Тройная доза красных чернил

      Мир Одри потемнел. Понимание этого приходило постепенно, как накапливаемая на одном клочке неба туча, и теперь, сформировавшись, оно разразилось дождем. Так давно они с Фриск, преодолевая все препятствия, неслись по Нью-Йорку в поисках Генри, узнали друг друга и дали себе шанс, и все это легко, волшебно, словно все то было сказкой. Со временем появилась тяжесть. Новые люди, новые враги, новые проблемы. Война. Смерть. Страх. Одри не заметила, как стала нервной и агрессивной воительницей с трубой, которой она не чуралась безжалостно разбивать черепа вечно оживающих мертвецов, как студию заполонили непрошеные гости. Не заметила, как панические атаки и бегство от самой смерти стали привычным делом, как случился её первый поцелуй и первый секс, как она стала задумываться о том, сможет ли вообще жить после всех трагедий, удастся ли ей стать той художницей из Бостона, какой была она раньше.       Зато она перестала скрывать свои чувства и старалась говорить о себе также часто, как слушать других. Они с Фриск из влюбленных в друг друга боевых подруг стали семьей, и вот уже их отношения проверяются на прочность тяжким расставанием. Они нашли в себе тысячи слоев, которые не открылись бы без горя и счастья, случившихся в пути. Они поменялись, поменялась связь между ними. Из простой влюблённости она превратилась в тягу, которая, где бы они ни оказались, возвращала их к друг другу и утешала в самые страшные моменты жизни. Да. Мир Одри изменился, и сейчас, когда она была рядом с любимой и смотрела в темноту туннеля, прислушиваясь к плетущимся вдалеке чернилам, Одри понимала — нет пути назад, нет пути домой. То время уже не вернуть.       Сегодня все случится, а дальше — неизвестность.       — Помнишь, как было раньше? Легко. Оказывается, тогда было легко и понятно.       — Помню.       Одри взглянула на Фриск. В её глазах, ставших янтарными от далёкого света ясеня, плескалось темное бызымянное чувство, с которым она боролась, но не могла победить. Она старалась запомнить все, от голоса до взгляда, от того, как лежали волосы, до формы носа. А ещё, проснувшись после предшествующей сну истерики, она обещала себе больше ни за что не плакать, вместо этого она решила ловить каждый момент и не опускать возможности побыть рядом. Поэтому, недолго так проглядев на Фриск, Одри дотронулась до упавшей на лицо черной пряди, заправила её за ухо и поцеловала возлюбленную, мягко и с чувством касаясь губами её щеки.       — А помнишь, — подала Одри голос. — Как мы спасались бегством от Амока? Или, помнишь ли ты, как ты впервые сказала, что любишь меня? Не в пылу боя, а тогда, в городе…       Девушка с ножом улыбнулась.       — Конечно, помню. Я помню совершенно все, — с этими словами она, неотрывно глядя влюбленными глазами на Одри, зарылась в её волосы. Глядя же в глаза Одри, эти сверкающие золотые вихри, в которых она тонула, едва их взгляды встречались, Фриск видела будущее — то будущее, к которому стремилась через огонь и кровь, которое хотела создать, пожертвовав собой.       А помнит ли она, как они ехали на кладбище? Как они впервые побывали в Городе Разбитых Мечт и как вернулись в него? Какое у них было уютное милое пристанище с падающей дверью? Как нашли друг друга в Путанице?.. Да помнит. Они все помнят и будут помнить, когда выберутся. Они должны многое обсудить, сделать все, что откладывали на потом, чтобы потом, если судьба повернется к ним спиной, умереть без сожалений. Одри находила сотни вопросов и тем, которые бы хотела обсудить, но все они терялись на фоне сплошного чувства, лишающего речи и мыслей. Сейчас она знала главное — что бы ни происходило между ними пару дней назад, это не имеет значения. Зато имеет значение прошлое, настоящее и будущее, огонь и лёд, выученные уроки, утаенные, чтобы быть произнесенными потом, секреты, символы и знамения.       — Ты голодна?       — Немножко.       — Пойдем, поедим. Зато поговорю с друзьями. Мне бы с ними тоже хотелось время провести, — они встали, и сердце в груди Одри запело от того, как трепетно держались они за руки, ни разу их не разомкнув.       Тем не менее, встав и бросившись вперед, в направлении простом, в круг друзей, где они глотнут ласки огня и вкусной еды, обе одновременно ощутили тяжкое предчувствие, леденящее душу, как зимний ветер. Знакомая темнота, покой дома, безопасность — все оставалось далеко позади. Теперь они и плыли по неумолимому течению времени, и шли своим ходом в такие края, где любое приключение могло стоить жизни и ничто не совершалось просто так. Девушки молчали, склонив головы, каждая думала о своем, личном, но таком близком им обеих, как лёд, связывающий воедино разрозненные каменные острова. Одри успела подумать обо всем подряд, едва сделав шаг, и тогда она казалась себе неподъемной, такой же каменной и скованной холодом.       Она подумала, что нужно сделать прощальный подарок, наделить его силой, способной удержать человека на этом свете навсегда. Она подумала о самодельном кольце, о рисунке, «генте», о пряди волос, о воспоминании, хотя воспоминания она могла лишь забирать, а не отдавать. Но ничего бы не подошло, не сделало бы реальной мечту: любить друг друга на расстоянии с такой невиданной мощью, что отпугнула бы даже смерть, и вернуться к друг другу живыми.       