***
«Если нас кто-то слышит… Пожалуйста… повторяю… мы их не сдержим! Повторяю, мы их не сдержим…». Враг пришел внезапно — словно сумерки, заменившие ясный день с появлением туч, они высыпали из единственного темного входа, как полчища летучих мышей — и смели лагерь, как соломенный дом — ураган. Армия закрытых в серебристые доспехи и красные кожаные костюмы, плотно прилегающие к телу, они голодными псинами набросились на них, не успевших ничего сообразить. Эллисон помнила, как ей заехали плоской стороной щита по лицу, и она упала, затем поднялась — и снова грохнулась, в этот раз навернувшись на троих тяжелых, закованных в железо солдат. Одного она заколола, и его кровь брызнула на бледное лицо. Когда она встала в следующий раз, из того же прохода, прорезая себе путь, как живая машина, состоящая из сплошных лезвий, выбросилась масса, едва похожая на нечто нормальное, способное на существование. Падающее, извивающееся, ревущее и хрипящее нечто, существо, созданное для убийства, оно ворвалось в ряды красного войска, безжалостно рвущего объединенный лагерь, и Эллисон увидела — им плевать на ранения, плевать на летящие ввысь головы и отрезанные конечности. Их плащи составляла сама тьма, среди безмозглого органического моря — точки, люди, держащиеся на двух ногах и остающихся в своем уме, сильных, крепких, здоровых… и мертвых. От них пахло гнилью и несло холодом. И мертвые врезались в живых, до этого прижавших врага к дереву, словно намереваясь размазать по его могучим древним корням, и все смешалось, сжалось, как клещи, и треснуло. Эллисон издала булькающий звук, едва похожий на вдох, и её руки, распластавшиеся на теплых, мертвых телах, зашевелились. С трудом перевернувшись на бок, ничего перед собой не видя, она нащупала рукоять своего клинка — и все наполнил шум. Треск плоти и костей, хлопающее шипение, с которым кровь покидает перерезанное горло, хрипы и стоны, они влились в её сознание, стали полноценной частью её личности. Новая Эллисон, у которой лицо и рука были обожжены, у которой на языке ещё играл вкус крови, у которой шею и грудь залило чем-то красным, липким и горячим, ни о чем не думала — она лишь коротким взмахом распорола брюхо человеку, было бросившемуся на неё, и вогнала острие в грудь, прямо в сердце. Сотни людей и чудовищ собралось у корней Древа: вооружённые, покрытые броней, как панцирями, худосочные и обезвоженные, обездоленные и сытые и сильные, мертвые и живые, они галдели, визжали, извивались, падали и умирали, грудами мяса наполняя мир. Мир сжался тогда до размеров снежного шара, превратился в вакуум, в котором катастрофически не хватало воздуха, ибо его убивали, не дав полноценно вдохнуть, и отравляли слюной и кровью. Закричав, Эллисон отшвырнула от Стивена мертвеца и трижды всадила ему в спину клинок, пока он трепыхался, визжал и дергался, пытаясь подняться — а потом пришел кто-то из лагеря Василисы и разрубил его огромной секирой надвое. Тут же некая сила схватила Эллисон сзади, обхватив шею, и она с ужасом ощутила, как крепкий, словно камень, бицепс сдавливает горло, но этот ужас длился не дольше секунды. Тогда Том оттащил Рыцаря, проволок его пару сантиметров по залитой крови земле и пару раз ударил по голове трубой. Стивен в это время разбил нос третьему, затем — ударил в грудь с силой, сравнимой с силой молота. Эллисон огляделась. Знакомая местность изменилась — в неё вдохнули жизнь, убивающую саму себя, раскачивающуюся и кричащую до хрипоты, так что лязг металла и крики стали неотличимы друг от друга. Друзей поглотил бой, видимость минимальная, лишь живой, плотный туман, способный убить тебя также, как любой из тех, кто сейчас держал в руках оружие. Стивен обернулся к ней, раскрутил золотые палочки, которыми боролся, как мелкими дубинками, и вместе с друзьями ринулся в драку. Эллисон помнила, как на его белоснежный костюм брызнула кровь, как в шею угодила стрела, и Том без капли жалости забил человека, готового было уже добить Стивена и отрубить ему голову. Она старалась пробудить сознание, вспомнить, кто она и что происходит, но ничего не выходило — бой будто бы топил разум в резервуаре с чернилами. Эллисон кромсала. Ничего не существовало, лишь война, реки крови, злость: злость от того, что эти подонки пришли и прервали их хрупкую, идиллию, крошащуюся от напряженного ожидания любимых друзей, что до этого она кричала, что есть мочи, чтобы кто-нибудь поднялся к Фриск, спустил её… А потом прошли они и пристрелили Гетти, как белку, случайно влезшую в прицел. Она шла, убивала, громила, и её меч звенел, пел в такт пулям и стрелам, кинжалам щитам. Кровь. Существовала кровь. Ноги двигались, как в танце уходя вглубь потока и все дальше — от белого плаща, залитого кровью, и знакомой собачьей фигуры… Их было слишком много. Больше, чем могло поместить в этой комнате, но ещё больше становилось тел под ногами. Эллисон спотыкалась о них и поскальзывалась на их крови, черной, но в основном рубиново-красной. Они толкали друг друга, убивали своих и чужих, и казалось — это мир решил так изощренно покончить с собой. Задушить, забить себя иглами клинков и под конец — напрячься так, чтоб из глазниц вылетели яблоки и брызнули мозги. И в том торнадо она удивительным образом, прозрев на мгновение, увидела, как худенькая низкая девчонка с коротким темными волосами отважно дерётся со здоровым, неповоротливым, как бык, мужиком, от вида мышц которого у многих невольно мурашки посыпали кожу. Его тяжелых топор разрывал воздух, в то время как короткий рыбацкий ножик в руках его противницы рассекал его, скользил в нём. Девочка была легка, подвижна, и верное лезвие, доставшееся ей в наследство от трагичного прошлого, летало вместе с ней — и они вдвоем, Гетти и её маленькое оружие, отважно сражались с этим воином. Эллисон крикнула, увидев, как гигант вонзил топор в миллиметре от её ноги, и девочка, раскрутившись, влилась в течение, столь же непослушное и безумное, после чего и его самого накрыло волной всепоглощающего мертвецкого гнева. И Эллисон бросилась на помощь, скользя по крови, как по льду, отбивая удар за ударом и короткими движениями прерывая линии чужих жизней. А в следующий момент топор и нож встретились вновь.***
