Тройная доза красных чернил

      — Нет, это ты послушай! Да как ты посмел, как ты вообще додумался до такого…       Она сильнее вжалась в стену шкафа. Без воздуха в глазах темнело, но она упорно продолжала не дышать.       — Прости… прости, милая, прости, прошу тебя…       — Убери руки!       — Я люблю тебя, клянусь своим именем! Просто ты… ты бы не приняла меня таким, какой я есть, без…       Она размахнулась, предостерегая. Но не ударила.       — Будто я не знаю, ради чего ты сделал это! Будто я не знаю, что у тебя на уме! Ты… безжалостный, бесчестный кусок дерьма! — голос девушки по ту сторону шкафа дрожал, рвался, как будто слезы на её щеках были копьями. — Все, чего ты хотел, это власть. Я знаю. Я вижу тебя таким, какой ты есть, под чарами я или нет. И отныне я вижу, что я предала любимого человека, предала всех своих родных ради тебя, — она отвернулась от него. — Так хотя бы скажи — зачем?..       Он вдруг жутко улыбнулся, и маска любви и тепла наконец треснула и упала с его бледного лица. И он холодно произнес:       — Ради того, чтобы сделать тебя Хранительницей, конечно же. Ты очень умна. Неужели тебе это так и не пришло в голову?       Она зажмурилась. Спрятавшаяся в шкафу, она видела, как та зажмурилась и закрыла рот руками, сдерживая рвущиеся наружу вопль.       — Я надеялась, что ты не настолько… что ты не такой…       — Моральный урод?       В тот день она была… Кажется, она была одета в кожаные штаны и в водолазку, закрывающую горло, и в тот холодный осенний день часть её мозга, ещё не замерзшая из-за заливающей ботинки ледяной озерной воды, радовалась — она хотя бы додумалась одеться во что-то теплее шорт и майки, совсем недавно, в жарком сентябре, часто используемые. В тот день она сидела на стуле, и её взгляд застыл на одной точке в пространстве, в которой тонуло все её окружающее, как в черной дыре: там, куда она глядела, в комке пыли, прибившемся к углу, звучали чьи-то голоса, кричало эхо собственных мыслей. Мыслей, заточенных в своеобразный непробиваемый кокон, собранный из равнодушия и опустошающей, безболезненной, как мгновенная смерть, агонии. Внутри царствовала пустота, в ботинках осталась вода, тело онемело, став твердым, неподвижным, словно её облили бетоном. Кто-то подошел к ней, посмотрел на неё, ничего не сказав, и ушел в ту область мироздания, из которой явился — как кошмар…       А потом Фриск, на миг взмыв вверх, открыв глаза и впустив в больные, смятые легкие воздух, полетела, побежала вниз.       Мир исчез, и дерево исчезло, и собственного «я» тоже не стало. Цвет полуночи, словно наступила ночь, покрыл свет, как черная краска белую бумагу, и где-то далеко-далеко послышались голоса, не то её собственного рассудка, не то тех, кто жил в реальности. Она сделала шаг и упала, а потом, пролетев бесконечно долго в свистящей от ветра, шумящей невесомости, встала на ноги.       А потом она увидела саму себя. В приюте, где все и началось. Когда ей было семь, союзники по несчастью, такие же, как она, жители приюта заперли её в подвале. Это были два мелких гада, что были крупнее других малолеток и, соответственно, сильнее — они ели больше, дрались чаще, возможно, даже были старше на год или два, и потому имели некое природное право измываться над слабыми. Особенно, если слабый — это низкое худенькое недоразумение с тупой причёской. Так Фриск, в свои семь напоминающая визжащий комок костей, обтянутый кожей, впервые укусила человека и впервые же ударила в самое сокровенное место — в промежность. Все ради того, чтобы её не запирали там, знойным летом, в темном, спрятанном под тоннами земли помещении, где годами копилось ненужное барахло: от вещей, оставшихся от покинувших приют, до рождественских украшений и малярных кистей для ремонта.       