Тройная доза красных чернил

      Тук-тук… тук-тук… тук-тук…       Перед лабиринтом Одри встала на цыпочки и с трудом дотянулась до братской холодной, чернильной щеки губами, и любовь, перемешанная с радостью и гордостью, наполнила её. Необъяснимое сильное чувство, появившееся в ней после встречи с отцом и их с Харви короткого разговора, словно толкнуло её к нему: Одри подумала, как гордится им, как рада тому, что этот мальчик, ставший демоном, так изменился. Он смог сдержать обиду и злость на отца, смог дать достойный ответ, и все это от того что он наконец вырос, и Одри гордилась им, будто не он был её старшим братом, а она — его старшей заботливой сестрой.       — Ты молодец, Харв, — произнесла она, когда демон удивлённо уставился на неё, и Одри подумала: тобой бы гордились не только я и отец, милый, тобой бы гордились все наши. И когда они узнают обо всем, что мы пережили, они увидят в тебе героя.       И под руководством безымянной девушки в мокром одеянии они ступили в лабиринт. Они проходили его в молчании, не отвлекаясь на разговоры и лишний раз не вспоминая обо всем сказанном и услышанном, будто Одри хранила эти воспоминания на особый случай, а Генри и Харви, напротив, старались выкинуть их из головы. Но они не могли забыть последнее напутствие Джоуи Дрю — что всегда есть выбор, и они вольны выбирать. Одри может уничтожить Ключи. Генри может резко развернуться, уйти, найти выход. Харви — либо продолжить молчать, либо разразиться тирадой и выплеснуть всю свою ярость на врага — каждый сам выбирает, как ему поступать. Каждый сам хозяин своей судьбы.       Но кое-что в словах отца не давало ей покоя. Оно снова и снова стучалось в дверь, напоминая о пока ещё неразгаданной тайне, одной из множества. Что скрывает отец? О чем помимо секрета Харви желало ей поведать существо из мрака? «Оно хочет заполучить тебя, забрать в Место Мертвых Огней. И для этого Шепчущая сделает все. Даже скажет то, что тебе вовсе не хотелось бы услышать. Она соврет, дабы сделать больнее, или скажет неприятную правду. Её стоит остерегаться… однако не стоит бояться». Что это значит?       Лабиринт едва заметно трясся. Но было почти тихо. Тихо, несмотря на стук сердца, сотрясающий землю.       Лишь глухой стук, в основном копыт, да лязг, с которым Генри передавал меч из руки в руку, давая отдохнуть запястьям. В темноте, переливающейся слабым золотым светом, можно было все неплохо разглядеть, будь то фрески на стенах или черный мох, кирпичный потрескавшийся пол или высокая, ровная спина ведущей. Желтая душа погасла из ненадобности, и Одри удивилась, что больше не радуется этой способности, хотя всегда, сколько бы ни видела, как такой же фокус проделывает девушка с ножом, хотела научиться вызывать свет прямо из своей груди. Теперь она умела. И почти не вызывала её, не дарила щедро свой свет, ведь и он был не вечен, не вечен, как её жизнь. Одри поёжилась: вот оно, чувство скорого завершения! Когда ты понимаешь и принимаешь то, чего не хотел понимать и принимать раньше. Когда ты узнаешь ещё одну правду и встраиваешь её, как кусочек пазла, в происходящее с тобой и людьми вокруг тебя. Когда ты ощущаешь, подобно могучему сердцебиению под ногами, как мир меняется, принимая новую форму.       А потом сомнения прокрались в душу: словно разбив все преграды, сорвав оковы, они пролезли в неё струйками яда и голосами, тихими и хитрыми, засвербели в мозгу. Одри зажмурилась — они говорили, что зря она надеется, выбора нет, выхода тоже, и она ведет друзей на верную гибель. Враг, не имеющий четко выраженного облика, никогда ни кем не описываемый, как хоть что-то материальное, вот кто был стражем Ключей, говорили они. Но ведь с ничем невозможно бороться. Можно слушать его, как нас, продолжительное время противостоять ему… и все равно проиграть. Ведь, как и сказал отец, Шепчущая знает все. Хуже того, она знает каждый страх Одри, каждый её секрет, каждое потайное желание, как все это уже знал Харви в их первой большой битве.       Всегда, когда начинала сомневаться и бояться, Одри достала нож. И сейчас, слыша треск своей решимости, она вытащила его из чехла и, стараясь ровно дышать, вгляделась в собственное отражение в его серебристой глади. Мысли о его владелице наполнили её уверенностью и одновременно с этим проткнули сердце шипом, и Одри сгорбилась. Любовь, призванная внушать надежду и толкать вперед, как было это раньше, сейчас тянула к себе и снедала изнутри, помогая страхам и боли помыкать ею. Ей в самом деле было пусто. Пусто без Фриск, будто ей выдернули вместе с сердцем ещё половину органов, будто украли нечто, без чего Одри не смогла бы уже нормально дышать.       — Хороший нож, — сказала девушка с мокрыми волосами. Запах свежести и озера, исходивший от неё, перемещал Одри из сырого душного лабиринта на окружённые лесом берега водоема, достаточно большого и глубокого, чтобы поплавать, и холодного, чтобы замерзнуть в нём насмерть. Платье, как сжиженный до состояния ткани туман, плыло за ней чавкающими клочьями, подбирающими пыль, словно паутина. Глаза горели. — Одри, верно?       — Да, — кивнула она. — А ты, как я понимаю, Нина?       — Ты меня в лицо никогда не видела, но уже поняла, кто я. Сестрёнка, небось, в деталях описала?       — Всё вплоть до этой ленточки в волосах, — сказала Одри, указав на тонкую, как декоративная цепочка, нить сплетенных водорослей в прядях. Улыбки окрасили их лица, и Одри не удивилась, заметив на щеках Нины ямочки, также описанные Фриск. Мягкий взгляд. Мягкие щеки. Все — мягкое, но не круглое, будто созданное, чтобы Нину могли пощупать дети, чтобы сестра чувствовала себя в её объятиях в безопасности. — Рада познакомиться.       — Взаимно, — голос её прошелестел, как летние листья на осторожном, нежном ветру. — Итак, раз уж мы встретились, ты можешь задать мне любой вопрос. Можем вместе моей сестренке косточки промыть или пообсуждать страшные рыцарские тайны! Все, что душе угодно, потому что я мертва и меня никто не накажет, — признаться, раньше у Одри не было вопросов. Её не интересовало знакомство их родителей, её никогда не тянуло узнать подробности личной жизни Нины или детства сестер, ни разу она даже не думала спросить, что же там на озере случилось, какое потустороннее существо забрало Нину на дно. Она подумала и понял, что до сих пор не знает их фамилии, ведь никогда не интересовалась у Фриск — та никогда не называла, Одри никогда не спрашивала. И про амулет она, по сути, ничего не знала. И про родной мир Фриск, где Нина выросла одна, такая же сирота. И ничего не спрашивалось. Не хотелось узнавать.       Вместо этого с её уст вдруг сорвалось:       — Ты… одобряешь наши отношения? Не в плане, что я буду спрашивать у тебя или отца разрешение, я скорее о…       Она вновь почувствовала колебания земли, будто ноги её наполовину срослись с ней. Предел бился весь, весь до основания.       — О…       — Ты серьезно? — Нина ухмыльнулась, изогнув бровь. — Да я чуть повторно не померла от радости, когда поняла, что ты любишь мою сестру также сильно, как она любит тебя! Я ведь тоже наблюдала за вами. Я последовала за Фриск в чернильный мир и была свидетелем вашей первой встречи… я видела, как она смотрит на тебя, и мне хотелось, чтобы ты смотрела на неё также. И когда я стала замечать твои рисунки, такие же влюбленные взгляды, твое смущение… — она странно хихикнула, дернув плечами. — Я позволила себе поверить, что, может, теперь-то в её жизни все встанет на место. Что её галлюцинации, вызванные страхом передо мной, какой она представляла меня после моей смерти, прекратятся. Что она перестанет пялиться на себя в зеркало, думая «Ну и уродина. Я всегда буду одна!». И я счастлива за неё. Потому что ты с ней, и ты её защищаешь, позволяешь… быть слабой, ранимой, в общем, быть собой. Ты… в сущности, я считаю, именно такому человеку, как ты, я бы доверила её жизнь.       Одри не сразу ответила. Она сперва попробовала на вкус каждое её слово, пропустила через себя, как лучи света через окно, и приятно поёжилась. Она почувствовала гордость, но уже не за Харви, а за себя. И за то, что смогла понравиться Нине. И теперь она знала, как было ей важно услышать это — одобрение, радость, проявление тех истинных чувств любви к кому-то настолько родному, как младшая сестрёнка, наконец обретшая счастье.       — Спасибо. Думаю, мне было важно это услышать. И… и спасибо, что находилась рядом с ней тогда, после пыток, — проронила Одри. На это Нина хмыкнула и промолчала.       Они завернули в крутой поворот. Золотистый свет от газовых лампочек, вделанных между кирпичами под потолком, усеивал пыльную темень, густую, как масло. Никаких ловушек, но и никаких указателей не было, будто Джоуи, понимая, что это уже излишне, все же дал дочери поблажку. Одри думала над объяснениями отца, почему он все-таки не появлялся, вернее, об отсутствии объяснений. Он лишь сказал, что задача стояла самостоятельно, без его помощи, пройти все испытания пути милосердия, но не объяснил толком, ни почему передумал и явился, ни какие цели преследовал. Впрочем, вспоминая историю Шута, не сложно догадаться — он таким образом хотел вылепить из Одри героя, самостоятельную, сообразительную, ловкую и выносливую воительницу, способную пройти десятки миль её запыхавшись, зачистить логово огромных голодных пауков, ориентироваться в туманах города, которого никогда не существовало, и не пугаться сюрреалистичных красных штор вкупе с бело-черным полом и разрывающих на куски мук выбора.       