Воздух жег лёгкие, но Одри не останавливалась — силы для бега ещё были, и она не собиралась тратить их ни на лишний вдох, ни на мысли, после которых обязательно придут слезы. Огонь в ней горел как никогда раньше не горел, побуждая её нестись ещё быстрее, и ключ в её кармане будто шипел, дребезжал, чувствуя замочную скважину, которую призван открыть, и каждый нерв в теле Одри сжимался и рвался, а жгуты мышц — бугрились, напрягаясь до предела. Василиса бежала рядом с ней, нет, уже отгоняла, за ней — стаей гончих мчались остальные. Генри бежал позади, и Одри слышала его рваное, нездорова дыхание, и она хотела остановиться, осмотреть его, дать отдохнуть, и тут же её копьем пронзал страх. Будто каждая секунда стала гильотиной, опускаемой на шеи их друзей. «Они убьют Захарру. Они убьют Марка. Они убьют их всех, всех до единого, и теперь я знаю для чего Алиса даровала мне способность быстрого перемещения, и я…», — сердце выпрыгивало из груди, слова, проносящиеся ветром, бились стеклами в ушах, и Одри скалилась, шипела от натуги и ускорялась, видя перед собой тела убитых друзей: она видела Марка, которому при последней встречи пожала руку, как воин воину, видела Захарру, державшую её за талию, когда они неслись по ночному Нью-Йорку… видела Фриск, в чей живот утыкалась лбом, говоря о нежной, чистой любви к ней. И, господи, она не хотела их потерять — не теперь, не сейчас, не так!.. «Мы должны вернуться, она знает, она знает, ОНИ ВСЕ УМРУТ!»… Звездная нить блистала, как топаз, слепя, выжигая глаза. Но тогда Одри было плевать — она бежала точно по ней, влетая в повороты, как несущаяся на полной скорости телега с навозом, и остальные путешественники были с ней. Быстрее, быстрее, быстрее!.. Когда она проснулась от оцепенения, они остановились. Одри без сил упала бы, но сильная рука тогда поймала её и усадила на пол, после чего перед Одри встало лицо Василисы. Все случилось во мгновение ока: Харви, увидевший, что она схватила его сестру, взревел и было хотел броситься на неё, но Генри встал перед ним, выставляя руки, словно намереваясь удержать рушащуюся стену, Ореола вновь взмахнула мечом, направив его на Генри… а Василиса просто смотрела на Одри. И она сказала, крепко, до боли сжимая её плечо, и девушка услышала в её голосе сталь: — Ключи достать хочешь? Одри дёрнулась. Василиса не дала ей выбраться — фактически прижала к себе в неком извращенном, жутком объятии, глазами цвета янтарного льда глядя на неё. Она пыталась оттолкнуть её, броситься дальше, будто этот бесконечный убийственный бег мог помочь добраться до Ключей как можно раньше, чтобы хватило времени на обратный путь, для возвращения аккурат перед тем, как их друзья погибнут. Это звучало безумно, смешно, дико, и Одри в глубине души это отлично осознавала, но также верила, что теперь, зная, для чего Алиса подарила ей новую способность, она сможет переместить их всех обратно и смело вступить в битву… Кто бы с кем ни дрался. — Хочу, — окончательно потеряв силы, на выдохе произнесла Одри. — Я хочу… хочу достать их… и… — Я тоже, — отчеканила Василиса. — Больше всего на свете, даже больше Расколотого Замка и победы над Астрагором, я хочу, чтобы мои люди были живы, но я не смогу им помочь, куда бы ни пошла. И ты своим друзьям помочь не сможешь, если побежишь хоть вперед, хоть назад, и будешь бежать, пока не подохнешь, — пока она говорила, к ней незаметно подошел Генри. Он с печалью взглянул на Одри и протянул ей руку, когда та, хрипло вобрав в себя кислый, жалящий воздух, отбросила голову назад. Затем она взяла его за руку, и они вместе с Василисой помогли ей подняться. Сердце прыгало, как заведённое, барахлило и ломалось, порой, как ей казалось, резко останавливаясь и исходя кровавым паром, и перед глазами мельтешили расплывчатые, нереальные образы — призраки без лиц, состоящие из пятен света, призраки, между которыми затесались мгновения настоящего (или же прошлого? Или же будущего?..). Вот Марк, закрывающийся рукой от летящего в грудь меча. Вот задавлены числом Джейк. Вот Фриск, беззащитная и слабая, неподвижная, висящая на самом видном месте — некто стреляет в неё из лука, надеясь, что следующая стрела отнимет её жизнь, и позади стрелка лежит истекающий кровью Том, пытавшийся защитить подругу… — Тише, тише, — ласково прошептал Генри, взглянув ей в глаза, и Одри вдруг оказалась на спине Харви. Полуживая, она одеревеневшими пальцами вжалась в его черную кожу, всхлипнула, и мир поплыл. Легкие скукожились, загорелись, слезы потекли по щекам. Сам Генри отошел, потерев руками переносицу, пошатнулся, Василиса отвернулась, сложив руки на груди. Идем, сестра моя, пропел Харви. Помни, что ты сказала Алисе. И помни, что другого пути у нас пока нет: вернувшись в Черный Вигвам, мы подписались лишь на дорогу вперед. И они пошли дальше, так быстро, как это было возможно.***
Скрежет и нечеловеческий вой навсегда въелись в кожу Захарры, как чужая и собственная кровь. Тогда завязался жестокий, кровавый боль, и велики были ярость и напор врага, но и они, казалось, разбивались о маленькие ряды — кого-то ещё не названного, состоящего из ранее непримиримых противников, — и разбивались они, казалось ей, как морские волны, налетающие на скалу. И тогда же Захарра сделала прямо-таки олений прыжок, спасаясь от рыцарского меча, и неожиданно все заслонила тень, живая и омерзительная, развивающаяся плащом за спиной мертвеца. Она отбила оба удара, отбросила их («Боль! Кровь! Огонь!»), заставив сражаться с друг другом и тонуть в вареве бойни. Она бросилась прочь, не разбирая дороги, уворачиваясь и вскрикивая, а потом она упала, придавленная чьим-то телом — и мир будто бы закачался. На неё падали, спотыкаясь и поднимаясь или навсегда оставаясь лежать, люди, перелавливая лёгкие, и лишь придавший сил страх помог девушке освободить. Она осмотрелась, вокруг себя видя сплошную стену из людей, падающих, как подкошенных, размахивающий клинками, и бело-черные крылья появились за её спиной. Другая Захарра тогда родилась. Она отвела ногу назад, а потом бросилась в бой, вырезая тонкие взорвется коже каждого, к кому прикасались её бритвенно-острые, острее и быстрее любого меча, крылья, и убивая любого, в кого бы попали её выкрикиваемые эферы. Вокруг стояли рёв и крик, мелькали, как в калейдоскопе, силуэты, блистали клинки и слились звон и грохот. Потом любой звук потух — осталась движущаяся, ничего не значащая картинка, и в ней от её криков умирали люди. Она сама не понимала, за что сейчас сражается, с кем сражается, знала только, как умирающий знает последним пульсирующим обломком разума, что дерётся не зря: она дерётся рядом с друзьями, с которыми её разделил бой, ради тех, с кем им пришлось расстаться. На миг она увидела в сиянии зеленых и алых огней своего часодейства знакомую фигуру — увитую тенями, но все равно принадлежащую человеку, бледному, худому, с вьющимися пышными волосами, темными, как шкура гнедой. А потом все перестало, и Захарра подняла глаза кверху. И мир снова пошёл, обрел очертания и звук, и рядом внезапно возник Том. Пес с размаху заехав кому-то по лицу обернул её к себе, стал выть и гавкать, о чем-то сообщая, но Захарра не понимала его слов. Затем они встали спина к спине, отбив очередную атаку, взялись за руки — и побежали сквозь бой. Мимо них проехал человек на лошади, и маленькие металлические диски, которыми он раскидывался, оря во всю глотку «Юлий, но! Но!» разметались по толпе, расчищая им путь. Оба видели тело, висевшее на дереве, а ещё — видели, как, возвышаясь над большинством, вместе с огромной волчицей-оборотнем Джейк Салли, их друг, защищает серебряную дверь. Стрелы слетали с его тетивы со скорость змеиного броска, ловкое гибкое тело стремительно меняло