«Наш отец… странный человек. Будто… и при жизни, и после смерти он придерживался принципа: быть всем и сразу. Он мог показаться мне с одной стороны, тебе с другой, и эти две его части удивительным образом оказываются неотделимы друг от друга. Неважно, как я к нему отношусь или как к нему относишься ты. Я хочу лишь сказать… душа и правда потемки. И в ней, в потемках, мы находим вещи, которых раньше в себе не смогли бы и представить. Или в других людях. В самых родных». Golden_Fool, «Тройная доза красных чернил».
Замок, спрятавшийся за магическим барьером в волшебном мире, был украшен, и зал, в котором проходило действо — тоже. Все белое, голубое. С потолка падали медленно хлопья снега, сшитые будто из тончайших звездных волокон. Иней очертил витражи окон, и, кружась и завывая, несся за теплыми стенами белый ветер. На столах горели восковые свечи, уже немного расплывшиеся по подставкам. Белых скатертей было почти не видно, их скрывали блюда, от вида которых даже у сытого вновь разыгрался бы животный аппетит. Фриск не привыкла к подобному. Не привыкли её друзья из Эботт. Не привыкли все Рыцари. Но, идя по освещенным рыжими факелами и увешенным еловыми гирляндами коридорам, она ещё не знала, что её ждёт в том зале. Она шла, и мысли её мелькали, как свет в гранях сосулек, повисших на крышах домов. Девушка думала о том, что, в общем-то, все они заслужили немного отдохнуть и просто порадоваться концу очередной войны со злом. И, господи, как ужасно это звучит, не важно, кто и как погиб: героем или трусом, незамеченным или видным. Главное — другие остались живы. В конце главного зала стоял украшенный еловыми ветками ало-золотой камин в виде феникса, в чьем клюве полыхало огромное кострище. Все стены были увешаны пышными кедровым гирляндами, разноцветными стеклянными шарами и серебристой и пушистой, как лапы ели, мишурой в несколько метров длиной. С потолка сыпались брызги холодных снежинок и висели над ним, будто зависшие в пространстве маленькие звезды, сгустки света. А на полу — настоящий, сверкающий, но не тающий снег. Фриск, до становления Рыцарем, никогда не праздновала Новый Год и Рождество, но после, конечно, присоединилась к ежегодному веселью. Новый Год они праздновали не так роскошно, как сегодня Новый Оборот, и все равно, тогда Фриск казалось, что ничего прекраснее позолоченной сиянием гирлянд елочки да ломящегося салатами стола ничего нет. Первый Новый Оборот изменил её представление о прекрасном. Второй сломал и то представление. И «Last Christmas» звучала в зале, разливаясь от сознания к сознанию, сердца к сердцу. И когда она говорила — говорила со слушателем о сердечной боли и предательстве, о любви и нежности, — надежда становилась осязаемой. Фриск бросилась прочь. Она бежала по теплым от огня коридорам с высокими каменными стенами, в углах под потолком которых тени фресок, изображающих четырех животных, подымались и опускались, словно струи черного дыма. Она бежала, дыхание забивалось в легких и драло грудь, по спине и лицу катился пот. Она выдыхалась, ноги подгибались, красное длинное платье на теле развевалось, как шлейф крови, затягивая её назад, и все во Фриск протестующе выло и кричало, моля наконец выбраться отсюда. Перед глазами мелькали мгновения, сравнимые с блеснувшей на капле росы солнечной вспышкой, и ночные мечты, и утренние реалии, и бред, в котором мешались вымысел и правда — все бросалось на неё, как будто те твари из камня. Но тут она резко остановилась, и жизнь в ней, застыв, скукожилась и почти истлела. Рвано дыша, одинокая девушка сползла по стене и обессилено упала на колени, в тень — львиную, сплетшуюся со змеиной, барсучьей и вороньей. Слезы градом текли по лицу. Спина её содрогалась, как при лихорадочной судороге, рука стискивала одежду на груди, кожа пылала, как будто её обожгло огнём, и между легкими билось большое, гноящееся, мертвое сердце. «Зачем ты бежишь? — спросил её собственный голос. — Разве ты все ещё боишься воспоминаний о своем первом танце? Боишься осуждения в глазах мамы, когда ты все же призналась ей, что вырезала все Подземелье, и, не выдержав, снова перезапустила? Ты дрожишь от воспоминаний о том, как ты, попытавшись быть как все, чуть не утопила новичка в туалете? Он был хиленький, в толстых очках, и его родители сдали в приют потому что им надоело с ним, болезненным астматиком, возиться, и первое, что ты сделала — вместе с другими детьми проверяла, сколько он продержится с головой в унитазе. Тебе все ещё стыдно, хотя прошло больше десяти лет, с того дня, как опозорилась, на полной громкости посмотрев фильм для взрослых? Боишься того мига, когда поняла, что дороги назад уже нет, и все, чем ты жила, осталось в прошлом?». Она о многом боялась вспоминать. Многого стыдилась. Даже такой мелочи, как довольно хреновый первый поцелуй, даже когда она одной из первых заболела ковидом и назвала стряпню мамы «дерьмом», потому что по вкусу она правда была тогда дерьмом. Она боялась возвращаться в дни, когда она была счастлива, как никогда до этого не была, и когда тьма и боль пожирали её. Она была счастлива, когда Одиннадцать пригласила её танцевать, и они держались друг за друга, кружась и смеясь под «Last Christmas». Была счастлива, когда разревелась, открыв подарок от наставника — и там лежала кружка с идиотским принтом: «Не совершай самоубийства! Живи ради пельменей!». Счастлива, когда вместе с мамой, успешно переболев вирусом, включила «Суперсемейку», при этом объедаясь сырным попкорном. Счастлива, когда война между Рыцарями кончилась. И несчастлива, когда всего этого не стало, когда одни умерли, другие бросили её и само время безвозвратно ушло. Она подняла глаза на противоположную стену. Она вспомнила её, эту надпись и этот почерк. Её подруга — теперь Фриск вспомнила, откуда знала Ненужного Человека, — уже совсем пьяная, разрисовала её баллончиками и поверх рисунка с изображением кривого оленя с запутавшейся в рогах гирляндой, написала: «С Новым Оборотом, братья и сестры! И да пребудет с нами Феникс! P.S, если найдете Алекса, передайте ему, чтобы он наконец принёс салюты и бенгальские огни. Хотя, если он потерялся в подвале, лучше его не вытаскивайте». Фриск улыбнулась. Все же тот Новый Оборот был веселым, невероятным. Все внутри Фриск переворачивалось, так неописуемо, разве что сравнимо с воздухом, что всегда двигается, делает кульбиты, обвязывает себя своим же хвостом и обнимает своим же крылом. И она думала, не спит ли. Может, это такой чудесный сон, навеянный волшебной зимней ночью? Может, некий новогодне-рождественский маг сделал ей этот сон вместо подарка под елкой? Зачем думать о прошлом, если есть настоящее, сказала она затем. Когда есть ганза, Одри, верные союзники в ордене и за его пределами, миллионы линий, ведущих в будущее? Что мертво и ушло — то уже не вернётся, ведь их место занято новым, тем трудным настоящим, где каждый шаг ведет в бездну, каждый вдох — на вкус, как чернила, смешанные с кровью. Фриск впервые задумалась, боится ли. Да, боится, потому что боится тех чувств, вызываемых памятью. Но их, этих чувств, она не испытывала уже давно, значит, может и не испытать потом — ей будет попросту все равно, ведь она стала другой, и жизнь у неё круто изменилась. Встав, Фриск уставилась на конец коридора. Там, за толстыми деревянными дверьми, звучала музыка и праздничные речи — несбыточные желания о хорошем следующем годе без потерь и войн. И ничего страшного. Она всю свою жизнь не думала о плохом, ведь это все равно что всаживать в себя нож, но когда все мерзкое темное нечто обжигающе-горячим дегтем сорвалось в её душу и похоронило под собой решимость, она не могла не думать — только бродить на краю, стараясь лишний раз не шевелиться, не то можно потерять равновесие и упасть в жерло кошмаров. Но если у путешествия через студию и был ещё один смысл, метафорический, то он заключался