Тук-тук… тук-тук… тук-тук… Оно билось ровно, как бьется человеческое — сильно, громко, без колебаний, заставляя дрожать все тело и каждую букашку, что по нему ходит. Создавалось впечатление, будто не чужое сердце, а собственное, и его трепет проникает в кости и мышцы. Под его гул хотелось идти вечность… Но Одри знала, что за этим стоит, и шла быстрее, следуя за проводницей.       Спуст время Нина заговорила вновь.       — Мы уже близко, — сообщила она. — И дальше… Вы снова станете сами по себе.       — Начинаю ценить мамину опеку, — вдруг сообщил Генри. — Когда мне было десять, она почти всегда таскалась рядом со мной и пыталась лишить большей части забот. Теперь, когда я максимально самостоятельный старый человек, я радуюсь каждой возможности не беспокоиться и просто идти за кем-то. Потому что раньше этого не ценил.       — Повезло тебе с маманей, не удержался Харви. — Моя вот иногда забывала, в какой день у меня день рождения. Кстати, у кого когда? У меня пятого сентября.       — Двадцать девятого июля, — произнёс Генри. — То бишь, он либо уже был, либо ещё не случился… зависит от того, на время какого мира опираться.       — Первое мая, — сообщила Одри и неприятно удивилась, узнав, что не знала дату дня рождения Генри и, если не считать Харви, в принципе без понятия, у кого когда — вот когда у Марка? А у Рэн? Когда день рождения у Фриск? Помнят ли свои даты Эллисон и Том? Нина, идущая впереди всех, сделала шаг вбок, к Одри, и та ощутила холод, как ей казалось, несвойственный призракам. По крайней мере, в присутствии отца ей было ни тепло, ни холодно. А тут почти как живая — ледяная, но не после смерти, а после отличного купания. Они переглянулись, и на душе стало легче — ей богу, эта девушка-призрак имела удивительную способность облегчать боль, сожаления и вину, и потому Одри подумала: «Значит, спрошу, когда встретимся».       Следующий коридор, плавно изогнувшийся, как неправильно выросший ствол дерева, вел к двухметровой железной ржавой двери, которая была чем угодно, но точно не прозванными так красиво Последними Вратами. Темная, с коричнево-рыжими пятнами, покрывшими её поверхность, дверь отбрасывала длинную, прямоугольную тень, качающуюся и порой извивающуюся в мерцающем свете лампочек, и при виде неё Одри сперва даже опешила — совсем не это ты ожидаешь увидеть в выстроенном из каменных блоков лабиринте, что ведет к хранилищу с шестью волшебными Ключами. Но это все ещё была дверь. Плотная, толстая, выглядящая так, будто её создали для огромного стального сейфа. Однако кое-что было не так, и чем глубже забиралась Одри в корень проблемы, тем больше путалась — она попросту не могла понять, что конкретно её беспокоит.       Никто не проронил ни слова. Мягкость и доброта пропали с лица Нины, и серьезные задумчивые глаза уставились на Последние Врата. Невольно от этого рана под повязкой запульсировала, и Одри сжала её пальцами, сминая губы. Началась мигрень. Кадык на горле Генри дернулся вверх и вниз от сильного беспокойства. Клыки Харви сверкнули. Одри опустила голову, вошла в неспокойную, наводящую тревогу тень, сделала шаг, второй, и с каждым новым шагом беспокойство усиливалось. Когда она обернулась, Нина оказалась рядом.       — Здесь я вас оставлю, — сказала она. — Как бы мне ни хотелось последовать за тобой, Одри, и помочь, это твое предназначение. Если судьбы и нет, то есть Ключи и есть их страж — и до них ты доберешься в любом случае, ибо здесь, как бы прискорбно это ни звучало, у тебя в самом деле нет выбора.       — Я могу развернуться и уйти, — сказала Одри. — Пусть я не чувствую, что могу, я это знаю. Но ты права. Я не уйду. Ни в одной линии времени я бы не ушла, иначе до Ключей доберётся кто-то другой. Может, через пару дней, может, через пару лет. Пока Ключи ни чьи — они могут принадлежать каждому. И дело здесь не в Шуте и его желаниях, и не в Василисе и часовщиках.       — Именно, — Нина обернулась к Одри и взяла её руку в свои, мокрые холодные. Казалось, она обращается лишь к ней, но слова, произнесённые её устами, предназначались всем. — И поэтому вы не должны отступать. Ни за что. Слишком поздно для этого. Ваши друзья положили жизни за общее дело, и знаешь, почему? Потому что они доверились тебе и моей сестре, — тогда она взглянула на Харви и Генри и произнесла, четко выговаривая каждый звук, и звучал её голос звонко, как дребезжащая бронза: — Лунная Звезда, Алиса и Джоуи оставили вам путь к отступлению, но помните — иногда наши бесценные жизни все же имеют цену. И её нужно заплатить, если на кону стоит слишком многое. Хотя бы смысл всех принесенных жертв. Или спасение от того, чего ещё не произошло, но может произойти, ведь вы не вмешались. Поэтому… не бойтесь. Даже если она утащит в Место Мёртвых Огней, не дайте себя запугать.       