***
Первую минуту Фриск хотела продолжить путь. Но она замерла, словно чернота вокруг неё заледенела, и наступило безмолвие. Мыслей не было слышно точно также, как голосов людей в далёком, пока ещё не видном блике теплого оранжевого света. Фриск шла довольно долго, и только остановившись поняла, насколько болят ноги, словно мышцы вывернули наизнанку и порвали когтями. Она шла, и её сознание звенело, как тысячи колоколов, принося головную боль. Мысли путались, вязли в друг друге, как в чернилах, а потом закружили Фриск в вихре. Она билась в нём, как угодившая в ураган пташка, врезаясь, как в скалы с острыми выступами, в сожаления и ужас, в повторяющиеся, как вертящаяся бобина, свежие воспоминания. И она перестала идти, и мир сразу затих, словно умер. Стыд прожигал в груди огромное неровное отверстие, напоминающее расселину в земле, и сквозь неё проносился такой же обжигающе холодный ветер. Дыхание сбилось, и каждый вздох теперь напоминал поднятие десятитонной штанги или металлические шары, бьющиеся в легких. Головокружение вызвало тошноту, пот приступил на коже, и девушка, чуть не потеряв равновесие, пошатнулась. Стыд, стыд, он был как голодный паразит, объедающий её до костей, и она ощущала боль от его зубов, от того, как его ядовитая слюна проникает в кровь. Фриск всхлипнула, когда он будто поднялся вверх, к голове, и проник в самый центр мозга, как обжорливый червь. Ей было плохо. Ей было так плохо, что легче было сейчас дойти, ничего не говоря, до Иггдрасиля, взобраться на него повыше, привязать себя к ветке и провалиться в замороженное озеро гладкого и спокойного беспамятства. А потом, не выдержав, она горько расплакалась. Она не плакала так часто со времен, когда её бросили. Ни смерть сестры, ни смерть друга не смогли вызвать в ней столь продолжительную и неутихающую бурю. Оказывается, со смертями свыкаешься, ты принимаешь тела любимых, как часть пепла и огненные брызги, унесшиеся к небесам, ты осознаешь — они уже не вернутся, ты никогда их больше не увидишь. А с расставаниями иначе. Дни тянутся, как годы, месяцы, как века, и вот проходит полгода, и тебе кажется, что ты прожил очень долгую и бессмысленную жизнь, в которой ты никогда по-настоящему не жил. Фриск боялась повторения этого чувства, будто ты ходячий мертвец, лишенный души, она боялась, что с ней это случится вновь — вновь вместо неё выберут кого-то или что-то другое, вновь она окажется на втором, третьем плане, где не она управляет своей жизнью, а некто другой. И это случилось. Её бросили, как мусор, она сама это сделала — и никто её не остановил. Уходя, Фриск хотела услышать окрик и шаги, но ничего не произошло. Одри продолжила стоять на месте, как бы говоря: «Такая ты мне не нужна». Краткое воспоминание об Одри вызвало резкую боль, и эта боль выдавила, как кровь из раны, новый стон и новые слезы. Её словно толкнуло вперед, лицом в колени. Она убеждала себя, что не боится вновь потерять человека, что легко отпустит, если тот захочет — и солгала. Она хотела удержать Одри, хотела, чтобы она была рядом в самый темный час её жизни, она думала, что сможет перестать сдерживаться и высказать все, что давно копилось, думала, ей удастся… удастся… что? Фриск не знала. Выплакавшись, стерев влагу с лица, она подняла красные глаза. Темнота смыкалась на ней, шептала на ухо произнесённые ею слова и слова Одри, все то, что она могла случайно или специально бросить в адрес Фриск. Но не это тяготило осколки сердца, копьями вонзавшиеся в неё. Она сама все это сотворила. Если бы, если бы она была посдержаннее, если бы вместо страха перед смертью и грустью от того, как все складывалось между ними во время разговора, она смогла взять себя в руки и ответить Одри на её несправедливые обвинения! Фриск с ледяным комом в груди представляла обычно спокойную себя, что не дает досаде и обиде возобладать над разумом и