положение, сгибаясь, отлетая в сторону и бросаясь в смертоносную атаку. Метался из стороны в сторону его длинный синий хвост, развивались распустившиеся грязные волосы, горели неистовством желтые кошачьи глаза, рвалось из раскрытого клыкастого рта рычание. А стрелы кончались. Кончались слишком быстро. Когда Захарра, перерезав лоб пробегавшему мимо бедолаге, вновь поймала жестяную руку Тома и уже услышала голос Эллисон, зовущий из гущи людей, она увидела, как Джейк внезапно покидает свой пост — бросается в океан тел и исчезает в нём, продолжая осыпать врагов стрелами. Будто бежал к кому-то на помощь. В то же время Гетти, которую Король-Феникс нещадно теснил назад, к корням, чуть не лишилась головы, когда поднырнула под его рукой и вонзила нож в спину. Эта битва, битва двух кардинально разных полярностей, проходила на узком пространстве между движущимися, скалящимися клинками берегами, и никто из сражавшихся не намеревался отступать ни на шаг. Гетти отчетливо слышала запах крови, текущей из рассеченной скулы, но у неё не было времени призвать спасительный костюм Лунного Рыцаря. Все её внимание занимал могучий воин с топором, сам Король-Феникс, с которым её свела в бою судьба. Она не успевала ни обдумать это, ни принять, каждую секунду уходя от сокрушительных тяжелых ударов и изредка думая: «Фриск. Не подпускать. Лук». У того был лук, в ещё топор, а ещё у самой Гетти была прострелена спина, но она так привыкла к боли, что не замечала, как наконечник стрелы увязает в её мышцах и трется о кости. Она знала, что он хотел сделать — не знала зачем, в чем причина, но, господи, если она даст ему убить свою подругу, все их старания окажутся напрасны! Гетти ни в коем разе не была человеком жертвенным, однако забыть, какая невыносимая боль пронзила её горло и вонзилась в душу, словно ядовитый шип, она не могла. Она не могла забыть, как простая жажда мести превратилась в нечто большее, в дружбу, товарищество, наконец — в ганзу, которая прошла весь этот путь, дабы оказаться здесь. И поэтому маленькая хрупкая девочка дралась с остервенением тигрицы, нанося своему бывшему предводителю все новые и новые удары, и её ни что не волновало. Перед ней стояли то образ Тэмсин, то фигуры удаляющихся в огонь друзей, и это было единственное важное. Гетти уже оказалась под сенью ясеня, кровь из раздробленного бедра заливала её ногу, боль пылала во всех клеточках тела, но она не останавливалась — уворачиваясь, сверкая ножом, как когтем, перед высоким воином в закрывающем лицо шлеме. Через секунду топор проскрежетал возле её ног, она развернулась, подставив спину, ушла от удара и снова пырнула. Откуда-то прилетела огромная стрела, которую мог выпустить лишь её друг, только она не задела Короля-Феникса — лишь привлекла внимание, когда Джейк подскочил, сбив мужчину с ног ударом своего лука. Он обернулся, и его кошачьи дикие глаза уставились в одну точку: туда, где трое защитников двери падали, пока в строю не осталась последняя воительница — волчица Джуди. Это она когда-то напала на него, она помогала Василисе выслеживать ганзу и она же рассказала новеньким историю об Арго-II. И сейчас, рыча и извиваясь, разрывая когтями и клыками своих врагов, дралась. Дралась, словно за своего волчонка, за эту чертову дверь. Когда вокруг неё образовалась уже значительная куча, и она осталась стоять, тяжело дыша, на своих окровавленных трясущихся лапах, пелена тьмы вдруг накрыла умерших и подняла их вновь — и среди них Джейк увидел лысого, одноглазого сукиного сына. Он почему-то не задумался, почему Астрагор участвует столь рьяно в сражении, капелькой своего пока не угасшего ума понимая, что причина в Ключах. Он не задумывался больше ни о чем, даже о Гетти не подумал, с которой Фитц Чивэл Видящий вновь схлестнулся. Он вложил стрелу в лук, разогнулся и прицелился. Мимо него уже просвистела стрела, наконечник её ударился о кору, запудрив Джейка древесной пылью. Он сдул падающие на лицо волосы, натянул тетиву. Рядом опять звякнуло — в этот раз пуля с характерным дребезжащим визгом стрельнула совсем рядом, и из толпы дерущихся выглянула такая же, как он, длинная синяя фигура. У Джейка был выбор: убить его, убийцу, за чьей душой он и явился сюда, зная, что потом он снова воскреснет, или убить другого убийцу, забравшего его подругу, зная, что и он тоже вскоре вернётся. — Джейк! — вскричала Эллисон, продираясь к нему. — Оставь! Помоги ей! Тетива коснулась его лица, перо стрелы — уголка губ… — Его зовут Уилсон Арч, — не поворачиваясь к нему, произнесла Одри. Джейк замер, веник в его руках как будто обрел неестественную для него тяжесть. Он застыл, как изваяние из мрамора, бездушное, лишенное чувств. Лишь в сердцевине его существа билась разрушительная, напоминающая агонию, ярость. С такой яростью мужчины и женщины его племени бросались в бой с чужаками, впрягались за своих, как будто все жители его народа были единым организмом. И с этой яростью он думал о человеке, расправившемся с его названной сестрой. Джейк разогнулся вздохнул. Подумал, вспомнив, как Одри просто смотрела, как убивают Тэмсин: «Зря ты мне это сказала». — Значит, Уилсон Арч скоро получит стрелу в сердце, — констатировал Джейк и обещал, что так и будет. Они снова взглянули на друг друга, и между ними Джейк обнаружил связь, его самого даже чуток смутившую: часто получалось, что он, такой неразговорчивый и хмурый, говорил с ней, получалось, что часто это они вдвоем молчали и так молчаливо друг друга понимали. Они оба хотели, чтобы одноглазый кусок дерьма наконец сдох. И он подумал: да, я хочу убить его, я хочу, чтобы он испытал эту боль, пусть он хоть сто раз восстанет, он должен ощутить боль и ужас перед смертью. Пронзивший ножом череп израненного, уже поверженного зверя Уилсон Арч, одноглазая бессмертная мразь, погиб на месте. Стрела Джейка угодила ему в левую грудь и вошла глубоко, дольше чем на половину древка, выйдя из спины, как копье — ломая ребра, разрывая лёгкое и сердце. Выпущенная долей секунды раньше свинцовая пуля угодила Джейку низко в живот и вышла сдали, разбив таз, разорвав кишки и заставив артерию лопнуть, как пузырек с кровью. Лучник упал, словно его сбило машиной и переехало, и он со всей силы врезался во что-то твердое спиной. Он упал, и все под ним хрустнуло, как снег из обломков костей, разлилось горячей кислотой, обжигая и лишая тепла. Мысли, воспоминания, их не осталось — была лишь боль, прострелившая его насквозь, как будто невидимая стрела вонзилась в него и вышла. Он упал, и мир перестал существовать, его важность просто… пропала. «Я же тебе говорила — не подставляйся!». Эллисон и Марк закричали в один голос. Гетти, обернувшись, истерически, невыносимо завизжала, схватившись за живот, точно как Марк, и топор просвистел возле неё — и оттуда же, из небытия, откуда он прилетел, появился и конь, сбивший Короля-Феникса с ног. Эллисон отрубила голову, словно размахнувшись битой, выскочившей между ними четырехногой визжащей твари, чьи острые когти на миг дотронулись до её живота, а потом, прорубив себе дорогу, вместе с Марком бросилась к другу. Джейк вспомнил о двух вещах. Как держал своего первенца на руках, того самого ребенка, что в возрасте пятнадцати лет умрет от шальной пули, тем самым отправив отца мстить ордену мертвецов. И как в ходе этой миссии умерла Тэмсин, его драгоценная подруга, ведьма, бог о бок с которой он прошел столько боев и свое величайшее горе — тогда все Белые Плащи плакали, рыдали, прижимаясь к неутешному отцу, и Тэмсин путалась пальцами в его волосах и пела их общую колыбельную, пробравшуюся из детства песню: «Шаг подушками глуша». А потом он умер.***