И Одри поняла, от чего сердце шалит, от чего, разрывая трепыхающиеся тени, мигает свет, будто кричит в перерывах между болевым шоком и молчаливой борьбой. От чего пот похож на ту же озерную воду со дна, почему живот свертывается, кишки сворачиваются в узлы, и плохое предчувствие, которое ранее она уже испытывала, разрастается от груди по всему телу. Это были чернильная кровь, что дремлет, набираясь сил, чернильные тугие мышцы, качающие её вместе с Серебром и неведомой темной магией. Уродливое отражение жизни, запечатанное в бесформенный сгусток ярости, обиды, ненависти и страдания. Тварь, которой не должно существовать в природе, но некто впустил её в этот мир, тварь, которая преследует Одри в облике Женщины-Щепчущей.       Это смерть. И она асимметрична и симметрична, то бишь, природна и неприродна, и восприятие её зависит от точки зрения узкого человеческого ума. И впервые, зарывшись столь глубоко в свои догадки, Одри на интуитивном уровне поняла, кто она. Ни имени, ни былых знаний о ней она припомнить не могла, но существо было той самой… А значит, она была и самой студией. Во плоти.       — Что такое Место Мертвых Огней? — спросила Одри, и Нина ответила с грустью, похожей на скорбь:       — Обиталище всех убитых в стенах студии. Их тела мертвы, но души уходят туда, где могут продолжить существовать, как цельные личности. Только это ни в коем случае не Рай, Ад или Чистилище. Это скорее тюрьма, из которой они не могут вознестись или пасть.       — Я смогу вернуться? Ведь раньше я не могла навсегда умереть. Я возвращалась из такой черной утробы, как заново рождалась, — от волнения перехватило горло.       — Не думаю, Одри. Но помни, что все возможно. Помни о своей цели. Помни о том, как важно закончить начатое, как важно выжить и как важно не бояться погибнуть, — её слова, как тот же ключ в её кармане, открыли некий замок. Пересилив себя, Одри выпустила страх и вдохнула капельку отваги, оставшуюся после Харви в её в душе и, должно быть, на острой кромке ножа её возлюбленной. Если она и испугалась, то все прошло. И осталась решимость. Одри кивнула, и Нина, выпустив её руку, ударила себя в грудь, как обычно делали странники между звезд. Харви и Генри повторили за ней, безмолвно подтверждая, что в сердцах их продолжал пламенеть рыцарский огонь.       — Надеюсь, мы ещё встретимся, — сказала Одри.       — Я тоже на это надеюсь. Поэтому говорю до свидания, — и Нина развернулась и пропала.       Недолго трое воинов чернильного мира стояли на том месте, где и замерли, глядя в пустоту, куда ушла девушка. И каждого из них посетила своя, особая мысль. О том, что они снова одни. О том, что прозвучало здесь и сейчас и повисло в воздухе. О беспокойстве, невысказанном, несделанном. Молчаливые, напряженные, все они подошли к двери, и головная боль усилилась. Одри подавила слезы и тошноту, положила руку на дверь, зажмурилась и, в очередной раз вычерпнув из, казалось бы, пересохшего ручья немного сил, выдохнула. Она расслабилась, погрузилась в размышления.       Каждый молчал. Ждал.       Тук-тук…       Темная сторона света. Вот как Одри подумала о сердце студии. Стук. Нет, такого нет ни одного человека, ибо оно сердце существа, неподвластного для понимания. Нечто, дремавшее в Одри под слоем уныния и слабости, забилось с ним в такт, едва она дотронулась до последней преграды, стальной грудной клетки, за которой оно билось.       У двери не было было ручки, но и кровь, судя по всему, не требовалась. Тихо Одри повторила пароль, да и он не сработал. Повторила другой, про шаг, глушимый подушками, и на него сталь не отреагировала. Тогда Одри, не зная, что делать, раскрыла ладонь, все ещё лежащую на ледяном металле, и чернила потекли по её венам, насыщая пространство вокруг золотом. Она подумала: «Я хочу вернуться. Я хочу встретиться с ними». Подумала снова, и полупрозрачная желтая слеза скатилась по щеке: «Я хочу увидеть тебя вновь»… И вдохновение огнеперым фениксом возродилось из праха и распростерло крылья, с которых падали искры юных звезд, и его клекот, подобный рыку, превратил ничто в новую жизнь — внутри Одри появился огонек, и тот огонек охватил её пожаром.       Но сразу одухотворение сменилось недоумением.       На двери, выводимые черной горячей кровью, появлялись слова, и когда они сложились в предложения, сердце подскочило, и Одри словно увязла в застывших чернилах:

«Нет времени. Нет выбора. Есть лишь я!»