в избавлении от страха, борьбе со смертью и с врагом в отражении. И, решившись, Фриск побежала. Она пролетела коридор, ворвалась в зал, лавируя между людьми, как призрак, бегущий на поезд в царство мертвых, и ускорилась. Она бежала, окунаясь в музыку, в воспоминания о чувствах — радость, любовь, спокойствие, — в надежды и мечты… И не останавливалась. — Пора двигаться вперед, искать свежую кровь, не бояться терять любимых. Мы не боги, чтобы ставить на колени время и смерть. — Я не хочу объяснять Ториэль, почему её дочь не вернулась… — Да ты же большой ребёнок! Боишься сделать первый шаг и делаешь его только потому что тебе просто нравится быть кем-то любимой. — Включите мозги! Это все не закончится, пока Василиса не умрет… — Женщин… детей… стариков… я вырезала каждого, потому что не думала о последствиях. Я убила всех… — Как же я люблю таких, как ты: бойцы до последней капли крови. Ты её нашла. Решимость. Возможность. Раны бывают абсолютно разные. Бывают такие, что заживают полностью, и больше ты о них не вспоминаешь — они забываются навсегда и не возвращаются. Бывают такие, что заживают, но порой все ещё дают о себе знать, то поражённые внезапным зудом, эхом былого или грядущего, неким предчувствием, как перед лунным затмением начинается страшная мигрень. Она подумала, что, сколько бы ни прожила, что бы ни сделала, то зло, сидящее в ней, никуда не уйдёт, оно будет вечно следовать за ней, как тень, напоминая о самых худших днях её жизни, лишая сил, убивая. Как сейчас высасывало это зло из неё последние силы, так будет и завтра, и когда она спустя с Иггдрасиля — всегда. Она давно отпустила и смерти, и расставания, и ненависть к себе за неправильные поступки и выборы. Она больше не любила Одиннадцать и понимала, что, какой бы мертвой Нина ни была, она всегда рядом и приглядывает за ней, что родителей уже не вернуть, судьбу повторно не изменить, что нельзя вернуться в прошлое и не дать себе совершить геноцид монстров. Со всем, от убийства Ториэль, Санса и остальных, до недавней гибели Папируса от рук рыжей волчицы, она смирилась. Но всегда будет помнить. Поэтому, когда она снова оказалась в мокрых штанах и ботинках, сразу после того, как пошла за утонувшей Ниной, Фриск просто стала ждать, вновь переживая боль утраты. Она никогда не была в порядке. Она никогда не думала, что может быть по-другому — без постоянных нервов, без страданий, без потерь. И тогда, в день, когда её старшей сестры не стало, она была в этом убеждена. Она испугалась, Фриск хотела сбежать обратно, ведь это окаменение души, этот безжизненный взгляд, направленный в никуда, эта повторяющаяся на репите мысль: «Мертва, мертва, мертва…» — пугали больше Роуз-В-Шляпе, пауков и вечного изгнания на стволе ясеня, к которому тебя привязали до скончания времен, оставив без еды и воды. Фабиан, жених её сестры, подошел к ней, заговорил. Голос она слышала да слов не понимала. Он говорил: «Ты справишься», «Мы справимся», «Я тебя не оставлю»… А она не вникала, будто он говорил на другом языке, если вообще говорил. Фриск кивала, и не пытаясь сделать понимающий вид, осмысленности происходящего не было — они с этим парнем оказались как бы на разных полюсах, и один пытался докричаться до другого. Ему, по-хорошему, тоже требовалась помощь — когда все случилось, он до последнего ничего не понимал, а потом им овладела настоящая истерика — он не мог дышать, хрипел, бил себя в грудь, пытался добраться до воды, откуда уже вытаскивали чуть не утонувшую Фриск, затем жался к ней, обнимал так крепко, что мог сломать ребра… И его скорбь затапливала её и убивала собственную. Когда он ушел, Фриск ещё подумала: «Мы никогда не были очень дружны». И с тех пор, вспомнила Фриск из будущего, ничего не изменилось — мы общались, иногда проводили вместе время, но оставались друг другу по прежнему чужими. Пусть он и якобы обещал себе или своей возлюбленной, что за малявкой приглядит, что убережет, Фриск почти не помнила его в своей дальнейшей жизни. Разве что его руку, когда они сжигали вещи Нины. И стоило девочке остаться одной в этом большом страшном мире, маленькой, напуганной, шокированной девочке, Фриск как бы отделилась от неё и сделала шаг навстречу, и их глаза встретились. В темноте казалось, что она смотрит не на себя из прошлого, а на совсем другого человека. Она хотела сказать, что в будущем все будет хорошо. Затем вспомнила, как здесь оказалась и, горько усмехнувшись, призналась: да ничего хорошего там пока нет. Ты встретишь замечательных людей, ты преодолеешь себя и победишь врагов, но все это будет стоить слишком дорого. Поэтому Фриск просто улыбнулась, вспомнив об Одри (наверное, уже нашедшей Ключи и направляющейся к Иггдрасилю), а потом обняла себя прошлую, и все заволокло дымом. Хорошо не будет. Но и слишком плохо тоже не будет — потому что там, самое важное, есть надежда, и ты её не теряешь. Так что, малявка, оставайся решительной. Последняя мысль гаснущего сознания была о человеке, с которым её связала судьба. И думать о нём было лучше, чем о том, что уже никогда не вернуть.***
«Порой мне кажется, что я сошла с ума. Я просыпаюсь утром — и вижу её. Порой в халатике, небрежно завязанном на животе, с мытыми растрепанными волосами. Порой в пижаме, сонную, но все ещё веселую. Я просыпаюсь, иду завтракать, потому что завтрак уже накрыт, или иду помогать, потому что чувствую, что моя любимая не дотянется до верхней полки или случайно перепутает соль с сахаром, или потому что она спит, а я уже нет, и моя миссия — нас накормить. Сойти с ума — это просыпаться с ней в одной постели, жмурясь от плавно текущего по моему лицу теплого света. Сойти с ума — это смотреть на неё, спящую, счастливую, словно улыбка не покидает её лица никогда. Сойти с ума — это играть с ней в «Камень, ножницы, бумага», решая, кому достанется последний блинчик. Порой я просыпаюсь, задумываясь, точно ли реально происходящее со мной, и всегда поворачиваю голову в сторону, где лежит возлюбленная. И понимаю, что до момента, пока я её не увижу, у меня сердце тяжело, как камень, и камень этот обращается пером в тот же миг, что я обнаруживаю её — накрытую одеялом, распластавшуюся на простыне нагую или поразительным образом оказавшуюся под моим собственным одеялом. Порой я боюсь, что все это сон, порежься, ударься об угол — и проснешься в полупустом, темном доме, где никого, кроме меня, нет». Фриск думала об этом, как будто вела дневник, глядя на то, как Одри переворачивает на сковородке шипящие сосиски. Она была тихой, осторожной — ей было страшно спугнуть этот волшебный, прекрасный образ того, как Одри, подпевая себе под нос, пританцовывает, виляя бедрами, и её ноги в мохнатых желтых тапочках глухо стучат по полу, а небрежно собранные в хвост черные волосы трясутся, как подпрыгивавший на батуте черный кот. Одри схватила с тарелки уже остывшую гренку, пальцем нажала на проигрывателе кнопку, и песня сменилась. Фриск улыбнулась, и в груди её словно расцвел солнечный цветок с ласковыми мягкими лепестками, когда до неё донеслись слова. Она обняла себя за плечи, не зная, куда себя деть, желая, чтобы этот миг не кончался, чтобы эта песня звучала всегда. Sunny one so true, I love you… В такие моменты она напрочь забывала, что они с разных планет, что между ними пролегали миллионы миль среди звезд и космической темноты. Но они здесь, в этом маленьком деревенском домике, они родились, выросли, встретились — и они здесь, и Одри готовит завтрак, а Фриск дозволено на неё смотреть. Это было невозможно. Нереально. И от того прекрасно. Подумав об этом, Фриск чуть не расплакалась, таким мощным было счастье, но она совладала с собой — и, окрыленная, сделала шаг вперед. Она двинулась к ней, произнесла «Доброе утро, солнце», и Одри, поспешно сняв наушники, развернулась к ней лицом, при этом не отходя от плиты. «Доброе утро, жаворонок! Ты чего так рано?», — спросила она, и Фриск ответила как и всегда: меня разбудил запах. Она подошла близко-близко, и они поцеловались, и девушка услышала, почувствовала, как громко и сильно бьется сердце от прикосновения губ Одри. Она чувствовала животом её живот, пылала от лёгкого наклона головы, чтобы легче было целоваться, и от того, как Одри чуть наклонилась назад, руками впершись в столешницу. Фриск казалось, она может растаять, как оставленное на летнем солнце мороженое, если полностью утонет в этом поцелуе. Но она была вынуждена отойти, убирая ладонь с её щеки, чтобы улыбнуться до боли во всем лице. Они поели, и последнюю гренку, как и последнюю сосиску, Фриск отдала Одри. Она заспорила, отодвигая тарелку обратно ей, но Фриск оказалась настойчивей — и, вместо того, чтобы переесть, отправилась за второй чашкой ароматного кофе. Привет, Сири, не отрываясь от кофемашины, сказала Фриск, обращаясь к подаренной на их годовщину отношений колонке, и попросила включить Элтона Джона, «Goodbye Yellow Brick Road». И дом наполнила музыка.When are you gonna come down? When are you going to land? I should have stayed on the farm I should have listened to my old man