разговаривает с Одри, просто объясняя, почему это неприятно, больно и глупо. И все кончается хорошо. Но с осадком на душе, напомнила себе Фриск, представив, фактически заменив желаемое на действительное: ведь тогда бы ты ушла, зная, какого мнения о тебе Одри и не дав отпор. На секунду она снова засомневалась, любила ли её Одри когда-нибудь. Хватило бы ей самой сил и выдержки не дать случиться ссоре и принять наконец, что не все зависит от неё, что порой нужно отпускать людей? Ведь она уже так делала, она, казалось, научилась доверять остальным важные задачи, а главное — научилась доверять Фриск, которая неизменно возвращалась к ней. Потом скользкая мыслишка прокралась в насквозь прогрызенный мозг, и девушка впервые смогла увидеть сквозь тьму. Она увидела простую деревянную стену. Можно в последний раз перешагнуть свою гордость, и будь что будет. Встать, пойти обратно, найти Одри и извиниться. Забрать сказанные слова назад, очистить душу и заполучить её прощение. Попытаться поговорить снова, только уже рассудительно. И не важно, будет ли стыд грызть Фриск дальше, только уже на дереве, ведь она повернула обратно, не смогла довести дело до конца, чтобы Одри, возможно, перестала так к ней относиться. Лишь бы обнять её перед смертью, признаться в любви, услышать её голос. Быть рядом с ней, пока обещания и клятвы снова не разлучат их. «Единственная дура здесь — это ты. Непробиваемо глупая, невозможно упрямая, озлобленная и несчастная дура». Не вини себя… ты просто… сорвалась. Ты надеялась, Одри ответит взаимностью на твои мечты и сразу примет твою жертву, но ты ошиблась. Одри другой человек. Она будет не доверять, бояться неизвестного, злиться, потому что может, но и потому что ты в самом деле ей невероятно дорога. Она будет слепа в одних делах, пока будет зреть в другие, которые не увидишь уже ты. Вы где-то совместимы, где-то кардинально разные, и это нормально: партнеры ведь такими и должны быть, не одинаковыми, как две капли воды, но иметь общие ценности и ориентиры? Тебе нужны её жар и импульсивность, как ей — твои собранность и хладнокровие, проявляющиеся в самые ответственные моменты. Иначе ни ты, ни она до финала не доживете. Монолог, произнесенный её собственным голосом, а не голосом сестры, живительным эликсиром стек в рот и в горло, и внутри Фриск рассвело. Она позволила ещё понадеяться, ещё раз побыть решительной, как когда открыла свое сердце и произнесла первое «Я тоже люблю тебя» на слова Одри. Ведь она любила её. Любила за силу духа и героические поступки, за открытое проявление страха и перебарывание него, за настоящие эмоции, которые она никогда не скрывала. Затем она встала и, осветив красной душой путь, пошла за Одри.***
Мы порой совсем себя не знаем, а когда приходит момент, когда знания самого себя тебе необходимы, уже поздно. Так Одри, не имевшая ни малейшего понятия, как будет реагировать теперь, клялась себе не плакать, как бы ни хотелось, не останавливаться — ей хотелось бежать, бежать вперед, однако сердце испуганно дрожало при мысли «А если все-таки оттолкнет? Если я сделала неправильные выводы?». Она боялась неизвестности, но продолжала идти. Фриск же чувствовала, как паника рвётся из неё, понукая бросится наутек и не оглядываться. Она думала, что тоже все не так поняла, что себе дороже сделать вид, будто тебе совсем не хочется примирения. Она вспомнила свой прошлый опыт — и каждый раз одергивала себя, не зная до конца, правильно ли, что она смотрит на их с Одри отношения под призмой того, как кончились предыдущие. Но обе знали, что должны побороться. В отличии от многих, в отличии от Шута, Захарры, Тэмсин и Ненужного Человека — пусть будет это для вас маленьким намёком, дорогой читатель, — у них был настоящий шанс побороться и победить. Они шли сквозь тьму, и Одри слышала, как женщина из тени зовёт её и тянется к ней своими длинными