Тройная доза красных чернил

      Одри…       Красная комната дышала, как живая, и в её скрипящих, тихих стонах Одри слышала голос. Она знала, что здесь, в холодном слабом ветерке, среди плотных красных штор, на ощупь напоминающих высушенную на солнце плоть, она слышит ту, что всегда была рядом, просто Одри не хотела это осознавать. Она слышала женщину из тени, её давнюю знакомую — это она посещала её пророческие сны, это её подзывающее, произнесенное ласковым голосом «Одри…» она услышала, впервые оказавшись здесь, это та самая женщина портила её рисунки и жила внутри неё и порой выходила в мир яви. Приближаясь к Пределу, Одри осознавала это как нельзя точно, ведь также она теперь знала, откуда именно слышен гул большого чернильного сердца.       Брат нёс её на себе все это время, и Одри успела подремать, и там, в своих отравленных тьмой снах, она слышала пронзительный, выстуживающий тепло из крови, свист, и слышала его источник — темную фигуру, выходящую из леса. Она видела её свисающие с лица волосы, видела, как неподвижный взгляд не видными из-за волос стеклянными осколками цепляется за Одри, что, защищенная и забором, и стенами дома с толстым окном на втором этаже, смотрела на неё. И на могла оторваться, ибо что-то приковывало взгляд, пленяло душу, как будто женщина в тени была воронкой, засасывающей все, что находилось к ней слишком близко. Чернильный Демон слышал отголоски её снов, доносившихся до него через их связь, он ощущал тревогу, которая, как плеть, хлестала его по ногам, заставляя двигаться быстрее, наполняя сердце ужасом, и он очень хотел разбудить её, дабы вырвать сестру из лап женщины, но не мог.       Они оба её знали. Для них обоих она имела множество ликов, и каждый имел непосредственную власть над ними. Она была частью их обоих, как кровь, как кожа, как Смерть, тенью следовавшая за ними со дня рождения каждого. И от неё уже поздно бежать. Чернильный Демон, как и Одри, могли лишь смириться, заставив страх, разбухающий в их телах, как набирающая силу болезнь, замереть, стать тягучим и неподъемным, чтобы невозможно было броситься наутек, теряя драгоценное время. Чернильный Демон боялся, боялся, как никогда раньше — ни когда Генри убивал его бобиной, ни когда они с ним бежали с поля боя, ни когда он растворялся чернилами в воде, которая вся до последней капельки стала пристанищем для Смерти. И страх этот был всеобъемлющим. Он затрагивал и его самого, и его существование как таковое, и его сестру, и его прошлое, точно в Красной комнате все бытие Чернильного Демона, бывшего повелителя мглы, стало единым.       Стоило Одри проснуться, как страх стал животным ужасом, и ему стало сложнее себя контролировать, и он поразился, когда почувствовал её руку, плавными движениями гладящую его голову. Она ощущала пульсирующие ало-черные, пахнущие кислой смесью неизвестных ей веществ, чувства, и они наполняли её, лишая отваги и круша решимость. И тем не менее, за что-то она ещё держалась, и это что-то держало её на весу, как последняя ниточка держит от падения марионетку. Одри казалось, совсем немного — и Харви, скинув её и поправ все свое демоническое благородство, бросится прочь, как напуганная шумом шавка. Казалось, она и сама способна на это, и от того крепко прижималась к брату, твердя:       Я здесь. Я рядом.       Вовсе нет, голос, пронзивший его ледяным клинком, парализовал мышцы. Она здесь, но она не с тобой, мой маленький демоненок. Ты всегда это знал. Вы слишком разные, чтобы быть вместе — вы приняли за единство легкую симпатию, когда заняли одно тело, вы приняли за единство общий страх и общую любовь. Но это не оно. Он забыл, как дышать. Забыл, что ещё существует, что сестра рядом, что её живое тепло согревает его холодную спину. Хочешь, я поведаю ей твой мерзкий маленький секретик, милый? Хочешь?.. Он стиснул зубы.       