***
В темноте их лица размылись и потеряли очертания. Ей хватало и бликов в зрачках, и едва заметных движений мышц, чтобы распознать, кто есть кто. Василиса присоединилась к кружку, положила подбородок на колено. Ей было зябко. Она потрогала тиккер на своей шее, подумав мимолетом о ключниках, о том, как однажды, ступая по огненным ступеням, перешагнула грань миров, тогда тонкую, тонкую, как невидимое стекло перед пантомимой. Вспомнила и о вечерах у камина в кругу друзей, и о свисте ветра, когда она взмывала в чистое эфларское небо на своей луноптахе, этаком грифоне, живущем за счет лунного света. И мысли всегда возвращали её к ключникам, к плохим и хорошим, ради которых она была готова жизнь отдать. Ореола, заметившая в её сердце смятение, первая по-матерински приобняла её. Василиса постаралась не дрожать от холода и не усмехаться от того, как Ореола, эта саркастичная дракониха, обнимает её. Когда Василиса только вступила в Братство она была для неё чем-то вроде занозы в заднице, и это стойкое ощущение оказалось взаимным: Василиса, молодая часовщица, и Ореола, королева радужных драконов и первая женщина из Ночного Дозора, друг друга на дух не переносили. Первая заговорила Арья: — Кокнем их? — С ума сошла? — стискивая зубы, Рон дернул её за рукав. — Они спят. Давайте, в прошлый же раз почти получилось… — Дура ты, Арья, — вздохнула Ореола и, оставив на плечах Василисы свою курточку, подошла к фехтовальщице. Убийце, обученной у Безликих, тайного общества ассасинов из вольного города Браавоса, расположенного на континенте Эссос, что в родном мире Арьи. И та невольно сглотнула, когда старая подруга стала наступать на неё, а когда остановилась и наклонилась к ней — уставилась в лицо своими глубокими зелеными глазами. — Я не убийца, вернее, не обученная убийца, но даже я понимаю, что убивать их будет глупой идеей. Мы ещё Ключи не достали. Василиса легла, перевернулась на другой бок. Думать об убийстве Одри Дрю ей категорически не хотелось. Вместо этого она вдруг подумала, когда время сломалось, и Василиса оказалась здесь — в мире, довольно далёком от её миров, мире, о котором она до всех этих событий не знала. Причина случившегося лежала на поверхности, но Василиса продолжала размышлять, почему, почему она здесь и что будет делать, когда добьётся своего. Украдкой взглянула на Ореолу и Арью. Двое из Браства, одна с мечом из обсидиана, другая — из валерийской стали, довольно крепкого и тугоплавкого металла, который редко когда можно встретить. Подумала о том, что это довольно забавно и успокаивающе — а может и страшно, это как посмотреть, — что с ней именно эти две женщины, с оружием, благодаря которому была выиграна легендарная Долгая Ночь. Василиса закрыла глаза. И снился ей давно умерший человек — коренастый, голубоглазый паренек, который вторгался в её израненное сознание полупрозрачными образами каждый миг, каждый проклятый миг, проверенный в чернильном мире: он порой мелькал рядом с Захаррой, порой сидел возле неё, думая, что никто его не видит, порой ходил вокруг костра, и пламя пожирало его тело. Но этот сон, что был не дольше мгновения, кончился — и Василиса заснула по-настоящему, окунаясь в безумное, кровавое видение о том, как она разбивает молотком голову Одри Дрю.***
Тьма двигалась. Живая, настоящая, холодная, она окутывала Одри, как кокон из чернильных щупалец, и жилистые, морозящие кровь силки кошмара все сильнее сжимали её и вскрывали её плоть, её оболочку — словно там, куда они так страстно желали проникнуть, было нечто важное. Одри знала, что внутри неё живет желтый свет души, и некий страх вместе с оцепенением, навеянным сном, бился в ней, пытаясь напомнить о чем-то, предупредить. Ей чудилось, что из теней, окруживших её, лезут длинные руки, обтянутые коротким и редким волосяным покровом, и тянет вздохами, которые мог бы издавать только мертвец, окажись он хоть на грамм жив — тянущиеся, хриплые, густые, пахнущие гнилью и зимой… Она видела Василису, вгоняющую нож в её обнаженное, бьющееся красным огромным комом, сердце. Видела, как Харви рвёт зубами плоть на ноге вопящего, сходящегося с ума от боли Генри. Она видела, как буря мечей набрасывается на оставленных у Иггдрасиля друзей, и Марка, и Эллисон, и Захарру захлестывает волна, похожая на кровь. Из тьмы выплыл и волк, чьи огромные острые клыки глубоко ходили в распоротую, изорванную плоть, покрытую густой и пропитавшейся кровью шерсть — волк мотал головой из стороны в сторону, и собака, которую тот держал клыками за