Они поели, и вокруг них висела пелена молчания, густого, как туман, приходящий после долгого и медленного осеннего дождя. Все, кто мог, уже высказались, каждый, на сколько был способен, уже знал, какова его миссия. Одри старалась радоваться, да только радость та была напускной, ненастоящей, как грим. Утром Харви сказал «Я пойду с тобой», и Одри не возражала, но и не сказала «Вместе мы все сможем». Она кивнула, ответила «Спасибо», с того момента все оказалось решено — они смотрели друг на друга, как те, кто бы пошёл друг за другом даже без разрешения, ибо разрешением, куда более сильным, чем слова, была их общая душа. Другие отмалчивались. Одри, быстро доедая половину своей маленькой порции, а часть откладывая в сумку, надеялась, что сейчас-то кто-нибудь точно заговорит. Быть может, сам Марк.       Вместо него не стала молчать Эллисон. Холодными несчастными глазами, в которых разгоралось красными рубинами чувство, похожее на решимость, она уверенно произнесла:       — Я остаюсь. Ей понадобится защита.       Она на уточнила, какая защита, от кого, однако никто не решился спрашивать дальше. Каждое слово отныне имело вес и смысл, и слова важно было беречь. Одри подумала, что Эллисон о воинах Василисы, но Одри считала это необоснованной тревогой — им тоже хочется, чтобы их люди выбрались живыми и с победой. Однако она не сомневалась, что Фриск потребуется защита, вот только от кого?       — Я тоже не пойду, — коротко сказала Рэн, даже не посмотрев на друзей. Все кивнули.       — А я — да, — произнёс Генри. — Думаю, мой топор пригодится за Пределом.       — Мы не сомневаемся, — Джейк нарочито весело улыбнулся ему и доел свое яблоко в два маленьких укуса. — Ну а я, пожалуй, тоже останусь. Не потому что мне страшно, а потому что мой лук пригодится убивать нечто, что может придти к нам, едва вы уйдете.       — Я пойду, — сказала Захарра, и она стала последней, кто выразил свою готовность к чему бы то ни было. Том и Марк мрачно помалкивали. А Одри печально подумала, что с ней пойдут Харви, Генри и Захарра, как раньше, но не пойдёт пятый член их первой группы. Мы начали этот путь вместе, говорила она себе, глядя в пустоту, черной точкой собравшейся где-то между друзьями, и вместе мы должны его закончить. И этому не бывать. Я закончу эту дорогу в окружении людей, которым доверяю, которых считаю фактически семьей, ведь спали мы на одинаковом травяном ковру и слушали шум тех же волн и песню тех же соловьев. Но со мной не будет тебя, девушки, с которой все началось, бок о бок с которой я делала первые шаги в истинный мрак.       Мысли Фриск занимали совсем другие вещи, и первой из них была печаль от несделанного. Она хотела увидеть все миры Вселенной, каждый город, каждую страну, каждый остров. Она хотела бы первая найти путь к архипелагу Земноморья, посетить Арракис, побывать в Шире, присоединиться к экспедиции, ищущей брешь, ведущую в Хэллоунест, прогуляться по Свальбарду, заснеженному королевству бронированных медведей. Она хотела увидеть Лунное Озеро, место, где избранные предводители получали свои девять жизней, узреть Страну Чудес. Хотелось бы, к примеру, собственными глазами увидеть руины Валирии, ненадолго, но вновь пройтись по загадочным улицам Кельсингры… А самое главное — наведаться в мамин домик в Подземелье и снова вкусить её замечательный, пахнущий корицей ирисковый пирог. Но нельзя. Она должна плыть туда, куда заставляют, забыть об иных, прекрасных берегах.       Они поели, и девушки незаметно и довольно быстро скрылись из виду. Лишь на мгновение Одри обернулась через плечо, чтобы встретиться с большими желтыми глазами волчицы — та, уже зная, что назревает, точила свой меч для путешествия и собирала тюк. И Одри отвернулась. Ей стало мерзко холодно и страшно до одури, словно увидела она не просто Василису, а косу смерти в кофейной гуще. В животе будто образовалась ледяная глыба, голову насквозь пронзило электрическое копье, так что все вылетело из неё, как кровь из раны. Но тут же иная Одри, не желавшая терять ни минуты на страх и волнения, толкнула в спину часть, что боялась, и они полетели в глубокую расщелину в её душе, где сгорало все лишнее и тревожащее. Лицо разгладилось, сердце забилось ровно. Испуганная, связанная по рукам и ногам, Одри исчезла, дав место Одри, которая хотела напоследок дать себе ощутить любовь и побыть непричастной к войне и смертям. Слишком много плохого случилось с ней за последние дни.       Столько было нужно обсудить, столько рвалось с языка, но пропадало как только Одри старалась осмыслить и проговорить все, о чем думала где-то на кромке сознания. У них было много дел, ведь наступал последний виток их путешествия, и потом настанет долгожданная свобода, свобода от студии, от оружия, от битв и побегов. И о нынешнем она тоже старалась не думать, а вопросы задавать самые важные. Видя, как помрачнела Фриск, Одри крепче сжала её пальцы, давая знать о своем присутствии, и выкинула все, что могло им помешать: воспоминания о жестокости, сожаления и боль.       — Чем бы ты хотела заняться в будущем? — она спросила не только первое пришедшее на ум, но и действительно волновавшее. Одри много раздумывала, как все-таки повернется её судьба после. Отправится ли она на Родину или в другой мир, превратится в примерного семьянина или, не успев закончить одно приключение, стрелой влетит в другое, станет Рыцарем или только будет с ними иногда сотрудничать, устремится в бега или станет их пленнице? И ей было интересно, как свое будущее, даже самое далекое, видит девушка с ножом. И ту, по крайней мере, данный вопрос вырвал из тяжелых размышлений о собственной смерти, и она вспомнила, ради чего решила задержаться, ради кого шла невесть куда и говорила обо всем на свете. Фриск удивлённо поморгала, обернулась к Одри и, обняв её за талию, продолжила шаг.       — Я… не знаю? — она смущённо пожала плечами. — У меня есть дом в Подземелье, от отца достался. Они с мамой раньше, ну, до того, как расстаться, в нём жили, а потом оба покинули его. Я люблю тот дом, пусть и редко в нём бывала, но и туда, как и на базу Рыцарей, не хожу.       — А если не про жилье думать?       — Сложно не думать о жилье. Мне… то есть, нам нужно же будет где-то жить! — то, как прозвучал её голос, развеселило Одри: она вдруг поняла, что Фриск постеснялась говорить об их общем жилье, общем доме, будто они стали ещё ближе, чем две в друг друга ответно влюбленные и состоящие в отношениях девушки. — Ну а если помечтать… я всегда думала переехать куда-нибудь очень далеко, на планету, о которой ничего бы не знала, или о которой мы лишь начинаем узнавать. Вот, к примеру, задумалась недавно о Земноморье, о нем ещё писала Урсула Ле Гуин. Переехать на остров Гонт, овец пасти, коров доить, пшено косить, может, иногда выезжать к берегу и ловить рыбу. Или, если бы ты не захотела жить вот так, отправиться в какой-нибудь американский городок или целый городище, может вовсе в Канаду, в Ванкувер, у моего друга там хата имеется. Жили б в доме или в квартире, платили налоги… ты бы рисовала, я книги чинила, а если б не приносило заработка, то, не знаю, устроилась бы тренером.       — А ты раньше вообще работала?       Фриск криво улыбнулась.       — Нам за рыцарство не платят, поэтому я была то продавщицей, то киномехаником, то переворачивала котлеты в Макдоналдсе…       Одри усмехнулась. Усмешка эта, правда, оказалась горькой. У неё-то всегда была одна работа, а теперь её нет, как нет и квартиры. Зато она знала, где находится дом, в котором отец провел свою старость, смиряясь с тем, что стер память родной дочери. Мысли, уносившиеся её все дальше, как парусник, подхваченный морским ветром, напоминали по вкусу гниль, на ощупь — горячий рассыпчатый песок. Она вспомнила о папе и о том, как навещала его, а также думала о том, куда же ей в самом деле податься. Можно мечтать о других мирах, об иных галактиках, но там ты можешь никогда не найти места, которое бы назвал домом. Можно представлять себе приземистое здание с уютным убранством, где все на своих местах — и мольберт напротив окна, но так, чтобы свет не загораживал рисунок, и столик в идеальной близости от холодильника и дальности от кондиционера, и ваза, чтобы каждый цветок получал столько солнечного тепла и ночной прохлады, сколько нужно. Но ты вряд ли найдешь такой дом в реальности, он лишь плод твоего воображения, а в воображении не поживешь.       Перед её мысленным взором предстали дом отца, квартира в Бостоне, землянка в Монтауке, домик среди гаражей, даже номера и гостиницы, в которых ей довелось побывать — к примеру, номер в Нью-Йорке, где случилась их с Фриск ссора, и номер в Провиденсе, где Одри разгоняла кошмары возлюбленной. Везде она чувствовала себя как на своем месте, но также её всегда тянуло дальше, в дорогу. Значит, настоящий дом там, откуда не хочется уходить и где тебя любят и ждут. Возможно ли такое, что Одри найдет такое место, где будут и любимые, и она сама, в безопасности? Место, стены которого будут надежнее любых крепостей? Одри помнила, такое место было. В детстве и в отрочестве она проживала в доме, окруженном забором, в комнате, окно которой выходило на лес. Там они с отцом узнавали друг друга и любили. Они готовили вместе, смотрели сериалы про полицейских, собирались по делам, кто в школу, кто на работу, а вечером собирались на кухне и обсуждали последние новости. Там был её дом. Но теперь его нет.       Одри прикрыла глаза. Внутри неё давно жило ещё одно воспоминание, воспоминание о сне, и в нём она была дома, однако девушка не смогла бы вспомнить, ни как тот выглядел, ни где находился. Помнила только человека, который ждал её там, и воспоминание обожгло, причинило физическую боль, словно грудь проткнули настоящим мечом из огня. Её глаза распахнулись, и в них теперь жила тень.       — Что вообще для тебя дом? — спросила она. Фриск задумалась.       — Дом там, где те, кто тебе дорог, — сказала она через время. — Где ты знаешь каждую вещь на ощупь, знаешь, где её место. Где ты можешь почувствовать: все хорошо, никакие ужасы мира снаружи тебя не настигнут, ведь ты лежишь на своей кровати, заперт за своей дверью, а в гостиной громко о чем-то разговаривают, смеясь, любимые сердцу монстр… люди… короче, ты поняла.       И мысль метнулась к месту, которое она долгое время считала домом. Она пролетела тысячи световых лет, обогнув туманности, минув скопления таких же планет, и лучом утра пробилась к горе, что веками возвышалась над крохотной деревенькой городского типа. Называлась деревня Элонпорт, гора — Эботт. Мысль прошла вглубь Эботт и оказалась в подгорной стране, населенной самыми удивительными существами, которыми правил рогатый король с золотым трезубцем. Она промчалась по заснеженным скользким тропам, по алым исходящим дымом вулканам, по холодным черным рекам, подсвеченным призрачным сиянием биолюминесцентных водорослей, и лишь затем нашла дорогу в пропахшие пылью теплые катакомбы. Деревянное здание, деревянные стены которого пропахли выпечкой, ковры которого усеяла белая шерсть. Там был её дом. Или уже нет?       — Думаю, — вселяя в Одри надежду, сказала она. — Мы найдем это место. Иначе быть не может.       «Если ты выживешь, — подумала Одри. — И если я выживу».       Обе замолчали. Они не заметили, как остановились, и огонь на конце факела давно потух. Его заменяли неяркий свет души да свечение, исходящее от черной, покрытой золотом руки. Всегда они шли сквозь тьму и тьме навстречу. Они жили в тенях, слушали тени и в некотором смысле сами стали тенями ради того, чтобы тени и окружающую их тьму рассеивать. Точно такой была их судьба, настоящая цель путешествия. Путешествия длиною в жизнь. Без друзей. Без семьи. Без дома. Без будущего. Они обе страстно об этом мечтали, некоторое все же имели. Но друзья ускользали, семьи пропадали, дома истлевали. Одри вспомнила, что в последний поход она пойдёт с Харви, и они наверняка, следуя предчувствию, вернутся в Черный Вигвам и встретятся с женщиной в тени. Фриск вспомнила, как была жестока ко всем, кого любила — она могла ударить их ножом, заставить ревновать, не спасти в ключевой момент, и теперь она отправится на Иггдрасиль, чтобы наконец сделать нечто воистину стоящее, и все ради человека, быть жестокой с которым она не хотела и не хочет.       