А потом, не получив желаемого, её голос потух, но его мороз продолжал преследовать их, жить своей мертвой не-жизнью, циркулировать в их жилах. Когда её присутствие стало менее осязаемым, Одри ощутила это, как прыжок вверх из ледяной пучины на колющий легкие воздух. Только эта свобода продлилась недолго, и она, зажмурившись, вздрогнула от касания к своему разуму. Это было похоже на то, как если бы, заледенев на осеннем ветру, наглотавшись тумана и окунувшись в дождевые лужи, тень стала осязаемой и притронулась к живому существу. Одри зажмурилась, сдержав испуганный стон, стиснула зубы и сжала губы, когда её когти прошлись по стенам её рассудка, покрывая их чернильной инеевой корочкой.       Не бойся, дитя машины. Скоро все это закончится. Скоро ты сможешь отдохнуть и узнать все, что ты так хотела узнать. И это будет очень, очень долгий конец…       Одной рукой она вытащила «гент» и так сильно стиснула пальцы на его рукояти, что чуть не прогнула металл, а другой — схватилась, как за прутик, торчащий над затопляемым ущельем, нож на поясе… и холод, и тьма, и страх исчезли, оставив после себя лишь опустошение и тоску. Соратники смотрели на Одри, все ещё не открывшую глаз, схватившуюся за оружие, как перед боем, и в Генри пробудилось необычное и так часто его посещавшее в последние дни чувство. Он подошел к брату и сестре, положил ладонь на бедро, Харви, до которого едва дотягивался, и попытался вдохнуть в них капельку своей уверенности и чего-то ещё. Он будто хотел сказать, да язык онемел: «Все будет хорошо. Когда мы со всем управимся, мы начнём новую, лучшую жизнь». Так он говорил Харви в первые дни в ордене, когда он, окончательно потерявшись в своем «я», порой надолго пропадал в тенях высоких небоскребов и в прогорклом, душном мраке подворотен или когда просыпался, потея и хрипло дыша его ртом и спрашивая себя: «Кто же я, если не демон?».       Одри резким движением вернула трубу обратно и убрала руку с ножа.       Не бойся, грубый, пытающийся быть нежным голос, в который навсегда вплелось звериное рычание, незаметно проник в её голову. Мы вернёмся домой. Ты всегда обещала мне, что я стану собой, что у меня все будет хорошо. Пришло время мне обещать тебе то же самое и напомнить: живи даже ради плохого. Живи ради этого страха, ведь после него приходит умиротворение, живи ради боли, ведь после неё приходит любовь.       — Я люблю тебя, Харв, — вслух произнесла она.       — Я тоже тебя люблю, Одри, — спустя миг ответил её брат. Однако семя сомнения в нём уже зарыли.

***

      — Два дня, семь часов.       Генри Штейн напрягся. и без того нервный из-за спешки, он каждый раз скрежетал зубами, стоило в воздухе повиснуть свежей информации о времени, и хуже всего в этом было то, что после каждого такого раза и его, и Василису, и Одри подбивало попросить двигаться быстрее. И если Генри терпел, зная, что спешка, как ни странно, замедлит их ещё больше, то девушки ни с кем особо не церемонились. Черный Вигвам туманил разум, стирая с него, как со школьной доски, все рациональное, и оставляя голую эмоцию — жадность или страх, гнев или жгучую грусть, поэтому некоторым иногда сносило крышу, и Генри приходилось чуть ли ни силком останавливать Одри, чтобы та, не дай бог, не совершила глупостей. Но сейчас девушка спала, сморенная долгой дорогой. Последний приступ, как называл это Генри, отнял у бедняжки последние силы.       Никто больше не разговаривал и он шутил. Когда они, обессиленные, остановились, было объявлено, что они прошли уже три дня. Треть пути была пройдена. Оставалось лишь узнать, сколько им так блуждать и хватит ли времени на обратную дорогу. Генри, крайне обеспокоенный, к тому же страдающий от мигрени, лег, посильнее закутавшись в спальный мешок, рядом с Одри и Харви, чтобы с ним вместе защищать молодую Дрю, если волчица вновь захочет её убить. Генри все меньше верил в это, однако продолжал настороженно относиться к Василисе Огневой. Даже её скупое беспокойство, выраженное в как будто бы незаинтересованном «Как она?» не убедило его в обратном. Так они лежали довольно долго, но сонный Генри, несмотря ни на что, сон не нашел. Голова разбухала от мыслей и страшных, холодящих душу догадок о том, как там их друзья.       