Звон в голове. Так звучит тишина, окрашенная яркой красной зарницей, закупоренные, готовые вырваться на волю, истерзанные чувства. Она была абсолютно одна в этой тьме. Видение растворилось, кровь и болезненный, невыносимый жар из взорвавшегося бедра растаяли, она вернулась в свое тело. Закутанная во мрак, трясущаяся, словно в тесном ящике без света и воздуха, она неслась прочь, убегая от страха и скорби. Вот только они уже добрались до неё и раздавили: она увидела, как умер её друг, и она беззвучно кричала, беззвучно рыдала, видя перед собой его застывший взгляд… Они бежали все быстрее, быстрее, как будто убегали от таинственного преследователя, Одри чувствовала, как лапы Чернильного Демона наливаются тяжестью и холодом, как панически бьется сердце в мощной груди, она чувствовала, как страх сковывает его цепями и туманом застилает разум. Её качало, бросало из стороны в сторону, подкидывало, словно веточку, оказавшуюся в море, но не имело больше значения, как мучилось её тело. Разум, спрятавшись в собственноручно созданной клетке, бился о решетку и кричал, умоляя не умирать, заставляя само время повернуть вспять и отменить случившееся… Но оно не отменялось. Время шло дальше, унося прочь умершего на’ви, и Одри оставалось только кричать. Великая темная сила аплодировала её крику боли, насмехаясь, кривясь, и она слышала, как сквозь толщу воды, её ужасные слова. Сквозь слезы, кровь вопль. И так будет со всеми, кого ты любишь, Одри Дрю. Я заберу у тебя всех, я убью этих букашек под моими ногами, раздавлю, размажу, потому что они возомнили о себе слишком много… Копыта Чернильного Демона высевали искру, кривые колени словно выбивались из суставов, но он продолжал бежать, оставляя позади всех, вообще всех. И он прекрасно слышал плач своей сестры, ощущал, как её тело сползает с его спины, знал — его бывшая госпожа не остановится, пока не убьет её, не убьет всех до единого. Я слышу твои мысли, демоненок. Думаешь, если будешь так бежать, ты спасешь её? Глупый, глупый мальчишка! Да ты даже себя спасти не способен, что уж говорить о твоих родных? Он оскалился. И побежал ещё быстрее, не слыша, как остальные просят его быть помедленнее. Всего лишь маленький и ничтожный демон. И его маленькая ничтожная сестра! И все это в то время, пока его сестра вжималась лицом в его затылок, не замечая, как немеет лицо от исходящего от чернильной кожи мороза, как все внутри крошится, готовое разломаться. А потом она нашла что-то в себе, что-то такое же могущественное, но ещё не обретшее ни формы, ни имени — оно оказалось на мгновение в её руках и ускользнуло… Одри и раньше теряла друзей, но не так, не осознавая, что это навсегда с такой же ясностью, с какой это осознавал бы любой другой человек на её месте. А она осознавала — она понимала, что её приятель, с которым они могли вместе помолчать в окружении голосящих веселых болтунов, больше не вернётся. Он погиб. Они резко остановились, и тогда Одри, тщетно искавшая в мире теней женщину, что ломала её жизнь, дёрнулась и осела. Сперва она не поняла, почему они замерли, а подняв голову с лицом заплаканным и как-то смятым, словно покрывало под спиной охваченного лихорадкой больного, кивнула. Безвольно, слабо. Одри разглядела сквозь пелену огромные двери, похожие на те, что стояли у логова Алисы, только собранные из черного с серебряными прожилками материала — должно быть, из сухольдаля, росшего по углам густыми бледно-зелеными кустами на политом серебряным дождем черноземе. Ленивым, неуклюжим умом она дошла до того, что они все стоят и ждут чего-то, а потом сползла со спины Харви, чуть не упав. Колено больно ударилось о пол, руку, казалось, обожгло, когда она врезалась в черно-белые чистые плиты ладонью. Обернулась. Все стояли, наблюдали за ней. Кроме Василисы. Василиса смотрела на дверь с благоговением, зная нечто, о чаи ещё не догадалась Одри. И только тогда, когда она раскрыла рот, позволяя выветриться мыслям и смерти и войне, о Джейке и вязком, запутанном клубке, которым представлялась ей битва, и придти другим, она прозрела. Слазя перестали, ком, разбухавший между ребрами, прошел — и Одри, обернувшись, взглянула на дверь, ограждавшую их от Ключей. На миг она полностью проснулась, и волнение, и ужас набросились на неё, заставляя трусливо пятиться, ударили её с такой силой, что колени задрожали, а ноги обмякли. Пустым, ничего не выражающим взглядом она смотрела перед собой. Дверь к хранилищу, к которому она столько стремилась. Хранилище, в которых хранятся те самые легендарные часовые Ключи, некогда принадлежавшие молодым часовщикам, одним из которых был брат Захарры. Ключи, развязавшие эту битву, эту войну, бурю недоверия, злобы и мести. Задумчиво, будто не она вовсе управляла этим телом, Одри достала из кармана деревянный ключик, собранный ею так давно, чтобы оказаться здесь, перед этой дверью. Она покачнулась, вспомнила: они с Захаррой стоят на крыше, и она рассказывает доверившейся ей девушке о Ключах. Вспомнила, как стояла у ёлки, получая вторую часть этого ключа, как в барахле, собранном в разрушенной старой студии, где обитали призраки славного прошлого, нашла первую часть, маленькую коронку. Вспомнила все… И она почувствовала отчаяние. И ярость. Сломленная, она завертелась в той же буре, что и все, и она снова услышала слова Харви: «Даже сам Арагорн, первый лидер Рыцарей, не смог бы лучше провести нас через эти ужасные испытания. Я горжусь тем, что я брат такого сильного, упертого и смелого человека, как ты». — Вот и всё. Она крепче сжала в пальцах ключ, вспомнила Кевина и Джоуи рядом с призраком Чары, и внутри все снова перевернулось, и наступил покой. Она подошла к маленькому замку, украшенному вензелями тонких, извивающихся, как змеящиеся на ветру лозы, часовых стрел, и дрожащей рукой вставила в него ключ. Ключ был серебряным, укрыт трещинами, по которым текла чистая магия, и он поблескивал в неясном свете, как фонарь с пойманным в него лунным лучом. Драконьи крылья, сложенные в виде сердца, успокоили — напомнили о той, кто всегда успокаивала её, как бы трудно ни было. — Да, — рядом появилась Василиса. Тиккер на её шее раскачивался. Глаза смотрели на ключ, погруженный в замочную скважину, рука остановила медальон, и Василиса повторила с придыханием: — Вот и всё. Рука дрогнула. Одри попыталась найти в тишине шепот таинственного врага, но нащупала лишь настолько плотное безмолвие, что из него можно было выковать клинок и убить им. Тихо. Безмятежно. Спокойно… Как когда ты уже умер или когда секунда перед твоей неминуемой смертью тянется и тянется, как будто само время позволяет тебе нарадоваться жизни. А потом Одри повернула ключ.***