Одри заглянула ей в лицо, и сердце забилось быстрее, чем кровь успевала течь по венам. Будто бриз, запутавшийся в гриве коня, вмешался в ход её мыслей тот самый вопрос, который неловко задавать и который очень важен для людей, висящих на волоске.       — А ты бы хотела семью? Не мама, папа, ты и сестра, а когда ты сама — мама. То есть… — Одри стиснула зубы. Ох, что же она сейчас подумает, а? Одри совсем с ума сошла, вот как далеко заглядывает! Они остановились, Фриск взглянула на сконфуженную Одри, а потом, смущённо отведя глаза и постаравшись скрыть улыбку перед смешком, сказала:       — Хочу. Хочу дом, семью и, чем черт ни шутит, ребенка. Одри, я только выгляжу молодо и веду себя глупо, но я же чувствую свой возраст, я знаю, как стара моя душа, — она внимательно посмотрела на Одри. Девушка, услышав её слова, вмиг покраснела, смутившись до такой степени, что захотелось спрятаться, а еще сильнее — широко улыбнуться. Чтобы улыбка была абсолютно глупой, идиотской, зато честной и с крупицей любви, будто Фриск хотела не просто семью, дом и ребенка, а семью, дом и ребенка вместе с Одри.       — Ты хочешь… стать мамой? — поразилась она.       — Да, — сказала Фриск. Как-то напуганно она посмотрела на девушку, а потом затараторила, выпалив в порыве храбрости: — Оставить что-то после себя. Кого-то, кто также как и ты будет любить свой мир, владеть ножом, выглядеть как ты… тот, кому ты передашь всю свою любовь, всю свою заботу, все выученные тобой уроки, — и затихла. В груди зародился страх. Страх случился внезапно, как упавшая с небес огромная градина. Страх, темная печаль, они, слившись, набросились на Одри и остудили её жилы. Она сначала не могла поверить, что Фриск вообще когда-то думала о подобном, да ещё в таком ключе — оставить после себя нечто более ценное, чем ты сам, твоего ребенка, перенявшего твои знания и ошибки. Затем поверила, поверила, потому что читала её дневник и помнила, как та порой грезила о безоблачном счастливом будущем в свете семейного очага. И подумала о странном, недопустимом.       Могли бы они через много лет в самом деле завести ребенка? А возможно ли такое, что тот, о ком мечтает Фриск, тот, кого Одри иногда видит, рожден от некого мужчины из будущего, к которому Одри, в отличии от Фриск, не имеет никакого отношения — и напротив?       — А ты бы хотела детей?       Роковой вопрос застал её врасплох. Самым ужасным было то, что Одри собиралась сказать, выкрикнуть, прорычать: «Нет!», и это стало бы огромной ложью. Смогла бы она сама стать матерью? Одри старалась представить себя в этой роли, но получалась какая-то слащавая, не вяжущаяся с историями об отношениях родителей и детей, фантазия. Ребёнок в её руках тихий и милый, он даже не кричит, лишь сладко посапывает видя свои детские таинственные сны. Он совсем маленький. Затем повзрослее — она собирает его в школу, он, оставшийся почти без зубов, носится вокруг и спрашивает о её школьных годах. Странное дело — у этого ребенка глаза не голубые, как у всех Дрю, хоть волосы пышные, смолисто-черные и непослушные, белая кожа и есть тяга к творчеству, так как весь он уже измазался в красках. У него они карие. Да и тело поджарое, сильное, будто у гончей.       Нет. Плохой бы Одри была мамой. Пропадала бы на работе, не знала, как себя вести, ведь её отцу понадобилась почти целая жизнь, чтобы познать все тонкости родительского дела, а ей и подавно всей жизни не хватит. Странно было в отношении себя говорить «мама», когда сама не познала материнской любви и очень далека от возможности завести ребенка. Очень специфично, но от чего-то маняще думать о себе, ребенке и… девушке рядом. О них втроем. Но неправильно, иначе, если фантазировать об этом долго, можно забыться.       — Это… сложный вопрос, — выдавила Одри и грубее добавила: — И очень личный. Тем более, рано об этом думать.       Фриск кивнула.       — Ну, мое дело просто спросить, — она постаралась сгладить углы, и голос её звучал мягко, спокойно, пусть и с ноткой обиды — все-таки она услышала звон стали в словах Одри. Она ведь хотела. Фриск, ангел-убийца и ангел-спаситель монстров, Рыцарь, который веками сражался в интересах своего руководства, выполняя любые приказы, хотела наконец найти покой. И в данный момент, когда её рука обнимала Одри, покой она видела в доме, затерянном в глуши, а лучше на ранчо — она бы носилась не только с лошадьми и свиньями, но и с собакой, желательно золотым ретривером, и с маленьким ребенком, кровь от её крови. И Фриск согревал сердце, оживлял эту мечту новый персонаж: черноволосая девушка с ясными голубыми глазами. Она ворвалась в мысли о семье значительно недавно, наверное, после того, как подарила ей сухольдаль в царстве потерянных вещей. Фриск представляла, как Одри рисует закаты и рассветы, встающие над полями, как готовит завтрак, пока Фриск пасет овец вместе с тяжеленьким и смеющимся карапузом в сумке, висящей на груди, как вместе с сыном играет в футбол. Только этого может и не случиться. Фриск может не выжить, они с Одри могут расстаться. Да и, если судить по тону Одри в данный момент, она не думала и не хотела ничего подобного, а значит, может не захотеть и в дальнейшем. С горечью Фриск приняла и это: возможность не столько расставания, сколько жизни без всего придуманного её жаждущим жизни рассудком.       