***
Во сне она кричала, забираясь на постель, пока огромное отвратительное создание ползло к ней, сперва упав с подоконника на стол, затем — на пол, при этом перевернувшись и обнажая свое толстое, склизкой брюхо. Ужасного вида двенадцатисантиметровый черно-зелено-желтый паук, неуклюже перебирая длинными, похожими на изогнутые когти лапами бежал к ней, и все время ему мешали гравитация и свой недюжинный вес. В конце, разрыдавшись от ужаса и увидев, что вместо морды у него лишь большущий, усеянный тупыми человеческими зубами рот, Фриск до смерти забила его книгой «Американские боги». Она била его, он подскакивал, переворачивался, пытался уйти, но его неизменно заставала падающая книга — она отрывала ему лапы, раздавливала плотное брюшко, сминало голову, пока наконец Фриск не наскочила на него всем весом, и его не раздавило, как виноградину — кулаком. Проснулась девушка на Иггдрасиле, во мраке, что освещало расплывчатое сияние светлячков. Измотанная, уставшая после сна, она безжизненно повисла на веревках. Челюсти, которые она сжимала во сне, ныли, голова распухла, в левой её части, над бровью, завибрировала мигрень, шея и лопатки отекли настолько, что Фриск совсем не смогла пошевелиться. Стояла тишина — все давно спали, даже Гетти, свернувшаяся в корнях, как животное, словно стала Хатико, смиренно ждущим умершего хозяина. Ничего. Ни песен светлячков, ни дыхания людей, ни редкого кашля, как в предыдущие ночи. Лишь глухая Фриск, в ушах которой ещё бился отзвук её сердца, и гомон медлительных, неповоротливых мыслишек с явной долей безумия. С открытым неподвижным ртом и свинцовыми веками, она висела, поддавшись вперед, лишь бы облегчить боль в спине, и старалась сосредоточиться хоть на чем-нибудь. Пусто. В мозгу было пусто: мысли ещё не доползали, как жирные полудохлые змеи к водопою, и Фриск витала в невесомом кристально-чистом астрале. Она попыталась пошевелить мозгами, вспомнить чего-нибудь, занять себя, а когда ей этого не удалось, словно тело перестало ей подчиняться, страх заставил сердце подпрыгнуть. Только тогда первая мысль зажглась в сознании: «Нужно думать». Думать, чтобы остаться человеком, думать, чтобы остаться собой. Ей вдруг стало ясно, что совсем без разума человек вовсе не человек, и если она не будет ни о чем думать, если голова её опустеет, она сдастся, и осознание этого отодвинуло на второй план и отеки, и тотальную усталость в каждой мышце. Рана не зарубцевалась, даже не зажила. Кровь все ещё с пульсирующим жаром стекала с рваных краев, впитываясь в одежду, в кожу, каплями катясь к самому низу, чтобы упасть. Она подумала об Одри. Естественно, о ней. Первой в очереди всегда была она, но её образ не смог заставить Фриск хотя бы улыбнуться. Она пустым взглядом обводила представленную картину, где Одри дарит ей сухольдаль, и ничего, к её ужасу, в душе не шевельнулось. Словно из Фриск выжали любовь. Она подумала о маме. Маме, которая печет ирисковый пирог, напевая себе под нос, маме, которая стояла на коленях, закрывая черную полосу, появившуюся на её сарафане после лёгкого взмаха ножа… Нет. Нет, нет, нет… Фриск отшатнулась от израненной, шепчущей матери, как от прокаженной, и бросилась, словно самоубийца из окна, в другое воспоминание: здесь они с мамой собрали всех своих друзей из Подземелья сразу после победы над Флауи и просто ели пиццу и бургеры, переговариваясь набитыми ртами и перекрикивая кантри. Здесь нашлась дверь, и, открыв её, девушка оказалась уже на штабе Рыцарей. Комната с барабанной установкой. Сестрёнка Нина, учившаяся игре на барабанах, хвасталась Фриск своими успехами, а потом барабанщица, что её обучала, перехватила палочки и устроила и ей, и малявке Фриск, мастер-класс. Подсознание напоминало башню, лишь верх которой