Марк и Стивен тогда превратились в чудовище, призванное в этот мир для одной единственной цели — убивать. Его удары были сродни падающим с горных вершин каменным обломкам, его золотые серпы разрезали воздух полупрозрачными молниями, и каждый, кто вставал у него на пути, падал, изрубленный и сломанный, как тряпичная игрушка. Когда Эллисон увидела его ярость, она словно вдохнула свежего воздуха, начиненного силой, и все это случилось за секунду до столкновения с дерущимися противниками — они боролись с друг другом, уходя, загораживая путь, и она избавилась от них парой резких и коротких движений. Противник продолжал теснить Гетти, не давая ей ни мига на то, чтобы сориентироваться, осознать увиденное и перевести дыхание. Он бил, бил и бил, заставляя отступать, придумывать новые уловки, дабы нанести удар первее, и в её блестящих от слез темных глазах Эллисон видела непережитое горе. Она с криком вскинула нож, и в тот момент удар ноги в грудь выбил из неё дух, и маленькое лезвие выскользнуло. Гетти упала, перекатилась, не дав разрубить себе грудь, встала, подогнулась — теперь, безоружная, не поспевающая за собственными мыслями, она походила на карлика, борющегося с каменным великаном… Или крыску, сражающуюся с целой стаей котов. Лезвие топора в последний раз резануло воздух возле неё, после чего он снова ударил девчонку ногой в грудь. Она повалилась наземь, оказавшись рядом с телом своего друга, и тогда, увидев его остекленевшие глаза, глядящие в пустоту, Гетти, кажется, изнутри умерла: там, где билось сердце, нечто надорвалось, и из образовавшейся раны вытекла особая кровь, позволявшая биться даже так, без оружия, обессиленная. Джейк лежал рядом с ней, а она прямо на темной луже, растекшейся под ним, и Гетти подумала перед тем, как разум окончательно покинул её: так вот ты какая, смерть. И, достав из ножен на его груди костяной охотничий кинжал, для неё похожий на короткий меч, вновь бросилась в атаку. В это время Эллисон уже лично схлестнулась с ним в схватке, и топор и меч скрестились, разжигая искры между двумя бойцами. Эллисон попыталась увести громилу, рассчитывая на его неповоротливость, но недооценила другие его качества — поражающую скорость, которой он компенсировал нехватку гибкости, напор, способный сокрушить скалы, и звериный гнев, который он вкладывал в каждый свой удар. РАЗ! И меч Эллисон зазвенел. ДВА! И он на миг изогнулся, после чего, с невероятным трудом отбив топор и уйдя на шаг назад, Эллисон рассекла своим клинком ему рукав, но тут же получила кулаком по лицу. ТРИ! И выпад, который мог стоить ей жизни, в последний момент она парировала, раскрутившись, как балерина на носках. — Зачем все это?! — слова сорвались с уст между секундами, когда топор летел ну в лицо и когда обрушился на пол. Она снова парировала, снова и снова. — Для чего?! Человек, который был Королем-Фениксом, с ревом раскрутил топор, и его лезвие порезало плечо. Вспышка боли отбросила Эллисон, и та, потеряв остатки сил, но схватившись за рукоять, стала вставать. К тому моменту он, не замечая боя вокруг, отбросил тяжелый шлем и попросту разжал пальцы на топоре, выудив из ножен длинный искусно выкованный клинок. — Потому что предателей нельзя оставлять в живых, — ответил Фитц и размахнулся. В этот момент возле его груди юркой рысью промчалась девочка, перерезав кольчугу на его брюхе, и тот по-собачье взвыл и отошел, попутно выбрасывая вверх меч. Он оскалился, отбил новый удар и пошёл в яростное, стремительное наступление. Теперь против него боролись сразу двое, но он, несмотря на возраст и превосходящих в числе противников, не отступал. И никто из них не видел, как кипит, вертится война вокруг, полностью поглощённые огнём, разгоревшимся в груди. Ноги подкашивались, спотыкались. В головах пульсировала мигрень, в легких — нехватка воздуха, напоминающая по консистенции ртуть. Все плыло. А когда Эллисон иступлено взвыла и размахнулась, когда враг был занят Гетти, нечто тяжелое навалилось на неё и, вгрызаясь своими острыми клыками, стало оттаскивать. Эллисон чудилось, сейчас она умрет, не успев додумать то, о чем хотела думать, упав и стукнувшись затылком. Разрывающие сухожилия клыки впились в неё, оттащили, и тяжелая туша с косматым серым мехом навалилась на неё всем весом… Рядом, на границе поглощаемого дымкой сознания, она увидела как Рэн, которую она потеряла ещё в начале боя, переворачивается в воздухе и безвольно падает перед тремя напирающими на неё воинами. А потом на неё набросилась бледнолицем девушка, чьи окровавленные, разведанные в оскале губы, из-под которых выпирали клыки хищника, она бы никогда не забыла — и вонзилась ей в шею. И все это сейчас, когда волк, рыча, лягал её мощными передними лапами и задними разрывал живот, пока когти наконец не достигли плоти — тогда Эллисон вообще забыла о чем либо, даже об оброненном мече. Она могла кричать, захлёбываясь черной кровью, отталкивать зверя, всей своей сущностью прекрасно зная, что не сможет, и он останется на ней, пока не разорвёт своими зубами, пока не остынет её тело, превратившись в кусок гниющего мяса… Кувырок. Разворот. Гетти отошла от линии соприкосновения, но уже не так ловко, как раньше. Дыхание рвалось из неё, как распыленная кровь, обжигая нутро, царствующий вокруг бой дезориентировал, вводил в панику, какой она не испытывала многие годы. Но битва с Королем-Фениксом за жизнь Фриск (она понимала, к кому он шел, ради чего шел, и не собиралась отдавать ему её смерть даже ценой собственной…) и гибель Джейка надломили в ней тот стержень воина, державший на плаву и в самых экстренных ситуациях. Сердца бури не было. Может, его никогда не существовало, вместо него был клинок, отскакивающий от её клинка. Металл и кость. Единственный глаз слезился. В глазнице, из которой рос ведьминский цветок, пульсировала тупая боль. Дышать… дышать… дышать… Вызвать костюм? Нет, не сейчас… и не сейчас… слишком близко к горлу… пробьёт сердце — и все… нет… Король-Феникс бился с ней хладнокровно, едва его волк схлестнулся с Эллисон — ещё и вальяжно, играючи, точно восстанавливал силы в секундах между морганием и этими быстрыми взмахами… Дышать… — Предатели! Должны! Умереть! Клинок в живот — насквозь, как пуля, быстро, скользя, словно это был не меч, а лезвие конька на поверхности катка. Острая боль. Туман. Гетти поперхнулась кровью, потеряла контроль, словно ниточка, за которую держалась, соединяя тело и мозг, порвалась, и мир потек, потерял очертания. Её накрыла волна холода, звонкого, словно заиндевелое серебро отлетало от кусков битого льда. И она вспомнила. — Что бы ни случилось, мы будем держаться вместе. Ведь