тонкими, как кости, руками, и она убеждала себя, что не хочет оборачиваться, а Фриск видела перед собой все то, что уже пережила — расставание, предательство, попытки вернуть человека, который, по правде, срал на неё, пусть они и были подругами, — и знала, если все сделать правильно, её будущее станет светлым и безоблачным. Они обе хотели любить и быть любимыми, не помнить плохого и жить хорошим. Они хотели сохранить любовь во время войны, остаться вместе ещё на пару мгновений, ещё на много-много лет… Одри теперь открыто, не страшась своих мыслей, представляла, как прекрасно сложится их судьба годы спустя. Она вернётся из путешествия на Арго-II и встретит на воздушной пристани, сотканной из ветра и серебряного дерева, свою любовь — с головы до ног покрытую следами войны, но живую. Они обнимутся, поцелуются, чтобы узнать, точно ли они живы или все это сон и жестокая шутка, а потом вернутся домой, где бы тот ни был. Они расскажут друг другу не в письмах, а устами, как проходили эти месяцы, что им пришлось пережить — говорили о погибших друзьях, кошмарах, преследовавших их, тоске по любви. И ночью они займутся тем, о чем Одри до сих пор и приятно, и немного стыдливо думать, и все у них будет хорошо. Может, через год будут дети. Может, через два — до этого они поженятся, и это будет пышная, безумная свадьба, на которой соберутся все выжившие аргонавты и члены ганзы, все их друзья и боевые товарищи. Одри познакомится с её родителями, подружится с её друзьями и подружит с ними своих друзей. И все они помогут, если вдруг что. Все они придут на помощь, если потребуется поддержка, тем более, если молодые мамы захотят отдохнуть от кричащего комочка счастья. От того и биение сердца ощущалось так остро, и слух настолько напрягся, что вылавливал каждый вздох и каждое движение век, и думалось так странно, словно мысль текла в потоке тягучего, как патока, ручья и принадлежала не им вовсе. Они слушали, вглядывались, искали, и поиски, происходящие в безмолвии и тьме, чудились бесконечными. Также бесконечно Орфей бродил в царстве Аида, ища Эвридику. Одна из них могла крикнуть, но другая бы не услышала, и прошли бы они мимо, не почувствовав рядом ни живого тепла, ни пахнущего знакомым запасом дыхания. Одри надеялась, что, как и в мифе, они найдут друг друга, и верила, что, кому бы ни выпала участь вести другую, та другая не обернётся назад, в свое прошлое. И в какой-то момент решимость Одри дала трещину, и огромная длинная молния прошлась по маленькому осколку души, выкачивая из него красный свет. Но и тогда, лишь пошатнувшись, она смело продолжила путь. Она намеревалась многое сказать, прежде чем язык свяжет узлом, и выдержка подведет её, и хотела, как хотела она, чтобы Фриск нашлась и выслушала её слова: о том, как ей жаль, что они все преодолеем вместе… Потому и боялась — так как заговорить вышло бы не сразу и с натяжкой. Одри видела Фриск, сдерживающию раздражение, но ещё никогда не видел её полностью вышедшей из себя, взъерошенной и злой. И не знала, как ей поступить, как заговорить, чтобы успокоить растрепанные чувства девушки. Она могла помочь справиться с грустью, она была рядом в моменты несчастья, но вывести из её души обиду и гнев? Девушка с ножом шла уверенно, и, в отличии от Одри, на её душе не появилась ни одна трещинка. Напротив, с каждым сделанным шагом она убеждала себя в справедливости своего поступка: извиниться, ведь ты виновата не меньше партнера. Если придется, она будет идти за ней, пока Одри не остановится, и только тогда взойдет на Иггдрасиль. Спасение мира, долг и рыцарская честь, важная миссия, они не настолько важны, когда над ними двумя нависает тень горького расставания с недомолвками и взаимными обидами. Если Одри её шанс, Фриск не должна его упустить. Вдалеке, замигав, появилась красная звезда, и Одри, для которой времени не существовало, для