Тройная доза красных чернил

      То утро могло быть сном о будущем, которого никогда не случится, а могло быть реальностью, происходящей здесь и сейчас, спустя несколько лет после блужданий по коридорам студии. Это уж на ваше усмотрение.       Море сегодня было спокойным. Оно не буйствовало, как вчера, не переворачивало корабль, словно щепку, брошенную в кипящую воду, и было синим и чуть глубже изумрудно-зеленым, как будто морская стихия содрала с небес, окутанных полярной ночью, северное сияние. Корабль плыл медленно, громко скрипя и стоня от натуги, хотя трюмы его были фактически пусты, а немногочисленный экипаж почти весь вывалился на палубу. Паруса сегодня развевались слабо, но порой их все-таки раздувало струей сильного, пахнущего солью ветра, и тогда они — небесно-голубые, шелковистые и плотные, — становились похожи на облачный след, оставляемый их другом-драконом. Солнце блестело на них, ласковым светом касаясь парусины и соскальзывая с неё гладящими движениями вниз, к серебряному дереву мачт и бортов, от чего казалось, что команда ходит по накрытому инеем каменному полу. Затем солнце сползало ещё ниже — и падало в море, полупрозрачное, сверкающее, как будто посыпанное искрами.       Весла плавными движениями разгребали непослушные морские течения, поднимая молочно-белую пену. Трирема плывет без труда, фактически скользя, как сыр по маслу, подумала Одри, с упоением наблюдая за тем, как все идет. Её успокаивал вид весел, повторяющих одно и то же снова и снова, как успокаивал вид безбрежного, больше не пугающего моря и его разномастных зелено-голубых холмов волн. Одри вздохнула поглубже, и её легкие привычно наполнились пьянящей свободой со вкусом йода. До уха донесся визг чаек, пролетающих над кораблем, и шум крыльев — это Шквал в своей драконьей форме, словно специально обгоняя прекрасных созданий, пролетел над ними, закрыв на пару мгновений солнечный диск. Его массивная тень накрыла корабль, и тень, отбрасываемая хвостом, некоторое время ещё вилась змеей над бортом, а потом устремилась по воде.       Это было хорошее утро. Оно пекло кожу, выдавливая из кожи пот, но также оно охлаждало, как ветер, приходящий с гор. Одри улыбнулась, затем заправила волосы в длинный черный хвост, достала из сумки тетрадь, чьи листы хрустели от соли, и стала рисовать. Она рисовала людей из своего прошлого и возвращалась к тому единственному человеку, встречи с которым ждала сильнее, чем окончания проклятой войны жизни и смерти. Эту любовь нередко замечали члены команды, проходя мимо художницы и на пару мгновений останавливаясь, дабы разглядеть, кого же она так усиленно запечатлевала на желтой мятой бумаге, кому посвящала столько строк идеально выведенного текста и кому посвящала будто в трансе нарисованные сердца.       Через пару минут к ней подошел высокий, мускулистый мужчина с пышной гривой золотых волос, ниспадающих на спину, сколько бы он ни стригся, ни убирал их то в косы, то в хвост. Джала, лидер новой команды Арго-II, встал рядом с ней, возложив руки на бортики, и взглянул на горизонт.       — Ты сегодня рано, — сказал он. — Когда я проснулся, Эдди сказал, что ты уже вовсю стояла на вахте, пока он с Ассоль только завтракали.       — Я засыпаю сразу как солнце садится, — призналась Одри. — Ночью ужасно красиво, но порой накатывает такое странное чувство, что хочется просто закутаться в одеяло и провалиться в сон, лишь бы его не чувствовать. Вот бывало такое, что ты лежишь на своей койке, ворочаешься, а в груди у тебя словно червь роется? И не простой, а будто из снега и льда. И он роется в тебе, и ты… чувствуешь, что что-то не так? Не так на борту, не так на суше, не так в тебе.       — Конечно, — коротко ответил Джала и, должно быть, вспомнил, как однажды всю ночь просидел на корме, наблюдая за переливами настоящего северного сияния, алмазным прозрачным огнём вставшем, как крепость, на усыпанном звездами небосводе. Тогда они пересекли границы «окна», и их корабль оказался посреди сиреневых и голубоватых ледников, острыми драконьими шипами выпирающих из подсвеченной воды, напоминая выглянувшие на поверхность утонувшие бастионы из драгоценных минералов. Тогда Одри нашла его, закутанного в зимнюю куртку с толстым воротником, в варежках и в шапке, сшитой его возлюбленной, и подсела рядышком, и они оба тогда ощутили одно и то же — тревогу. Но тут взгляд Джалы прояснился, он улыбнулся и хлопнул подругу по спине, так что карандаш чуть не выскочил у неё из рук. — Долой тоску, моряк! Лучше, знаешь, найди Ассоль или Василису. А лучше Майлза, он у нас стенолаз тот ещё. Надо бы вон ту мачту починить, после прошлого шторма она будто накренена. Заодно и цвет парусов на алый сменим…       След мерзкого чувства полостью испарился. Она убрала руку, собираясь уже закрыть тетрадь, но тут капитан заглянул ей под руку и усмехнулся, движением пальца прося снова открыть.       — Что это за место? — спросил он.       — Это? — Одри почесала ухо, вспоминая. — Пару лет назад я там бывала. Мы называем это Черным Вигвамом, потому что оно было как настоящий Черный Вигвам. Это случилось перед тем, как все закончилось, — в носу забился густой соленый запах рыбы и моря, трирему ощутимо качнуло, от чего прислоненная к лестнице на корму бочка скатилась чуть влево и фактически сбила с ног выходящего из каюты Джейка. А Одри уже была не здесь. Одри той же рыбкой подпрыгнула над волнами времени и сиганула в прошлое, где вместо света и небес были тьма и чернила, где вместо корабля, качающегося на море, был ровный холодный пол. Где вместо магии, запечатанной в серебряную древесину, душу девушки обжигало могучее сердцебиение. Джала, поняв, что Одри, которая столь редко касалась темы чернильного мира, заговорила с ним о том, что было, застыл, выжидающе взглянул на неё, и его желтые глаза сверкнули.       — Мне ждать увлекательной истории? Учти, ты все равно должна заняться делами, — строго произнёс он. — Но ты можешь и повременить… если расскажешь то, о чем сейчас думаешь.       Одри хмыкнула.       — Хитрый ты лис, Джала!       — Марлина сказала мне то же самое после того, как я выменял поцелуй на свое место в очереди к пресной воде.       — О, так вы помирились?       — Не без труда, но…       — И что же ты такого сделал?       — Тебе нужны подробности моей интимной жизни или, может быть, расскажешь кое-что о себе? Ну?       Девушка хлопнула рукой по дереву, закрыла тетрадь и сунула её в штаны, под холщовую рубашку.       — Ну-ну! Ну что же… Как ты знаешь, я не совсем человек, а скорее косящее под человека чернильное существо. Также ты знаешь, что мой отец, Джоуи Дрю, отличался своей недюжинной фантазией и, напротив, скромным по человеческим меркам чувством меры, — она улыбнулась, подумав, что говорит в точности как Фриск. Она умела увлекательно начинать истории, и Одри, сама того не заметив, переняла у неё данную черту, ведь каждый день слышала в её исполнении самые разные удивительные рассказы. — Еще ты знаешь, что тот был в союзе с Шутом. На этом и начнём. Придумали они, в общем, мне испытания. Они называли их путем милосердия, видимо, ожидая, что, проходя его, я и мои друзья научатся щадить врагов и любить ближних. И уже к концу этого пути появился Предел, этакая черта, которая отделяла «до» и «после». И вместе с командой, ещё более странной, чем ганза — с Генри Штейном, моим братом Харви, Василисой, Арьей, Ореолой и Роном Уизли, — я отправилась за Предел, к Ключам…