Харви, судя по частому дыханию и периодическому движению, вибрирующей волной возникающей во всем его теле, тоже не мог успокоиться. Одри ворочалась с боку на бок, хмурясь, глубже зарываясь в мешок, словно прячась от чего-то. Генри догадывался, что причина их испуга, заставившего онеметь тело и сознание будто провалиться в пропасть, была глубже самого Черного Вигвама, глубже Иггдрасиля, чьи корни, казалось, тянулись к источнику ощутимой тряски, которая, если прислушаться, затаив дыхание, гулом билась под полом. Причина была в… в… в чем-то инородном, невидимом, как фонтан, из которого бил лавкрафтовский космический ужас.       — Беспокоишься? — не поворачивая к демону головы, спросил Генри.       Сначала он не ответил, и между ними висела густая тишина.       — Да, — спустя время ответил Харви. Наверное, он хотел добавить «Очень сильно», но не смог. Он и то «Я люблю тебя» произнёс с трудом, как будто язык у него превратился в колющее стекло.       Пол под ними был холодным, как остывшая и уже затвердевшая кожа, и он, показалось на целый долгий миг, накренился, роняя Генри, как какого-то жука, в чью-то огромную пасть. Но он удержался, в порыве резкого испуга, разразившегося в груди острой болью, схватившись за бока. И темнота над ними стала толще, плотнее, как замерзающий пар мог бы стать глыбой льда — она устремилась к ним, сжимая при этом пространство вокруг, пока красные, тошнотворные шторы не оказались совсем близко. Генри ощутил незримое присутствие некого существа, которое все это время прислушивалось к их словам, и он вдруг подумал, что он сейчас и одновременно зарыт в снежной могиле, и что застрял посреди бесконечной галактической черноты. Генри закрыл глаза и также тихо сказал:       — Не буду лезть в душу.       Нечто злое появилось, незримо вспыхнув, словно взорвавшийся воздух, и сразу пропало. Но этого мужчине хватило, чтобы вновь с холодом в животе подумать о грядущем и не идет ли рядом с ними на одного участника больше.       Незаметно для него Харви отвернул голову.

***

      Проспав шесть часов, пролетевших незаметным черным мгновением, они вновь двинулись в путь, и Одри, качаясь, словно в трансе, и касаясь рукой штор, думала, неужели, если через восемнадцать часов они не выберутся из этого лабиринта красного, белого и черного, похожего на огромную нескончаемую иллюзию чьего-то больного рассудка, отведенное им время перевалит фактически за половину? Неужели уже четыре дня её друзья будут терпеливо ждать у двери из серебряного пламени, а Фриск четыре дня висеть на дереве?.. Без еды, без воды, с зараженной сквозной раной на боку… Мысль о том, что дверь может быть уже закрыта, пугала, стремительным ветром относя её к мыслям о смерти Фриск, ведь её жизнь держала дверь открытой, и если она угаснет — то все закончится, все будет напрасно. И Одри не знала, что хуже — застрять здесь или осознать, что человек, к которому ты так рвешься вернуться, погиб.       Когда серебряную нить удалось зажечь, Харви, неся при этом на своей спине и Ореолу, вновь предложил Одри прокатиться, и девушка не смогла ему отказать. Она сгорбилась, хватаясь за выпирающий из его плоти позвонок, и почувствовала себя наездницей на очень странном, слишком большом и, главное, не слишком привыкшем ходить на четырех лапах коне. Очень больном, таком же усталом и нервном.       — Спой, что ли, что-нибудь, — впервые за долгие часы заговорил Рон, поднимая голову на Ореолу. — Ту песню, к примеру, из своего мира. Она отлично поднимает боевой дух.       — Хорошая идея, — согласился Генри.       Одри кивнула, потому что ей чертовски не нравилась эта неподвижная, наэлектризованная тишина, которая струилась из-под этих замерших штор и отполированного до блеска и рябящего в глазах пола. Её сонному, потревоженному разуму казалось, что, если взмахнуть ножом, ей удастся разорвать её, как одну из этих шторок цвета крови. И Ореола, не встретив возражений, чуть смутилась, чем удивила Одри, которая с поразительной ясностью увидела в этой легкой дрожи в плечах именно стеснение. Затем она почесала затылок, перевалилась через шею Харви и что-то спросила, кажется, «Может, другую, а? Предложи чего-нибудь этакого, демон!». Он в ответ огрызнулся, мол, почему ты спрашиваешь меня.       