      Она отскочила, отрывая, словно плоть от зубов хищника, свою руку (но было поздно она видела лужи крови широко раскрытые глаза кровь застывшую вокруг перерезанных глоток вокруг раскрытых ртов вокруг тел распростершихся на полу вокруг отрезанных голов она видела кричащих людей которых насаживали на твердый острый металл), полетела вниз, видя перед собой картины кровавой расправы (желтые клыки в чернилах оторванная рука от неё ползет оставляя за собой алый след человек мужчина прицеливается из лука и стреляет берет следующую стрелу и стреляет там мужчина на коленях ему на голову летит молот черноволосая женщина с обожженным лицом держит на руках пса и плачет мертвецы снова встают стрела в горле стрела в груди ворона отгоняет стрелка Эллисон берется за меч и отрубает кому-то голову Роуз-В-Шляпе улыбается и идет сквозь толпу), и рухнула, широко раскрытыми глазами наблюдая, как в тысячи километрах отсюда корни Иггдрасиля пропитываются запахом жестокой, безжалостной бойни (они умирают они все умирают но тут происходит нечто новое из тьмы вылетают новые воины кровь волной захлестывает всех сражающихся и огонь оскалившимися живыми змеями кидается на них).       И тут же, как Одри потеряла равновесие, видения расплылись, и она вернулась в реальность. Резко встав, всклокоченная и перепуганная, она взглянула на дверь.       Её окликнул Генри. Он спросил. Она не расслышала. Затем он повторил, и тот вопрос иглой проткнул шар, не пропускавший звуки:       — Что ты видела?       Одри промолчала. Она встала, трясясь, словно балансируя на раскачиваемом штормом плоте. Склизкие щупальца ползли по её коже, желание сделать хоть что-нибудь — броситься на дверь, закричать, забиться, как зверь в клетке, — неспособное вырваться из оболочки, в которой его запрятал шок, заныло в груди. И с ним под ложечкой засосала, как кровопийца, вонзивший зубы в печень, сваренная с горем тревога. Том… Эллисон… Марк… Фриск… имена вертелись в голове, и некая тень, наблюдавшая за их вихрем, мерзко насмехалась над Одри.       И её охватил гнев.       — То же, что и всегда, — произнесла она спокойным голосом. — Тупую суку, которая упивается страданиями наших друзей. Это ведь она Рыцарей впустила, да? И мертвецам указала направление? — Одри, сражаясь с судорогой, которая пыталась забрать контроль над мышцами лица, взглянула на Генри и Харви. — Ничего… ничего… мы… мы ей покажем.       Харви подошел к ней. Ярость, которую не скрывала не самая подвижная морда, отразилась в его напрягшихся мышцах и грузных, неуклюжих движениях, как если бы это чувство стало тяжелыми целями, повисшими на его конечностях. Костяные шипы на горбатой худой спине, сжатые кулаки, выбивающиеся в землю, торчащие ребра грудной клетки, сделавшейся вдвое больше, звериная улыбка, будто он знал один хороший анекдот, и тот был о смерти — все показывало в нём монстра, зверя, готового к бою, и точно уже не человека. Заточенным острием Генри с металлическим визгом оставил белую полосу на полу и приблизился к Одри с другой стороны. Его взгляд оставался ледяным. Ледяным, отчаянным и решительным. Как бы они ни представили развернувшуюся перед ней картину, она их разозлила.       Чернильный Демон, взревев во всю мощь своих легких, ударил по двери огромной, сжатой в кулак лапой, и в неё словно врезался таранящий грузовик с тротилом — вместе с частью стены она слетела со своего исконного места, металлические петли со скрежетом и криком разорвались, и пыльное облако накрыло вовремя укрывшуюся Одри. Когда она, встав, увидела неровный осыпающийся проем, то увидела и то, к чему они шли. Не дожидаясь остальных, демон втиснулся в дыру, когтями и шипами разламывая её ещё больше, тем самым не давая пыли осесть, и наконец он полностью пролез. Генри побежал, остановился, пересекаясь с Одри взглядами и, закрыв рукавом рот, скользнул вместе с ней следом.       Пройдя облако, словно туман, отделявший их от края бездны, все трое оказались в Хранилище.       Одри выронила «гент».       Это было воистину огромное помещение в несколько полномасштабных залов, от чего, если бы вы вдруг обратились птицей и взмыли ввысь, вы летели и летели, покуда не достигли потолка — и там, повиснув пораженно, обнаружили бы, что наши герои не более чем крохотные камешки, как размельченные на крупицы агат и яшма, что запросто поместились бы между указательным и большим пальцами на расстоянии микрометра. Оно тянулось во все стороны, будто расширяющаяся тень, способная объять весь горизонт, и поддерживали его высокие, выделанные из застывших чернил столбы, с которых ниспадали такие же черные усики густого плюща. Зал был деревянный, покрытый тем безумным желтым цветом, какой царствовал во всей остальной студии, и неровно приделанные к друг другу доски скрипели и стонали — стонала каждая дощечка, собранная в высокие округлые стены, живущая в полу под ногами и там, в тенях над потолком.       