***

      Было темно. Темно и совсем не страшно, как раньше, только очень холодно, словно и плоть, и душа Одри заледенели, как капли росы на упавших яблоках с первым снегом. Это было долгое, скучное путешествие, состоящее из одного длинного коридора, который, на первый взгляд, не имел ни начала, ни конца, и в нём так легко забывались прошлое и цель их похода. Порой Одри могла идти часами, не чувствуя, как каменеют ноги, и слышать в тухнущих мыслях лишь тихое, болезненное «Прощай». Она ускорялась, не замечая напарников, останавливалась, когда сил почти не оставалось, и так продолжалось пока они впервые не сделали привал, дабы поесть и хорошо отдохнуть. Одри поняла, как сильно голодна, лишь сев напротив Генри, разгребающего содержимое своей сумки — она уловила манящий запах еды и увидела, как с аппетитом ест Василиса, которая села с другой стороны. Но сама поела немного — экономила. Она посчитала, что одного бутерброда и пары глотков воды ей будет достаточно.       На миг в груди шевельнулось теплое, обжигающее нечто, похожее на мягкий кошачий хвост. Это ощущение принесло ей мысли о друзьях и наложило на картину действительности воспоминание: крепкие объятия, слезы, размазанные по щекам, лица тех, кого она оставила позади. Но Одри отвернулась от этих воспоминаний, понимая, что жалеть себя и тем более скучать не стоит, ведь делает она это ради них всех. Ради Эллисон, Марка, Тома, Гетти, Рэн, Захарры, Джейка… и Фриск. И тогда настоящая боль колющей рапирой вонзилась в её сердце, и Одри пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься с головой в омут страха неизвестности и постоянной тревоги. Она хотела развернуться и уйти. Бросить последние силы на возвращение, лишь бы узнать, как они там, как Фриск чувствует себя, вися на Иггдрасиле.       — Двенадцать часов, — вдруг сказала Ореола.       — Что? — Одри подняла на неё глаза. Ореола посмотрела на неё, как на идиотку, и, закатив глаза, повторила:       — По твоему лицу видно, что тебе интересно, сколько прошло времени. Так вот, — она постучала по наручным часам, которые до этого Одри не замечала. — Мы здесь уже двенадцать часов. Осталось восемь с половиной дней, а эта дорога все не кончается.       — Интересно, мы точно успеем к Ключам? — поинтересовался Генри. — Не хочу нагонять паники, но если нам придется топать еще двенадцать часов, мы уже потеряем целый день.       Арья самоуверенно хмыкнула, попутно дожевывая сухое овсяное печенье.       — Не ссы, старик. Все успеется.       Они знали, что коридор медленно спускается вниз. Порой, если остановиться и вжаться ногами в пол, можно было почувствовать наклон. Ещё они знали, что удача почти никогда не была на их стороне, ведь никто за все эти месяцы не нашел Ключей. Найти их удалось только благодаря случайности и единству, к которому ничего не вело, но которое все же случилось. Поэтому Одри чувствовала — ничего не успеется. Это было причиной, по которой она, толком не отдохнув, двинулась дальше, но заметив, что никто не торопится, раздраженно скрипнула зубами. Генри, глядя на неё, довольно быстро вынул ноги из сапог и осмотрел пятки на наличие мозолей. Прошло целых десять минут, как Одри вынуждено села, облокотившись спиной о стену, и стала наблюдать за всеми. За Генри, который, закончив с ногами, просто лег, за Арьей, точившей со скуки свой тонкий, похожий на шпагу, меч, за Василисой, перебирающей в пальцах свой амулет, за Роном, подбрасывающим в воздух свою волшебную палочку и насвистывающего в такт почти неслышным ударам костяшек по холодному полу — это уже Ореола наигрывала известную одной ей композицию. Одри и Харви ничего не делали. Только ждали.       