проглядывается над землей, в то время как остальное, сотни этажей, заставленных виниловыми пластинками, скрыто от глаз. И Фриск спускалась по винтовой лестнице глубже и глубже во мрак, держа над головой горящую ярким красным пламенем душу, и она видела давно забытые события и моменты: золотой зал, где стояла она, обессиленная, но не утратившая решимость, и её оппонент, первый полет на летающем зубре и первая поездка на пингвинах рядом с лучшим другом, вонь подвального помещения, где руководство приюта расположило архив с личными делами своих подопечных, фонарик, который Нина, просто чтобы подразнить её, направила ей в лицо… «Я была несносным ребенком, — подумала Фриск и наконец улыбнулась, издав хриплый смешок. — Но эта высокая гадина была ещё хуже!». Затем, очищенная, ожившая, она вылетела на поверхность — так камень из рогатки выстреливает в чистое небо, если его направить точно ввверх. Фриск выбралась на берег, отдышалась, выдавила из себя лишнее, будто выжала волосы, и поплелась по красному и серебряному песку черт знает куда. Её мысли больше не путались, не хромали, не плелись, содрогаясь, как выброшенные на сушу рыбы. В голове наступил порядок. Остаток ночи она доспала без происшествий, и наутро обнаружила, что уже ничего не чувствует. Боль перестала существовать — то есть, она уже никак не была связана с теми местами, в которых верёвки впивались в тело или где кора царапала спину. Она была повсюду, и Фриск привыкла к ней. Она то горела как печка, то ей вдруг становилось холодно. Желудок превратился в зудящий, стонущий провал в животе, но голод, как и резкая смена температуры и боль, стал частью её. Она наблюдала, как пробуждается лагерь, как из остатков пищи люди делают себе завтрак. Они клали в котлы яблоки, сваливали последнюю тушенку и беконный суп, смешивая с чем-то другим, лишь бы придать вареву новые вкусы, и все это пахло отвратительно, так что Фриск сотрясла дрожь. Тряска пробудила очаги боли в нескольких местах и пару секунд они горели сильнее обычного, что ей пришлось стиснуть зубы, сдерживая вой и кислоту, чей вкус опалил, казалось, уже бесчувственный язык. Захарра пела. Пела она редко, но едва это случалось, все понимали — её нескладное и искреннее пение запомнит каждый. Она пела на укулеле Рэн, и песня текла с её уст прозрачной родниковой водой, и сначала оглохшая Фриск, исцеленная решимостью и песней, вновь научилась слышать. Так что совсем скоро она поняла, о чем поет юная часовщица, племянница Астрагора. А ещё она поняла — Захарра смотрит на неё, буквально не может отвести взгляд, и постепенно и вся остальная ганза обернулась к ней. В их глазах она видела печаль и стыд.В безлунную, глухую ночь твой взор Развеет мрак, разрушит тьмы узор Я спрятал душу от любви Но как смогу остановить себя? Я брошу вызов небесам За то, что пролилась слеза твоя За то, что пролилась слеза
Фриск подняла голову, разминая шею, стиснула зубы, что челюсть и десны заныли, и боль ледяными струями разлилась по окаменевшим мышцам. Как назло, когда случилась песня, ей начала мешаться каждая мелочь, и она отвлекалась от волшебного, как хрустальный перезвон, голоса. Усталость подхватила её, встряхнула, выбивая из неё остатки сил, и, говоря этой песней, принялось захватывать разум. Это было похоже на отравление ядом, на убийственный и сладкий дурман, и расшатанная душа Фриск качалась между двумя состояниями, с одной стороны живая, подвижная, с другой — желающая отдохнуть, провалиться в небытие, и чтобы колыбельной ей были эти слова…Возможно, ты уже забыла Мой голос, цвет моих печальных глаз Любовь в себе похоронила А может, не было её у нас? А ты зовёшь мой дух покорный Как манит ночью корабли маяк Я на скале, в объятиях шторма И я погибну, сделав этот шаг!