Одри не сразу поняла, на что похоже это величественное сооружение, и лишь подойти вплотную к бортику и взглянув на величайшее сокровище, что заставляло это место жить, она поняла — все это грудная клетка изнутри. Вместительная, обросшая густой, вибрирующей паутиной черных капилляров, вен и артерий полость, где оглушительно билось невероятных размеров сердце, что было соединено с самыми главными кровеносными каналами — тугими, похожими на мышцу, сплетшимися воедино корнями. Это сердце было чернильно-черное, как и все здесь, с желтым, наполненным янтарной жидкостью поджелудочком, с вытянутой, как рука утопающего, открытой веной, из которой водопадом лились чернила. Самое большое. Самое невозможное. И самое пугающее, самое омерзительное — самое живое, самое похожее на человеческое. Оно содрогалось, как человеческое. Гремело, как человеческое. Оно висело между этажами, приклеенное корнями, что будто пронзали его насквозь, и именно они были тем механизмом, заставляющим кровь струиться по нему и через него в другие каналы, и казалось, если оно упадёт — то продавит мир до самой черноты, где начинается его реальное отражение или, быть может, Ад.       Одри была испугана и очарована. Её тошнило, выворачивало наизнанку и в то же время наполняло сладостной негой, оцепенением, сравнимым с благоговением.       — Иисусе Господи, — промолвил Генри.       — Идем, — окликнул их Харви, и Одри, поморгав, пришла в себя. Она подняла трубу с пола, вздохнула — воздух здесь пах, как, должно быть, и должно пахнуть в грудной клетке. Очень мерзко. — Думаю, Ключи ещё ниже. По крайней мере, я вижу лестницу.       Он шел медленно, не глядя по сторонам. Будто боялся. Или знал, что его ждёт.       Они стали спускаться по заросшей плющом лестнице, и от каждого шелеста, каждого всхлипа, с которым влага растекалась под ногами, в животе мерзко сворачивался желудок и сам, небось, собирался выбраться наружу. Одри старалась не дышать, не думать, что сейчас находится не в простом помещении студии, а в части настоящего организма, как микроб, зашедший извне. Запах забивался в ноздри, пудрил мозги, стискивал крепкими пальцами горло, невыносимый шум раздирал барабанные перепонки и сжимал череп. Думалось с трудом, и думалось лишь о том, что здесь людей быть не должно. Когда они спустились, то угодили в переплетения капилляров, по которым ощутимо, будто гадюки в траве, текла кровь. И они оказались в пустом круглом зале поменьше, и здесь, здесь все трое замерли.       Деревянный алтарь, охваченный лозами, был уставлен свечами, и стоял он в центре огромной, нарисованной красным мелом пентаграммы. На нём, в самом кругу давно потухших восковых свеч стоял прозрачный ларец, и хранившиеся в нём сокровища, отливающие бронзой и серебром, хрусталем и рубином, нельзя было ни с чем спутать. Существо, связанное корнями и висевшее прямо над ларьцом с Ключами, не видело их. Пока. Героев от него отделяли двадцать, тридцать, сорок метров, но и так Одри поняла, кто перед ней.       Сердце, с которого оно свисало грудой лиан, пульсировало.       «Ну вот и всё, — сказала себе Одри. — Ты дошла».       Гнев испарился, как вода на огне, и Одри осталась одна наедине с собой. Дошла, повторила она. Но ни ликования, ни желания поскорее со всем покончить, не было. Сейчас она ютилась на краю сознания, сжимаясь, как пытающийся слиться с окружением напуганный хамелеон, и в растерянности смотрела на это похожее на сон место. И Одри задумалась, не бывала ли здесь раньше, в тех же детских сновидениях. Харви прижался носом к её щеке, утробно заурчал, как кот. Его некогда гнилостное дыхание сейчас чудилось теплым, сладким и уютным, и Одри не удержалась, положила ладонь на его щеку, а второй рукой поймала руку Генри. Они здесь, втроем. Три столпа чернильного мира: его демон-хранитель, первый избранник и путешественник и вторая избранница, дитя машины из таинственного пророчества. И они либо победят, либо умрут — и никто не выйдет из хранилища.       — Темная Пучина, — сказала Одри. — Это всегда была она. Мы могли не помнить о ней, снять со счетов, но она нас не забыла.       Чернильный Демон кивнул.       — Моя бывшая госпожа не забывает предательств и унижений. И она не терпит слабых. Одри… я чувствую её, как будто она во мне. Она в моих мыслях. И я вижу, о чем она думает, потому что она хочет, чтобы я видел, — произнёс он.       — И что же там? — не отрывая взгляда от тела существа, спросил Генри.       — Наш конец, — он оторвался от сестры, но так неохотно, что Одри самой захотелось его удержать, лишь бы ощущать этот умиротворяющий, надежный холод. — Я служил ей до срока и дал обет верности. Я стал её Мертвым Солнцем, слугой, посланником, правой рукой, ведь раньше у неё не было никого, кто мог бы верить в неё и призывать верить других. Я не просто испытывал голод и искал души в пустых оболочках потерянных, я ел, дабы насыщать её. И моей задачей было убить тебя и отправить к ней или, по крайней мере, склонить тебя перед ней.       