И в ожидании этом на неё снова набросились воспоминания, мысли и мечты.       Когда они все же тронулись, Генри попросил рассказать что-нибудь о себе, и Ореола, должно быть, как самая дружелюбная, со свойственным себе сарказмом поведала историю своей жизни, и лучше бы Одри этого не слышала, так как через каждое слово она пропускала искусно встроенный в повествование мат. Арья поддакивала, добавляла свое, и так всем стало известно, что она потеряла девственность в шестнадцать лет, а в семнадцать не много не мало — отправилась на Ту Сторону. Одри стискивала зубы. Рассказы её отвлекали, и с одной стороны она знала, что так и надо, а с другой — хотела, стремилась назад, к тем, в ком она, оказывается, нуждалась, как в воздухе.       Не нужно оборачиваться, посоветовал Харви, услышав эхо её мыслей. Чтобы двигаться вперед, ты должна туда и смотреть. Не то врежешься.       Одри, ничего не ответив, кивнула. Однако слова брата не спасли её — она уже по пояс погрязла в этом. Она вспоминала, как путешествовала её ганза, как они прикрывали друг друга и сражались бок о бок, но ещё больше она вспоминала, как она да Фриск покоряли мглу, чернильной пеленой накрывшую безжизненные, наполненные музыкой лабиринты студии. Вспоминала автоматы с едой, плакаты, висевшие из потолка провода, скрип половиц под ними и тихое эхо вздохов. Вспоминала, как они тренировались сперва вдвоем, затем и с целой командой. Никакой стабильности, никакого «в порядке» не существовало и в помине, но сейчас Одри ощущала это безобразие в своей жизни острее, нежели раньше: все пошло набекрень в тот момент, когда она ступила за порог.       Затем она резко остановилась, и с нею резко остановились все. Василиса, не ожидав такого, врезалась в спину Одри и чуть не уронила лицом вниз, но ей удалось удержать равновесие. Одри будто не заметила этого столкновения. В груди у неё все сжалось, в горле пересохло, и паника, на миг привычно взметнувшись вверх, вдруг туманом осела на поверхности её души и расстелилась во все стороны ледяными щупальцами. Одри вздрогнула, подавилась вздохом, закрыла глаза — и стала дышать. Медленно, глубоко, после все быстрее и быстрее, выравниваясь… и все закончилось. Наступило каменное, нет, железное спокойствие, что не пробило бы ни самым острым мечом, ни космическим огнём, ни клешней Шипахоя. Сама того не осознавая, Одри крепко держалась за рукоять ножа, ловя то навеки вошедшее в неё живое тепло чужой руки, и слыша, слыша, как душа перестает вопить и биться.       И она смело взглянула на красные шторы, которые выделялись в этом неживом, неподвижном месте, как кровь на снегу.       Одри?       Я здесь, она взглянула на брата. Тот стоял рядом, готовый первый войти в красную комнату. С другой стороны был Генри — и он с опаской смотрел на череду белых и черных волн, выглядывающих из-под толстых штор, колышущихся от их дыхания, как вуали на лице невесты. Ты как?       Фигово, искренне произнёс он, и они переглянулись. Два Дрю, что волею судьбы оказались здесь, совсем без сил и желания идущих вперед, ибо туда их зовёт лишь уперство, подкрепленное долгом и любовью. Одри дотронулась пальцами его мускулистого плеча, погладила, словно снимая с него плащ, сотканный из тревог. Скучаю по нашим. Но это не повод отступать, так? Напротив… это стимул двигаться дальше. Ради всех, кто с нами, и тех, кто не с нами.       — Тогда пошли, — и Одри первая ступила в Черный Вигвам.