Почему, уснув, она увидела этот сон, догадаться было не трудно: подвальное помещение, слишком маленькое для такого количества вещей и слишком большое и душное для ребенка, напоминало своей заброшенностью и беспорядком похожее место из жизни девушки. Там тоже были шкафы с инструментами, правда, только два или один, и там тоже все пропахло отчаянием и пропиталось вкусом соленых слез. Поэтому, снова оказавшись в подвале, Фриск, которая до этого ранила коленки на ступеньках, на ощупь стала пробираться к лестнице, надеясь добраться до двери и открыть её, и испустила горестный, протяжных вой, как животное, голодное, обездоленное животное. Она билась о дверь, катилась с лестницы вниз, кричала от боли, когда на неё падала очередная швабра, и от страха, когда ей чудилось, будто кто-то многоногий и маленький, на ощупь волосатый и в то же время гладкий, как здоровая человеческая кожа, ползет по руке. Она просила выпустить её, само собой, не надеясь ни на кого, кроме самой себя — ни на друзей по приюту, они бы не услышали, ни на взрослых, им на детей, если честно, было все равно, ни на родителей — ни у кого в этом месте их попросту нет.       Она обещала сделать что угодно, лишь бы её вытащили отсюда. Потом она перестала молить, ибо температура на улице вместе с тем, как красное июльское солнце поднималось все выше над крышами домов, повышалась, и в один момент не осталось сил даже на слабые стоны.       Затем сон сменился другим. Вернее, это Фриск бросилась прочь, убегая от той маленькой напуганной себя, проведшей отвратительные, подведшие её к смерти в первый раз, но забытые во времени часы в подвале по температуре похожей на печь. Она не знала, куда бежала по темному тихому коридору, в котором не звучали ни стук шагов, ни её дыхание, но знала, что не проснется — вместо этого она провалится в другой сон, другое воспоминание, ведь, осознала она теперь, все это происходило в её больной голове. На самом деле Фриск все ещё висит на Иггдрасиле, встречая четвертый день или, может, уже пятый, и её друзья навещают её, смотрят на неё, пытаются поговорить — а она молчит. Они могут пить и есть, им не снятся кошмары, их не терзают вороны. Они ещё живы. Она бежала все быстрее, лелея надежду через воспоминания вынырнуть наружу, дабы закончить начатое и дожить до момента, пока трое её друзей не вернутся, ибо умирать или впадать в кому в её планы не входило. Она бежала, бежала и бежала, но мысли не поспевали за ней, и от того она походила на пустой стеклянный сосуд, светящийся лишь от некого инородного света. И поэтому предугадать, куда приведет эта дорога, она не могла.       Через год Фриск решила, что все кончено, но на самом деле всему подошел конец только через два. Сначала была резня, учиненная лично Одиннадцать — методичная, жестокая, бессмысленная и холодная, как тот же снег. А потом, пусть и нехотя, остаткам ордена Рыцарей пришлось с ней объединиться против общего врага. Правда… и эту битву они проиграли. И все миры тогда стали мокрыми и красными от крови. И воздух стал вязким, тяжелым, чуть ли не твердым из-за запаха разложения.       Разломы покрыли все планеты, горящие алым и исходящие черным ядовитым дымом.       — Ты действительно верила, что после Геноцида сможешь жить спокойно? — спросила Чара, стоя с нею вместе на краю недавно засыпанной могилы. Минут десять назад зарядил дождь такой силы, что земля под ногами тотчас обмякла и стала похожа на размолотое в кашу сырое мясо. Фриск закрыла глаза. И на дождь, и на грязь, и на дух Чары ей было все равно. — Ведь ты знала — рано или поздно придет возмездие. Не только за твои грехи, а вообще… за все, что делали Рыцари. За все погубленные жизни и стертые времени ветки.       Девушка сгорбилась. Время всегда изгибается, даруя самые удивительные и неожиданные повороты в жизни любого человека. Но почему-то в случае Рыцарей, тем более Фриск, оно затягивалось удавкой на шее или шло прямо, как кинжал, прожигая сердца. Фриск подумала о зиме, её любимом времени года, и танце под сиянием снега, чьи белые хлопья парили под потолком, как тысячи скинутых птицами невесомых перьев. Подумала и о том, как Санс подарил ей тот нож, что сейчас висел у неё на поясе. И о Ториэль, которая, поцеловав приемную дочь в лоб, вручила свой подарок: брошку с изображением атакующего барана, реликвию королевской семьи, которую тупое чадо потеряло в недавней битве.       