…она не спала, но и не бодрствовала. Всего лишь висела, прислушиваясь к пению Захарры, обмякшая, засыпающая и в то же время бьющаяся о сон, как о твердый лёд. Стоило песни кончиться, Фриск подумала: «Она хорошо поет. Им бы с Рэн вместе спеть». После чего представила, как хлопает ей и, может, даже кидает цветок — Василиса не кинула бы, сами понимаете, а Фриск, Одри и все остальные кинули бы, заставляя Захарру краснеть, как маков цвет. Звонко дернувшаяся последняя струна стихла, и наступила привычная для неё вялая, тягучая тишина, и Фриск стала проваливаться куда-то внутрь себя. Порой она поднимала голову, чтобы узнать, как там друзья, кивнуть им, но тяжеленная голова исправно падала на передавленную грудь, в которой, вероятно, не осталось ни одного целого ребра, и летела струйкой алого огня в никуда. Как бы ни цеплялась за реальность, она падала туда, и просыпалась, и снова засыпала, и снова просыпалась. В недолгом бодрствовании, когда удавалось сохранять сознание целым и фактически чистым, Фриск перебирала воспоминания и мысли, как начиненные водой шары, сглаживая томительное ожидание боли. Испуг покрывал изначально онемевшие ноги мурашками, исцарапанную спину заливал потом, сердце же бил, как молотом о колокол, разнося и кровь, и страх по высыхающим, скукожившимся и вновь оживающим венам. Тело напоминало стеклянный сосуд, который, весь покрываясь кривыми трещинами, раскалывающими его на мелкие куски, постепенно и ощутимо восстанавливался, словно из последних сил отгоняя процесс умирания. Фриск блуждала в лабиринтах своего «я», посещая первые попадающиеся на глаза двери, лишь бы не выходить как можно дольше, лишь бы сосредоточиться на чем-то одном. Так она снова задумалась о Генри, Харви и Одри, отправившихся за Предел. Она не знала, ждёт ли их возвращения, чтобы пытка наконец закончилась, или чтобы узнать, жива ли возлюбленная, или хочет — и отдавала себе в этом отчет и даже хвалила, что мозг её не совсем отключился, — чтобы они пробыли за гранью как можно дольше, все изведали, не спешили и не рисковали. Если приступить к делу с холодной головой, все получится. Главное, не дать чувствам возобладать над разумом. Не гнать во весь опор, давать себе отдыхать, восстанавливать силы, и тогда можно справиться с чем угодно и дойти куда угодно. Подумав об этом, Фриск, само собой, зашла в дверь с одной Одри — и стала размышлять, запомнила ли она уроки хладнокровия или остаётся верна себе даже когда быть верным себе смертельно опасно. Наверняка запомнила. Она взбалмошная, импульсивная, иногда нервная, но когда обстоятельства требуют — становится холоднее вьюги и спокойнее безветренной погоды в городе-призраке. Она не подведет. Она сбережёт себя и своих друзей. И они вернутся. Затем подумала, не обижает ли их Василиса. Поиздеваться над Одри она любила, а к Генри не испытывала совершенно никаких приятных чувств. Обоих она, по правде сказать, презирала, одного больше, другую уже чуть меньше, и этот факт не давал Фриск покоя. Она все ещё помнила, как эта сволочь собиралась их убить во сне и сколько бед натворила до этого, но убеждала себя, что, если дело дойдёт до драки, Одри её, как и всегда, победит. Она защитит Генри, или он защитит её, себя не жалея, или их обоих спасет Харви. Он обещал приглядывать за сестрой и он свое обещание сдержит. Зная, что за его горбатой, усеянной шипами спиной, её родные как за крепостными стенами, Фриск успокоилась — так, после глотка воды, изнывающий от усталости путник ложится у ручья и забывается в крепком, здоровом сне. Она попыталась улыбнуться, губы потрескались до крови, онемевшие мышцы с неохотой поддались. Она верила, и эта вера наполняла её решимостью: Одри вернётся. Правда, этой решимости хватило, чтобы снять напряжение с живота, в котором, казалось, порвались и сварились в собственном соку все мышцы без остатка. Потом Фриск висела, уставшая, думающая лишь о том, как отоспится и отъестся, когда друзья покончат с поиском Ключей и её снимут с проклятого ясеня. Но до сего момента нужно дожить. Жить ради сладкой, будоражившей радости от возвращения друзей. Жить ради наслаждения от того, как кровь бежит по свободному, спущенному на землю телу. Жить ради земли, на которую её спустят, ради полноценного, не болезненного глотка воздуха. Ради будущего. Она напоминала это себе, как мантру. А потом она поняла, что спит, и с трудом отодрала друг от друга слипшиеся веки и закрыла рот, в который, должно быть, что-то заползло. Ворона уже летела к ней. Завернув вираж над пышной зеленой кроной, покрывших могучие тянущиеся к небесам ветви, она стремглав