***

      На одно мгновение она снова стала пленницей белых стен и грубой, врезающейся в кожу смирительной рубашки. Снова она лежала на койке, пачкая кровью и слюной подушку и стеклянными глазами глядя в сверкающую, как увешенное кристаллами ожерелье, нирвану, пока по её венам течет холодный прозрачный наркотик, похожий на капли, скатывающиеся с тающих сосулек. Одри подумала, она действительно там — бьется в мягких тканевых кандалах, смеется и плачет, силясь вспомнить каждый миг своей потерянной жизни. А потом открыла глаза и поняла, что смотрит в голубое небо и прислушивается к шуму драконьих крыльев в облаках.       Она снова оказалась на Арго-II, пока другая она, более невезучая и несчастная, лежала в своей палате, накаченная дурью, и слушает не рёв ветра, поднимаемого настоящим драконом, а стук шагов санитара. Несомненно, он будет к ней, все ещё упоротой, приставать, а может просто — и это куда лучше, поверьте, — выместит на ней пар. Побьет её. Выдерет клок волос. Сломает ребро. Если же будет приставать, значит, постарается снять рубашку или, по крайней мере, попытается расстегнуть собственную ширинку, и всегда ему будет что-то мешать, некая тень, неустанно сохраняющая тело и разум Одри более-менее целым. В итоге ему надоест, и он уйдёт. И Одри останется одна, будто пьяная, качающаяся на далеко не морских волнах — на волнах веселья и света, выжигающего глаза.       Сердце сжалось. Она сгорбилась и, потеряв ненадолго контроль над своим разумом, положила руку на руку друга и капитана и сжала, будто он или любой другой член их прекрасной команды мог вытащить её из мрака воспоминаний. И кэп ответил на это касание тем самым рукопожатием, которым пару лет назад уже вытащил её.       — Ты знаком с «Тысячеликим героем»? — наконец спросила она. — В сущности, не важно, знаком или нет, главное другое — мы ступили в Черный Вигвам. А значит, дороги назад уже не было. Мы приблизились к сокрытому. Вернулись туда, где началась наша общая история. Туда, где… я слышала её.       Джала сжал губы и кивнул. Выражение у него стало таким странным, будто он хотел скрыть настоящие эмоции, не показывать, как ему на самом деле перестает нравиться эта темная, жестокая, пугающая история. Самому-то ему тоже пришлось пережить немало дерьма, и Одри знала о большинстве такого вот дерьма. Но никогда ещё, ни один из членов экипажа, не слышал такой истории. Не слышал о долгом, тернистом пути Одри Дрю сквозь истинную тьму.       — Я принесу чай, — прервал он молчание и уже развернулся, как услышал голос своей старой подруги:       — Лучше ром.       Человека, который запретил бы Одри пить в таком состоянии и принёс вместо алкоголя чай, здесь не было. Человека, который бы вместо алкоголя принёс чай с медом, лимоном и парой капель валерьянки, здесь нет, подумала Одри, и ей захотелось плакать. Вместо возлюбленной было много друзей, и все они дали бы ей то, что она просит, а не то, что ей нужно, и это не плохо — ведь с ними можно побухать, поржать и поблевать после табуна. Но, господи Боже, как же ей хотелось, чтобы сейчас с ней оказалась Фриск, остановила кэпа и строгим голосом произнесла: «Нет, ты принесешь ей чай».       И Джала принёс ром.

***

      Одри.       Ядовитые когти страха закрались под кожу, и девушка резко остановилась, покрывшись дрожащими живыми мурашками и мокрым холодом.       Красная комната встретила их тишиной, и замёрзший в неподвижном воздухе мороз накрыл путешественников, будто они нырнули в ледяную прорубь. Ярко-красный цвет был похож на пулю, врезавшуюся в мозг, и, едва ступив за порог, Одри зажмурилась — и голова закружилась, и тошнота подкатила к горлу. Черно-белый пол под ногами оставался также, как воздух, неподвижен, но каждый раз, открывая глаза, Одри видела, как он движется, словно мир за окнами машины. Полутемное, нереальное пространство раскрыло перед ними объятия, и они, послушные его марионетки, ступили в него снова. Одри пыталась разглядеть что-нибудь среди этих красных и страшных, как некончающееся сновидение, штор, напоминающих водопады крови на фоне столь выразительного пола с черным и белым волнистым узором. В глазах рябило, в желудке все сжималось, холодея, будто Одри проглотила кусок пролежавшей на снегу мертвечины, и неясное чувство снова росло в ней, такое странное, неприятное, жуткое чувство, отражение самой комнаты — сюрреалистической, от чего-то знакомой, словно она была здесь ещё до своего рождения.       