Она стояла у могилы второго Короля-Феникса и не знала, как им быть, как теперь жить. Рыцарям, что были кинуты всеми на произвол судьбы, Рыцарям, ненавистным всем мирам. Сначала часть ордена лишилась памяти — братья, сестры, возлюбленные, друзья, родители… Они просто забыли, кто они и что пережили бок о бок. Так Ториэль и Папирус забыли все, что было после выхода на Поверхность. Затем, думая отомстить, но на самом деле действуя по указке врага, Король-Феникс приказал открыть… Фриск закусила губу. Приказал открыть портал, который оказался одной большой ловушкой.       — Заткнись, — попросила она Чару. — Боже, просто заткнись.       Это Фриск во всем виновата. Если бы, ах, если бы она только знала все наперёд, если бы нашла способ сохранить хоть кусочек решимости… но это тоже было невозможно. Ведь Фриск ушла слишком далеко от той точки, где началось её приключение — во времени и пространстве, внутренне и физически. Фриск обрела слишком много.       И теперь платила по счетам.       Новое воспоминание: она смеется над чьей-то удачной шуткой, бьет друга по спине и давится горьким, холодным пивом, которое от резкого толчка разлилось по одежде и лицу. Оно брызнуло в нос обжигающими струями, как ледяной дождь, в глаза, отчасти пробуждая, отчасти веселя ещё больше. Тогда Фриск впервые напилась. На пару с Пятым, для которого подобное было не в новинку, и с Сансом, который считал лучшим пойлом кетчуп, как бы странно это ни звучало, она бухала, как черт, пока, после четвертого стакана, не начала терять сознание. Ей было так хорошо, так смешно непонятно с чего-то, что она могла бы и весь мир обнять, и извинить человека за любое непонравившееся ей слово. В итоге Фриск грохнулась со стула, и пьяный друг попытался втащить её обратно, но лишь сам грохнулся, причем на неё, и дальше несчастному скелету пришлось наблюдать, как два человека, пьяно хихикая, катаются по полу, скидывая друг друга с себя. В итоге Фриск оказалась в туалете, и там уже был Аанг, и в окно бил жаркий солнечный свет, шпаря потную посеревшую кожу. Аанг держал Фриск за волосы и помогал проблеваться. На вкус собственная блевотина была такой себе.       Фриск словно вновь ступала по нескончаемой винтовой лестнице, и снова она бежала, что было мочи, но не могла понять — бежит вверх или вниз. Она хотела вернуться на дерево, к людям, в которых нуждалась как в воздухе, но находила только тьму, тьму, в которой блистали, как затухающие свечи, двери (виниловые пластинки, крутящиеся, как бобина?) — и больше ничего. Ноги подгибались, тело наливалось тяжестью: снова саднило горло, снова сознание ускользало, и голову забивала грязная, источающая желтый прозрачный гной, вата. Фриск понимала, что это признак скорого пробуждения, но она все ещё не слышала друзей, не ощущала себя хоть сколько-то живой — это было похоже на побег в неправильном направлении, прочь от влекущейся за тобой, как тень, жизнью, а не беге навстречу. Жизнь пыталась зацепиться за неё, удержать, но она уходила глубже и глубже…       Теперь появилась комнатка, где, освещенные лишь желтым сиянием маленькой лампы, трудились два переплетчика: смуглая девушка и чернокожий мужчина, с недавних пор отрастивший бороду, чтобы выглядеть более мужественно. Это был их первый урок, и он показывал ей инструменты. Фриск следила за его руками — руками воина, умеющего поразительным образом крепко и осторожно держать эти тонкие лезвия для отделения бумаги от обложки и эти крохотные иглы, которыми можно сшить книгу воедино. Она помнила, что, когда тот впервые умер — погиб в войне с Таносом, — она взяла его кожаную теплую куртку. А ещё она помнила, что он умел превращаться в койота и порой, в ночи полнолуния, вместе со своими тремя друзьями-оборотнями носится по городским лесам, ревя и воя песни, обращенные звездам на небосводе.       — Фриск?       — М? — она посмотрела на его лица. Глаза у мужчины были серо-голубые и беспокойные. Видимо, Фриск снова задумалась. Задумалась о вчерашнем взрыве в Удачном, на пристани с Живыми Кораблями, подумала о новичках, в частности о Марке, который своим буйным нравом сильно расстраивал начальство, думала об Одиннадцать, поцеловавшей её перед тем как она покинула столовую, дабы как раз явиться сюда.       — Ты в порядке?       Она не знала ответа на этот вопрос. Вчера они с отцом повздорили. Сегодня девушка, которая ей нравилась, чмокнула её в щеку. Все новости лишь о синеволосой поджигательнице с Рунтерры, о её взрывчатых устройствах и о том, как она охотится за Королем-Фениксом. Поэтому она ответила, как и всегда:       — Да.       Быстрее, быстрее, быстрее…       Какой прекрасный на улице день…       — Эй?.. Эй, подруга, ты в порядке?       Фриск не проснулась. Прижимая чехол с ножом к груди и скукожившись на холодном полу в позе эмбриона, она гуляла по своим кошмарам. Она слышала, но не видела, как девушка, которую она поклялась защищать, сперва трясет, а потом гладит её по плечу. Сны сковали её цепями и выпотрошили, вынимая из разума самые сильные страхи. И Фриск не могла вырваться из того мира в настоящее, где она была нужнее всего и всем было все равно на пошлое Фриск.       Боль стала привычной. Почти не осталось страха, и когда Фриск победит его — останется лишь она. Копья вонзались в её плоть, даруя шрамы, которые заживут после смерти, превращая девочку в решето, в бесформенный, но каким-то чудом ещё живой кусок кровавого мяса. Как смешно, что, когда казалось, будто страх уже умер вместе с Андайн, они оба вернулись…       Одна восстала из праха, а другой — в осколках её ненависти. Как птицы-фениксы.       — Если ты… если ты думаешь, что я потеряю надежду, то ты ошибаешься… Потому что меня… Меня прикрывают мои друзья, — а когда Андайн снова упала на колени и страх умер окончательно, в полной тишине прозвенели слова. Она рассыпалась, как башенка из песка, от последнего удара, так и не договорив. И Фриск упала, сраженная усталостью. Некая её часть молила прекратить, но иная твердила — слишком поздно отступать. Нужно закончить начатое. Нужно убить их всех.       Рука — с грубыми и при том все равно мягкими пальцами, теплая и нежная, — соскользнула с её тела. Раздался вздох. Кто-то лёг рядом и, боясь того, что делает, прижал Фриск к себе. Фриск не видела, но слышала, как за её спиной бьется чье-то сердце. Не то, о котором она мечтала, но в котором нуждалась всю свою долгую бессмысленную жизнь.       Шум. Кажется, кто-то звал её. Она обернулась на звук, но не вернулась — напротив, держа факел, горящий красным племенами, она стала спускаться ещё ниже, и, казалось, ещё немного, ещё несколько километров — и кончится лестница, и начнётся провал, в котором хранится все самое страшное, но нужное.       И снова сон. Глубокий, похожий на пробужденное от смерти воспоминание.       — Ты… — слетевшее с её уст имя растаяло, такое тихое и неслышное, в заряженном яростью воздухе. Фриск замерла в дверях, видя перед собой лишь дорогу из трупов, что вела прямо к фигуре в конце коридора. — Что ты наделала?       Тела были повсюду, тела Рыцарей, её верных друзей и отличных товарищей. Всех их Фриск знала по именам, с ними она делила еду и ночлег в долгих походах, и все они были мертвы. Девушка обернулась к ней неспешно, опираясь на левую ногу, и уставилась на Фриск. Глаза, из которых сочилась кровь, были красными от напряжения, на белой, как мука, коже проявились тонкие синие вены, и под носом, вокруг верхней губы все было тоже в темной крови. Тяжело дыша, она смотрела на Фриск, и грудь её высоко поднималась и резко опускалась, будто девушка бежала много миль без устали. А за ней… Чертовы клинки убитых, клинки, которые висели в воздухе, как гребанные стрелы на натянутых тетивах.       