И все-таки, теперь мысли о будущем не покидали Одри. Сейчас они шли через тьму, освещая её желтым и красным светом, они были молоды, у них была впереди целая жизнь, и знала Одри, жизнь эта окажется нелегкой. Но она не могла не думать о всех тех видениях, где она обнимала вечно лохматого мальчишку, похожего на неё, где видела его, хмурого и грязного после драки, впервые за четырнадцать лет радостного, веселого, ведь он, кажется, нашел свое место в жизни. Одри вспоминала, какие противоречивые чувства посещали её, когда они с Фриск ухаживали за ранеными друзьями или когда путешествовали вместе с малышом Бенди. Тогда в сознании просыпалась, чтобы тут же забыться, мысль: «Из неё выйдет хорошая мать». А ещё она вспомнила, от этого стыд обжег её, поглотил и съел, о чем думала, проснувшись после их первой совместной ночи.       О тихой семейной жизни на каком-нибудь ранчо далеко от смут и рек крови, льющихся из изорванных ран. Мысли о том, как бы могла закончиться эта ночь, будь природа немного… благосклонней к таким, как они. Мысли о семье, о ребенке, о будущем вели Одри вперед. Она боролась ради этого часа, когда все плохое кончится и наступит вечное спокойное лето.       Господи. Вот какой была мечта Одри. Проснуться однажды в теплой белой постели, выбраться из-под одеяла и посидеть нагишом, так, чтобы спину, отмеченную шрамами, ласкало солнце, а лицо было устремлено к закрытой двери. Об ноги потрется кошка. Носа настигнут запахи цветов. Ушей — сразу два звука. Один это шум двигателя, означающий, что брат уже приехал. Другой — топот пресловутых маленьких ножек и счастливые визги от того, что любимый дядюшка наконец явился.       Они замолчали.       Одри закрыла рот свободной рукой. Но на войне подобное невозможно. Невозможно в их с Фриск случае. А если… если…       — У тебя ещё есть время передумать, — обронила Одри, не глядя на неё.       — Время есть, — согласилась Фриск. — Выбора нет. У нас обеих его нет.       Они повернули назад.       «У нас обеих его нет»… Одри стиснула зубы. Ну зачем? Зачем они заговорили о будущем теперь, когда оно так туманно, зачем поддались мечтам сейчас? Они ведь могут больше не увидеться. Одри и Фриск, сколько бы ни ускользали от Смерти, рано или поздно погибнут, и это рано произойдет в ближайшее время, Одри просто знала это. Она осадила себя, постаралась разозлиться, найти причину, за которую может разозлиться, ведь злиться легче, чем горевать, считая секунды до конца. Фриск давно думала о семье, это понятно. Возможно, она представляла семью со своей бывшей. Возможно, представляет все ещё, и вместо лица Одри видит лицо Одиннадцать. Возможно, возможно, возможно… Но старания были тщетны. В груди разверзлась пустота, будто Фриск уже не стало.       — Если бы ты любила меня, — сорвалось с её уст. — Ты бы так не поступала.       Девушки замерли. Замерли слишком резко. Одри взглянула на Фриск, постаралась заглянуть ей в глаза, но темнота не позволяла. Тогда она зажгла желтый теплый свет, чтобы узнать, какое у неё сейчас лицо — и тут же пожалела о сказанном. Глаза у неё были покрасневшие, на щеке застыл короткий, превратившийся в мазок, прозрачный след.       — Я тебя люблю, — повторила Фриск глухо. — И поэтому я иду на это. Сколько же раз мне ещё тебе об этом сказать, чтобы ты перестала смотреть на меня вот так? Будто я предала тебя. Но я тебя никогда не предавала и не предам.       Сейчас ей хотелось одного. Вырвать руку из руки Одри и пропасть, лишь бы она не видела её злости и позора. Хватило секунды, чтобы Фриск наконец увидела перед собой не только Одри, которую она бесконечно любила, но и жестокого, даже злопамятного человека. Фриск сотни, тысячи раз клялась ей в верности и доказывала, что любит, и эта любовь не имела границ. И даже сейчас, когда ей требовалась поддержка Одри, она по большей части слышала упреки и обвинения. Каждое её грубое слово звучало как хорошо скрытое оскорбление, каждая собственная попытка открыть душу — глупой, ведь Одри считала многие её проблемы и мечты детскими. Она видела, как Дрю смотрела на неё, пока они говорили о детях. Та считала Фриск полной дурой, раз она всерьез задумывалась о подобном, будучи воином на нескончаемой службе, где пенсия, по сути, была только одна — на том свете.       — У нас нет выбора, куда идти. Но есть другой выбор — выбор, как себя вести. Если ты хочешь обвинять меня, злиться на меня, то так тому и быть. Только я не хочу это слушать. Не сегодня, — продолжила она. — Я надеялась хотя бы теперь смягчить твое сердце, подарить немного радости. Я думала, мы, не доходя до конца этого прохода, затушим свет и займёмся любовью, а потом я подарю тебе кое-что очень важное. Но вот я снова слышу, как ты злишься, как ты недовольна. Чем? Что я, в отличии от тебя, готова принимать нелегкие решения? Что я позволяю себе помечтать, потому что эти мечты помогают мне не сдаваться?       Прочная крепость, состоящая из сотен слоев коренной породы, высокая, достигающая звезд, вдруг обрушилась, и с нею обрушилась, расколовшись, Одри. Её ослепила ярость.       — Я волнуюсь о тебе, — Одри зло посмотрела на неё, и этот взгляд точно прожег дыру во Фриск. Ярость взметнулась в ней разрушительным фонтаном, и, не понимая, что делает, Одри схватила девушку за шиворот и грубо прижала к стене: — Потому что ты, чертова дура с ножиком, постоянно думаешь, что сможешь выжить. Ты думаешь, что ты герой. Думаешь, что, жертвуя собой, ты мне поможешь, но это не так! Ты была единственным человеком, кто относился ко мне, как к равной. Не играла со мной в игры, не ставила для меня тупые постановки, не издевалась надо мной. Ты меня защищала даже когда я этого не заслуживала. Ты думаешь, я справлюсь без тебя? Нет, потому что мне страшно, а без тебя будет ещё страшнее! — она выпустила её, отошла, лишь бы побольше вдохнуть.       