«Это же действительно смешно. Я могу держать её в своих руках, я могу завтракать с ней и встречать закаты, я могу класть голову на её надежное плечо… я могу читать её книги и порой вынимать из них её волосы, могу слышать её хохот за просмотром особенно смешного фильма… я могу обнимать её на прощание… могу дарить ей цветы… могу целовать её — легонько в щеку и страстно в губы и глубже. И все это после того, как мы, две девушки из разных миров, встретились, ведь меня, простого солдата, послали её защищать, ничего более — в мрачной, окутанной злом старой студии, по которой бродили тени страшного прошлого и которой правил коварный, жестокий демон с рогами вместо короны. Как у судьбы так получается? Вот кажется, у тебя есть девушка, вы друг друга любите и знаете столько лет, ты думала, у вас впереди целая жизнь. А оно все рушится внезапно и в один день, и ты падаешь в такой вязкий, черный омут, из которого нет выхода… и ты забываешь, как жить. Как жить, что любил, кого любил, какие планы строил на будущее. Забываешь, что умел чинить книги и любил фильмы Тарантино. Забываешь, что мама и друзья все ещё рядом и готовы помочь. Забываешь, кто ты есть. Но в один момент человек, которого ты не знаешь и от которого не ожидаешь помощи, вытаскивает тебя на свободу, и в груди снова расцветает весна и появляется любовь. Другой человек. Новый. Почти незнакомый. Которого тебе лишь сказали в целости и сохранности довести до конца путешествия. И вот ты уже зовешь её ласково Од, а она рисует тебя в своих тетрадях. Ты ради неё бросаешься на огромное мутировавшее шимпанзе с гигантской клешней, а она тебе признается в чувствах. Она целует тебя, а потом ты целуешь её. Она ради тебя бросается в пекло. А ты висишь на дереве девять дней ради неё».So goodbye yellow brick road Where the dogs of society howl You can't plant me in your penthouse I'm going back to my plough
Из спальни, стуча лапами по лестнице, прибежал их лохматый золотой ретривер, уже голодный, но главное — готовый к прогулке. Фриск почесала его за ухом, чуть не визжа от умиления, когда он лениво лизнул её руку. Затем взглянула на Одри и сказала, что сама выгуляет его, на улице нынче холодно и она не хочет, чтобы Одри простудилась. На что Одри, конечно, шуточно обиделась и с важным видом отправилась мыть посуду. Ну а Фриск с собакой, которая отзывалась только на ласковое, полное любви и силы «Папирус!», бросились в туманное осеннее утро. «Она спасла меня и даже не знает об этом. Ей казалось, все свое горе я пережила ещё до неё. Но я пережила его благодаря ей».***
Шел снег. Сверкала, переливаясь мягким золотым светом, праздничная ёлка, и отблески падали на сугробы и тени, что оживленно плясали на льду, как народ вокруг йольских костров. Фриск открыла глаза, пошатнулась, руки, миг назад обнимавшие потерянную несчастную девочку, почувствовали под собой пустоту и безвольно повисли на плечах. Холод подул на лицо, посыпал обнаженную шею мурашками, как стекло инеем, и Фриск резко поняла, что совершенно одна и что-то нечто кардинально изменилось. Наступила тишина, сон снова стал просто сном, и девушка проснулась — она чувствовала, что находится здесь и сейчас, и её больше не мучают тиски веревок и прожигающие насквозь голодные вороньи глаза. И не было боли, пропал страх, тяжесть, разрывающая сердце, наконец прошла. Наступила свобода, но она не пьянила, не наливала тело силами. Напротив, Фриск чувствовал себя если не живой, то есть, как обычно, то хотя бы существующей в неком пространстве и во времени. Раны прошли, исчезли следы боев, знала она, оглядывая себя. Пропали и ясень, и веревки, и пульсирующая боль в местах, откуда птицы вырывали плоть, а ещё — тоска, любовь, надежда, решимость. Остался маленький испуг, непонимание, саднящее, как гноящееся горло. Она помнила это место. Уставленная брошенными автомобилями и мусорными баками, в которых порой можно было найти что-то интересное, магазинчиками, лавками, домами и гостиницами, эта улица с прямой и разветвляющейся в разные стороны дорогой находилась в Городе Разбитых Мечт. Неподалеку находилось местечко, где они с напарницей ночевали в первом своем путешествии, там же случилась первая крупная истерика Одри. Ещё дальше располагался особняк, который отважная воительница взорвала вместе со всей нечистью, его населяющей… Но сейчас все было в снегу и гирляндах, и дорогу перегораживала пушистая украшенная ёлка, как будто в чернильный мир явилось своей тихой походкой, как даритель в красной шубе, Рождество. Чувства, осознанность вернулись, едва испуг стал страхом, и ужасающее слово стрелой пронзило мозг, насадив его на себя, и Фриск, сделав глубокий сиплый вдох, шагнула назад. А потом увидела, что возле ёлки стоит чья-то фигура и перестала дышать вовсе. Она поняла. Она вспомнила это место из рассказов Одри, вспомнила все, что произошло — как она любила, как боялась, как боролась, как оказалась на Иггдрасиле и как провалилась в глубины подсознания, теряясь, путаясь, словно пылинка в мотке ниток… Как нашла саму себя и обняла, смирившись, приняв, что что-то уже никогда не исправить. «Нет, — страх опустошал её, как ветер, выгоняющий тепло из дома, и Фриск стремительно теряла себя в этом страхе. Она смотрела на повернутую к ней спиной фигуру, на переливы золотых гирлянд, и повторяла, не желая верить: — Нет, нет, нет…». Вся жизнь пронеслась перед глазами и потухла, оставив ту последнюю веточку, веточку омелы, за которую она цеплялась все это время. Фриск повисла на ней над пропастью, больше не решительная, больше не отважная воительница из рядов звездных странников и защитников, больше не бессмертная и сильная. Осталось её истинное «я», осталась веточка, которую звали Одри, осталось звучание их имен, отражающее блеск будущего, что порой приходило в хороших снах — и все. Фриск видела свое первое воспоминание о семье и жизни в целом — где она в свой первый день рождения повисла на папиной шее. Видела последнее воспоминание — она летит во тьму, и вслед ей кричат мужские и женские голоса: «Фриск, ты слышишь нас! Проснись, черт подери! Открой глаза! Мать твою, открой глаза! Лезь к ней! Режь веревки!». Девушка застыла, застыла и мысль, как воск. Сперва она разглядела напротив себя Нину, которая держала на коленях её голову и твердила, что решимость вовсе не иссякла, а лишь запряталась поглубже. Она видела, как та своими добрыми глазами смотрит в её потрескавшуюся душу, видит неисправность и говорит, как это можно изменить. Потом увидела ворону, вгрызшуюся клювом в её онемевшую грудь. Потом как толкала Харви, целовала Генри в щеку и крепко-крепко сжимала ладонь Марка, клянясь, что это тупое дерево её не убьет. А потом и Одри. Когда перед Фриск