А потом Ореола запела, но слова Одри не интересовали, и поэтому она не прислушивалась к ним — её, как и раньше, заворожил чистый, как ручей, бьющий из ключа, голос, постепенно набирающий силу, с какой воины бьют клинками по щитам, отбивая боевую трель. Эта песня, как свет, пролившийся в канализационные туннели глубоко под городом, разгонял тучи в её сжавшейся, напуганной душе. Она напоминала ей, все ещё ощущающей на себе чей-то новый взгляд, ради чего и кого идет сейчас Одри в сердце этого проклятого мира. Она напомнила дни, когда им пела Рэн, и грудь привычно сдавило.       Она скучала и невыносимо боялась за своих друзей, и все, что могла сделать для них — плестись дальше, как недобитая, упрямая бабочка с порванными крыльями.       Харви, позвала, стеклянным взглядом смотря вперед, за плечо поющей. Чернильный Демон шевельнул плечами, и груда его мышц на миг пошла ощутимой рябью под Одри. Что она хотела у него спросить? Был один вопрос, но задать его она боялась, словно тогда перейдет тонкую грань, возведенную между ними. Она думала о голосе из мглы, словах, что были будто сотканы той темнотой, видимой в мире Серебра. О маленьком мерзком секрете Харви. Как ты думаешь, она снова появится?       Она всегда с нами. В нашем сознании. В нашей общей душе. В нашей крови, коротко расставляя предложения, ответил он, и его голос звучал так странно и сухо, что у Одри отпало всякое желание спрашивать дальше. Она погладила его спину и произнесла:       Слушай, я… я знаю, ты беспокоишься о нас. Обо мне тем более. От ты знай, я тоже боюсь за тебя, ведь ты мой брат, и мы столько пережили вдвоем… Она ещё не понимала, что конкретно хочет сказать. Наверное, что он её брат, пусть это уже было уже сказано и пусть звучит банально. Она любит его, как брата, стремится к нему, как сестра к брату. Когда — или если, — все закончится благополучно, Одри хотела помочь ему с чем бы тот ни попросил. Если снова захочет превратиться в человека — она наведёт способ. Решит круто поменять жизнь в Цикле? Пожалуйста, она его поддержит. Теперь, когда она будто заболела тоской по любимой и по друзьям, старый друг Генри и братец Харви остались последними родными и, главное, находящими с ней рядом людьми. И она надеялась, несмотря ни на что, провести с ними как можно больше времени, которое в самом деле будто утекало через проделанные в пространстве дыры.       Спасибо, кратко ответил он, и боль осколком стекла врезалась в самое сердце Одри. Он уловил её, но не смог бы ответить, объяснить, от чего столь скупо ответил. Он не мог. Ему было страшно, и его кривые колени подрагивали, а в худом, втянутом животе будто бы появилось гнездо извивающихся змей. Черное, как глотка смерти, сомнение продолжало расти в нём, то останавливая рост, то деградируя, то снова стремясь выше, к власти над ним. Сомнения, некогда заставившие Харви напасть на Одри и Фриск, чем запустили череду кровавых событий, это были они. « Они не любят тебя, Харви. Ты им нужен только из-за своей Силы. Сложись судьба иначе, они бы тебя добили, утопили, зарезали, растворили в кислоте. Ты думаешь, ты нужен Одри? Думаешь, она собиралась исполнить свое обещание? Нет. Она будет делать, что угодно, лишь бы ты ни за что не ожил. Потому что ты всегда останешься тем же, ты всегда останешься для неё Чернильным Демоном, для неё, как и для твоего отца, будет существовать только один любимый человек, их никогда не будет двое, и никогда таким человеком не станешь ты…».       Но сейчас он владел и другим знанием, в тысячу раз правдивей. Одри позволила ему пойти, потому что ей был нужен кто-то важный и нужный в трудный час. Она вытащила его из воды, а затем из чернил, потому что любила. Она не давала ему умереть. Она держала его над пропастью, крадя его, Чернильного Демона, заслужившего всего случившегося с ним, у Смерти.