мы команда. Нас свёл случай — железо и свинец, лабиринт и смерть, — и нас спаяла вместе Тэмсин, которая, я уверен, сейчас где-то рядом, смотрит на нас и удивляется, как мы вообще ещё живы. Я понял это, когда мы едино встретили мертвецов и победили. Я рад судьбе за знакомство с Рэн, Джейком и Гетти — без вас бы я был совсем другим человеком, без семьи и любви. Она плакала. Плакала от счастья, ибо перед взором проносились, полыхая багрянцем и ядовитым черным смогом, невыносимые секунды последней трансформации: она лежит на диване в окружении друзей, такая несчастная испуганная, что хочется плакать и звать мамочку. Позвоночник рвётся из спины, кожа натягивается до треска, из руки, в которой каждая мышца словно ожила и зашевелилась червем, не теряя попыток вырваться на свет божий, льется гной, и её покрывает нечто новое — грубая, сухая чешуя. И она тут же отваливается, отваливается вместе с кожей, будто собственное тело экспериментировало над ней, выясняя, что приживется, а что нет… И рядом были они. Человек и синий здоровяк. Они держали её за руки, поили водой, вытирали холодными тряпками и просили жить — не закрывать глаза, терпеть и искать, ради чего бороться. Только позже, когда Рыцари нашли способ как бы заморозить болезнь в теле Гетти, появились ещё двое — одна подарила цветок, дабы закрывать впадину вместо глаза, другая однажды увидела, как девочка плачет перед зеркалом, нервно срезая едва отросшие до плеч волосы — в тот период Гетти старательно пыталась сохранить в себе все то, что ей более менее нравилось в себе, а не нравилось ей ничего, — и произнесла: «Ты в любом случае очень красивая!». И она плакала, потому что любила своих друзей. И старых, и новых, да, даже вот этих психов, встреченных во мраке чернильного мира. Она доползла до корней Иггдрасиля, уходя от своего преследователя, как безногая лань, оставляя за собой жирный след блестящей алой крови. Она чувствовала, как смерть приближается к ней в облике Короля-Феникса, бывшего королевского убийцы, она уже чувствовала её ледяной поцелуй на липких губах. Она крохотным напуганным зверьком забилась между двумя толстыми корнями, достала нож и стала ждать. Тень Фитца двигалась медленно. Медленно, но уверенно, и она знала, что его уверенности ей не сломить — она крепче и его меча, и его топора. Гетти открыла рот, ужасно кашлянула, выплевывая кровь на подбородок. Цвета погасли. Мысли пропали, и не было даже идеи вызвать броню. Стрела, до этого выпущенная в неё, мерзко потерлась наконечником о позвонок. Пришло одиночество. Убийца оказался над ней. Поднял меч. — Зря мы тебя пустили, — выплюнул он. — Нужно было сразу кончать. Но я тебя пощадил, дал шанс избавиться от недуга, рискуя безопасностью своих солдат. И вот чем ты отплатила? Гетти улыбнулась. — Прости, ганза, — сказала она совершенно отчетливо. И вспомнила и о Фриск, утешавшей её после смерти Тэмсин, и об Одри, которая ушла за Ключами, и подумала: как смешно, что мы оказались здесь. Мы пошли за этими двумя дурами, потому что за ними невозможно не идти. Затем меч опустил острием на её грудь, и все закончилось. Вырвав железо из бездыханного тела, Фитц Чивэл Видящий оттер кровь о штаны, взглянул наверх. Не теряя времени и отказываясь думать о том, что он сделал, и о том, что творилось повсюду, он убрал меч и достал из-за спины прикрепленный к колчану со стрелами обыкновенный деревянный лук. И прицелился. В тот же момент предательница, висевшая на дереве, самая ненавистная, самая отвратительная ему, проснулась. Фриск с трудом разлепила грязные веки, качнулась, как лоскут паруса, пытаясь что-то осознать, и её голова резко дёрнулась назад, словно оказалась слишком для неё тяжелой. Фитц наблюдал. Древко скрипело о тетиву, тетива скрипела в его руках. Заострившийся взор с поразительной точностью отметил и нездоровый серый оттенок кожи, кровь, разлившуюся по одежде, что та вся прилипла к телу и превратилась в уродливое темно-алое полотно, не годное даже для половых тряпок. Заметил и свежие ранения на груди и на шее, из которых кровь текла, должно быть, как из свиньи. Он отдал ей должно — сука отказывалась умирать несмотря ни на что. Любила жизнь так, как не любили её дохлые друзья. Фриск уставилась на него и на Гетти, безжизненной грудой скукожившуюся в корнях. Он не улыбнулся, как ожидал от себя, поддавшемуся мрачному торжеству. Он вообще ничего, кроме ненависти, не чувствовал. — Ну привет, — когда её потускневшие глаза расширились, словно некая рука сбросила с неё оцепенение, приходящее перед смертью, Король-Феникс всадил ей стрелу в глотку.***
Звездная нить истлела, как серебряное солнце в последние мгновения жизни. Дыхания больше не слышно, не слышно себя — лишь биение чего-то невозможно большого и сильного прямо под ногами. Далёкий его гул доносился ритмичным биением сердца до маленького разума маленького человека, стоило ему закрыть глаза и пустить фантазию в полет — тогда дух человека растворялся пыльцой, и тело могло увидеть и услышать сокрытое. Заглянуть туда, куда другие не заглядывали. И сейчас он, вернее, она заглядывала туда вновь, перед тем как сокрытое станет явным. Одри слышала это невероятное сердцебиение, что мощнее пламени, горящего внутри земного ядра. Только вместо необузданного жара и крови, качаемой обычным человеческим сердцем, в нём циркулировали чернила. Сама тьма. Едва в замке щелкнуло, огромная, мощная волна промчалась по коридору, всадив в маленьких несчастных людишек по сотне стеклянных игл, и Одри почувствовала, как волосы шевелятся на затылке, а паника накрывает её, подобно летящим с небес огненным искрам и пеплу. Секунды и минуты остановились, и нечто, живущее вне времени, превратили её кишки в узел и заставило сердце испуганно визжать, ища путь спасения, и ужас закрался в саму суть её естества, и она застыла. Признаться, мало кто думал, что ты доберешься до сюда живой, ласковый, нежный голос коснулся ушей. Но раз так, добро пожаловать в мою обитель, милая. Я надеюсь, ты будешь СЧАСТЛИВА, последние слова, произнесенные ею, пробрали до костей — голос стал глубже, круче, как будто с мелового утеса обрушился давно омываемый морем кусок, и Одри полетела по этому голосу, как по высоким, скользким ступеням. Кто ты? Скрывая страх, спросила она. А ты ещё не поняла? О, недалекая бабочка… Все-то тебе нужно рассказать. И кто ты, и кто твой брат, и твой отец… Она усмехнулась — смех долгий, катящийся, подобно эху, в длинной каменной утробе. Харви ведь сказал тебе. Я есть вы. Я в вашей крови. В вашей коже. В вашей душе. Я ваши тени, я мрак, крадущийся к вам. Я всегда забираю то, что хочу. И когда все умирает, остаюсь лишь я, и из глубин души или откуда-то свыше, откуда пришли путники, сквозь корни Древа в неё влился крик — громкий, не то женский, не то мужской, въедающийся в мозг. Одри пошатнулась, зажмурилась, но не отняла руки от ключа. Сознание стало покидать Одри, качаясь вместе с ней на волнах тьмы, и она снова увидела холм, а на холме