возникли образы из последнего сна, страх пропал. В замершем сердце остались тепло и любовь, и ни дюйма сожалений. Она сгорбилась, пустота разверзлась в ней, не обжигая и не холодя. Тэмсин медленно повернулась к ней. На её румяном живом лице не было ни улыбки, ни прозрачной, как вода, радости. «Я мертва», — произнесла Фриск и почувствовал разве что немного грусти. Она слишком устала пугаться, злиться от несправедливости, убегать и драться. Она устала даже сокрушаться от того, что она умерла, не дождавшись друзей из похода, и это значит одно — дверь закрылась, и Одри, Генри и Харви заперты. Нервная улыбка шрамом рассекла лицо, мир накренился. Ну, она хотя бы попыталась. Она боролась до последнего вздоха, как и её друзья. Как Од, которую она больше никогда не увидит… эта мысль оставила на сердце рану, как от того же ножа, и Фриск закрыла рот ладонью. Мертва. Выбыла из игры. Все. Конец. Дальше друзья поборются сами. Дальше… дальше Одри и остальным придется искать другой путь, сражаться, выживать. Она смиренно подошла к Тэмсин. — Привет, — сказала Фриск. — Давно не виделись. — Не настолько, — ответила ведьма, и разгорелись тождественные огни в её темных очах. — Ты узнаешь это место? — Оно снилось Одри. — Именно. А почему, знаешь? — Почему? Тэмсин поманила Фриск за собой, и Фриск подумала, как это иронично: сперва она исполняла волю Рэн, бывшей девушки Тэмсин, теперь же самой Тэмсин. Ведьма опустилась на колени, её прямые черные волосы рассыпались по плечам и ровной спине, и она стала рыться в нагромождениях подарков, спрятанных под ёлкой. Девушка наблюдала за тем, как та убирает одну коробку за другой, прислушиваясь к шелесту подарочных упаковок и ленточек, и эти звуки, вся представившаяся картина ей напомнили и Новый Год, и Рождество, и Новый Оборот — все зимние праздники, которые она праздновала. — Сюда, дорогая, — спокойный и серьезный голос Тэмсин улыбнул Фриск. — стекаются все, кто умер в студии. Они не настигают небес. Они не проваливаются в Ад. Они не находят Прерии. А попадают сюда и остаются здесь до следующего конца, — она вручила ей подарок, меч, завернутый в бело-голубую упаковку и завязанный зеленой ленточкой. Такой же описывала Одри. — У нашей чернильной очень сильная связь со студией, с магией, текущей по её чернильной крови и бьющейся в гигантском черном сердце. Порой студия исполняет её приказы, порой — строит козни против неё. Возможно, Одри часто видит во снах её истинный облик, места, которые она желает скрыть, её секреты и мысли, — с этими словами Тэмсин сняла с ёлки белого ангела, прислонившего к губам длинную трубу, из которой струился ветер. Покачала головой, повесила обратно, сняла с ветки повыше двух голубей на сплетенных с друг другом золотистых ленточках. — Она… нет, Она нечто большее. Она есть студия, но Она и больше студии. Она — Шепчущая из тьмы. — Вот оно что, — Фриск ничего другого не ожидала. Зато теперь она знала нечто новое: красивый сон Одри о Рождестве оказался не сном, и заснеженный Город Разбитых Мечт — не фантазия, а существующее место, пристанище для мёртвых. — А эта Она знает, что всем нужно. Умиротворение и красота. — Да. К мертвым Шепчущая ещё лояльна, если не злить её. Но в остальном… — Тэмсин повернулась к Фриск. — Она не знает ни жалости, ни любви. Не умеет чувствовать. Не способна прощать. Все, что ею движет — ярость и жажда разрушения. Ты думаешь, почему чернильный мир такой уродливый в то время как путь милосердия весь зарос цветами и травой, совмещает в себе и темный чарующий лес, и туманный город, которого нет? Виноват извращенный ум того, кто этот мир создает? Возможно. А возможно — и воля иного, нечеловеческого разума, — она сняла с голубей золотистые ленточки, взяла словно из воздуха черные, похожие на нарезанную в полоску ночь, вдела их в петли на голубях и перевязала вместе в виде бантика. Фриск её внимательно слушала, и от сказанных слов в животе все напрягалось, как комок запутанных нервов, через которые проводили электричество. После недолгого молчания Тэмсин вложила ей в ладонь голубей и продолжила, не глядя на подругу: — И Она не хочет, чтобы мы говорили об этом. Она провела нас по этакой лисьей тропе, дороге смерти, и спрятала здесь, словно медные монеты в сундуке, чтобы мы всегда были с ней. А монеты, как пыль под ногами и космические песчинки — не говорят. Фриск промолчала. — Я пыталась связаться с Одри, но Она глушила сигнал. Выдирала меня обратно, едва я готовилась призвать дитя машины и ступить на тропку, как лиса, пекущаяся об оставленных на Земле малышах. Для неё это ничего не стоит — как оторвать мухе голову. А теперь ты прошла по ней, и все, что я могу сказать — если ты здесь, Она уже знает. Ей нужна Одри. Почему — не знаю. Её планы не известны никому из тех, кто населяет Место Мертвых Огней, в том числе и Старшему. Она живет сама по себе и тщательно оберегает свой разум, хотя, подозреваю, если бы кто-то в него сунулся, он бы сошел с ума. — И что же ты хотела сообщить? — Что она знает о нас. И она желает нашей смерти, ибо она и есть смерть, как есть она тьма и шепот ужаса на границах наших сновидений. Она убьет Одри. Убьет Харви. Убьет Генри. Убьет тебя. Убьет вообще всех. Фриск вдохнула ненастоящий зимний воздух. Он пах фальшью, фальшь сквозила в нём, как трупный запах в могильной земле, и теперь в глаза бросались и неестественное сияние гирлянд, и жуткий вид снега, под пушистостью и чистотой которого скрывался мрак, похожий на гниль. О чем она думала в тот момент? Что она умерла, дверь закрылась, и Одри осталась один на один с настоящим злом. С женщиной, которая приближалась к ней и сквозь бумагу, и сквозь сновидения, которая проникала в душу, ломала, отправляла свет. Страх, она ощущала его, но не привычный для себя, редко когда либо испытываемый человеком. Этот страх знаком лишь тем, кто бывал в холодных промежутках между звёздами. И вскоре и он прошел, как будто звездное сияние других галактик затушило более сильное, человеческое пламя, и Фриск, снова вздохнув, сжала голубей в руке. — Убьет меня. Отлично. Значит, я пока не совсем мертва. И, значит, мне пора. Тэмсин улыбнулась краешками губ. — Когда вернёшься, отдай их Рэн, — она кивнула на голубей. — Но не торопись. Кое-кто ещё желает встречи, — и добавила: — Старший очень давно хотел с тобой познакомиться. Фриск, которая была готова уйти — где бы ни находился выход, чем бы ни оказался ключ, — скрипнула зубами. Злость горячей волной окатила её, распыляя огонь нетерпения в груди, и она сдала ладонь так, что голубки чуть не треснули. Затем прогнала воздух через лёгкие, вместе с ним выдавив из себя раздражение, и кивнула. Она хотела назад, хотела снова быть привязанной к стволу, царапающему спину, ощущать, как верёвки жмут на горло, как желудок пожирает сам себя, а глотка исходит кровью из ран, схожих с трещинами, появляющимися в засуху. Страдание доказывало живость тела, помутнение разума и нездоровье души — стремление обрести равновесие, свойственное живым. Она хотела к друзьям. К Одри. К их маленькому раю, который она успела разглядеть, погружаясь в смерть. Но было ещё рано, а их встреча потеряет смысл, если не раскрыть все тайны, не узнать, как победить врага и кем он является на самом деле. — И кто он? Тэмсин качнула головой, указывая куда-то за спину Фриск. Девушка с ножом посмотрела в ту сторону, развернувшись. Из-за маленькой синей машины с выбитыми стеклами медленно, хрустя снегом, вышла фигура высокого человека с прямой, как у солдата, спиной и желтоватой пергаментной кожей, обрамленной черными волосами. Целое мгновение Фриск не помнила ни его лица, ни его одежды, одни усы воспоминанием об однажды увиденном заскребли по черепу. И только когда человек посмотрел на неё она узнала Джоуи Дрю. Основатель студии приближался к ней, приветливо улыбаясь, и держался он воистину достойно для воспоминания или призрака