***

      Когда пошёл девятый час, Одри отдала Харви часть своих запасов, а потом легла, намереваясь, как и все, поспать и восстановить силы. Но сон не шел: в мыслях осенними листьями метались тоска и грусть, не давая покоя. Давящее, как прикосновение сильных рук к хрупким плечам, чувство чужого присутствия то усиливалось, то уменьшалось, как пульсирующая боль, и Одри ворочалась, сражаясь со слезами страха и дискомфортом в каждой жилке. Ей вспоминались дни, проведённые в темном лесу, и то, как пугал, ломал её силуэт из теней, словно выводя из строя некий механизм в ней, но как ей удалось справиться — вспомнить не могла. Вернее, она помнила и наставления Фриск, и их второй раз, но ведь помимо этого было нечто ещё, такое, что помогло отогнать от себя тварь…       Было тихо, и в полумраке, разрезаемым светло-алыми, цвета человеческой крови, тканями, свисающими до пола, от вида которых в душе зарождалась животная паника, девушке чудилось, что некто ходит между спящими, ища, выискивая пустыми глазницами одну единственную… Одри, которая так всем была нужна. И она закуталась поглубже в мешок и сильнее вжалась лицом в бок Харви.       Но ничего не случилось. На самом деле здесь никого не было, а если и был — то только в голове девушки. Стараясь успокоиться, Одри глубоко вдохнула и выдохнула, расслабляя мышцы, и попыталась отыскать в памяти воспоминание, которое её бы успокоило. Глубоко в душе она хотела позвать брата, чтобы тот вместе с ней встретился с неведомой тварью и, может, объяснил некоторые его слова, все из которых леденили кровь от одного их звука. «Она всегда с нами», что это значит, и почему каждый раз легкие Одри обхватывают чьи-то невидимые когти? О каком секрете она говорила? И… и кто она, гостья её кошмаров и яви? Если Харви знает её, почему ничего не рассказывает? Почему раньше молчал? Или она тоже её знает, всегда знала? Столько вопросов, и всё они вихрем стеклянных осколков рвали её разум на уродливые лоскуты, похожие на разрезанные на нити сухожилия — бессвязные образы, бессмысленные желтые и чернильно-черные вспышки, вспыхивающие на дне памяти, где хранились первые секунды жизни…       Одри как обычно взялась за нож, достала его из чехла и, с трудом вытащив руку, взглянула на чистое серебристое лезвие, в котором отражалось её преломленное белое лицо. Затем, пусть и с трудом, словно вырвав глубоко проросший корень сорняка, она вызвала душу, и её теплый волшебный свет заискрился на гладком металле. «Гент» вжимался в кожу и тяжелил спину и грудь, став тогда намного тяжелее обычного, но, главное, Одри чувствовала его. С ним, ножом и своей душой, думала она, ей ничего не страшно. Ни одна тень, даже её собственная, не посмеет дотронуться до неё своими когтями, пока она вооружена и окутана желтым сиянием, как щитом.       — Я могу что-нибудь сделать для тебя?       — Ничего, — прорычал он и отсел в сторону. — Просто отвали.       — Я знаю, что ты думаешь, — прошептала она. — Что отец не любил тебя, что ему была нужна только я. И ты ненавидишь меня за это даже больше, чем за то, кем я являюсь. Хуже извращенцев могут быть неродные дети, которым любви достаётся больше, чем родным.       — Вы ненормальные, — дрожащим голосом сказал Харви. — Ты. Мой отец. Все. Вообще все. Вы ненормальные. Вот поэтому вас всех к друг другу и тянет. А я… я… Вы… я нормален! Я был нормален! Пока не стал таким, как вы все!       — Людоедом со сверхспособностями и чем-то, напоминающим шизофрению? — подсказала Одри. — Нет, Харви, ты ненормален не только теперь. Ты выходил за пределы нормы всегда. Когда хотел убить брата, когда писал истории о суициде, когда желал разрушить все, что было для тебя важно. Ты стремился к разрушению и саморазрушению. Ты никогда не был нормален. В чем-то твоя вина, в чем-то — нет. Но если ты хочешь двигаться дальше, тебе придется что-то отпустить, что-то принять, что-то исправить. Отец тебя не любил? Плевать. Он умер, а ты жив настолько, насколько это возможно. Без этой боли будет легче. Изнасиловали? Тебе придется и это отпустить, как бы трудно ни было — ведь с пониманием того, что случившегося не изменить, ты не сможешь идти дальше. А я помогу чем сумею.       Одри положила нож в другую руку, а свободной дотронулась до шкуры Чернильного Демона. В этом живом сгустке холодной тьмы трепыхалась, как птица, каждый день борющаяся жизнь, она почувствовала её, невесомую, как воздух, соединенную почти неуловимой ниточкой с куском их души в теле Одри. А ещё его очищенный от черноты серебряный разум вовсе не спал — он извивался, метался, менял очертания и транслировал сны и проникающие через щель между сновидением и реальностью образы, сотворенные здесь, в яви. Так он сейчас бежал от темного ветра по руинам пустого города, который Одри уже прекрасно знала, и там он чувствовал её утешающее прикосновение, как запах сухольдаля в носу.       Она поцеловала сначала его чернильную кожу на плече, затем нож и, положив голову, закрыла глаза. Когда она, последняя, кто не спал, провалилась в беспамятство, спустя приблизительно несколько минут, тянущихся, как струйка густой крови, вновь послышались тихие шаги.       А потом Одри резко проснулась, услышав издалека, из мира по ту сторону жизнь, мелодичный, превращающий кровь в красный колющий лёд, свист.