которой остался лишь путь сквозь вечный, непроглядный мрак, на миг засомневалась, правда ли она видит именно её. Она мысленно ухватилась за собственную душу, желтую, но решительную, прислушалась к ощущениям: на пустом сердце висел камень, и оно искало любую надежду, превращая мечты в правду — они встретятся, и Одри крепко-крепко прижмётся к ней и никогда не отпустит. А потом она сделала новый рывок и пошла дальше, так быстро и рьяно, что мгла расступалась перед силой её желтого света. Внутри неё при приближении к красному огоньку росло нечто новое, необыкновенное, поражающе сильное, сильнее сердцебиения студии. Она вспоминала, как с нею вместе они бродили в темноте, почти повелевая ею — когда загорался свет, чтобы они могли увидеть друг друга, когда они прикасались к друг другу, поцелуями даруя искру, нужную для костра. Фриск пошла быстрее. Она не видела ничего, кроме этого желтого блика, похожего и на маяк, и на полярную звезду, ярче всех сверкающую на небосводе, и она ни на миг не усомнилась и не удивилась. Все так и должно быть, подумала та, ускоряясь, и нырнула в ещё более густую, черную тьму, точно в кровь чернил — ту субстанцию, из которой, наверное, состояла вся Темная Пучина. Кровь тьмы. Что нам эти интриганы-Рыцари, чернильные психопаты, ночные странники и призраки, когда мы существуем в одной вселенной, в одном мире, в одном времени? Когда нам не страшны тени, в которых нас вынуждают вечность блуждать, когда передо мной ярким жарким огнём горит желтый свет? Действительно. Всегда они шли сквозь тьму и тьме навстречу. Они жили в тенях, слушали тени и в некотором смысле сами стали тенями ради того, чтобы тени и окружающую их тьму рассеивать. Точно такой была их судьба, настоящая цель путешествия. А потом они остановились, глядя друг на друга, и их разделяло не больше пары метров. Они могли разглядеть лица и блеск глаз, и обе наконец с приятным удивлением поняли, что все это время одна шла навстречу другой. На миг в Одри как бы застыла вся вода, и она превратилась в бездумную фигуру изо льда. Она видела перед собой девушку с ножом, которая совсем недавно бросилась прочь от неё, не желая видеть, а теперь находилась на расстоянии десяти шагов, и все, что требовалось — пройти это расстояние и попросить прощения. Фриск подумала, что, должно быть глючит, с ума сходит, и только затем поняла, что все происходящее правда***
Молчание. — Фриск, — начала Одри, вцепившись в свою несчастную кофту. Щекам и шее стало горячо, и она мучительно покраснела, вспоминая все, что не сказала и всё, что услышала. И стоявшая перед ней девушка подумала о том же самом. Одри обреченно взглянула на неё, не зная, как продолжить. Блистательная, честная речь, которую она воображала по пути, забылась, оставив её будто бы муравьеда без прочного панциря. Одри потеряла способность говорить и поняла, что нет ничего сложнее, чем показать, какая ты беззащитная, чувствительная и нелепая дура. И все же сказать правду — иногда единственное, что нужно. — Лучше ничего не говори. Сердце живого человека может биться с огромной, невыносимой скоростью. Она неуверенно улыбнулась, и эта улыбка тут же растаяла от неловкости. Впервые решимость затрещала, но не из-за сомнений — из-за страха, словно Фриск снова стала неловкой школьницей, наговорившей много ужасных глупостей. И все-таки она взяла себя в руки и подняла на Одри глаза, и Одри увидела в этом взгляде только нежность и отблески желтого и красного света. За вихрем цветов, казалось ей, можно наблюдать бесконечно. — Я… я лишь хотела, чтобы ты поняла меня, — прошептала она. — Чтобы здесь, на пороге, мы были вдвоем. Те самые ты и я, какими мы вошли в эту студию. И… я сорвалась. Я была не права. Я разозлилась, потому что не хотела понимать, почему ты так себя ведешь, потому что мне не хотелось, чтобы все заканчивалось… вот так… — она уже было сделала