Тройная доза красных чернил

      Тьма смыкалась за ними, унося привычный мир, напоенный светом и воздухом, прочь. Отдирая от них, как тени прошлого, прошлого, где были и чистое голубое небо, и шум холодных чернильных рек, и желтое сияние луны, ламп, земного солнца. Теперь остались лишь мрак, невыносимый холод и громогласный гул, перекрикивающий хор мыслей — каменные крутые ступени были скользкими, стены ледяными и влажными от чернил, и за ними, отвечая на ясно слышимое течение черной крови по корням, ревели, падая и поднимаясь обратно, целые черные океаны — те реки, то встречали они на своем пути, то вещество, бегущее по венам студии.       Видения больше не приходили, позади остались почти все надежды: их забрали смерти, жертвенность, война, вероломство и благородство — все и сразу, как будто являлись одним целым, будучи столь разными. Были чувства: они разрывали уставшее, больное сердце, напоминая о каждой сделанной ошибке, о том, как все началось и к чему привело. Они говорили с ней о друге, убитом пулей в живот от того, что его подругу никто не пощадил. Говорили о девушке на дереве, которая там совсем одна, у всех на виду и абсолютно беззащитная перед любым воином с луком или огнестрельным оружием. Говорили о волчице, больше уничтожения и гибели своего врага желавшей спасти своих людей, и потому прикрыла ей спину. И Одри думала о той себе, какой была она в день, когда жизнь перевернулась вверх-дном — ничего не ищущей, ни к чему не стремившейся. Конечно, она думала о карьере, о работе, но, сейчас думала Одри, она никогда не думала о повышении, переквалификации, улучшении условий труда или банальной зарплате. Она трудилась, ведь иных целей у неё не было, кроме рисования, кроме работы, у неё не было.       Затем мысли плавно перетекли к главной виновнице всех изменений. Как ни странно, инициатором она никогда не считала Шута, пусть мозгом и понимала, что это его, его и её отца, заслуга. В глубине души жила уверенность, что и в плохом, и в хорошем в её жизни виновата Фриск. Губы сами собой изогнулись, пусть потрескались и будто онемели. Одри в очередной раз вспомнила, как встретилась с ней, и перенеслась в будущее, дабы вновь увидеть, чем та встреча обернулась. Битвами за жизнь. Войной. Смертями. А ещё обретением смысла, цели. Новыми, замечательными друзьями. Людьми, которые показали ей иные миры и другие, свои истины. Врагами, которые научили вставать даже со сломанными ногами. Через мгновение Одри обожгла боль, и она содрогнулась, схватившись за рану на руке. И она подумала, как сейчас хочет к девушке с ножом — в её теплые объятия, дарующие чувство безопасности. Как хочется лечь рядом с ней в теплом постели и заснуть, зная, что все позади.       Но фантазии рушились о труп Джейка, о кровь, которая текла из разорванного плеча Эллисон, о вопли за закрывшейся дверью. Её друзья гибли, и все, что может Одри — это найти Ключи, сделав их смерти не напрасными. Она не вернёт их, не спасет, остановив бойню. Просто… придаст их жертве смысл, как придала Фриск смысл её жизни.       — Песни и пляски? Издеваешься?       — Если мы собираемся покинуть этот дом, с ним надобно попрощаться, как следует…       — Хорошо. Второй вопрос — где же ты гитару найдешь?       Эллисон закатила единственный уцелевший глаз. Второй она скрывала за черной повязкой.       — Спектор, когда я нахожусь с тобой в одной комнате, — заговорила она. — Мне становится душно даже если открыть все имеющиеся окна.       Одри покачала головой, и впервые она подумала, глядя на своих друзей, что она бы не обменяла эту жизнь ни на какую другую — только бы быть рядом с этими болванами и слушать их препирательства. Она смотрела, смотрела и наслаждалась дивным зрелищем — своими друзьями из разных миров.       Она училась сражаться ради них.       — Ты давно не получала, да?       — Томми! Томми, говнюк, спасай, меня собираются убить!       Харви вспомнил, как его бил отец — ремнем по спине, рукой по лицу, словами в сердце, все равно. Он помнил, как плакал, когда проснулся и обнаружил, что превратился в уродливого, мерзкого монстра, в котором родного человеческого ничего не осталось — как если бы он проснулся и понял, что проснулся в другом мире, где от его прежней жизни не осталось ни следа. И тут же из небытия возникли слова Генри, Одри и всех, кто был рядом и поддерживал: он может измениться и изменился, его любят и им дорожат, он никогда не был человеком, но и демоном перестал быть… И дорога, пройденная рядом с каждым из них, наполняла его мрачной решимостью. Его заставляли идти даже выкрикнутые в порыве ненависти слова, каждый сделанный плохой поступок — каждый пинок, каждое грубое, желчное «Тупое животное», «Бездарное убожество». Здесь, во тьме, он видел облик своего младшего брата, которого задушил подушкой лишь от того, что больше не мог терпеть наплевательское отношение отца к себе и некоторые поступки Дэнни, вызванные целым перечнем его заболеваний. И здесь он искал искупление.       Порой Харви представлял, как бы сложилась судьба, произойди все иначе. Не сорвись он, обратись вовремя за помощью — не было бы ни двух трупов, ни превращения в чернильное чудовище, ни ненависти в глазах отца. Может, мама родила бы девочку, которую назвали бы Одри, и это была бы та самая Одри, чья желтая яркая душа освещала непроглядный мрак перел ними. У них были бы мать и отец. Средний брат. Поле для развития своих способностей, будто рисование или писательство. И всего этого не случилось бы. Отец смягчился и не превращал жизнь Генри в Ад, не шел на поводу у Шута, не создал чернильную машину, погубившую столько жизней. Но нет. Харви оскалился, улыбаясь. В ином случае, он бы ничего не понял, не осознал. Не встретил бы столько замечательных людей, не узнал горечь предательства и сладость любви. Они бы с Генри не встретили друг друга, не стали друзьями…       Еще пролет. Одри начала кашлять. Генри попросил остановиться, затем толкнул её мягко к стене и оторвал от рукава кусок ткани, прося не дергаться, не то она потеряет сознание. Лишь теперь и он, и Харви увидели натекшую кровь, и Чернильный Демон подумал: если бы он не встретил этого жертвенного, сильного человека, он бы не стал тем, кем является сейчас. Человеком в шкуре могучего демона, чьи силы идут не во зло, а ради высшей цели. Человеком, который смог полюбить и принять свое заведомо проигрышное положение, ведь он запечатан в прекрасную в своем несовершенстве форму рогатого когтистого существа с кривыми козлиными ногами.       Глупый мальчишка… Тебе и надеяться не на что, даже мечтать не стоит. Ты всегда будешь таким. Будешь… монстром.       Когда они продолжили путь, Генри вернулся к своим мыслями: были они о Линде, о её могиле, о том, как он за десять лет заточения потерял свою прошлую жизнь. Он сначала бегал по Циклу, питаясь консервами, сражаясь с голодными, мерзкими тварями из чернил и выполняя их задания, зная, что ни к чему хорошему это не приведет, затем выбрался — и снова оказался в ловушке, только в ловушке других миров и собственной чести. Испытав настоящий ужас перед ликом гибели он, поддавшись трусости, сбежал обратно в свою темницу, дабы из друга Чернильного Демона снова стать его врагом. И было бы так всегда, не окажись он заперт за плотным стеклом в тюрьме для Разрушителей Цикла. А потом его жизнь сделала ещё одну, последнюю смертельную петлю — вернула его в рыцарские разборки и в родной мир, где женщина, к которой он так рьяно стремился, умерла.       