настоящего человека, чем он ни был в этот момент — не сутулый, подтянутый, с видом гордым, как у орла, но с добродушной ухмылкой, словно он встречал старого друга. Оробев, Фриск покраснела, побелела и наконец совладала с собой. Она пошла навстречу, и они пожали друг другу руки, и у Джоуи кожа была теплой. Это он создал Чернильного Демона. Его книга, «Иллюзия жизни», помогла найти вход на путь милосердия. Его убежище и его дух они нашли в начале своего пути, и его воспоминание поведало Одри о её истинной природе. И это Джоуи отправил Генри погибать в студии. Сколько бы Фриск ни вспоминала, кем он был и что сделал, конца и края титулам этого человека не было. Друг. Мучитель. Отец. Тиран. Создатель. Убийца. Лжец. Несчастный семьянин. Тайный помощник. Жертва, подтолкнувшая к действию. Наблюдатель. Будто все строилось на нём, как на панцире огромной черепахи. Но ещё никогда Фриск не видела его человеком, а сейчас он предстал перед ней именно таким. Простой такой человек с крепкой хваткой. И все же, глядя на него, девушка думала: «Лишь бы не сплоховать, лишь бы не сказать какой-то хуйни…». И в причинах своей тревоги сознаваться было довольно неловко. — Рад, что наконец удалось разглядеть тебя получше, — сказал Джоуи. — Жаль, обстоятельства нашего знакомства столь печальны. — Я тоже… рада познакомиться, — проронила Фриск. — Я много слышала о вас и видела вашу статую в Архивах и ваш призрак… ещё тогда. Вы нам очень помогли. Глаза мужчины блеснули, губы под тонкими линиями усов расползлись в обаятельной усмешке. — И откуда же ты слышала обо мне, позволь спросить? — спросил он с хитринкой в прищуренном глазу. Несомненно, ответ он знал, и все, от рукопожатия, прервавшегося в тот момент, до этого взгляда, было игрой. Джоуи Дрю, великий художник и аниматор, предприниматель и гений, держался в рамках образа даже будучи мертвым. А может, просто хотел показаться хорошим парнем, «своим в доску», отлично осведомленный о своей репутации. — От вашей дочки, — голос Фриск потеплел, стал искренним. Она вспомнила, сколько благодарности и радости вкладывала Одри в свои истории, сколько нежности к отцу. Но также она помнила её сомнения касательно Джоуи, её терзания: любил ли он её, неужели отцовская любовь была настолько сильна, что для других людей и чувств в его сердце не осталось места, как столь приятный человек в роли любимого папы мог быть таким монстром в другое время. И об этом она решила не сообщать. — Она всегда отзывалась о вас с любовью. — А мой сын? — Предпочитал не говорить. Извините. — Ничего. Могу его понять, — с этими словами он коротко расхохотался. Этого человека она не остерегалась. Напротив — в глубине души она всегда жаждала увидеть его воочию, увидеть ту самую личность, которая превратила эту планету в такую особенную — с параллельным карманным миром внутри себя, с людьми, проклятыми чернилами. Фриск вспомнила, что думала о нём все эти месяцы, пока до неё доходили крупицы информации: он тот еще кусок дерьма, но он точно не абсолютное зло, и между ребер у него точно что-то есть, и это что-то качает кровь и звучит не менее громко, чем у его наследницы. — Итак, дай угадаю: ты хочешь спросить, зачем я искал с тобой встречи? — спросил Джоуи. — Не буду скрывать, — в той же манере ответила Фриск. — Меня это очень интересует. — Я хотел посмотреть на такого важного человека в жизни своей дочери, как ты. Я за вами не часто наблюдал, поэтому, когда выдавалась возможность, всегда ломал голову, что бы было, поговори я с тобой. Как бы сложилось наше общение? Как скоро мы бы захотели набить друг другу морды или вместе, позвав Одри для приличия, разумеется, посмотреть какую-нибудь дурацкую комедию про полицейских? Оба уставились друг на друга. Представляла ли Фриск разговор с Джоуи Дрю? Нет. Она никогда не задумывалась об этом, когда сама идея подобного разговора лезла в голову — Фриск гнала её прочь, представляя лишь как позорится перед отцом своей девушки и точно не перед Джоуи Дрю, как полноценной личностью. И сейчас, пройдя коридоры души, она… вдруг, вот так внезапно, сама поразившись изменениям, случившимся в механизме работы этой души, почувствовала, что больше не боится. И подумала: она, может, даже нравится Джоуи — за смелость, за преданность, за, в конце концов, чистую любовь к Одри. — Но ведь причина и в другом, — Фриск постаралась подвести его к правде. Получилось довольно грубо, и все-таки никто не обиделся. — Дааа, — не стал скрывать он. — Только я не считаю это таким уж важным. Для меня это Одри, моя любимая маленькая девочка, — в его голосе проскочила искорка, задорная, ласковая. — И мне интересно, с кем она общается, кто её друзья и враги. Кто защищает её, занимает её сердце и мысли, снится по ночам, помогает в трудный час, когда она плачет и испытывает боль, помогает находить силы для рывка вперед. Если бы у тебя был ребёнок, тебе не было бы интересно? — Теперь интересно, — она ожидала, что это прозвучит смешно, но, как-никак, вздрогнула, когда Джоуи снова рассмеялся и хлопнул её по плечу. — Не буду скрывать, ты мне нравишься! Упертая, отважная, вежливая в меру воспитания, а самое важное — умеешь брать ситуацию под контроль. Родись ты мужчиной, цены б тебе не было, но и такая сойдешь. За свою долгую жизнь я понял, что предрассудки основаны на лжи и глупости и до добра не доводят, поэтому любовь мне ваша, пусть и не понятна, не претит, — сказал он. — Лишь бы дочь была счастлива. Понимаешь, к чему я? — и он нагнал на себя серьезный вид. Фриск кивнула. — Если я обижу её, вы спустите с меня шкуру, и это вовсе не фигура речи, — сказала она и вспомнила, что уже через это проходила: тогда она старалась получше познакомиться с отцом Одиннадцать, шерифом Хоппером, уже зная, как тот до смерти напугал её бывшего парня. Он заманил его в свою машину, заявив, что отвезет домой к маме, та, мол, сообщила, что бабушку отправили в больницу и они едут к ней. Затем шериф запер двери и провел беседу, в ходе которой недвусмысленно намекал мальчишке, что убьет его, если они с его дочерью перейдут черту (какая это черта, ломать голову не нужно). Когда Фриск сама пришла знакомиться, и Хоппер все понял про неё и свою Одиннадцать, он достал ружье и выгнал «паршивицу» из дома. На следующий день они, пытаясь помириться, встретились на нейтральной территории, в рыцарском штабе, и поговорили. Увы, ничего дельного из этого не вышло, и Фриск ушла к себе с мыслью, что отец её девушки намерен «случайно» сломать ей хребет. Вспомнила о тех днях она из-за стойкого ощущения, что не волновалась тогда так, как сейчас, спокойно болтая с Джоуи Дрю и получая от него одобрение. Тогда все было иначе. Фриск была беспечнее. Она не понимала, что любовь куда тяжелее и серьезнее, и что разговор с родителями суженой — не «Поговорили-обосрали друг друга», а процесс, к которому стоит готовиться и которого нужно бояться, ведь тогда что ложь, что правда могут сыграть одинаково злую шутку. — Именно, — и Джоуи тут же смягчился: — Признаться, теперь я понимаю своего тестя. Когда мы с ним познакомились, рука у него была потная, взгляд бегал… и только голос оставался ровным. И знаешь, что он мне сказал? — Что же? — «Я тебе, конечно, доверяю, но если она хоть раз явится к нам зареванная, я раздавлю тебя трактором и брошу на корм свиньям». Он был фермером. Фриск не удержалась — улыбнулась, усмехнувшись. — В таком случае, можно нескромный вопрос? — Задавай. Но Фриск не знала, что спросить отвлеченного, не касающегося скорого Рагнарёка, пророчества бабочки и волка, борьбы за Ключи и козней Шута. — Вы настоящий? — Более чем. Или ты думаешь, я бы послал на разговор с тобой свое воспоминание? Ха! Нет, ради такого порой можно и повторно из Ада сбежать. Она хмыкнула. — Тогда… Каким вы видели будущее Одри? — Сложно, — сказал он, и его глаза лукаво заблестели, когда Фриск, ничего не понимая, уставилась на