Фриск нервно сглотнула.       — Мне жаль, что ты так д…       — Какой прок от твоей жалости? — глаза Одри метали молнии, электрические мурашки бегали по телу, прокалывая иглами клетки кипящей крови. Слова срывались с неё, с её груди, как годами копившиеся валуны, и теперь они летели в пропасть без возврата. Туда же слепо и зло делала шаги Одри, туда же ей хотелось, как ничего раньше не хотелось, скинуть и Фриск. И сейчас она знала о себе, о них обеих все, в чем причины обид и блядского гнева. — Ты идиотка. Мы бы могли пройти этот путь вместе, но ты выбрала другой вариант и называешь это любовью! Ты идиотка, и даже больше, потому что всю свою жизнь, Фриск, ты любила одного человека. Я знаю. Ты сама говорила — ты любила Одиннадцать годами, и сейчас, должно быть, злясь от того, что тебя, бедную, никто не хочет пожалеть, ты видишь вместо меня её. Ты хочешь, чтобы я не злилась? Чтобы я приняла все, как есть?..       В ней тогда что-то взорвалось, и её оглушил взрыв.       — Вот эта забота! — в бесконечном бешенстве воскликнула Фриск, метнувшись к ней, и рычание забилось в горле, как дикое животное, бьющееся в клетке. Её взбесило, что Одри посмела вообще говорить с ней об этом сейчас, посмела приплести сюда человека, о котором Фриск не думала, которого не желала. Острая боль врезалась в самое сердце и разорвала его изнутри, и все тело, вплоть до корней волос и ушей, загорелось. — Знаешь, Одри, я могу сейчас сказать, что в чем-то ты и права и извиниться. Но проблема в том, что нихера ты не права, никогда не была! Причем здесь Одиннадцать, ты можешь мне сказать? Или, может, ты сумеешь объяснить, почему все время обзываешь меня, почему втаптываешь мое достоинство в грязь?       — Я? — язвительно переспросила Одри. — Втаптываю тебя в грязь? Что ещё я делаю в твоей больной башке? Бью тебя, изменяю тебе? Нет, я никогда ничего такого не делала. А ещё, выбирая между долгом и любовью, я выбирала второе, потому что, в отличии от тебя, правда дорожу нами!       В этот раз, словно некто другой, не она, Фриск вся замёрзла, намереваясь заточить в себе тот рвущиеся наружу гнев. В своих фантазиях она схватила Одри за шиворот и притянула к себе, сама не зная, чего хочет, но ничего из этого не произошло. Она чувствовала себя оскорбленной, обиженной, ей казалось, что все катастрофически идет не так, как рассыпается в труху разум безумца, подменяя собой реальный мир. Одри чувствовала, как ноги её подводят, как её охватывает, как растущий панцирь, огромная грусть, сравнимая с горем, и она ощутила себя самым сломленным, самым ничтожным человеком на свете. Впрочем, ничтожеством они обе себя тогда почувствовали. Затем Фриск, осознав, что больше не чувствует границ, которые выстраивала, лишь бы всегда оставаться спокойной и никому не вредить, испугалась, и сердце её подскочило. Но не сколько от того, что границ больше не было, сколько от слов, сказанных Одри — их истинный смысл дошел до Фриск поздно.       — Я её не люблю. Она сделала мне больно, потому что я делала больно ей. И она бросила меня, кинула, когда я была очень уязвима, чтобы уйти к другой, — произнесла девушка с ножом. — Ты думаешь, я буду цепляться за такого человека? — она горько усмехнулась, отворачиваясь. — Твою мать. Конечно. Я совсем забыла. Ты никогда мне не доверяла. А когда я подумала, что ты научилась доверять мне, я была обманута, — её тело словно повисло на ветру, как лист. Кожа — парус на хрупкой костяной мачте. Она дрожала. Дрожала от того, что не сил продолжать этот разговор не осталось.       Повисло молчание.       Одри стояла неподвижно: в те минуты ею овладел убийственный холод, который невозможно встретить и в космосе, и за его беззвездными пределами. Все внутри неё закачалось, а потом, сломавшись, повисло над бушующей морской стихией. За миг она успела вспомнить все хорошее, что они сделали друг для друга, и все плохое, и видела только то, что Фриск уходила от неё. Уходила, несясь с ножом на Шипахоя, уходила, летя сквозь время на рыцарскую базу, уходила, лежа на окровавленном берегу. А ещё она слышала снова и снова «Одиннадцать, Одиннадцать, Одиннадцать», что звучало так тихо и так незаметно, но так, казалось Одри, часто. Фриск видела другое. Она вспоминала все те разы, когда Одри не считалась с её чувствами, будто их и не было, и раздражалась, злилась над любой мелочью. Как часто она приходила, чтобы просто пожаловаться или накричать без повода? Как часто причиняла боль, ведь таким образом избавлялись от собственной?       — Если бы ты нами дорожила, — прошептала Фриск. — Наверное, ты бы не делала всего этого. Ты бы доверяла мне. Не издевалась надо мной. Я знаю, Одри, ты меня любишь. Но тебе этого мало. Ты не доверяешь мне, ты не хочешь, чтобы я делала что-то, что тебе не нравится, действовала самостоятельно. Ты думаешь, тебя любят только как замену кому-то. Думаешь, едва мы выберемся, я уйду. Но не думала ли ты, ну хоть разок, что, собираясь девять дней висеть на дереве, человек прекрасно понимает, что может и не вернуться? И вот когда он осознает это — что он сделает? Наверное, будет с тем, кто ему правда дорог. Убежит, боясь — ради любимого. Или все равно пойдёт на риск — ради любимого. Ради их общего будущего.       