шаг вперед, но Одри её опередила. Словно пройдя непроходимое препятствие, металлические тернии ли или стену огня, она быстро подошла к Фриск и упала возле неё на колени — в тот же момент Одри схватила её за талию и прислонилась лбом к её животу. Фриск охнула, и этот вздох отозвался в Одри приятной дрожью. Облегчение было настолько сильным, что она не могла стоять, думать, видеть и слышать, только жаться к теплу живого тела и чувствовать, как расслабляется её собственное. — Я люблю тебя, — произнесла Одри, прикрыв глаза, и слова правды слетели с её губ: — Я мечтаю о любой жизни, только бы ты всегда была рядом, и другого мне не нужно. Я боюсь тебя потерять, что бы ты ни подумала, ведь тогда я сказала правду… ты заботилась обо мне, учила меня и не относилась ко мне, как к заданию или вещи, с которой тебе придется нянчиться, как с ребенком. Ты была моим другом и никогда не притворялась в том, что дорожишь мной. И ты стала со мной встречаться, потому что в самом деле любила меня, и это самое лучшее, что случалось со мной. Прости… прости, я не должна была говорить всего того, не должна была обвинять в том, чего бы ты не сделала… Фриск зарылась рукой в её волосы. «Что ещё я делаю в твоей больной башке? Бью тебя, изменяю тебе? Нет, я никогда ничего такого не делала. А ещё, выбирая между долгом и любовью, я выбирала второе, потому что, в отличии от тебя, правда дорожу нами!». — Одри… — после недолгого молчания прошептала она. Вздох, вырвавшийся из её груди, согрел девушку. Что сказать? «Прости меня»? Или ответить на другие слова? Она не знала. Её сердце таяло, приятно сжимаясь, от сказанного возлюбленной, и Фриск хотела остановить время и остаться в этом моменте навсегда: они рядом с друг другом, и все, никакие разговоры и выяснения отношений не нужны. — Это мне нужно извиняться. Я знаю, что ты меня любишь. Но и я не должна была говорить с тобой в таком тоне, и сомневаться в тебе было неправильно, недостойно… — с этими словами, освобождаясь из её объятий, она подняла Одри и положила ладони на её лицо. Фриск хотела вложить в единственный взгляд больше, чем могли бы вместить слова, и взгляд, которым она наградила Одри, привычно вогнал её в краску. — Прости меня. Одри покачала головой. — Я фактически ударила тебя, — сказала она. — Вместо того, чтобы принять все, как есть, я решила побороться — и совершила ошибку. Мне нужно быть сдержаннее и спокойнее, — и добавила, четко выговаривая каждый звук: — Больше такого не повторится. Обещаю. Но обе знали, что этого мало. Фриск убрала руки с лица Одри, Одри отстранилась, и они перевели дыхание. Каждая понимала: обещания могут прозвучать вслух или остаться несказанными, но никто не заставит их исполняться. Одри не попрекала клятвами другим людям, однако, если дело касалось сердечных дел, Одри то и дело забывала о сказанном. Или помнила и не могла исполнить обещанного. Фриск будто проглотила язык: она хотела задать тот коварный короткий вопрос и не решалась, прекрасно помня, что натворила не меньше глупостей, что виновата не меньше. А теперь она должна была вот-вот отправиться на Иггдрасиль, и задавать такие вопросы все равно что говорить: «Я вернусь, это подтвержденный факт». Но никто уже не строил иллюзий. Даже Одри. Увидев возлюбленную, она вспомнила, куда она уйдёт и насколько велик шанс уже никогда не увидеться. И все её мечты будут напрасны. — Ты уверена? Мы уже через это проходили, — Фриск надеялась, это не прозвучало грубо. Ведь так она напоминала о её ошибках, о тех граблях, на которые Одри продолжает наступать. По правде сказать, она не верила, что Одри сдержит обещание. Одри это Одри — если она разозлится, то разозлится очень сильно, если ей взбредет что-то в голову — она постарается добиться нужного себе результата. — Ты обещала — и не сдержала своего слова. Фриск хотела, чтобы это хождение по кольцу закончилось. Если