него. Ториэль и Асгор вполне ясно сказали, чего ожидали от Фриск, как видели её дальнейшую жизнь, и девушка не понимала, что старается хотя бы частично соответствовать их ожиданиям. Поэтому ей было трудно поверить, что Джоуи Дрю, заботливый отец, не знал, какое будущее хотел для своего чада. — Раньше, когда она была маленькой, и я тесно общался с Шутом, я видел её будущее довольно четко: она окажется здесь, обретет силы и стержень для борьбы, станет воином, а потом… — он покачал головой. Вздохнул. — Я знал, она встретит тебя и остальных. Найдет своего брата. Отроет те корни, необходимые дереву для жизни, понимаешь? Само собой, мечтал для неё я о другой жизни: тихой, беспечной, где она тратит половину отведенного ей срока на художества, хобби и карьеру, а вторую половину — на замужество, деток и внучат. Но это была лишь несбыточная мечта. А когда она стала расти, все поменялось. Я решил, она сама выберет свою судьбу. Кем ей быть, кого любить, ради чего бороться, бороться ли вообще. Фриск нахмурилась. Словно перед ней встала бетонная толстая стена, она увидела огромное противоречие в словах Джоуи. Он сказал, что хочет, чтобы Одри имела право выбора, но сам вел её к нужной им с Шутом цели, разбрасываясь загадками и создавая нравоучительные испытания. Будто он соврал и на самом деле, думая о том, что дает Одри выбор, этот выбор отбирал, превращал в удавку и бросал на шею собственной дочери и всем её друзьям. Увидев её сомнения, Джоуи снова усмехнулся и развел руками. — Ты думаешь, я ничего не понимал и просто делал все, о чем просил меня Шут? Вовсе нет, — сказал он. — Сначала я доверял ему, но уже тогда, когда я превратил Харви в Чернильного Демона, а после раскаялся и захотел искупить грехи, я научился видеть за маской истинное его лицо. Когда в моей жизни появилась Одри, и Шут принялся проявлять к ней живой интерес — пересекаясь с ней в парке, даря ей игрушки, порой ведя с ней себя так, будто он был её отцом, я же — не более чем инструмент… я стал понимать, что истинная его личина ужасна. Он противоречив. Он умилен речами, пригож внешне, прекрасен своими порывами сделать мир лучше. На своей планете он вернул драконов, тысячелетия казавшиеся вымершим видом, дабы показать людям, что они вовсе не властители земли и не венец творения. Но для этого он использовал своего Изменяющего, и для него то приключение не прошло бесследно. Он превратился в израненного, одинокого человека с черствой душой, ну ты, думаю, сама все прекрасно знаешь. И на Одри у него были планы. На нас всех. Разве я мог допустить, чтобы моя дочь пострадала от его грязных лап? — Уже, — буркнула Фриск, не сдержавшись. Она лишь теперь поняла, что они идут куда-то, потому что оба одновременно остановились. Фриск, замерев на пласте голубого льда, едва держась на ногах, вдохнула обжигающий зимний воздух. Слова Джоуи пробудили в ней воспоминания о Шуте — о том, что рассказала Сара, о своих снах, о похороненном на дне подсознания моменте, когда Фриск пряталась в шкафу, подслушивая их с Ниной жуткий разговор. А ещё она вспомнила, ради чего Шут подарил Джоуи Серебро, для чего ему Одри и как он её (и их всех) мучил. Её походы в камень памяти, страшные испытания, вопросы без ответов, осознание, что ты — продукт чьего-то грандиозного плана, где ты не более чем шестеренка, работающая на благо всего механизма, состоящего из точно таких же шестеренок. Взгляд Джоуи помрачнел. — Я знаю, — сказал он. — Я слишком поздно вмешался. Шут был на десять шагов впереди, догнать его у меня не было времени и сил. Когда я решил разузнать, что на самом деле замышляет этот говнюк и с помощью своей подельницы проник в рыцарский архив, было уже поздно — десятки, сотни людей оказались втянуты в его игры с судьбой. Все, что я мог — усложнить ему задачу. У людей должен быть выбор, как поступать, кем быть… — тогда Джоуи Дрю взглянул Фриск в глаза, и от этого взгляда ей стало неуютно: она увидела в нём боль, обиду, ненависть к себе и тяжелую тайну, знать которую никто не должен. Но ещё там была любовь — та большая, неподъемная и искренняя любовь, которая обжигает, колит, убивает, однако в критический момент, когда человек почти мёртв, вдыхает силы для того самого последнего рывка вперед. Фриск невольно задумалась, смотрел ли приемный отец на неё также, смотрела ли так мать. Смотрели ли её настоящие родители? А если мечты станут реальностью, и у них с Одри будут дети, она станет так смотреть на них? — Я был плохим человеком. Ужасным мужем, отвратительным отцом. Я любил Дэнни и ту единственную девушку, встреченную в далёкой молодости. И не любил свою жену и своего старшего сына. А потом полюбил Одри — и все перевернулось. Наломав дров, я осознал, что любовь это не то, что можно поделить, как лопаткой для торта, это чувство, которое нас поглощает без остатка, проникает в каждое действие и желание. Оно сродни ненависти и иногда даже ходит с ней нога в ногу. И тут я просто упомяну Генри, которого любил, как брата. В молодости мы обещали друг другу, что у нас не будет женщин, потому что, мол, женщина способны разрушить мужское братство, да-да! Именно как братья, будто мы оба были либо Дрю, либо Штейнами, мы основали мультипликационную студию и придумали Бенди. А потом я его возненавидел. Вот так легко. Пару лет назад он держал мою новорожденную дочь на руках, пел ей те же колыбельные, что пела ему его мама, а теперь я желаю прострелить ему голову, и все от того, что он выбрал не меня, своего лучшего друга, а Линду. Я хочу, чтобы ты это знала и передала Генри, если еще встретишь его. Моя ненависть к нему была соизмерила любовью к нему, и мое дальнейшее презрение к Шуту измерялось любовью к своей дочери. Ради неё я был готов на всё. И это тоже я говорю, чтобы ты ей передала, если… Если она узнает кое-что, что знать ей не нужно. Фриск напряглась. Теперь она ясно видела, какой ужасный секрет он скрывает. И видела, знала — сейчас она узнает все, что нужно, и вернётся в мир живых. Помочь. Помочь, встретить, спасти… — Вместе с Лунной Звездой, девчонкой, работавшей на Шута, мы проложили полосу препятствий, о которой Шут не должен был знать. Там мы спрятали путь к спасению — кровь, открывающую двери в зазеркалье, способность, совсем не ту, что хотел Шут… и золотые чернила, только необычные — смешанные с Серебром, оставшимся у меня. Если Одри их примет, её сила возрастет до таких пределов, что она сможет уничтожить Ключи, — увидев, как глаза Фриск округлились, он не смог сдержать лукавой улыбки. — Это её путь, понимаешь? Её миссия. И ей решать, как поступать с Ключами. Она может сбежать, спасти свою жизнь, уничтожить Ключи. Может смыться вместе с ними и спрятать в новом месте. Может отдать их Шуту. Может отдать кому-то другому, более надежному. Все зависит от неё. — В чем же тогда зависит… эта борьба? — спросила она, хотя уже поняла и смысл его слов, и смысл этих испытаний. — В выборе! Шут хочет подавить вашу волю, доказать, что другого пути ни у кого из вас все равно нет, но это не так! Если Одри поймёт, что она вольна делать все, что посчитает нужным, она станет свободной. Ведь ей не обязательно учавствовать в миссии Арго-II, не обязательно делать то, что от неё ждут, так как судьба, как считают Рыцари, не любит вмешательств и обычно прямая, как клинок. Ты, к слову, тоже вольна делать все, что хочешь. Ведь это я придумал испытание с Иггдрасилем. — Но Рэн… — Что — Рэн? Она увидела один из наиболее возможных вариантов, так как ты хотела помочь Одри в добыче Ключей, ведь Ключи в вашем случае — путь к свободе, о которой я тебе и говорю! Но ты могла этого не делать, и все бы кончилось. Никто тебя не заставлял, никакой предопределенности и в помине не было, в отличие от испытания Василисы — там, что бы с ней ни произошло, все вело к кровопролитию и открытию каменной двери. Он вдруг встал перед ней, и Фриск чуть не врезалась в него. Они