Не получив от Одри никакой реакции, дрожащая Фриск добавила, сражаясь с тем, чтобы заорать во все горло:       — Единственная дура здесь — это ты. Непробиваемо глупая, невозможно упрямая, озлобленная и несчастная дура. Ты хочешь правды? Хорошо, — она развела руки в стороны и искривилась в подобии улыбки. — Когда мы говорили о семье, я думала о тебе. О том будущем, где мы с тобой живем душа в душу и растим нашего общего ребенка, где у нас с тобой есть дом, в котором всегда тепло и безопасно. Но этого может не быть, Одри, потому что я могу умереть, и я принимаю это. Я принимаю то, что могу никогда не найти Земноморье и не увидеть маму. И я никого в этом не виню, ведь сама пошла на это. Почему? Да потому что тогда, если мы выжить сумеем, мы обретем настоящую свободу! А за что борешься ты?       Одри хотела сказать «За нас». Она боролась за то, чтобы Фриск перестала рисковать, тем самым разбивая ей сердце, остановилась, подумала. Но только теперь поняла: выбора действительно нет. Ничего не изменить, ничего не переиграть, и зацикленность Одри на Одиннадцать не объяснит, за что она обижалась и порой ненавидела любимого человека. А причина была донельзя простой: Одри её любила настолько сильно, что предала бы весь мир огню и бродила кругами до скончания времен, лишь бы никто и никогда не отобрал у неё Фриск. Она сомневалась в себе, в том, могут ли любить её, есть ли у неё сердце, смогла бы она стать матерью и поверить в счастье для себя. Она не доверяла не Фриск. Она не доверяла себе.       Одри представила, как быстро уходит, смаргивая слезы. Разворачивается, стараясь различить сквозь пелену знакомый силуэт, и говорит: «Когда выберемся — покончим с этим и разойдёмся». Секунду она держала в руках оружие, способное разорвать эту связь, самую на деле обыкновенную, но необходимую обеим, как воздух. Убей связь, убей любовь, как ты уже не раз старалась, и все закончится. Закончатся тепло в груди, беспричинная радость, мягкие поцелуи в щеку. Пропадёт, будто её и не было, причина твоего беспокойства, ведь тебе стало ближе одиночество. В одиночестве нет ревности, неуважения и неуверенности. Убей связь — и смерть этого человека не будет ничего для тебя значить…       — Одри.       — Что? — шепотом спросила она.       Фриск смотрела на неё тяжелым взглядом. Она выглядела разбитой. Несчастной.       — Я не буду тебя держать, если при возникновении первой серьезной проблемы ты собираешься уйти, — она все-таки не выдержала и добавила в свои слова капельку мрачной иронии, когда могла сказать только «Я не буду тебя держать». Одри испугалась легкости, с какой девушка прочитала её мысли, и Одри сделала шаг назад, стараясь не упасть. — Если… если я для тебя не более чем девка с больной башкой.       «А теперь сломай все, — женщина стояла на полупрозрачном голубоватом поле на периферии зрения, и её появление сковало легкие льдом. — Прогони любимых, убей себя!».       Одри хотела прогнать её силой мысли и светом, непрерывно рассекающим тени вокруг маленького осколка души. Она умела разбивать образ женщины, сотканной из мглы, едва прильнув к теплу живого тела или пламени, над которым курился дым и кружились рыжие искры, спрятавшись в рисовании, забывшись в деле. Дело обычно было тем, что Одри могла сделать, иногда — тем, что не могла, но все равно делала. Теперь она замерла без движения, словно умерла, и эта ужасная тварь из темных глубин иного, омерзительного миру живых измерения, пошла к ней. Она ковыляла, хромая, вытягивая руку, кончающуюся орлиными когтями, и Одри чувствовала одно — ужас. Это существо нереально, оно только гной, вылившийся из открывшейся раны, которая отказывалась заживать. Оно идет сюда, тянется к сердцу, которое отказывалось биться, которое причиняло страдания.       Одри не знала, что ответить. Она любила этого человека больше всего на свете, и она была готова умереть или пренебречь своей клятвой и совершить убийство ради неё. Все слова, выражающими любовь, вертелись на языке и застывали, как воск, парализуя мышцы. Она ничего не сказала, она лишь смотрела вперед, пребывая в вязком дурмане, в трясине, из которой было слишком поздно выбираться. «Я не буду тебя держать…», «Если я для тебя не более чем…». Фриск опустила глаза. Теперь вид у неё был как у Одри — абсолютно разбитый, точно она хотела заснуть и не проснуться. Груз этого разговора, всего их совместного прошлого обрушился на неё, как молот на голову осужденного…       Если это было любовью Одри, то странной. Фриск хотела сказать себе, убедить, что Одри её любит, ведь все её поступки, каждый убитый мертвец, каждое слово, каждый подвиг и каждый подаренный цветок говорили об этом. Но в этот момент она как будто оказалась одна на заснеженной пустоши, посреди бурана, из которого не было выхода, и она думала, что все это оказалось огромнейшим обманом, пронизывающим всю её, распланированную кем-то другим, дурацкую жизнь. Едва подумалось, что она нашла свое счастье после череды горя, как оно обернулась в ничто, и Фриск осталась за некой окраиной. Её туда выкинули и те, кому она говорила «Я люблю тебя», и те, кому присягала в верности. Одри не ответила. Не пыталась. Но ответ был понятен и так: беги к этому дереву и делай, что хочешь — хоть подыхай, хоть возвращайся с него, только не ко мне, а к этим твоим звездным странникам.       Внутри разверзлась бездна, и Фриск полетела в неё, как гроб в могильную яму.       — Пофиг, — и пошла прочь. Она не хотела больше с ней нянчиться. Не хотела ломать себя, особенно когда они с ней говорили об этом — о созависимости, об эмоциональном ресурсе, о том, как порой Одри выжигает Фриск. Не хотела видеть её пустое лицо, лицо человека, который не понимал, что ему дороже, чего он желает сильнее всего, не способного пойти на ответную жертву — и не ради Фриск, а ради них обеих, ради будущего, не важно какого. Возможно, она соврала себе и ей, возможно, Одри не любила её вовсе. Использовала? Скорее перепутала одно с другим. И тут она остановилась и добавила, не оборачиваясь: — Любовь — это не всегда что-то приятное, Одри. Порой, если любишь, тебе приходится перешагивать через себя и терпеть. Как я вижу, ты не намерена ни принимать, ни перешагивать. Может, ты и не любила меня никогда, — она пожала плечами и созналась: — Я скажу смешную вещь, но я ведь тоже умею ревновать. Я ревновала тебя к Василисе, просто заметила, как вы похожи — вам будто есть о чем поговорить, просто говорите вы редко.       И скрылась в темноте.