Фриск продолжает исцелять свои старые раны и тем самым меняться, также должна и Одри: она должна не на словах, а на деле сразиться со своей тенью и вернуться из этого бой другим человеком. Твердой, как камень, в своих решениях и обещаниях. Фриск казалось, таким образом она пытается исправить её, как Одри сначала старалась исправить во Фриск один крупный изъян — способность убить. Думала, это неправильно. А оказывается, неправильно: прививать партнеру ложные желания и стремления. Как, к примеру, заставить человека, равнодушного к музыке, каждый день заниматься на фортепиано, или вбить гомосексуалу в голову, что его ориентация исправлена, и теперь он полноценный гетеро. Запросто можно, даже нужно, убедить себя в недопустимости убийства и совсем другое — заставить сражаться мечом вместо ножа. Можно стать лучше, научиться чему-то ради любимого человека — и нельзя выкурить из себя буйный нрав. — В этот раз все будет иначе, — Одри твердо посмотрела ей в глаза, этим внимательным взглядом как бы удерживая Фриск и её собственный взгляд на месте. В этот желтый, серьезный взгляд она вложила всю свою уверенность все свое желание больше не ходить кругами, а двигаться вперед, к новой себе. Она поклялась той Одри, которой хотела стать — здоровой, сильной, решительной и смелой, — что сможет преодолеть любые трудности. Теперь, чуть не лишившись Фриск, Одри ценила каждую секунду, проведенную вместе с ней, и хотела во что бы то ни стало укрепить связь между ними. Хотела… быть рядом, посмотреть с ней то будущее. — Я больше не подведу тебя и не причиню тебе боль. Фриск кивнула. Она должна дать такое же обещание, но какое? Вернуться? Она обещала множество раз, и ещё один будет похож на притворство и ложь. Что в конце все будет хорошо? Также лживо, но также правдиво, ибо перестать верить было равносильно остановке сердца. — Я больше никогда тебя не покину и не дам сомневаться в себе, — сказала она, повторяя слова, сказанные ею в особняке, когда армада мертвецов жаждала их крови. А потом напряженные пружины в ней разом расслабились, стальная хватка пропала с горла, и Фриск ощутила, как на место тревоге, страху и непробиваемой боевой решимости заступает покой. — Это наша последняя разлука, и больше такого никогда не случится. Клянусь, — и через секунду добавила тихо, словно не понимая, как произнести эти слова так, чтобы они звучали правдивее, чем были раньше, чтобы они были шире и чище тьмы и света: — Я тоже люблю тебя. Сильнее, чем ты можешь подумать. Одри всхлипнула, качнула головой. Свет разливался в ней и тек сквозь неё, насыщая силами, словно желтая душа сформировала вокруг себя новую оболочку. Осколок стал сердцем и наполнил её до краев этим мягким теплом, которое давало силы стоять здесь и просто радоваться. Все хорошо, они поговорили, они смогли, все в порядке. Она не плохой человек, Фриск не плохой. Они обе оплошали, но теперь все будет совсем по-другому… — Эй, — услышала она. Девушка с ножом смотрела то на неё, то ниже, на грудь, и Одри наконец поняла, что же все это время было не так: желтый свет, исходящий из всего её тела, как пытающееся вырваться из каменной оболочки солнце. — Твоя душа… я её вижу. Она перестала дышать. Неотрывно глядя на неё, Одри положила свою ладонь на грудь, но почувствовала только ласковое и сильное тепло, от подогретого огнём воздуха. Тогда она опустила глаза, чтобы увидеть то же самое, и тут её ослепило яркое желтое сияние, точно её выдернуло в родной мир в самый разгар лета. Настоящая звезда блеснула своими лучами ей в лицо, слепя, но Одри не отвернулась и не зажмурилась. Она подняла взгляд на огромную красную душу, которая покрывала грудь Фриск, повисла на полупрозрачных алых волокнах чистой энергии, и снова взглянула на то, что увидела. И поняла. Поняла, увидев этот маленький, кривой осколок желтого стекла, наполненный таким же желтым, почти