столкнулись нос к носу, и теперь девушка видела в его взгляде сталь. И до Фриск дошло — дошло, что она висит на дереве, выращенным Джоуи для неё, как личное испытание, «проверка свободолюбия». Ведь Шут положил много сил на то, чтобы Фриск оказалась в чернильном мире вместе с Одри, но не потому что она и никто другой должен провисеть на Иггдрасиле, нет, напротив, Шут не стал бы так рисковать. У него долгоиграющий план, и Фриск, и Нине, и Одри с Белыми Плащами там нашлось место. Фриск пошла по пути меньшего сопротивления, потому что знала себя и, едва увидев Иггдрасиль, поняла, что может помочь общему делу. Но никто не заставлял, на Иггдрасиле мог быть кто угодно. Она сама воспринимала свое решение, как сделанный выбор. Она убеждала Одри, что сама так решила, что никто её не принуждал, что необходимости, предопределенности нет. А сейчас говорит совсем другое, ибо глубоко в душе, запутанной, как коридоры лабиринта, в ней продолжала жить установка «Судьба есть». У неё-то, человека, некогда способного отменять прошлые решения и принимать другие! — Хочешь правды? — спросил, насмехаясь, Джоуи. — Единственным правым во всей этой истории оказалась Сара, которая была убеждена, что судьбы нет — и она вольна убить шутовских избранников. Все потому что она прошла свой путь, а когда была готова разувериться — мы с Лунной Звездой показали ей правду о Рыцарях и план Шута. А ещё правда в том, что я придумал пророчество о волке и бабочке, ту нерешаемую петлю, где как нельзя кстати прозвучит лозунг твоего старого знакомого: «Убей или будешь убит». Знаешь, почему я это сделал? Она промолчала. Она не знала, что сказать, она тонула в потоке его слов, в горькой и вязкой, как Серебро, как пролитая кровь, как реки чернил истине. Понимание, кто за кем стоял, что все и проще, и сложнее, чем казалось, оно разъедало покрытую трещинами душу Фриск, и из неё, не то болезненно затухая, не то желая разжечься ярче звезд, вырывалась, мерцая и рыча, решимость. Решимость ожить, вернуться, сделать нечто не входящее ни в чьи планы. — Потому что, когда была создана атомная бомба, миру должно было показать опасность её применения. А значит он, этот мир, должен был взорваться. Чтобы доказать, что выбор есть, нужно было поставить Одри и Василису в якобы безвыходное положение. Вместе с Лунной Звездой я обставил события так, чтобы Василисе пришел сон о бабочке, превращающейся в демона. Тогда бы она стала искать того, кто может её убить, и подарила бы схожий сон для Одри, — он опустил взгляд. — Это жестоко, я знаю. Но и Одри, и Василиса уже не дети. И они справились — может, они друг друга не любят, но они смогли договориться, проникнуться к другу другу симпатией и уважением. И не последнюю роль сыграли Захарра и моральные принципы, которыми Одри обзавелась в течении всей жизни и которые применила на практике в этом жестоком черном мире. Разве не есть ярчайшее проявление выбора обоюдная пощада в ситуации, когда либо ты, либо тебя? — Почему вы мне это говорите? — только и смогла спросить она. Фриск почувствовала, что мозг её сейчас разорвется, земля под ногами перевернется, и она упадёт в новую бездну. Но она уже в ней падала, не видя конца своему полету в пучины себя, людских страстей и интриг двух безумцев. Да, подумала она, окаменев, словно от взора Медузы, снаружи и внутри покрывшись прочным слоем камня, стискивающим мышцы. Она оказалась в небытие, где, словно в болевом шоке, ждала реакции тела и сердца на открывшиеся ей ответы. Да, два безумца… Один — выбравший судьбу мира вместо любви. Другой — выбравший любовь вместо всего мира. Джоуи строго посмотрел на неё. — Чтобы ты знала. И, когда придет время, передала мои слова Одри. Возможно, тогда и случился взрыв: весь пройденный путь, жизнь и смерть, Место Мертвых Огней и Шепчущая из тени, правда об Одри и Василисе, выбор и судьба — все предстало перед ней в виде сжиженного до размеров шара убийственного жара, наконец разорвавшегося, выпустившего из себя копившиеся сомнения, страхи и боль. Единой волной они набросились на Фриск, отматывая её время назад и возвращая в исходную точку. «Я в порядке». «Я нихрена не в порядке». «Ничего уже не будет в порядке». Им всем лгали, и все они, от Одри и Фриск до тех же Тэмсин, этой Лунной Звезды и Сары были шахматными фигурами на игральной доске двух психов. Один придерживался теории хаоса, когда фигуры будто шли сами по себе, умирая и побеждая по случайности. Другой просчитывал каждый ход наперед и считал, что любая жертва стоит заветного мата. — Так сами ей все и объясните, — отчеканила Фриск и подумала со злобой: «Тоже мне, папаша!». Какой заботливый на словах, какой любящий — ради неё был готов на все, кроме, разумеется, траты личного времени на банальный разговор с ней. Он оказался и тайным игроком, и причиной, по которой все, что произошло, вообще случилось, он был кем угодно, кроме папы, в котором Одри нуждалась, кроме мудрого, понимающего родителя. Фриск прекрасно помнила её историю о «маме, которая отказалась от неё и ушла», помнила о незавидной судьбе Харви, помнила, как Джоуи до последнего держался за Шута — пусть не как союзник, пусть как соперник, защитник избранного ребенка. Но все это было. И все это оставила отпечаток и на Одри, и на Харви. — Она ваша дочь. Она нуждалась в вас и нуждается до сих пор. Но что вы делаете? Даете полунамеки, раскидываетесь записками, которые можно прочитать только если совершить ряд действий, посылаете ей туманные послания, играете с ней в угадайку! Одри чуть с ума не сошла, когда, вдоль и поперек прочитав вашу дрянную «Иллюзию жизни», ничего не нашла. У неё случился гребанный нервный срыв, что она не только книгу порвала, а себя чуть не покалечила! Она считала, что вы шутите над ней! Она могла бы сказать многое: как разозлилась, после истории Одри о встрече с ним в стенах разрушенной старой студии, как не переставала верить и убеждать в этом Одри, что у каждого — даже у человека вроде Джоуи Дрю! — есть сердце, способность любить, пусть и такая своеобразная. Сколько раз Одри улыбалась, думая о нём, вспоминая, как они вместе готовили завтраки, смотрели фильмы, гуляли по паркам, как убивалась, потеряв подаренное им белое платье, как гордилась, что училась рисовать именно у него… Но Фриск не стала продолжать. Её недолгого крика и гнева в глазах было, как ей казалось, достаточно, чтобы Джоуи Дрю заткнулся, перестал рассуждать о философской стороне вопроса и доказал — не на словах, а на деле, — что дочь для него превыше всего. — Если я вмешаюсь, она может и не усвоить урок, потому что не сама придет к его осознанию, — терпеливо произнёс он, и его слова разозлили её, как визг мела по школьной доске. И она, не сдерживаясь, даже не пытаясь подморозить свою ярость, скрыть недовольство и некий порыв (защитить Одри? открыть этому болвану глаза?) к действию, снова заорала. Она перестала думать, перестала что либо соображать, с неё как бы содрало покровы, делающие человека разумным и от того лживым. — Да черт с этим! Она вам дочь или кто? Подопытный кролик? Глупая наивная пятилетка, не способная сложить два и два? Одри умеет думать своей головой, она способна сама принимать решения, сама искать ответы, и ваши нравоучения ей точно не нужны, потому что вы поступаете не лучше Шута! Ей нужен отец, а не наставник — наставников-то, поверьте мне, ей хватает, и самый главный — она сама. А ей нужен родитель, который поймёт её, утешит, объяснит, что делать, даст совет! Вы хотели помочь? Ну так помогите ей! Нет, конечно, конечно, может, я чего-то не понимаю! Может, у меня мозг размером с горошину, сила есть, ума не надо, все дела! Может, я слишком тупая, чтобы понять ваш гениальный план воспитания почти двадцатипятилетней девушки, ухерачившей Чернильного Демона и перевоспитавшей его, верной своим принципам до того, что за них умрет, собравшей вокруг себя людей, которые вообще