Одри все это прекрасно помнила. И теперь знала, что то чернильное пространство в серебряной реке, это Темная Пучина, и что это она помогала Чернильному Демону в минувшей борьбе. Теперь она помнила и её голос, звучащий из чернильных луж и резервуаров, и то, как он проникал в её голову, лишая воли. И помнила, что демон сказал, когда Одри впервые услышала стук её сердца: «Темная Пучина помогает тебе. Принимает тебя, как одну из нас». Это она исполняла её волю — открывала двери, помогая пройти дальше, скрыться от преследования, спрятаться. Может, она же и помогла Одри воссоздать форму Чернильного Демона.       — Она вела нас сюда. Чтобы мы… чтобы мы что?..       — Этого я не знаю. Знаю, что она жаждет наших с тобой мучений. Мы нужны ей.       Генри глазами горящими, как ночные факелы, взглянул на брата и сестру.       — Если я правильно понял, это она собрала войска у Иггдрасиля. Из-за неё наши друзья умирают. А ещё она заставила вас страдать. И, быть может, заставляла страдать меня. Мне этого достаточно, — он повертел рукоять в ладонях, удобнее перехватывая, и согнул колени, как перед прыжком в пустоту. — Чем бы Темная Пучина ни являлась, думаю, её можно убить. Если же нет, то хотя бы измотать и стырить из-под носа вон тот сундучок. Как сказала призрачная леди: помни о том, как важно закончить начатое, как важно выжить и как важно не бояться погибнуть. И я устал бояться, ребята. Я хочу сражаться и мстить, я хочу завершить эту миссию.       Одри тоже перехватила «гент» так, чтобы удобнее было держать, и заставила вспыхнуть золото на свободной руке — и спираль, знак вечности, заискрился. Она тоже собиралась со всеми покончить, и совсем не имело значения, кто стоит у неё на пути — она ненавидела эту темную тварь, как все, что она сделала, как всех, кто принудил её учавствовать в этой игре. Плевать, какие цели преследует Темная Пучина, для чего ей их страхи, сомнения, ради чего спасать их телесно и убивать внутренне. Она победит каждого. И убьет, если потребуется.       Ты готов? Напоследок спросила она.       Да, Харви звучал твердо, как камень, но в глубине души скрывал почти неуправляемую панику. Ту самую, впервые испытанную в детстве, когда его растлили, и оставшуюся с ним навсегда. И когда отец тащил его к студии, вырывая клочья волос и заламывая руки, и когда он дрался с сестрой за контроль над своим телом, и когда бился в воде, словно в жалящих электрических тисках, и когда бежал сломя голову, прижимая к себе папку с чертежами машины по созданию новых чернильных существ.       Если что-то пойдёт не так, продолжила Одри. Мы сольемся, как тогда, в единое целое. Мы должны вынести эти Ключи. Хотя бы один из нас должен это сделать.       Хорошо, не сразу ответил брат. Также коротко. Также — с дрожащим под его массивной кожей страхом, что пропитал, кажется, не звук и не слово, а его смысл.       — Ох, Линда, — вздохнул Генри. — Как я здесь очутился?       И они направились к Темной Пучине.       Существо, огромное, будто сплетенное из корней Иггдрасиля и одновременно заточенное в них, было перевернуто вниз головой, и его лысый, обросший древесиной череп висел в метре от алтаря. Ни лица, ни хотя бы глаза, ничего не было видно, и тогда Одри подумалось, что корни не просто держат Темную Пучину — они в неё пробрались, сделали своей неотъемлемой частью. Казалось, она давно мертва. Но Одри знала — все это фальшь. Она жива. Она существует в этих стенах, она бьется в унисон с сердцем. Это её кровь наполняет русла рек, бассейны, дренажные трубы. И поэтому Харви когда-то сказал, что живым нет места на пути милосердия — здесь царствуют смерть и агония, ведь как никогда здесь сильно влияние его госпожи.       Сломанные… испуганные… Голос студии звучал из всех стен, из каждого корня и из высохшего нутра, спрятанного под древесной корой. От вас смердит страхом, который вы пытаетесь скрыть под масками уверенности и злости. Вы думаете, ваша вера в месть, геройство и справедливость спрячут истину, но страх не спрячешь. Ибо смерти боятся все. И все хотят вернуться домой…       А может, это твой запах? Стараясь не показывать волнения, ощерился Харви, и Темная Пучина лишь коротко рассмеялась.       О милый, я уже дома. И я есть смерть. Нет выбора, нет надежды, нет любви и преданности — только я! И когда вас не станет, также останусь я. Тогда, словно лишь теперь увидев Одри, все свое внимание она обратила на неё. Тысячи невидимых глаз уставились на маленькую хрупкую девушку у алтаря с Ключами, и Одри показалось, что она уже испытывала подобное — при рождении, до него, каждый день после. Неподвижная, высушенная, она смотрела и в пустоту, и в душу Одри — та чувствовала этот внимательный, пробирающий до мурашек взгляд, словно под кожу ей вкололи иглы из чистого льда. И Темная Пучина хищно улыбнулась, и её сердце забилось чаще: она улыбнулась скрипом половиц и голодным урчанием мха и плюща, улыбнулась стоном стен и дребезжанием плотных теней, куполом накрывших бьющийся орган.       