золотым, жарким огнём Справедливости, что в одиночку разгонял самые густые тени. Словно вокруг наступил ноябрьский холод, Одри задрожала и положила обе руки на этот нелепый, словно недоделанная фигурка из хрусталя, острый кусочек души, и тепло проникло под её кожу. Она вспомнила, как спасла его, спасла саму себя от всепоглощающего чернильного отчаяния, что жидкой тьмой проникало в её вены и медленно тушило свет Справедливости, присваивая душу обратно Харви. Но это была их общая душа, всегда была. Она могла разбиться, изменить цвет, но осталась той же и принадлежала она обоим Дрю. Только… почему сейчас? Что сделала Одри особенного, что произошло сейчас между ними, если душа, которую Фриск не могла вызвать и в чье существование Одри не верила, появилась воочию? — Какая маленькая, — сказала Фриск. — И какая невероятно яркая… Как будто отец подарил тебе упавшую с небес звёздочку, прости за поэзию, — она старалась не плакать от этого сильного света, не любоваться, и ничего не могла с собой сделать. Золотое сияние души переместило её в прошлое, когда, чтобы сохраниться в определенном моменте времени, Фриск приходилось искать по Подземелью похожие осколки света, маленькие, налитые космическим янтарем. А ещё она вспомнила о том, о чем почти забыла: о большой войне между Рыцарями, в бездну которой безвозвратно упало столько её друзей. Она вспомнила, как, выжигая свою душу, такую же ослепительную и желтую, её хороший приятель вел за собой через затапливаемые коридоры глубоких шахт свой отряд. Фриск шла за ним, и её душа по сравнению с его душой горела как сломавшийся ночник — блекло, невзрачно. — Да, — Одри пугливо дотронулась до неё пальцем, как до старинной книги, способной от её касания рассыпаться в прах. Теплая. Живая, настоящая. Это улыбнуло. Одри сложила руки лодочкой, заботливо вмещая в них свою душу. Она все ещё не могла поверить, что она вызвала её, что эта душа принадлежит ей, что она может подержать её, потрогать, разглядеть. И даже не до конца осознавая произошедшего, она обещала себе отныне беречь её и любить, не бояться её, не клеветать на неё. — Надо же… забавно получилось… У неё была душа. А значит, она могла победить любые тени. Фриск влюблённо наблюдала за ней, и любовь, свернувшаяся клубочком в середине грудной клетки, разогнулась, выпрямилась и раскрыла крылья. Подсвеченная и красным, и желтым светом, Одри выглядела, как оживший причудливый сон. Затем Одри посмотрела на неё, и в золоте, искрящемся, как сахар на солнце, она увидела отражение своего чувства. Одри прижала руку к её щеке. Она не забыла, какой ужас пережила совсем недавно, когда думала, что навсегда потеряла возлюбленную. И была права — теперь она знала, что никогда не найдет свой счастливый конец без неё. Несколько мгновений Фриск молча смотрела в желтые глаза своей возлюбленной, а та смотрела в её — светло-карие и глубокие. В эту секунду, стоя в кромешной тьме, они взглядами сказали друг другу все то, что не могли выразить словами. Это самое лучшее, что случалось со мной, сказала Одри… и с ней тоже. Уверенно поддавшись друг к другу, они обнялись, и Одри оказалась в кольце теплых рук, а Фриск почувствовала, как пальцы возлюбленной закапываются поглубже в копну её спутанных волос. Наступила сладкая тишина, над которой не властвовало время. Одри сглотнула. Порой она гадала, за что же её такую, сердитую и несдержанную, жестокую и истеричную, любят, и не находила ответ. Но он был совсем рядом, как только она прижималась к Фриск. А сегодня потерял ценность: он стал неинтересен Одри, так как она осознала, что порой любить могут и просто так. И если же Фриск углядела в ней нечто такое — оно есть. Или его нет, и это совсем не важно. — Я так счастлива, — прошептала Фриск и прислонилась лбом к её лбу. — И так волнуюсь, что сейчас, кажется, умру. — Не умрешь, — ещё тише прозвучал голос Одри.