Ей хотелось убежать. Но бежать было некуда.       Снова этот голос. Снова все сначала.       — Жуткое место, скажи? — прошептал Генри, пытаясь быть дружелюбным — его голос стал той иглой, разорвавшей надутый молчанием шар вокруг них, и ужас волной отхлынул от Одри. Она жива. Живы её друзья. Все хорошо, все будет хорошо, нужно это всё пережить… Она хрипло вздохнула, незаметно схватившись за грудь одной рукой, а другой за нож, и перевела дыхание — и наступило спокойствие.       — Ага, — Василиса обошла его стороной и, никого не дожидаясь, пошла вперед. В красную вечность.       Одри рисовала. Грифельные завитки и полукруглые линии шрамами усеивали бумагу, стремясь соединиться в нечто существующее в реальности, красивое, запавшее в душу, но фантазия создавала в её разуме только уродливые картины будущего и политые чернилами и золотом миги из прошлого. Разлука натягивала струны её существа, стремясь их порвать, и с каждым сделанным шагом девушка слабела, ощущая, как болит все тело… как эта дорога поломала её. Она рисовала своего брата Чернильного Демона, изредка оглядываясь на него, ставя, как раньше, знаки вопроса над его головой, словно чего-то ещё не знала о нём. Она рисовала Генри, чье покрытое щетиной лицо обрамляла уверенная ухмылка, наблюдая по большей части за бликами, отскакивающими от него качающего вперед-назад топора…       Но неизменно её взгляд останавливался на молотке в руке Василисы, а пальцы, в которых скользила наполненная чернилами ручка, рисовали второго человека рядом с уже нарисованными, и он всегда выделялся на фоне остальных. Те выглядело мягкими, живыми, будто возможно просунуть руку сквозь бумагу и дотронуться до их кожи и ощутить её тепло. А это был неживой, ненормальный, вылезший из самых мрачных глубин сознания образ тени. Это была черная, безликая женщина. И Одри ощущала её присутствие, как если бы та в самом деле оказалась её тенью.       Они прошли довольно мало, три часа, и когда Ореола объявила, что им пора бы сделать привал и все с ней согласились, Одри резко обернулась к Генри и стала просить пройти ещё немного, ещё часик или два. Она не могла себе позволить терять время, не могла дать одному лишнему шагу, который возможно сделать вперед, не свершиться. Но они были вынуждены прилечь и поесть. Все о чем-то разговаривали, и только Одри смотрела с горечью вперед, желая сорваться с места и броситься в путь. Тетрадь лежала у её ног, сухих усталые глаза, превратившись в два желтых стеклышка, беспрерывно смотрели на мертвую красную комнату. Она ничего не слышала. Ничего не желала. Только идти, идти, пока не откажут ноги. Но без остальных путь она не могла продолжить. Как бы печально это ни звучало, судя по всему, Одри могла отправиться и одна, максимум с Василисой — только их здесь целых семеро, и все не знают, как им быть и куда они идут. Она поела, прислонилась к боку Харви и продолжила думать. Никто не знал, куда они идут, и хуже того — замедляли Одри. Если так пойдёт и дальше, говорила она себе, мы доберёмся до Ключей к концу девятого дня и застрянем здесь навсегда. Если… если уже не застряли.       Одри сгорбилась, обхватив колени, и легла, как свернувшаяся в клубок кошка. Постепенно страх уходил, на его место приходил другой страх, от которого она недавно старалась сбежать — страха, что прямо сейчас Фриск испускает свой последний вздох. Страха, что они бродят здесь вовсе не пятнадцать, не семнадцать часов, а много дней, и за это время её красная путеводная звезда истлела, последняя надежда найти Ключи потухла, как огонь на конце спички.       «Прошу тебя, держись, — произнесла она в пустоту, и её мысль затерялась среди штор цвета крови и в белых и черных узорах. — Прошу тебя, живи как можно дольше. Я люблю тебя».       Было холодно. Холодно и очень страшно.       Она так и не уснула, хотя Генри и Рон успели и подремать, и пару секунд поругаться. Ореола подошла к уставшей, обмякшей Одри, взглянув на неё с жалостью или печальной усмешкой, после чего сказала, что пора вставать. И Одри, пытаясь казаться себе бодрой и решительной, встала. Ведь она знала, ради кого действует. Вместе с кем жертвует жизнью и своим личным счастьем.