шею, истерически визжала и брыкалась, словно лиса, пойманная в медвежий капкан, и глаза несчастного зверя наполнял ужас. Из тьмы выплыл и силуэт женщины в белом, словно испачканном в земле, свадебном платье, и из-под вуали лишь выглядывала улыбка красных, как кровь, губ, и эта улыбка буквально достигала ушей… Одри заметалась, но пошевелиться толком не могла — её будто привязали к столу для шоковой терапии и готовились пустить по мозгу ток, она словно сошла с ума в этих невидимых тисках. Холодный пот покрыл всю кожу до кончиков пальцев, визжащий, обезумевший разум забился в клетке её черепа, пока нечто темное и злое шло к ней, сгущая кошмар до размеров одной капли черной крови — одной огромной, густой-густой капельки, в которой были лишь Одри и Женщина из тени. Маленькое, наивное пятнышко чернил, пропела она. Вы все думаете, что способны обдурить меня, но невозможно перехитрить судьбу, как невозможно перехитрить землю под вашими ногами, воздух в ваших легких и время, ткущее ваше будущее нитями ваших собственных душ. Твои глупые друзья считают, будто способны на это. Но я им покажу, что они ошибаются. Я покажу это тебе, Одри, драгоценное дитя машины, и ты узришь, сколь глупо сопротивляться… тот, кто должен умереть — умрет! Тайны, что были сокрыты — станут явны! Одри задергалась сильнее — она изгибалась, до крови раня запястья, сжатые в чернильных оживших тенях, напрягая каждую мышцу тела, будто поднимала саму студию вверх, к свету, вместе с собой. И внутри рвалось, истекало кровью, трещало, и перед глазами проносились лишь багровые всполохи, в которых отражался её бесконечный ужас. Запомните это, мои жалкие слуги! Запомните и вы, ошибки природы, заброшенные в мое царство пророком-глупцом! Я ЕСТЬ ТЬМА ВАШЕЙ СМЕРТИ, Я ЕСТЬ ВАША ТЕНЬ, Я ЕСТЬ СУМРАК НА ГРАНИЦАХ ВАШИХ ГЛУБОЧАЙШИХ КОШМАРОВ! Я ЗНАЮ ВСЕ, Я СЛЫШУ ВСЕ, И РАСПЛАТА УЖЕ ЗДЕСЬ! ТЫ ХОТЕЛА ЗНАТЬ СЕКРЕТ СВОЕГО ОТЦА, ДА, ДИТЯ МАШИНЫ? ТОГДА Я МОГУ РАССКАЗАТЬ, ЧТО ОН ХОТЕЛ СДЕЛАТЬ С ТОБОЙ, КАК ОН ИСПУГАЛСЯ, КОГДА ТЕМНОЕ ПРОРОЧЕСТВО ЯВИЛОСЬ В ЕГО ДОМ! Одри проснулась от крика, и в темноте и вопящем, кошмарном черном пламени, в котором она плавала последние минуты, словно разверзлась трещина, наполненная громом шторма — она вынырнула через неё в реальный мир и оказалась в пространстве, которое кричало в унисон с человеком. И кричали, поняла она своим оцепеневшим, пустым мозгом, все — или многие из всех, и она в их числе. Нечто зловещее тогда вытолкнуло их из сна, как в Ночь Пророчеств, и Василиса завизжала, как маленькая девочка, и Харви зарычал, вскакивая, как до смерти перепуганное животное, крича навзрыд: «МОЛЧИ! МОЛЧИ! МОЛЧИИИ!». В то мгновение очень и очень далеко, фактически на другой стороне чернильного пространства, вверх фонтанами взметнулись пронзительные крики, и Стивен Грант, словно оттолкнув от себя Марка, подпрыгнул, проснувшись. Вместе с ним в едином порыве стали подниматься, ничего не понимая, другие, и тут же падать, и тут же летать, прыгать, визжать, крутиться, как в урагане. И что-то сильное тоже сбило его. — Нет! Нет, нет, нет, нет, нет, нет!.. — Генри вскочил, стал метаться, повторяя это лязгающее, визгливое «Нет!», пока не уходил в руки Одри — та поймала его, сориентировавшись в неспокойном черном море, когда её саму тянуло ко дну и захлестывало солеными, обжигающе ледяными чернилами, когда она тонула, охваченная паникой. — Мы должны вернуться, она знает, она знает, ОНИ ВСЕ УМРУТ! — Генри! — кричала Одри, тряся того, затихшего и бледного, как призрак, за плечи. Она не замечала ни отметин на запястьях и шее, ни слез, градом катящиеся по её такому же белому осунувшемуся лицу. — Генри, ответь! Что ты видел? Что ты видел? — Твою мать! — Ореола достала из ножен обсидиановый клинок, взмахнула им, отбивая дробь о часовую стрелу Василисы, уже занесённую для удара. Харви взревел, перепрыгивая Одри и Генри, дабы загородить их собой, не дать никому даже шагу к ним сделать. Паника завертелась, как торнадо, поглощая чернильный мир и Черный Вигвам. — Они все умрут, — хныкал Генри, словно не было за спиной ни множества долгих лет, ни сотен битв, ни испытания смертью — он хныкал, словно ему был всего год от роду, словно он увидел нечто до того невыносимо пугающее, что помутило его рассудок. — Я видел, я видел, они все там погибнут! Одри, Одри, милая моя, я видел, как убивают Марка и Захарру! — Они упали на колени, и девушка обнимала его крепко-крепко, и влага его слез на ладонях была подобна огню. Одри слышала звон, один звон, с которым