Она закрыла мысли за серебряным кристаллическим коконом, обвилась вокруг себя своими же бабочкиными крыльями и накрылась греющим ярко-желтым, как светлячок во мраке, воспоминанием. Она подумала об отце и беззаботном детстве, о Фриск и их самых романтичных, счастливых моментах, о друзьях, кострах и песнях. Лишь бы первый же удар Темной Пучины не убил её.       Одри… Зря ты притащила их с собой. Ты же знаешь, что они погибнут, погибнут, как все те, кого ты оставила позади. Неужели ты готова принести эту жертву? Не дождавшись ответа от неё, она продолжила с наслаждением растягивая слова — будто постанывала, как кошка: Я слышу их вопли. Я ощущаю… вкус их крови… Их верность… их скорбь… Они гаснут, как спички на зимнем ветру. И твой брат, и твой наставник, они тоже погаснут. Затем погаснешь ты, и все закончится.       Чернильные тернии обвили кокон, пытаясь вобрать в себя прекрасный свет, но просочиться сквозь него не смогли. Одри будто висела, как Темная Пучина, в серебряном пространстве, по пояс в ревущем, зовущем потоке, отравленном присутствием тьмы, и все её силы уходили на защиту вокруг себя и друзей, Генри и Харви, которые пошли с ней по собственной воли и умрут только бок о бок с ней. И она знала, она считала секунды, когда достанет золотые чернила — по собственному опыту она знала, в первые мгновения после применения их эффект особенно силён, словно за раз она приняла не одну колбочку, а целых три. Этого хватит для первого удара, чтобы оглушить и дать фору отряду.       Не сопротивляйся, милая. Слишком долго ты боролась со своей сущностью, чтобы вот так, перед собственной тенью, притворяться, будто ты нормальна. Я знаю, как ты хочешь умереть. Как втайне ненавидишь любимых и как хочешь, чтобы они ненавидели тебя. Как нуждаешься в них, ведь твое желание наконец исчезнуть и избавиться от страданий живет вместе с тем самым страхом перед неизвестностью. Но ничего. Я избавлю тебя от страха. В Месте Мертвых Огней нет тьмы и пустоты: там царит вечное Рождество и счастье… и там тебя уже ждут…       — Не слушай её, Одри! — выкрикнул Генри. — Помни, кто ты и ради чего живешь!       Разве люди живут ради? Нет, они живут просто потому что живут. В их жизни нет смысла. В ваших жизнях его тоже нет. И в смерти не будет!       Каждый уголок её души, того осколка, оставшегося от Харви, налился светом: Одри пыталась думать о Ключах, о том, как распорядится ими по справедливости, и никто никогда не воспользуется ими в дурных целях. Никто больше не умрет. Мир рассудит всех. И Джоуи, и Шута, и всех, всех до единого. Нет ничего справедливее, нежели уничтожить Ключи, ведь тогда ни у кого не будет преимущества и соблазна воспользоваться ими во зло. Даже Василиса, какие бы благородные цели ни преследовала, может пасть — она может развязать войну в стократ ужасней предыдущей и попросту утопить оба своих мира в крови и в своей жажде жестокости. Даже самой Одри они не достанутся, и тем самым у неё не будет права судить своих обидчиков и пользоваться опасными секретами Расколотого Замка.       И мир станет на шаг дальше от Рагнарека, верила она. Если, о, если изменить ход времени в самую неожиданную сторону, они могут и победить, не проливая больше драгоценной крови. И Одри найдет свой дом, свое счастье.       Никогда не наступит утро, если мрак в душе, пропела Темная Пучина, рассекая когтями хоровод её мечтаний и надежд. Просто признай, что когда ты одна, тебе порой кажется, что тебя уже нет, и она подумала о петле и её следе на шее. О том, как сидела в темноте, не понимая, как могла причинить столько боли любимому человеку — возможно ли, что любящий действительно способен сделать столько ужасного? О том, представляла маму, пришедшую к ней из эльфийского леса (но её никогда не было, её нет и никогда не будет), о том, как собиралась спрыгнуть с моста и со всем покончить… И когда те, кого ты любишь, оставят тебя, ты просто застрелишься! Или ты сама уйдёшь от них…       Чернильный Демон бросился в атаку. Всей своей мощью он обрушился на Темную Пучину, но то, подобно укусу комара, отвлекло её на миг, возмутив, удивив — и даже этого хватило Одри, чтобы вынырнуть из темноты и выкрикнуть:       — Генри, хватай Ключи!       Чернила отбросили чернила, и Харви ругнулся, проехавшись когтями по полу, и неистово взревел. В следующий момент он бросился вперед, изменяясь на ходу, и прыгнул к алтарю. Одри, наэлектризовав свою руку, прыгнула за ними, вытянув черные пальцы к прозрачному ларьцу…       УМРИТЕ!       И зал наполнили тени.       Битва началась.