***

      К вечеру пошёл дождь. На шторм это не было похоже, но корабль качало знатно, как будто море намеревалось вытряхнуть команду из их уютной деревянной, обитой медью скорлупки, и проглотить. Когда Одри возвращалась в каюту, её ноги скользили, голова ватным шаром повисла на тонкой шее, и внутри неё было тепло, как будто в животе развели веселый игривый костерок. Правда, потом она поняла, что идет не одна, что её тащат сильные женские руки, а может уже несут, как раненую, и она посмеялась с того, как медленно работает её мозг.       — Фелисити, а где Джала?..       — Он сиганул за борт, — голос Фелисити, серьёзной, хмурой девушки, которая к своему несчастью также оказалась в пророчестве, звучал глухо. — Марк едва его выловил. Вы на что поспорили?       — А я уже не помню… — но она попыталась, и, кажется, дело кончилось ничем: прервав свой рассказ, уже пьяная Одри швырнула за борт третью опустошенную бутылку и сказала, что, если Джала проплывёт за кораблем около часа и не запыхается, она будет весь завтрашний день полы драить. Все полы драить не любили, поэтому Джала обрадовался и сделал, что ему велели, хотя при иных обстоятельствах попытался бы Одри успокоить и вразумить или, по крайней мере, посмеялся, сказав, что не угонится за их корабликом. Разница между ним трезвым и ним пьяным была существенная, как вы понимаете.       Фелисити довела Одри до её каюты, споткнувшись на ступеньке, и они оказались в освещенном масляной оранжевой лампой маленьком помещение, больше похожим на футляр. Затем довольно-таки грубо, перебросив её руку через голову, бросила девушку на её кровать и на неё же — одеяло. Переоденься и закутайся, сейчас принесу ведро, если блевать захочешь, сказала Фелисити. В конце она положила спасенную тетрадь на стол, забыв при этом отдать карандаш, и ушла. Про историю Одри все благополучно забыли. А она продолжала бредить её ум, как клинок - бугристый рубец. Потому что все пошло не так. Все всегда шло не так.       И тогда началось самое страшное путешествие в её жизни. Страшнее, пугающее, чем было раньше и будет позже.

***

      — День и час.       Одри ускорилась, как могла. Перед глазами плыло, желудок сжимался, словно намереваясь выдавить из себя то немногое, что она съела и выпила за последнее время. Красное, черное и белое мельтешило, удлиняясь, утончаясь, вибрируя и наконец сливаясь с друг другом, как дрожащие струны лиры. Ватные ноги шли скорее сами по себе, нежели по её велению, сердце гулкими, но медленными скачками билось в груди. Двадцать пять часов назад они пересекли стену серебряного огня и продолжили путь к Пределу через знакомый Черный Вигвам, только время больше не имело никакого значения: минуты для неё тянулись часами, часы — веками, и невозможно Одри было определить, сколько на самом деле они прошли, да и куда вообще идут. Одно оставалось неизменным: она не забывала, за чем идет. И ради кого идет.       Харви вздохнул.       И долго ты намерена так себя мучать? Рычащий, звериный голос раздался в её ушах, разбивая плотное стекло, окружившее её разум, и Одри как заново проснулась — обессиленная, нервная, зато живая и осознающая себя.       Столько, сколько потребуется. Осталось меньше восьми дней, а мы даже не знаем, где это сердце студии находится. Я пару раз вызывала нить, ты знаешь, и я слышала её сердце, оно звучало очень громко… но где?       Узнаем, когда дойдём, он изрек что-то настолько банальное, что Одри, будь у неё силы, издала бы смешок. Может, подбросить?       Буду благодарна.       Она уселась на его спине и, услышав его собственное сердцебиение через холодную чернильную плоть, впервые за весь день ощутила покой.