И теперь я здесь, сказал Генри себе. Это забавно, ведь я клялся больше никогда не ввязываться ни во что подобное. У меня был шанс сбежать, не возвращаться, но я вернулся, ибо я уверовал. Во что же, думал он? В важность своей судьбы и в непобедимое, всепобеждающее стремление исправлять неисправное и бороться до последнего вдоха, должно быть. Пытаться помочь Харви. Не дать Харви убивать людей. Показать Харви лучшую жизнь. Попытаться помочь Рыцарям, не дать Рыцарям с их главарем лететь во тьму, показать им ту жу лучшую жизнь, вариант, где они могут быть теми, кем захотят. Генри называл свою веру попыткой остаться человеком, быть человеком в его понимании — помочь двум девушкам в их неравной борьбе за свое «я» и их общее «мы», в поисках могущественных артефактов и наконец — в сознании надежды на лучший исход. Справился ли он? Если Генри сейчас спускается к часодейным Ключам вместе с детьми Джоуи Дрю, то да, можно сказать, он справился.       Он обрел смысл. Увидел, что может быть и другом для Харви, и боевым товарищем для Марка, и наставником для Одри, и немного отцом для Захарры. Может, ещё лет через десять, когда смерть постучится к нему в дверь, он будет не один — с такой же старой, ожидающей конца женщиной, которая, как и он, боялась умереть в одиночестве. Может, он когда-нибудь увидит своего лучшего друга Харви в человеческом обличии, счастливого, с семьей. Может, может, может. А может и нет. Ведь все это мечты об исцелении от потери, оставившей на сердце страшный шрам, о том, как он не остаётся одинок.       Они уходили все глубже в колодец своих непроработанных травм, исчерпавших себя проблем и побежденных демоном. Они спускались туда, откуда брали начало их горе, их ненависть. И уходя туда, в непроницаемый мрак, где тух ослепительный свет осколка её души, Одри видела и знала, откуда пришли её страхи, откуда явилась смерть, чтобы своим свистом и незримым присутствием растерзать её на куски. Она видела цель, Ключи, за которыми все охотились. Видела переплетения миров и войну, частью которой невольно стала. В этом колодце жили шепот, предлагающий ей разбить сердце возлюбленной и умереть, спрыгнув с моста или повесившись, силуэт, пришедший к ней из области чернильного тумана в серебряном пространстве.       Смерть. Страж. Тень. Судьба. Зло. И Одри не понимала, готова ли к этой встрече или обманывает себя и боится, ибо, сколько бы ни боролась, не смогла побороть благоговейного ужаса перед темной пустотой, которая придет за каждым из них.       Они остановились. Вгляделись вниз. Земля под ними била сильнейшая дрожь, как будто ровное биение этого сердца оказалось неподвластно этим стенам, этим ступеням, всем тем возводимым на пути крепостям. Одри прикоснулась рукой к холодному липкому от чернил камню, взглянула на уходящие вниз корни, теперь напоминающие ей вены, клапаны и аорты, качающие кровь вместе с сильной, непрестанно работающей мышцей. Ступеней больше не было, платформа резко обрывалась, будто давным-давно обрушилась от особо мощного толчка, как если бы студия испугалась или, резко дернувшись всем телом, испытала сердечный приступ: Одри показалось, таким приступом могла стать перезагрузка, в ходе которой Харви выбыл из Цикла, и протокол «Вверх-Дном» пришел в действие. Думая, как быть, она обратилась к друзьям.       Харви, внимательно оглядывающий стену за ними, ответил:       — Должно быть, здесь есть ещё одна дверь. И лестница. И она приведет нас к сердцу. Генри, порежь мне лапу. Если не получится, пусть Одри тоже пустит себе кровь.       