, её чернильное солнышко уйдёт. А потом она перестала бояться и её ухода. Оказывается, думать об Одри в паре с кем-то другим больно, но не настолько, как могло бы быть, ведь такой вариант не невозможен, и к нему, как к любой другой напасти, нужно просто подготовиться, воспринимать это как возможность, от которой не убежишь, если она погонится за тобой. И бояться отпустить, если она того захочет, также не нужно. Лишь принять как ещё одну данность, и с миром в душе сказать: «Я не буду тебя держать». Ей претило причинять ей боль, и будь к Фриск хоть раз настоящий выбор — она бы сиганула с Одри в её мир, вместо того, чтобы предавать Рыцарей и мчаться через космические просторы, пока та гадает, жив ли человек, которому она призналась в чувствах, или нет. Она бы ни за что на свете не оказалась в подсобке, где её почти до смерти замучили, она бы повернула в другую сторону или была сильнее в драке с Харви, и тогда бы никакой Роуз-В-Шляпе не было.
— Прости…
В ту ночь она совсем забыла, что сделка с древним ясенем — это игра со смертью, в которой не факт, что победа будет за Фриск. Она думала только о том, как бы сгладить боль любимой и всех тех, кого ей придется бросить.