Взметнулась вперед рука… Фриск вытащила совершенно бесполезный нож…       «Почему? Почему ты их всех убила? Почему, почему, почему?».       А затем прямо перед убийцей выскочил Санс и успел только взмахнуть сжатой в руке бедренной костью. Все случилось в течении пары мгновений: девушка зло закричала, метнув в его сторону меч, резко обернулась к Фриск и метнула остальные к ней, и монстр исчез. А Фриск бросилась за дверь и вперед по коридору, слыша, как врезаются в стену брошенные мечи… Она бежала по мокрому от крови полу, спотыкалась о трупы и громко, навзрыд, плакала, пока не упала в усеянном телами зале. Её друг только что погиб, друг, которого она обещала себе больше никогда не ранить, друг, который как и во все прошлые разы дарил ей этот нож. Погиб и Финн, её наставник — она видела его тело на кровати, будто он даже встать не успел, как ему свернули шею. Погибли и Альфис с Андайн… и Асгор… кажется, все, абсолютно все, и Фриск осталась одна в этой бесконечно огромной вселенной без гребанного Перезапуска, без шанса переиграть.       Вздох. Хриплый, тяжелый — легкие наполнились горячей жидкостью, либо кровью, либо кислотой, и Фриск, споткнувшись, сорвалась с предпоследней ступени вниз — в провал, созданный из сердца самой черной тьмы. Как маленькая и стремительно гаснущая искорка света, она бросилась туда, куда никогда не хотела спускаться, в место, о котором даже не подозревала. На миг её тело снова ощутило себя живым, ибо его обожгли боль и усталость, ибо острое, отвратительно ощущение, будто ей под кожу воткнули огромную иглу, пронзило её насквозь. Фриск показалось, что она резко дёрнулась, закричав и расплакавшись, забившись в тисках и плюясь кровью. Показалось, она видела удаляющуюся птицу, в чьем клюве висел рваный кусок плоти, с которого свисали лоскуты окровавленной кожи и мышц. Показалось, это неправда.       И тьма поглотила её, растворила в себе.       И она оказалась в новом месте. На миг Фриск опешила, когда ощутила под босыми ногами мягкую, как пух, траву, а в волосах — ветер, пахнущий далёкой автострадой, шум от которой был слышен даже в настолько отдаленном, свободном от людей месте. Девочка на пару лет старше неё ушла уже на несколько метров, пока все же не остановилась и обернулась. Она раздраженно подняла голову к небесам, и на миг ветер поднял края её касающегося колен зеленого платья и потрепал копну светлых длинных волос.       — Ты идешь или нет? — она узнала голос Нины. Детский голосок Ниночки, её старшей сестры. И Фриск, глядя на неё своими большими глупыми глазищами, ещё с трудом понимая, почему она то злится на неё, то обожает её и зовёт играть в «дочки-матери», сжала губы. — Море совсем близко! Родители даже оглянуться не успеют, как мы вернёмся!       Море действительно было неподалеку. Спустись по пушистому холму, минут каменную гряду у подножия, перемахни металлическое ограждение — и шагнешь на усеянных осколками стекла маленький пляж, прилегающий к грязному от водорослей зеленому кружку воды, который, уходя вперед, расширялся до невиданных размеров. Фриск, наблюдая за тем, как эта вода колышется, как водоросли в ней, словно живые, опускаются и поднимаются, плавают и бросаются к берегу, поражалась, что существует нечто настолько огромное. Фриск хотела сказать, что они будут беспокоиться, но она знала слишком мало слов, чтобы выразить эту мысль. Ведь ей было всего-то два года. Правда, она бы и не успела ничего сказать — Нина, не дожидаясь надоедливой коротышки, которую на неё сбросили беспечные родители, бросилась бы к своей мечте — к морю. Маленькая, ловкая, двенадцатилетняя, она побежала по траве вниз, как порхающая бабочка к цветку, и неповоротливой Фриск пришлось побежать, попрыгать следом, ведь уже тогда она понимала, что её старшей сестре, как ей, нужна старшая — та, что приглядит, отвадит делать всякие глупости. И Фриск была к этому готова.       