кровь, превращенная в красный металл, иступлено бьется о другой металл, и сквозь него слышала голос Василисы: «Я видела, как эти твари убивают моих братьев! Я видела! Я видела нашивки! Я видела, как они насиживают Захарру на мечи!». Слышала и плач, вероятно, Рона: «Там пахло гнилью… и было так холодно!..». Харви наблюдал за ними, и душа, запечатанная в теле его сестры, истлевала, как труп в мокром грунте, и все, чего он хотел, подхваченный ветром, как одинокий и бессильный осенний лист, оцепеневший — чтобы глухота прошла, и время для него снова пошло. Но ничего не происходило, и он лишь видел, как движутся фигуры, в то время как слышал в ушах вопли и треск рвущемуся плоти, а в сознании, подобно бобине, снова и снова повторялась сцена: лавина людей набрасывается на волну, и их органическая масса, склеенная кровью и железом, набрасывается на океан, бегущий к ним, и на горстку несчастных, бегущих прочь. И все это превратилось в кашу, омерзительную, красную и черную кашу, где разум застилали ярость и безумие. Одри обнимала Генри, умоляя объяснить, хотя сама все прекрасно знала, а видел он не их — видел он высокого человека, идущего вперед с залитым кровью лицом и залитым кровью серебристым топором в руке. Топор упал, он достал лук. И Харви видел, как желтый свет играет на его шлеме, падающем наземь с глухим треском, и в глазах, стальных и суровых, будто те принадлежали не человеку, а волку. Его демоническое сердце, казалось, не способное познать любовь и сострадание, сжалось, и Чернильный Демон подумал, что сейчас погибнет от страха за них, за себя и за тех, кто сейчас был рядом с ним. И он подумал: «Нам везло слишком долго».***
Проснувшись, Фриск сначала не поняла, жива она или нет — тело её раскалывалось, как фарфоровое блюдце, от резких перепадов температуры, а потом все — и боль, и убийственная усталость, и голод с жаждой, привычной, как дыхание, навалились на неё, словно намеревались отправить обратно. Тихо, слабо застонав, она с трудом разлепила веки и поняла, что кровь теперь течет и по волосам, будто, пока она спала, птица снова прилетала и в этот раз вонзила клюв ей прямо в голову. Кровь… кровь продолжала течь, запекаться, въедаться в кожу, оттягивая её. Холод, гниение и боль, похожая на ту, что можно испытать только про плохо проведённой анестезии — если ты проснулся и чувствуешь, в тебе роются маленькими, тоньше мизинца, лезвиями из нержавеющей стали, пахнущей дезинфицирующими средствами. Боль, боль, боль… Она безвольно опустила голову на грудь. И, медленно соображая, заметила под собой, в корнях ясеня, тело, свернувшееся клубком: черное, может, имеющее и другие цвета, вытекшие и смешавшиеся в темно-красный, растекшийся вокруг пугающим ореолом (как на головах святых, подумала Фриск). Она сделала усилие, перевела взгляд, оцарапав шею о ствол, налево — и там увидела необычные следы на коре, словно давно остывшие кровоподтеки… Фриск издала судорожный вздох, на миг забыв как дышать, сипло выдохнула, и капельки слез набухли по краям глаз. Забыв, как говорить, кто она, ради чего вернулась и откуда, она с открытым ртом повисла над землей, и с её губ рубинами потекли рубиновые струнки и капли ещё теплой крови. В груди забурлило, растекаясь по легким и стремясь к горлу. Нечто горькое, соленое, липкое и склизкое. А потом, покуда кровь уходила из едва живого тела, к ней стали возвращаться обрывки воспоминаний. Она подумала о том счастливом утре, когда они с Одри встанут в разное время и вместе позавтракают, вспомнила о Джоуи Дрю, вспомнила его лицо — оно выплывало из сгущающегося мрака вокруг и улыбалось ей. Он что-то говорил, и Тэмсин вторила ему… Гетти. «Гетти, — подумала она. — Гетти лежит…». Страх стиснул её, затем ранил — и разбудил, так что она вдруг дёрнулась, вскрикнув. Фриск подняла голову, взглянула вниз, когда память и сознание вернулись к ней, раскрыв её лёгкие, позволив сделать полный жизни вдох. Вдох ужаса. Вдох, испуга. Там стоял Фитц, Король-Феникс, королевский убийца, и вокруг него все мельтешило, извиваясь и крича будто издалека, блестя и исходя кровью, ревя, вопя, умоляя и плача. Все кувыркалось, каталось по полу, и мокрый скользкий пол блестел от пахнущей солью человеческой крови. Фитц стоял к ней ближе всех, и в его руках лежал лук. Звериные, суровые глаза, выглядывающие из-под отросших черных волос были похожи на взгляд, который Фриск видела в самых темных своих кошмарах. — Ну привет, — спокойно произнёс он, и стрела, со свитом сорвавшись с тетивы, прилетела ей в горло.