Кровь Одри уже пустили — она лишь залезла пальцами под повязку и мазнула кровью по стене, рядом с кровью демона. Но ничего не помогло. Генри тоже порезал себя, и это тоже не дало результата. Тогда все трое стали думать, только Одри ничего в голову не лезло — её мысли занимало существо, ждущее внизу, и люди, ждущие наверху, и её собственное сердце жалобно, тоскливо сжималось. Ступени закончились, двери не было — и они застряли в последнем шаге от своего предназначения, неспособные ни вернуться назад, ни закончить начатое. Думать, лишь думать о тех, кого они подводят, кого хотят увидеть вновь. Проковыляв на одеревенелых слабых ногах к мазкам крови, она уткнулась лбом в холодную стену, и мороз пронзил её, как вонзающиеся под кожу иглы. Она закрыла глаза и затихла. Думай, говорила она, думай, думай… но думалось о другом, и это «другое» заставляло неслучившиеся рыдания биться в легких. Она сохраняла силы, которые уже были на исходе, для главного боя, четко осознавая, что и их может не хватить. И потому говорила с человеком, способным ей помочь. Пусть так, на расстоянии, когда они обе висят на волоске.       «Прости, что в последнее время мало вспоминала, а теперь думаю о тебе постоянно и не могу выкинуть из головы. Я… знаю, тебе сейчас непросто. Наши друзья погибают, ты висишь на проклятом Иггдрасиле, изувеченная этими гадкими воронами, обездвиженная… и мне так хочется быть рядом, поддержать тебя, правда. Но сейчас ты нужна мне. Прошу, слышишь ли ты меня или нет, дай ещё немного сил, чтобы дойти до финала, — затем, вспомнив эпитафию на могильном камне Линды Штейн, добавила, и мысль та была тихой настолько, что сама Одри её едва расслышала: — Мне пусто без тебя».       Не почувствовав ни прикосновения к своему разуму, ни решимости, она сжала кулак и сама её, эту решимость, нашла, вырвав из желтой поблекшей почвы, словно цветок с корнями. Она стиснула зубы, часто задышала и обернулась, готовая сделать все возможное ради завершения своей миссии. И обомлела. Харви и Генри уже некоторое время смотрели на два призрачных силуэта, стоявших у края — полупрозрачных, один обесцвеченный, другой — ещё похожий на живого. У одного были смолисто-черные волосы и серо-голубые глаза, бледное лицо зрелого мужчины, отделенного от старости меньше чем десятью годами, и, самое важное, знакомая ласковая улыбка, какой он улыбался, вымаливая у Одри её первое слово. У второй длинные мокрые волосы, потемневшие от воды, облепляли спину, к которой прилипло белое и такое же пропитанное водой платье, и глаза, должно быть, зеленые, с вкраплениями карего или серого.       И первого она узнала сразу. Джоуи Дрю, ведь он был с ней с момента появления на свет, не мог пропасть в глубинах памяти — не могли пропасть ни эти морщины, ни эти темные волосы, ни этот взгляд.       — Папа, — произнесла Одри.       Харви застыл. Генри напряженно сжал двуручный меч.       Отец некоторое время просто смотрел на них, затем, убрав руку за спину, вымучил из себя улыбку и сделал шаг вперед. Но дочь не дала ему что либо сделать — она оказалась рядом с ним и обняла его, не чувствуя тепла, не осязая его под собой и все равно обнимая, будто он был прямо здесь, перед ней, живой и невредимый. Джоуи Дрю также ничего не почувствовал. Он давно перестал ощущать живых и их мир — не волновали его отныне запахи вкусной еды, не грели лучи палящего солнца, не заставляли хрустеть кости попытки Одри залезть ему на шею. Однако он внутренне содрогнулся, пораженный глубиной чувства, которое дремало и наконец, когда дочь обняла его, пробудилось. Одри не видела в нём ни второго игрока перемещающего фигуры по доске, ни ублюдка, уничтожившего жизнь собственного друга, ни плохого родителя — просто папу, который вырастил её несмотря на все трудности. И она радовалась его появлению, будто его ей не доставало сейчас.       