никак не должны были вместе ужиться, я не знаю! Может, не мне судить, в конце концов, что я знаю о родительстве, я свое детство в приюте провела, но все равно! Почему вы просто не можете придти к ней, как тогда, и сказать: «Эй, Одри, милая, привет! Я слышал, у тебя трудный период, может, я могу помочь? Я ведь уже прожил свою жизнь, я многое знаю и точно помогу советом»? Почему… почему вы убеждаете меня в своей любви к ней, хотя сами не можете подойти к ней и попросить прощения за причиненную боль? На миг она подумала, что сейчас Джоуи разозлится, и тогда её сердце сжал тот суеверный страх, испытываемый возлюбленными чьих-то дочерей, что этот маразматик запретит им встречаться, запрет Одри в чулане и ключ выбросит. Но это был тупой, смешной, детский страх, ведь Фриск и Одри не подростки, ведь они с Джоуи сейчас оба мертвы и говорят об Одри в контексте судеб людей и судьбы всех миров в скором Рагнареке. Да, Фриск не отличалась умом! Да, порой она не догоняла до самых банальных вещей! Она не умела готовить, работала когда где, читала мало классики, в каждое предложение вставляла слово-паразит или отсылку к поп-культуре, и даже она понимала, что такой способ воспитания ни на что, кроме как разбить дочке сердце, не годен. — Послушай меня вн… — Нет, это вам пора меня послушать! Пока вы прохлаждались в Аду, из которого, как я погляжу, вы периодически сбегаете, с ней были все, кого вы якобы считаете недостойными. Генри объяснил ей, во что она ввязалась, он был с ней, чтобы помочь в битве за бобину, а потом прошел с ней долгий путь и ни разу не предал! Даже когда он мог возненавидеть её, ведь вы её отец, он этого не сделал. Он умер за наше общее дело и воскрес и сейчас находится рядом с ней на пути к Ключам. Харви тоже там: потому что он любит Одри, я знаю, я видела, как он её любит. Они сражались, ненавидели друг друга. Он долгое время был в наших глазах злодеем, но злодеем-то созданным вами! А потом он перестал им быть — он изменился, стал лучше. Он причинил нам всем много боли, но в конечном итоге Харви стал членом её семьи, её братом. И я знаю, что он погибнет за неё. Да черт подери, даже Шут со всей той, простите, хуйней, что он натворил, делом помог ей, объяснил, как все здесь работает и в каком направлении ей двигаться. А вы где были? Он не нашелся с ответом, и Фриск показалось, будто они угодили в тупик. Просто глядя друг на друга, такие непохожие, прожившие кардинально разные жизни. И робости и страха не осталось. Сейчас Фриск отдавала себе отчет, что её устами кричала не столько она сама, сколько сама Одри, нуждавшаяся в Джоуи больше всего в момент, когда он ушел. Она пожала плечами. Горло болело, спина онемела, язык отнялся. Что сказать ещё, она не знала, зато знала — сказать надо. — Тэмсин сообщила, нашей смерти желает Шепчущая из тени. Она давно охотится за Одри, и отогнать её никто не в силах. Против нас Астрагор — он запомнил наши лица и отомстит, когда представится возможность. Возможно, за нами уже идут его приспешники со главе с Уилсоном Арчем и Артуром Хэрроу. Орден желает одних использовать для своего Темного Пророчества, а других убить, и Харви с Генри и Одри, окажутся в разных категориях. Лавкрафтовский монстр, некромант с наклонностями к инцесту, озабоченный старикан, поехавший египтолог и целая военная организация во главе с маразматиком-параноиком и нарциссом с синдромом сверхчеловека. И Василиса — которую вы заставили бояться и от того ненавидеть Одри до такой степени, что вся её жизнь будто завертелась вокруг одного убийства. И все они хотят навредить ей. А я… да что я, Джоуи? Я как человек, привязанный к стулу, что смотрит, как девушку, ради которой он душу отдаст, убивают, — больше не в силах говорить, Фриск вздохнула, и грудь её больно сжалась, как будто воздух в ней превратился в обросший шипами лёд. — Хорошо поговорили, сэр. Но мне самое время вернуться. Не хочу, чтобы ещё и проход закрылся. И извините, что накричала. Оказывается, ей не нужны ответы. Не нужно знать, кто эта Лунная Звезда, кого ещё Джоуи мог завербовать, почему все так усложнять, ведь теперь Фриск, сделавшая выбор в пользу Иггдрасиля, своего долга и своей любви, висит между жизнью и смертью, а Одри, не зная, что может поступить как захочет, что может не сражаться с Василисой, идет навстречу, как ей кажется, своей судьбе — последней битве, в которой все решится, к Ключам, которые она отдаст Шуту. Джоуи не знал, кто эта Шепчущая из тьмы, наверняка ничего не знает о Нине. Все пустая болтовня, нравоучения… какой прок в дальнейшем разговоре, если он не поможет? — Стой. Девушка с ножом остановилась. Джоуи подошел к ней, забрал меч в праздничной упаковке и посмотрел на небо, затянутое волокнистой чернильной мглой. — Ты права, — сказал он, с сожалением наблюдая за тем, как медленно крутятся, падая на землю, маленькие белые хлопья снега. Он падал на его черные волосы, на каштановые волосы Фриск, на их теплые лица и одежду. — Я начинаю забывать… что был жив. И забываю, что порой самое правильное решение — самое простое, — затем он уперся острием меча в снежную пудру и облокотился о него, как о трость. Теперь в его серо-голубых, присущих всем Дрю, глазах играли искорки, чего Фриск не ожидала. Она сначала разозлилась, да злость разом осела, как поднятая пургой белоснежная завеса. — Что-нибудь скажешь? Или у тебя есть вопрос? — У меня очень много вопросов о себе и своей семье, и вы не сможете на них ответить, — сказала Фриск. — А ещё, не сочтите меня чересчур сентиментальной, я все-таки рада с вами познакомиться. Увидеть вас воочию, поговорить с вами. — Пусть я и плохой человек? — Человек как человек. Я ж ведь из-за другого разозлилась. Довольный от чего-то, Джоуи Дрю похлопал её по спине, и от его ударов ноги Фриск едва не разъехались в стороны. Человеком он был крупным, крепким и сильным. Возможно, при жизни он увлекался не только рисованием, но и боксом. — Тогда возвращайся, — сказал он. — И да будет твое воскрешение быстрым и жизнь долгой. Ну а перед этим скажу пару важных слов, — он улыбнулся, ласково, весело, как будто в чем-то убедился и теперь радовался, как будто заново родился. — Во-первых, ты прошла тест. Я был приятно удивлен, когда ты не побоялась поставить меня на место, и все потому что волнуешься о моей дочери. Скажи, ты её правда любишь? — Люблю, — только и сказала Фриск. Довольно тихо, словно сказанное весило больше Солнца и Луны вместе взятых, и слова не выдерживали вес этого «Люблю». — Значит, здесь я Шуту не зря доверился. И раз уж ты вроде как теперь член нашей семьи, вот тебе пара советов. Не бойся прошлого. Оно стоит на месте, а человек бежит всю свою жизнь. Поэтому оно тебя не догонит. Ему это ни к чему. Если ты сама хочешь к нему вернуться, советую зайти в Архивы. Там один маленький рыжий человечек, прозванный вами Ненужным, оставил слепок от ещё одних ключиков. На случай, если Рыцарям захочется порыться в ваших собственных архивах и найти ответы на все вопросы. Второй совет: прошлое может стать настоящим, если только найти конец. Фриск не смогла сдержать улыбки. — Вы нас типа благословляете? — Ага. Но не зазнавайся! Мне и этот Марк, знаешь ли, по душе. — Против меня у него нет ни шанса, — позже она размышляла, зачем сказала это. И каждый раз, думая, приходила к выводу, что это не важно. Она просто гордилась собой, позволила поверить, что Марк Спектор, Василиса Огнева и любой другой человек, решивший заигрывать с Одри, лох, ведь в сердце её чернильной королевы жил лишь один человек, и это Фриск. Пожав друг другу руки ещё раз, они разошлись. Джоуи направился к Тэмсин, ждущей его у ёлки, Фриск пошла во тьму, надвигающуюся на неё ледяными волнами, и оглянулась, чтобы в последний раз взглянуть на подругу. Она хотела сказать, что они любят её и помнят. Судя по взгляду Тэмсин, она и так это знала. И она шагнула на лисью тропу. В мир живых.