женщину из теней. Она узнала крики. Пожалуйста… не убивай их… я умоляю, я сделаю все, что ты скажешь, только больше не трогай моих друзей… Горло сдавило, глядевшие сквозь километры глаза уставились во взгляды безмолвно дерущихся, умирающих, выживающих. Она видела, как волк вгрызается в плечо Эллисон, как кричит, словно пронзенным копьем прямо в сердце, Марк. Не я убиваю их. Они сами себя убивают, я же их подтолкнула к этому. И ведь им даже повод не нужен для бессмысленной кровавой резни. Они сами все сделают, и это не остановить. Василиса Огнева, наблюдавшая за оцепеневшей девушкой, было сжала сильнее молоток и сделала к ней шаг, будто хотела и ударить, и утешительно похлопать по плечу — и в этот момент, словно на неё дыхнуло само зло, она обернулась. Обернулись все, обернулась Одри. Я заберу вас всех, мое милое пятнышко. Я обниму вас своими когтями, закутаю в пледа, сотканные из собственных чернил, и вы воссоединитесь со своими собратьями в вечном сне, внутри меня… Ты же не думала, что все будет так просто? О, нет, нет, нет, я тот секрет, что отец оставил здесь в качестве последнего испытания, и ты либо пройдешь его и заполучишь главный приз, либо погибнешь рядом с ними, черные узоры на полу начали растекаться, наполняя собой белизну, словно разлитый деготь, и скользкие, собранные из слизи руки стали вылезать, цепляясь за твердую поверхность. Как утопленники, вылезающие из озера на берег, проклятый светом полнолуния. Собираясь из чернил, твари вставали на длинные кривые ноги, вырезая для себя худые, похожие на кости, не обтянутые плотью, туловища, и узкие, вытянутые головы. Огромные, непропорциональны крылья падали на пол из их распоротых спин, расплескивая кругом темную кровь, груди их пошли вширь, и длинные шипы, похожие на заостренные позвонки, стали сгибать тварей к земле. — Бегите! — не задумываясь крикнула Василиса, доставая меч. — Мы их задержим! — Что? — не поняла Одри. Тогда Огнева схватила её за шиворот. — Мы вчетвером с ними справимся. Ты, Генри и Харви — убирайтесь и чтоб принесли Ключи! Поняла? — их глаза встретились. Две пары желтых, некогда серо-голубых и ярко-синих, как будто у одной в стекле очей отпечатался образ подтянутого туманом неба, а у другой навеки отразился горячий лазурит. Одри показалось, что она видит в этом жгучем взгляде себя, затем поняла — в нём и она, и Василиса, та, какой она была в глубине души. Но не успела та додумать, как Василиса отшвырнула её, и Ореола встала рядом с ней, смело выдирая обсидиановый клинок из ножен. — Открывай! Ну! Так наивно полагать, что вы можете противостоять моим детям! А они голодны… И они так давно не пробовали вкус человеческой крови! Сотни тварей бросились на них, пронзительно визжа и раскрывая свои мышиные уродливые крылья, и Генри с размаху, с криком бросил топор в морду одному. Харви со звериным воплем бросился в бой, и за ним, как блики света, отскочившие от его блестящей черной шкуры, ринулись остальные. Битва вскипела, как варево в котле, и взорвалась. Вот только ключ не поворачивался, как бы ни старалась Одри. Будто зло тянуло, выжидая момента, когда случится задуманное ею, и она осмелилась подумать мечущейся, разгоряченной мыслью, что ждёт она, когда все ненужные умрут. И это придало ей сил. Ну придала сил ужасная возможностью увидеть, как умирает Василиса, чью жизнь она поклялась сохранить. Удар. Слишком сильный, сбивающий с ног и вырывающий воздух из легких, как растение из земли. Хруст. Блеск когтей. Удар, сильнее предыдущего. Молоток погрузился в морду, вышел из неё с омерзительным хлюпом. Собственные крылья, кроваво-красные с налетом сажи, рассекли воздух и завибрировали, разрывая плоть, как тончайшие лезвия. Вскрик, часовая стрела легла на ладонь, и сила брызнула из неё: — БОЛЬ! Грохот. Ключ повернулся полностью, и внутри двери завернули, заработав, древние механизмы, скрепленные Серебром и кровью Ненужного Человека, и надежда вкупе с отчаянием затеплилась в девушке. Натужно кряхтя, ей удалось приоткрыть тяжелую дверь, и Генри первым протиснулся в образовавшуюся щель, на ходу прикончив мерзкое существо, потянувшееся за ним. Второе и третье, пырнув в глаз и раскрошив ему бедро и разбив череп, убила Одри. Следующим стал пятиться Чернильный Демон. Не смотря, куда идет, не оглядываясь через плечо, он рвал на куски порождения Шепчущей, пока наконец не въехал спиной в стену. Из последних сил двигаясь, Одри напряглась каждым узелком мышц, чуть не разорвавшись, и потянула дверь дальше. Словно кожа порвалась на руках, а воздух вылетел, заставив лёгкие лопнуть, она смогла расширить его до нужных брату размеров, и тот стал протискиваться, попутно вместе с ней отбиваясь от полчищ чудовищ. Одри держала, пусть она находилась на пределе возможностей. И слышала как затихают лязг мечей и крики и как заступает на их место потусторонний, мягкий шепот. Столько линий судеб уже прервано, столько ещё прервется… ты действительно готова принести подобную жертву? Ты уверена в своей победе? Уверена, что, потеряв все, ты меня одолеешь и заберёшь Ключи?.. Она попыталась не слушать, не слушать, не слушать. Харви застрял. Забился пойманной птицей. Рядом встала Арья, загородила собой, мелькающим, как молния, клинком не позволяя монстрам приблизиться к Одри. Василиса дралась посреди однотонного, движущегося поля, крутясь, как юла. Как рыжая волчица, защищающая свой последний шанс спасти то, что она любит — обе своих планеты. Женщина из тени ухмыльнулась. Не бойся. Как я и обещала, скоро все закончится. В любом случае… Я не боюсь тебя. Врешь! Шепчущая наслаждалась её ложью, выданной за правду. Ты всегда будешь бояться! И папочка не придет к тебе на помощь! Ноги подгибались. Брат уже исчез в проходе, лишь мелькнул хвост, и Одри оглянулась на борющихся. — Удачи, Василек, — произнесла она и, напрягшись фактически до потери сознания, оттолкнула дверь и ввалилась в помещение. Звук разлетевшейся вдребезги стены и булькающий, остановившийся на резком хлопке хрип, раздались за спиной прежде чем она упала на колени. Вблизи бесконечной пропасти… Пришла темнота. Стало тихо, время замедлилось, как в капле янтаря. Одри осталась наедине с собой, с колотящимся сердцем и свежей раной на руке. Она закрыла глаза, сделав осторожный вдох, полный пыли… И из темноты послышался свист. Мир застыл, как при поцелуе, как в мечтах, и тысячи осколков её жалкой жизни пронеслись перед глазами. Её и чужой, прожитой много лет назад и так ужасно прерванной. Свист. Холодный, безжизненный. Он будто иссох, сгорел изнутри, от того звучал так пусто и был в то же время таким всеобъемлющим. Свист был сладкозвучной песней ночного холода и могильной земли, и теперь Одри не догадывалась, а знала, что звучал он всегда из чернильных уст этого существа. И был он мелодией её смерти. Одри встала на четвереньках, царапая ладони о каменную крошку, взглянула в падающий в неизвестность неприглядный мрак, но не испытала никакого страха. Тело пылало, израсходовав