И Одри действительно была счастлива. Слезы лились по её грязным щекам, рука онемела, внутри переворачивались, стуча друг о друга, хрустальные шары, наполненные огнём, и она представляла, будто он столь же материальный под её ладонями, как она сама, потому что она хотела обнять его, прижаться. И как она радовалась, видя его полупрозрачное тело рядом, зная, что его невесомая рука гладит её спину! Вот он, Джоуи Дрю, её отец — пришел помочь… Но почему только теперь? Почему он не появлялся, когда Одри просила его о помощи? Почему не появился, когда она разгадывала тайну «Иллюзии жизни», искала звездную нить, боролась с Женщиной из тени, держала выход из Черного Вигвама? Да хотя бы тогда, в Архивах, он мог подойти к ней, поддержать…       Словно в груди хрустнуло, Одри проткнуло, как шпагой.       — Где ты пропадал все это время? — оторвавшись от отца, требовательно спросила она. — Я ведь думала… думала, что не нужна тебе, — господи, ну и почему она сказала это, почему в очередной раз не удержала язык за зубами? Само собой, она была ему нужна… была. Как наследница, оставшаяся после него на Земле, как та, кому ему придется помочь, хочет он того или нет. Он совершал ошибки, он был плохим отцом для Харви, ужасным другом для Генри, воплощением кошмара для своих сотрудников, но он любил её — и с этим придется мириться. И принять, принять то, что он её любил и, может, после всего случившегося, любит до сих пор. Только любовь не отменяет того факта, что Джоуи, любящий папа, пропал.       Она не сразу поняла, что он положил руку на её щеку. Его сверкающий, живой взгляд проник в неё, выудил на поверхность каждый страх и каждую горесть. Он будто видел Одри, как собственное отражение.       — Солнышко… Ты всегда будешь мне нужна, — тихим ласковым голосом произнёс Джоуи, и волна тепла поднялась в ней. Он печально опустил глаза, рука сползла с её лица на плечо. — Но этот путь, считал я, ты обязана пройти сама. Я не всегда наблюдал за тобой, считай, почти этого не делал, и не вмешивался. И все равно гордился твоими победами, радовался, когда ты радовалась, и страдал, когда тебе причиняли боль. И я очень хотел, правда, проявить себя, дать понять, что не оставил тебя, — Одри перестала двигаться, перестала плакать. Словно белый ходок из историй, рассказанных во тьме, вогнал в неё свой ледяной меч, она ничего не почувствовала после его речи. Ни радости. Ни обиды. Ничего. Она замёрзла изнутри, и холод этот не имел имени, зато он был темен, и снег его угольно-черный. Увидев её реакцию — серьезное и задумчивое выражение на заплаканном белом лице, покрытом грязью, чернилами и парой капель крови, холод, замораживающий леса, в желтых очах, Джоуи продолжил с той же улыбкой: — И я был не прав. Я повел себя как плохой отец, и на это мне недвусмысленно намекнул один… довольно мудрый человек, — с сомнением произнёс он. — Довольно мудрый и опасный в гневе, если точнее.       Дрогнула улыбка. Холод пропадал. Медленно, нехотя.       — И… я пришел помочь. Открыть эту дверь? Я помогу. Показать путь? Помогу. Вот эту, к примеру, — он указал Одри за спину, и все трое обернулись. — Можно открыть особым паролем. Я знал, ты дойдёшь до конца, поэтому пароль придумал такой, чтобы лишь ты могла его отгадать. «Утенок для ванной». Помнишь, он ещё появлялся то там, то сям?       Теперь улыбка стала широкой, неприкрытой.       — Помню.       Джоуи взволнованно облизнул губы, оглянулся на девушку, которая молча наблюдала за воссоединением отца и дочери с лукавым блеском в глазах, и, сглотнув, продолжил. Продолжил так, будто молил о чем-то. Понять, простить, принять таким, какой он есть, будто она этого так и не сделала. А может, этой ноткой в голосе он просил понять то, чего никто бы, даже она, понять бы не смог?       — Как я уже говорил, ты имеешь право злиться. Но… никогда не забывай, что я любил тебя больше жизни. Умоляю, — сказал отец. — Существо, стоящее у вас на пути, коварно и жестоко. Именно оно погубило Лунную Звезду, усилив её горе и проведя через черту, через которую, я уверен, у неё не хватило бы духу перешагнуть самостоятельно. Оно управляет чернилами, потому что оно и есть чернила, каждая попавшая на твое лицо капля, каждая река, ревущая за этими стенами. Шепчущая… она знает все наши страхи, ибо она и есть страх. И она знает нашу семью, Одри, и это самое страшное — она знает все, что сделал каждый из нас. Оно хочет заполучить тебя, забрать в Место Мертвых Огней. И для этого Шепчущая сделает все. Даже скажет то, что тебе вовсе не хотелось бы услышать. Она соврет, дабы сделать больнее, или скажет неприятную правду. Её стоит остерегаться… однако не стоит бояться.       