понеслась к своей добычи, как черная стрела, рассекающая воздух на пути к цели. Никто её не останавливал, они были вынуждены смотреть, как тварь снова терзает девушку, и Марк, Эллисон и Рэн не сводили с этого ужасного зрелища глаз: они будто хотели дать Фриск понять, что она не одна, пусть даже им запрещено говорить с ней и помогать. Ворона приземлилась на плечо Фриск, и они снова, как и в два предыдущих раза, переглянулись, только в этот раз она почувствовала неприятное, отравляющее душу отчаяние. Ведь она знала, так будет повторяться еще долго, и всегда из ран будет хлестать кровь, и всегда острая, ни на что не похожая боль будет пронизывать её ритмичными, усиливающимися разрядами электричества, проводимого через заостренный клинок. Так как оба бока она уже порвала, ворона, не церемонясь, каркнула Фриск прямо в ухо, от чего та содрогнулась, и, обдав гнилистым, пропахшим мясом и холодом дыханием, вонзила клюв прямо в шею — как копье, как стрелу, как нож, прямо в кожу, под плоть и кости. Боль, которую она ощутила, прочувствовав, как острый клюв вонзается в неё и погружается в плоть, вгрызаясь, как зубами, в нужный вороне кусок, нельзя было передать словами. Она была как обрушившаяся луна, как пламя, поднимаемое взрывом, как если бы её через горло насадили на штык и повесили, как оленью тушку, в сантиметрах над кипящей водой. Фриск не слышала, как закричала, но она кричала, и в пересохшей глотке словно терлись друг о друга тысячи горячих песчинок. А потом ворона резко дёрнулась назад, и когда все кончилось — из рта, должно быть, брызнула кровь, потому что язык вдруг почувствовал невыносимый жар и омерзительный соленый вкус, прилипающий к нему. Выдернув часть плоти, ворона полетела к двери. Девушка осталась висеть, с трудом дыша, теряя остатки влаги через слезы. Кровь густым, сильным потоком вытекала из неё, как вино из проткнутой бочки, унося с собой крупицы жизни. Спустя пару часов, когда тошнотворный запах собственной крови стал также привычен, перебарывая себя и сохраняя то человеческое, что в ней оставалось, Фриск обратилась к Одри. Она бы не услышала её, возможно, не поняла бы, что в этот самый момент она думала о ней (В тот же момент Одри держали на мушке, и она думала лишь о том, как хочет жить). И она сказала: «Кончается день третий. Надеюсь, не умру, ведь это только треть от полного срока, и вы вряд ли добрались до Ключей. Сегодня снился жуткий сон про паука. Боюсь, из-за студии у меня появилась новая фобия. Чувствую себя… скверно. Я не хочу пить, я забыла что значит хотеть пить — я просто живу с этой невыносимой сухостью, как со вполне переносимой. Я не хочу есть — наверное, причина в том, что желудок сожрал сам себя и пытается восстановиться, но снова себя съедает. Иначе объяснить то, что со мной происходит, я не могу. А ты как? Надеюсь, все хорошо. Я знаю, ты справишься. Ты нашла обе части ключа не для того, чтобы затеряться на пути к своей цели… Ты только… будь со мной… не физически, конечно, это невозможно, но почаще думай обо мне, что ли. Знаю, эгоистично звучит, хотя ты давно должна была привыкнуть — я думаю только о себе…». Думать нормально не получалось. Мысли снова путались. Веки смыкались. Кровь текла… и текла… «Я тут вспомнила, что мне ещё снилось. Нет, не снилось… я представила это перед тем, как уснуть, будто ко мне пришло видение: там мы втроем, то есть ты, я и Харви. Как в моем сне об Иггдрасиле. Ты в белом платье, будто только со свадьбы пришла, с венцом, сотканным из побегов сухольдаля и чернильных струн. Настоящая Чернильная Королева. Может, это было все же видение, обещание чего-то. Что же до Харви, то теперь он был демоном, а не мальчиком. Высокий, хорошо сложенный, не горбатый, словно он снова поменял форму, и ещё он был типа как принц — над рогами полыхала черным огнём корона… а что до меня… да я выглядела как всегда! В грязной одежде, немного чумазая, с полоумным взглядом и нечесаными волосами, которые сползали уже на спину, с ножиком в чехле на поясе. Хотя было там кое-что новенькое. Во-первых, те же волосы. Если они сползали до спины, их бы надо было постричь. А если действительно это мои волосы, то сразу, как слезу отсюда, подрежу их… Или тебя попрошу. Не люблю слишком длинные волосы, они мешаются в бою. А второе… второе — у меня на руке была татушка. Всегда хотела себе татушку, и тут она появилась, только не помню какая». Фриск сухо всхлипнула. Она вспомнила, какими счастливыми выглядели они втроем. «Мне так тебя не хватает… ты не представляешь, как мне тебя не хватает, когда тебя так долго нет рядом…». А потом мир потемнел.