На мгновение она снова оказалась на стуле, со взглядом пустым и ничего не выражающим, и кто-то смотрел на неё, как будто с той стороны бытия.       Она проснулась в снегу. Тот был совсем свежим, недавно выпал, покрыв собой слой более твердого, скрепленного кристалликами льда. Фриск медленно, ничего не понимая, поднялась, и снег осыпался с неё, как с мертвеца могильная земля, и слепящий полуденный свет упал на неё, заискрился и облил собой, столь же холодным, будто напичканным крохотными ледяными копьями, как эта вечная зима. Фриск стряхнула с лица остатки снега, ещё не совсем осознавая, как здесь оказалась, потому что ничего не помнила до момента пробуждения, вытянула из волос комочек снега — и замерла, глядя на свою руку. Она была меньше той, что должна у неё быть, и ладони были шелковистыми и гладкими, без белых жестких мозолей, похожих на застывшую глину. И на теле висел теплый, вылезший из-под коричневых брюк, свитер в розовую полосочку…       Радостный вскрик:       — Человек!       О нет. Фриск округлила глаза, замерла, словно от головы до живота у неё шел стискивающий движения металлический стержень, и она забыла обо всем кроме того, что узнала голос. И через секунду вспомнила. Вспомнила, как ворона выдрала ей из груди новый кусок плоти, как её ждут друзья у корней Иггдрасиля, как она блуждала по лестнице памяти, пытаясь и выбраться в реальность, и убежать из неё. Она вспомнила и Нину, и тот день, когда она умерла, оставив Фриск одну, и когда случилась резня, и все остальное. Она подумала об Одри, о том, как сильно хочет вырваться из сетей своего подсознания, дабы выжить и оказаться рядом с ней. Но самым главным воспоминанием, занимавшим всю её память, было имя. Почти не дыша, Фриск нащупала на поясе чехол с ножом, который Санс подарит ей через много лет, и достала из него нож. На лезвии Руна Дельта, знак матери, на рукояти — имя того, за кого она поклялась отомстить…       — Человек! — напористей повторил Папирус, топнув ногой. — Да что с тобой? Мои головоломки не могут ждать!       — А может, она поскользнулась? — подсказал скелет Санс, лениво развалившийся на диване, невесть откуда взявшемся посреди заснеженной скалы вблизи Сноудина. Он повернулся к ней и, не вставая, спросил: — Эй, малая, ты в норме?       «Я тогда ушибла копчик, — вспомнила она. — И застудила шею. Но перед тем, как отправиться в нокаут, я… — она стала молча лепить снежок и старалась делать все так, чтобы братья не заметили, забеспокоились. — Я устроила апокалиптическую битву снега. И это было уже после первой встречи с Рыцарями и победы над Макутой. Но до первой гражданской войны и войны с Геей… тогда все было так понятно, так просто. Мне было… десять? Одиннадцать? Двенадцать? И я игралась вместе с друзьями, потому что была и чувствовала себя безмятежным ребенком».       — Человек!       Она быстро развернулась, и первый снежок прилетел Папирусу прямо в череп. Он вскрикнул, подпрыгивая на месте и заставляя остальных смеяться, и периодически падал, втайне от них запасаясь снегом для ответного броска. Когда же Папирус, мстительно смеясь, бросил снежок во Фриск, и та, уворачиваясь, врезалась в стоявшую рядышком сосну, воспоминание погасло…       И девушка пошла дальше. Если прошлое воспоминание было горизонтом событий, той точкой, плескавшейся на самой поверхности, как масляное пятно, что ещё можно было выловить из омута памяти, то все последующее будет неизведанными краями, землями, в которых Фриск была однажды, а потом ушла в иное время, где тех краев, тех моментов не было. Слезы текли по щекам — Фриск резко расплакалась, чувствуя на руке холод кинутого снежка. Она чувствовала, чувствовала, будто была в реальном мире, а не на дне своего «я», и её грудь распирали и невыносимая тоска, и светлая грусть, и ностальгия вперемешку с горем, отворачивающим её от когда-то любимых воспоминаний. Слушай, — Аанг говорил с трудом. — Мы все теряем любимых. Но