последнее, требуя отдохнуть и полежать ещё немного. Вокруг, как цепи из дыма, вилась насвистываемая мелодия, дурманя остатки рассудка. Лечь, лечь и не проснуться, твердили ей, только вместо этого девушка от чего-то продолжала пытаться встать. Свист оглушал, словно пригвождал к месту — едва она попыталась подняться, руку обожгло, и она больно упала на локоть, неслышно вскрикнув. А в желтой душе бился механизм, заклинание приказа, заставляющее встать, встать вопреки, потому что не встать сейчас нельзя. Упрямо взглянув во мрак, стараясь не думать о льющейся из раненого предплечья крови, она перевернулась и села. И свист прекратился. Генри лежал рядом с ней, часто дыша. Харви стоял возле двери, под которой распластался труп чудовища с вонзенным ему между лопаток мечом, и Одри узнала в нём меч Василисы. Увидев, как за нами пытается последовать эта омерзительная тварь, она не стала терять времени, подумала Одри, разглядывая труп. Затем встала, рукой зажимая рану и при том мучаясь от боли в животе, будто туда вонзила ей когти Шепчущая, и помогла встать Генри. Харви достал меч из тела и вручил другу. Тот без слов принял его. — Они умрут, — сказала Одри, приходя в себя. Сделала шаг назад и в бездну, благо, не навернулась. Умрут. Четверо убийц — рыжая волчица и её люди, верные своей предводительнице до последней капли крови. Умрут… умрут… умрут. Одно слово тяжелым камнем повисло на сердце, выдавив слабый стон, толкнув Одри вбок. Или это сказывалась усталость? — Они… — она замолкла. Её лепет, поняла она, здесь бесполезен и ненужен, ведь сложившаяся ситуация сама напоминала фарс, на корню неверный исход, граничащий с абсурдом и трагедией. Поэтому лучше просто помолчать. Судя по пустым выражениям лиц остальных, у них было схожее мнение. Генри кивнул. Оперся на меч, как на трость, качнул головой. Харви мрачно вгляделся в сумрак, царивший здесь, подошел слишком близко к краю, откуда дуло, словно из огромного, жадно вбирающего воздух рта. Сжимая зубы, Одри достала из ножен «гент» и выхватила из чехла нож, от чего запястье пронзило ощущением, подобным холодному ржавому металлу. Труба легла в ладонь, скользнула по ней, успокаивая тревогу. Борясь со страхом, она направила огонь своей души в грудь, прикрыла глаза — и ушла за приоткрытую дверцу, которая ждала, чтобы утешить. Маленькое, сюрреалистичное в их обстоятельствах воспоминание о тепле домашнего уюта. Как оказалось, величайшим её желанием оказалось стать снова ребенком, которого живой, не разбивший ей сердце своими поступками отец будет защищать. Принесёт молоко с медом, когда она разболеется. Заточит карандаш, когда тот затупится. Обнимет перед первым школьным днем. — П… п… — пухлый, непослушный язык, сухие губы, издающие один и тот же звук, воздух, неспособный заставить этот сложный механизм говорения работать. Одри — так её звали, это она запомнила, но ни разу ещё не произносила это рычащее и одновременно мягкое, милое имя, — смотрела на взрослого рядом с ней, ждущего, как она в страшные ночи ждёт рассвета, когда она закончит начатое. Глаза его блестели, руки, сжимавшие дряхлые колени, напряглись. Он ждал, ждал, наблюдая. — П… — Папа, — сказал он с улыбкой. — Скажи «папа». Детям легче всего выговаривать звуки ещё нежнее, нежные, как их собственная кожа и юные, большие сердечки. «Ма», повторяемая дважды, самый простой, к тому же довольно приятный: когда ребёнок его произносит, у него внутри все будто плавится, и он чувствует безопасность и счастье. Некоторые дети, с которыми она молчаливо играла и общалась на своем детском, непонятном для взрослых языке, уже научились этому слову, и Одри от чего-то знала — им нравится его выкрикивать, шептать, лепетать испуганно, выплакивать вместе со слезами, восторженно возносить к небесам. У детей от слова «Мама» словно силы прибавляются, они становятся взрослее, сильнее, выше неё. Не у всех, правда, у одной девочки со двора это слово вызывает только испуг и слезы, но… Но Одри не понимала, почему оно вызывает такие чувства, да ещё настолько разные. Слово «Мама» для неё не значило ровным счетом ничего, ведь не существовало человека в её жизни, которого она бы прозвала мамой. Нет, порой она вспоминала женщину со схваченными в хвост светлыми волосами и худым лицом, в которых мешались и горе, и крупица любви, испытываемой не то к ребенку на руках, не то к ребенку, который давно куда-то пропал. Она помнила, как отец и ещё один человек — златоволосый, с янтарными глазами, — смотрят на них, переспрашивают о чем-то, и другая женщина, с серыми, как пепел, косами на плечах, вздыхает и что-то объясняет. Но это не то. — П… п-п-п… — она пустила воздух из легких наружу, образуя невесомое «а». — Па… — Теперь повтори, — он смотрел на неё с такой гордостью, такой любовью, что не исполнить его просьбу она не могла. — Па-па. Папа. И вспыхнула золотым светом душа, желтая, справедливая, рождающаяся лишь когда она вспоминает, ради кого совершает ту справедливость, и мрак рассеялся — его наполнил огонь. Она не удивилась, что вспомнила день, когда произнесла свое первое слово, не удивилась, узнав, сколько вообще способна вспомнить. Её наполняла любовь, радость, которую она испытала тогда, повторив дважды этот странно звучащий слог «Па». Всё трое нагнулись, вглядываясь в бездну, куда уходила каменная винтовая лестниц, как падающий по кругу лист — в колодец. На дне которого таится ужасная правда, зло, своим дыханием распространяющее жестокость и смерть по миру. Теперь каждый ощущал тряску земли, слышал ровное биение. И каждый видел длинные, падающие к источнику звука, огромные корни — они сползали с потолка стаей мертвых василисков, и по их вскрытым венам текли чернила, уходя вниз и возвращаясь наверх, к дереву. Они находились прямо под Иггдрасилем. Джейк мёртв, и он наверняка не последний. Эллисон дерётся за жизнь в лапах хищного, голодного зверя, защищающегося кого-то столь же рьяно, как она защищала Гетти, отважившуюся дать отпор Королю-Фениксу. Марк кричал от боли, боли друзей и собственной, пришедшей из краев, откуда пришла и их гибель, и его душа словно полыхала, умирая, в языках огня оборванных связей. Тома и Захарру заперли в кружок, заваленный телами и облитый скользкой кровью, и фигура в темном плаще с огромными крыльями набросилась на часовщицу, желая забрать её жизнь. Рэн вновь оказалась в клыках вампирши Инги — той твари, мысли о которой кололи шею, как её укус. И между дерущимися, разбивая кости Рыцарей и противостоящих им черных, дрался Артур Хэрроу. Одри видела лидера этого подразделения мертвецов, и если он вернулся — значит, быть беде. Убиенные вновь восстали из пепла, куда сильнее и злее. Они жаждали мести в точности как жаждали её Рыцари, мятежники и многие, многие другие. Война продолжалась. Мир сходил с ума. А Одри вспоминала отца, и печальная, горькая улыбка блуждала на её губах. — Пойдемте, — сказала она Генри и Харви. — Путь неблизкий. Когда они тронулись, свист, предвещающий смерть, вернулся.