Харви насмешливо хмыкнул. Именно тогда Одри проснулась от сладостного пламени любви, сделавшего её легче, жизнь вокруг неё — проще. Она вспомнила, что проделала невероятно долгий и тернистый путь, и нужно двигаться дальше, не важно, любит ли её отец, готов ли он присоединиться к ней, или нет.       — Я не буду говорить: «Я тоже здесь». Ты и так в курсе. Но помяните мое слово: это Зло нужно бояться. Без страха перед ней мы потеряем голову и погибнем, не успев и глазом моргнуть, — когда Харви закончил, Одри задумчиво посмотрела под ноги, и услышала в ушах его прошлые слова. «Не бойся, Все будет хорошо». Он убеждал её не поддаваться страху, оставаться смелой и решительной, а теперь говорил, что страх поможет им, будто намерено спорил. Тогда плечи опустились, и Одри взглянула на отца. Тот понял её молчание. Стыд. Обида на себя, Харви и отца. Неловкость. Грусть. Вот чем пропиталась тишина между ними. Но ни Джоуи, ни таинственный призрак девушки, не растерялись.       — Харви Дрю, — красивый женский голос песней ручьев напоил сухую, безжизненную темноту, в которой светила лишь блеклая искорка души. Губы девушки изогнулись в очаровательной улыбке. — Наслышана о твоих похождениях. Чернильный Демон и человек. Ярчайшая иллюстрация того, как можно низко пасть и как высоко вознестись! Я не сильна в речах, буду честна, и все-таки хочу сказать, что мы с Джоуи пришли сюда и ради тебя. Твоему отцу есть что сказать.       Харви терпеливо вздохнул. Он сдержался от колкостей не без помощи Генри, вставшего рядом и крепко, будто намеревался расколоть орех, сжавшего палец на его лапе. Он и придерживал его от необдуманных действий, и утешал, так как и самому требовалось, чтобы кто-нибудь за него порылся в его душе и распутал клубок остывших обид и вновь разгоревшейся злости.       — А мне нечего, — отчеканил Харви. — Прошлое в прошлом. Он мне не отец, я ему не сын. Думаю, этого достаточно. Право слово, не стоило напоминать, что я существую.       Расстроенный, Генри все-таки кивнул, соглашаясь с его ответом. Джоуи отвел взгляд в сторону. Одри сморщилась, как будто её ударили в бок, передавив дыхательные пути, и уронили на колени. Но она не могла не признать, что сейчас её брат — пусть коротко, грубо, нарочито бесчувственно, при том теряя контроль над собой, — дал справедливую оценку ситуации. И повел себя, как взрослый. Не стал раздувать конфликт, как хотел изначально, а постарался замять. Тем более, ситуация Джоуи и Харви оказалась щепетильной настолько, что лучше и вправду отпустить её и никогда не вспоминать.       — И всё-таки, — похрабрел Джоуи, вытянувшись, и его голос взлетел над собравшимися, как звон тающего льда. — Я бы хотел сказать. Сразу, как поговорить с Одри, я хотел поговорить с тобой. И… сказать я могу не так уж и много, куда меньше, чем я должен сказать, как отец сыну. Просто знай, я горжусь тобой. Тот, кем ты стал, это уже не тот капризный мальчишка, которого я… — он замялся, словно борясь с чувством вины. — Не смог спасти. Ты стал мужчиной. И я знаю, твои родные, все, кого ты любишь, рядом с тобой в безопасности.       Харви промолчал. Только когда Джоуи отчаялся, решив, что ничего не затронул в его сердце, он произнёс:       — Я рад впервые оправдать твои ожидания. И сейчас ты напомнишь, как я убил брата и маму, поэтому, пусть ты и горд, ты не хочешь, чтобы я забывал о своем омерзительном прошлом.       — Нет. Не скажу. Годы в Аду научили меня точно определять, когда человек раскаялся и не может ни дня прожить без мыслей о своей вине. И я вижу в тебе такого человека, — с этими словами Джоуи взглянул на Генри, до этого усиленно делавшего вид, будто не услышал пароль, поэтому ощупывающим стану, словно наинтереснейшую древнюю книгу, имеющуюся в единственном экземпляре. — Генри. Ммм… знаю, мы давно не друзья. Но, приятель, спасибо, что ты не сорвал на них свою ярость. Спасибо, что не увидел в них меня.       — Я бы так никогда не поступил, — ответил Генри, не оборачиваясь. Он понял, срывание ярости — конкретно месть за заточение и потерянные десять лет жизни. И поэтому ответил так, как ответил. — Я не ты, Джоуи. И слава богу.       — Да, — не найдясь с ответом, кивнул отец. — Поэтому я тебе благодарен. В день, когда я завел тебя в ловушку, я должен был спросить себя, за что собираюсь отправить тебя в этот мир. Я должен был быть мудрее и не делать того, что сделал. Это все, что я хотел сказать.       — Потерянного времени не вернуть, — сказал Генри. — Поэтому не прощаю, — тогда он наконец обернулся, прошагал к Одри и положил руку на её плечо. — Но эту добрую и сильную леди и её чертовски крутого брата сберечь обещаю, пусть ты и не просил.       Харви подошел к невидимой двери. Со вздохом, который показывал, насколько странно ему произносить эти слова в виде пароля, он сказал: «Утенок для ванной», и в стене вспыхнул светло-серебряный, как блестящий на солнце иней, огненный полукруг, над которым, изогнувшись дугой, некто пламенеющим пером вырезал на камне новые слова: «Не оставь надежду, всяк сюда входящий». Судя по удивлению Джоуи, это был сюрприз от Саши. Одри подумала о ней, и радость окончательно ушла — теперь она знала, что девушка не просто совершила самоубийство лишь бы не умирать долго и мучительно, она отказалась бороться из-за влияния Женщины из тени, известной как Шепчущая. Она нашептала самый простой путь с помощью осколков её разбитого сердца. Стерев влагу под носом, Одри ненадолго дотронулась до пальцев Генри, будто желая сжать их и наполнить той самой надеждой: время, о котором он грезил, прошло, но осталось другое. Если они выживут, у него будет будущее, и в том будущем он сможет снова найти счастье, и смыслом его жизни перестанет быть «сохранение человечности». Ведь он остался человеком даже в студии, даже потерявшись среди звезд и став воином с мечом. И остался им до сего дня. А потом она направилась к отцу.       Они обнялись, и Джоуи приблизил лицо к её уху, прошептав:       — Борис, Портер и Алиса уже сообщили, что дальше тебя ждёт тьма. Оно так, но ты справишься. Просто… помни, кто ты. И помни, что выбор есть всегда, независимо от того, что тебе говорят.       — Я знаю, — также тихо ответила Одри. — Выбор есть! Однако… не всегда. Порой судьба преподносит такие события, выживать в которых можно лишь одним путем — через насилие. Я не хочу этого, мне это противно, но ведь… ведь другого выхода нет. Что бы я ни делала, Василиса попытается меня убить, и мне придется сражаться с ней и, вероятно, тоже убить. Арго-II взлетит — и здесь ничего не поделать. Нужно… смириться и двигаться дальше, потому что там, дальше, все будет хорошо. Если я выживу, разумеется.       — В этом и парадокс. Ты не обязана всего этого делать, — Джоуи с любовью посмотрел на неё. — Куда бы тебя ни занесло, знай, это не судьба тебя привела, а ты сама себя. И тебе решать, убивать Василису или нет, вступать в команду Шута или бежать от неё как можно дальше. Ты можешь… ты можешь даже уничтожить Ключи, и тогда они не достанутся никому! — улыбнувшись её растерянности, он добавил: — Золотые чернила, подаренные Алисой. Они особенные. Они зарядят спираль, и твоей жизненной энергии хватит на полную аннигиляцию этих проклятых артефактов! Только тебе решать. В этом и суть Изменяющих. Шут не понимал лишь главного — это не особая привилегия, не статус. Изменяющий — это любой из нас.       — Уничтожить Ключи? — повторила Одри, словно не поняла его слов. Джоуи кивнул, подтверждая то, что сейчас сказал. Уничтожить Ключи. Растворить в пространстве шанс спасти одних и сразить других. Не дать ни Василисе, ни Астрагору, ни Шуту, ни себе на право владеть шестью могущественными артефактами, открывающими путь к тайнам Расколотого Замка. Способ… если не остановить кровопролитие, то замедлить и ослабить. Нервничая, Одри стиснула зубы, холод покрыл её шею мурашками: она представила, как возвращается к друзьям, сжигает вместе с ними погибших и сообщает, что нашла лучшее из решений: сделала так, чтобы Ключи вообще никому не причинили зла. Но стоит ли это делать? Расколотый Замок может принести не только беды. В нём наверняка нашлось место и для секретов, которые могут принести процветание и Эфларе с Осталой, и остальным мирам. Там может быть способ победить врага раз и навсегда.       Странно — она не удивилась возможности не убивать Василису, разорвать порочный круг. Быть может, потому что она всегда к этому и стремилась и верила в шанс обойтись без чьей либо смерти.       — Всё в ваших руках, доченька, — напоследок Джоуи, как мог, потрепал её по плечу. — Твоих, твоего брата, ваших друзей. Умирать, жить, предавать, сохранять верность — это выбор, и вы всегда его принимали. Не будь выбора, боюсь, ваша жизнь выглядела бы совсем другой. Ну все. Думаю, тебе пора. Там дальше маленький лабиринтик на случай, через который вы сами должны были пройти, как через тот лес с пауками…       — Но раз пошла такая пьянка, я провожу, — вызвался второй призрак, и теперь Одри полноценно обратила на неё внимание. На мокрое платье, мокрые волосы, мокрые следы, оставленные босыми ногами на полу. От неё пахло озером — пресными водорослями, илом, если бы тот действительно имел запах, и от того запаха чуть несло болотом. Стекавшая с неё вода, смешиваясь с чернилами, падала вниз, как растаявший к весне лёд, что сковал черепичную крышу. Волосы были светлыми, подумала Одри, и очень пышными. Наверное, на солнце они горели золотом, как в летнем свете — пшеничные поля. А улыбка! Улыбка такая заразительная, что Одри сама не сдержалась, и уголки рта поползли высоко вверх, и оскалились пожелтевшие от времени зубы. — Зря вы что ли столько преодолели, чтобы в итоге потеряться в этом дурацком лабиринте!       — Ох, — сказал Джоуи и закрыл глаза. — К величайшему сожалению, на пути сюда я столкнулся с данной особой, и она настояла на том, чтобы провести вас к Последним Вратам. Я не стал спорить. Так как с ней невозможно вести дискуссии.       А мне казалось, это он самый невыносимый человек, сказал Харви, и Одри прыснула. Ну или я.       — Рада познакомиться, — добрый взгляд серо-зеленых глаз словно теплом костра согрел Одри, и ей показалось, что, будь она жива, они бы стали подругами. — Если на чистоту, то я давно хотела с вами познакомиться, да повода не находила, чтобы взять, появиться и представиться. Но раз так… надеюсь, вы меня не возненавидите. Я трудный человек.       — Трудный человек — это я. И мой брат, чего уж греха таить, — сказала Одри. — Нашим друзьям пришлось с нами очень нелегко.       В ответ на это призрак лишь ухмыльнулась, будто знала больше, чем собиралась сообщать.       В последний раз взглянув на отца, Одри вошла в темный проход, окружённый каймой серебра, и ступила на лестницу. За ней направился призрак, затем — Генри. Харви недолго смотрел на Джоуи Дрю, будто ожидая от него новых слов, а тот стоял и ждал от него. Но они оба промолчали. Лишь когда Харви также скрылся в тени, отцовский голос протрубил:       — Мы ещё встретимся! Больше я тебя не оставлю!