***

      Сначала Одри вспомнила их с Марком разговор. Казалось, он случился полжизни назад, когда и Марк был сильнее, и Одри смелее и мягче. Они только знакомились, проникались к друг другу уважением и симпатией, и Одри чувствовала, как немножечко влюбляется в него. И когда она отправилась по звездной нити к сухольдалю, они поговорили. Теперь, услышав слова Фриск, Одри вспомнила тот разговор, точно он был вчера. «Но ты же понимаешь, что это странно? Не в плане, что ты лесбиянка или би, я не знаю точно. А то, что ты взяла да и влюбилась, когда тебе постоянно грозила опасность, в человека, который тебя защищал», — так он сказал? Да. И с того момента Одри засомневалась, а любит ли она Фриск или все это было только влюблённость.       Но она видела яснее, чем когда либо, знала наверняка — это всё не влюблённость. Видя, как уходит её любимый человек, уходит на плаху, ей хотелось не закричать и вспороть себе грудь, а броситься за ним. Она подумала, куда делась её ответственность, где пребывал ум все это время, пока она, сама того не замечая, ранила её и выжимала, как тряпку, как брала, но отдавала вдесятеро меньше. Она помнила, были дни, когда она могла ради Фриск перебороть мощь Чернильного Демона и восстановить баланс сил. Когда она не вспыхивала, как спичка, от любого её слова, а принимала это. Принимала предложение пойти с ней в опасное путешествие без истерик. Вместо того, чтобы поссориться из-за её якобы глупой идеи — целовала на удачу. Вместо того, чтобы принижать её — старалась помочь, доказать, что она хорошая, добрая, сильная.       Как-то раз Одри уже приходилось побеждать в подобных битвах — с врагами, что населяли её голову и ломали жизнь не хуже врагов внешних. Все они так или иначе влияли на их с Фриск отношения, и они, как могли, боролись с ними вместе. Вместе прогоняли женщину в тени, вместе разбирались с Харви, само собой, после того, как Одри пригрозила ему убийством. Теперь она осознала, что настоящим врагом, источником всех её бед, была она сама, все остальные питались от неё и тем самым подпитывали сам источник, образуя не то симбиоз, не то замаскированое под него паразитирование.       Она знала, что если Фриск умрет, то это случится по её вине — ведь именно ради них двоих изначально она затевала авантюру с ясенем. И ещё она знала, что никогда не простит себе её гибели.       «Ты — жалкое ничтожество, самый глупый человек на всем свете!».       Зачем, зачем, во имя всего святого, они наговорили друг другу столько глупостей? Где была забота о возлюбленной, где были мозги? Одри была настолько поглощена мыслями о том, как неправильно происходящее, как Фриск плохо поступает с ней, как на самом деле любит другого человека, и от того не считается с её собственными чувствами, что забыла о своем долге и долге перед ними обеими. Сон о Ничто, разговор с Марком, недавняя ссора, каждое событие было ничем иным, как предостережением, но Одри на это не обратила внимания. Безмозглая, безответственная, безжалостная сука! Если она сейчас уйдёт, то это будет её вина. Возможно, вина её была в том, что Фриск вообще пришло в голову полезть на это чертово дерево.       И это ещё не все, что она сделала. Она не только заставила Фриск уйти, она разбила ей сердце! Как она может оставить её в убеждении, будто ничего серьезного на самом деле между ними нет, что уверенность Одри в них так легко сломить, что Одри подходит какая-то, твою мать, Василиса? И самое глупое, самое идиотское в этом во всем то, что на самом деле Одри хотела и семью с ней, и свободу. Она уже обещала отпустить Фриск, куда бы та ни отправилась, это было ещё вчера. Она сама себе сказала: их преданность друг другу сильнее смерти. Но в жизни Одри случилось слишком много вещей, к которым она не была готова, и боялась испытать это ещё раз, и теперь в стократ мощнее. А Одри мечтала, она именно мечтала, и мечтание тянуло дальше, по дороге предназначения, помогая преодолевать все испытания — что она вернётся в реальный мир и найдет там свой дом, и с ней, и с её родными всё будет хорошо.       — Стой! Прости меня! Прости!       Взвыв, все осознав, она выкрикнула её имя и бросилась догонять, и мышцы тела напряглись до предела, и ноги ошпарило, точно земля стала горячими красными углями. Одри ничего не видела, и не пришло ей в голову осветить пространство золотым сиянием чернил, ведь всю её без остатка поглотило стремление во что бы то ни стало догнать Фриск. Тьма обступала её, как вязкие чернила, как кровь чернил, как кровь самой Темной Пучины, и она утопала в ней, не чувствуя ни свободы в груди, ни надежды. Пробежав несколько метров и не найдя никого в сумраке бесконечного коридора, остановилась, запыхавшись, и её легкие больно уколол спертый, пропитанный пылью воздух. Сердце грохотало между ребрами, Одри бил сбивающий с ног озноб, словно весь их разговор от начала и до конца превратился в кометы, что грудой обрушились на неё. Она бессильно прислонилась плечом к стене, сделала усилие — и нашла в себе силы, зарытые глубже, чем её суть, в центре души, и побежала вновь, не замечая, как горит горло и болезненно сжимаются легкие.       Но её девушка с ножом исчезла.