мы держимся, и ты держись! Мы будем рядом, обещаю всеми своими прошлыми воплощениями, и мы никогда не оставим тебя одну…       — Будто ты что-то понимаешь в этом, — это были первые произнесённые ею слова за многие-многие часы после случившегося. Она с презрением взглянула на него, на них всех. Она знала, что врет, а они нет. Что они теряли любимых — будь то целая нация, мать, которой поджарили мозг шоковой терапией или почивший от старости приемный отец. Да и раньше они теряли друзей и родных. Фриск потеряла Ториэль и Санса. Затем потеряла Санса, Папируса, Астора и фактически всех, кого знала. Потеряла Финна и Шерлока, причем, оба тоже умирали больше одного раза. Жизнь Рыцарей вообще состоит из смерти и возрождений, и это нормально, к этому, твою мать, привыкаешь, и когда ты понимаешь, что твоей сестры больше нет и вернуть её ты не сможешь больше никогда, что никто, если умрет, больше не вернется…       Фриск разревелась.       Другой мир. Весна. Город, по которому прошлось четыре огромных разлома, что ещё ночью горели багровым зловещим пламенем, а ныне покрылись твердой черной породой, похожую на застывшую магму. Пятнадцатилетняя Фриск сидела на скамейке, рядом с ней, опираясь на трость, находился юноша с пышными вьющимися волосами цвета молочного шоколада, и оба ждали кого-то у дверей в местную школу, где организовали пункт помощи пострадавшим — раздавали еду и одежду, помогали с обустройством, ведь землетрясение уничтожило ни один и ни два дома, помогали с травмами. Фриск хотела бы присоединиться, найти другого мальчишку, Дастина, который после побоища сильно хромал и, кажется, скорбел по погибшему другу. В сущности, они ждали и Холода со Звездокрылом, двух пиррийцев, вместе с Фриск и Дэном направленных в Хоукинс, дабы оценить главный из открывшихся порталов.       Она все ещё помнила, как поалели небеса, как из осколков разных машин, собранных в разное время и для разных целей, была собрана новая — огромный бур, который мощным всплеском энергии пробурил Рыцарям новый вход в Изнанку. И это оказалось их большой ошибкой. Фриск помнила, как драконята судьбы вместе с Фитцем и девушкой Аннабет, разработавшей чертеж механизма, бежали из катакомб под Санкт-Эринбургом, крича, что это было ловушкой, что он все подстроил. Помнила и Рей, и Ника, в обличиях пантеры и лиса вылезших из другого портала вместе с тем, кого и хотели вернуть с той стороны — вернее, помнила их крики в рации и вопросы вроде: «Какого хрена вы устроили?!».       Дэн спросил, хочет ли Фриск. Она отказалась, заявив, что не собирается гробить лёгкие. Парень потер пальцем под носом, хмыкнул и зажег конец сигареты. На душе было паршиво — словно сердце вырвали, смяли, внимательно осмотрев, и вставили обратно, но неправильно. Хотелось согнуться, уперевшись лицом в колени, руками обняв плечи, и глухо, во все горло застонать. Тьма подкрадывалась к ней, и была она родом из разлома, образовавшегося внутри Фриск вместе с разломами, что рассекли тысячи миров и в частности этот маленький лесной городок в штате Индиана. Тьма — туман мыслей, дым сожалений, отрава обиды отвергнутого сердца.       Когда она поняла, что сделала все точно так, как и хотела, было поздно — Дэн, зажав сигаретку между зубами, все понял и теперь внимательно наблюдал за ней.       — Ты в порядке?       — Нет, — был ответ. Она вздохнула, подумала об Одиннадцать, которая бросила её, об Аанге, лишившемся уха, о том, Фитца и Цунами чуть не повесили, устроив самосуд, как хоронили всех погибших. Тогда она в очередной раз, но впервые осознавая то, что думает об этом слишком часто, будто зациклилась, подумала: зачем все это? Зачем эти битвы, зачем эти смерти? И тихо, словно ещё один вдох, произнесла: — Я нихрена не в порядке.       Фриск развернулась, сделала шаг вперед, и Хоукинс, и приятель исчезли. И она открыла глаза в одном из тех воспоминаний, которые, как бы ни желала забыть навсегда, все равно продолжала искать…