Тройная доза красных чернил

Приступая к последним строкам, сложно решить, с чего начать? С начальных слов, с цитаты из Библии, с некой мудрости, передаваемой из поколения в поколения? Звучание слова «конец» уже само по себе подразумевает краткое, логичное завершение: началось все на поющем «E», кончилось твердым, непробиваемым тупиком «D». И как здесь быть?.. Может, лучше вообще записать аудиозапись? Чтобы ты слышала мой голос, мои вздохи, мой нервный смех… и страх. Но едва я нажму на кнопку, боюсь, я не смогу говорить. Поэтому пишу это здесь, на клочке бумаге, вложенном в особый экземпляр «Иллюзии жизни». Дорогая моя доченька, если ты читаешь это, значит, я уже мёртв, от естественных причин или или нет, значения не имеет. И я хочу, чтобы ты знала это — независимо от твоих выборов, от ошибок и побед, я буду тебя любить. Тебе решать, какое будущее станет твоим. Но помни, остерегайся: Темная Пучина не оставит тебя, как бы ты ни старалась. Она… это агония всех Дрю и созданных ими теней, это чернильный мир, жуткая пародия на студию, которую мы с Генри создали много лет назад. Куда ни ткни, всюду увидишь её след, в какой сон ни уйди — ощутишь на себе её пристальный взгляд. Когда она появилась, появилась вместе с тем уродливым местом, я мог лишь договариваться с ней, обманывать и знать, что она обманывает меня в ответ. А потом я с помощью рыцарских знаний смог лишить её большей части сил — как парализовать человека, то есть, разорвать связь между разумом и телом. Убить бы мне её не удалось. И поэтому я заточил её в особый сосуд и заставил сторожить Ключи. Он сдерживает её силы, не позволяет воздействовать на студию, как раньше. Но если его сломать… Прошу, не делай этого. Когда ты доберешься до Ключей, просто беги, беги без оглядки, и обязательно запри дверь. Если она будет помогать тебе добраться до себя, как сейчас манипулирует моим сыном… это будет значить только одно. Я совершил ошибку, и Темная Пучина воспользовалась ею. Если это так, смею предположить, она хочет освободиться, но от чего-то без твоей помощи ей не обойтись. Прошу. Что бы она ни обещала. Что бы ни показала. Не ломайся. Борись. Ты лучшее, что со мной случалось, и я не хочу, чтобы это чудовище забрало тебя у меня. Джоуи Дрю, «Иллюзия жизни». Сообщение так и не было прочитано.

      Накрывшая их тьма оказалась абсолютной. Тьма сопровождает нас везде. Ночью и утром, в солнечном сиянии и на дне самой глубокой пещеры. В утробе и в гробу. Она есть всегда, она составляющая нашего мира, как небо, а все остальное — лишь крохотные призрачные облака. И это была компиляция всей тьмы, всех теней, всех злых помыслов и страшных смертей, отраженных в пустых поблекших глазах, и она захлестнула три точки света, как черное штормовое море. Одри помнила шум, свист, вой, как ветер будто рвал её на куски, ударяя то в спину, то в живот, то откидывая, поднимая, то опуская, словно желая разбить её на осколки высохших чернил. Холод и страх, слившись, пронзили её, как тысячи проводов, по которым непрестанно тек яд, и яд этот отравлял и вместе с собой выводил из тела и духа все светлое и прекрасное. Будто из неё выкачивали кровь, убивая токсинами жизненно важные органы.       Но она оставалась жива, она мыслила, осознавала, боролась. Ноги приклеились к полу, руки закрыли лицо, из глаз, высекаемые ветром, как клинками о камень, лились слезы, из горла был готов вырваться вопль. Она стояла в своем серебряном коконе, огонек света в царстве бушующих, разъярённых теней, и перед взором проносились вспышки, самые лучшие, самые чудесные воспоминания. Надежда была её броней, «гент» воплотил мечты, которые она желала исполнить. И потому Одри продолжала стоять. И двигалась. Шаг за шагом, корчась, стискивая зубы, Одри Дрю, лучшее творение своего отца, шла к хрустальному ларьцу на едва виднеющемся в клубящейся ревущей темноте алтаре, но на каждый новый шаг Зло лишь громче кричало, и ветер усиливался, толкая её назад.       Генри и Харви были вместе. Острые длинные когти, глубоко погруженные в органический мох и шевелящиеся, щекочущие ладонь лозы и жгуты плюща, срывались, скользили, останавливались — и демон, за чью ногу цеплялся, как за спасательный круг, человек, знал, что долго не протянет. Генри пытался докричаться до него, взять как-нибудь тяжелый меч в зубы и поползти по нему вперед, надеясь так добраться до ларьца и отвлечь внимание Темной Пучины. Только он не мог. Никто не мог: встающие перед ними каменные столбы, растущие из-под земли огромные чернильные клыки, рёв, извергаемый неподвижной фигурой, пронзенной и связанной корнями Древа, темнота, выжигающая свет, все это лишало сил, ломало уверенность.       А потом Генри увидел всполохи желтого и серебряного, такие внезапные, тусклые и быстро гаснущие, но напоминающие о себе снова и снова в этом чернильном буране. Он увидел в том свете Одри, которая продолжала держаться на ногах, закрываясь «гентом» и полыхающей рукой, увидел решимость в её взгляде и желтый огонь на груди. Он увидел, что она одна, она напугана, но стоит, несмотря ни на что стоит — хотя это именно Одри всегда страдала от кошмаров, панических атак и внезапных истерик, это она не умела сдерживать свой гнев и свою боль, будто в душе её разлагался огромный, причиняющий боль шип.       И тогда Генри Штейн полез вперед. Как тогда, в битве с Харви, пленившим его внутри своего тела, он обратил свое горе, свою ярость и свою любовь в оружие, и оно помогло ему преодолеть некий рубеж, после которого путь лишь один — смерть в бою.       Ты же всегда знала, что не переживешь это путешествие! Кричала Темная Пучина, и её крики разгоняли, усиливали темный ветер, испещренный страданием и насквозь пропитавшийся ужасом и ощущением скорой неостановимой угрозы. Каждая мышца напряглась до предела, каждая извилина мозга работала, выцеживая из хаоса порядок — мысли о хорошем, обещания вернуться и начать сначала. Одри плакала, её тянуло назад, а она либо шла вперед, либо упрямо стояла на месте, понимая, что не долго протянет, что никакой человеческой души не хватит сдержать натиск самой тьмы. С того дня, как проснулась в этом богом забытом месте, ты знала, что куда бы ни пошла, в конце тебя ожидает смерть! Ты готовилась к ней, все, все ждали именно этого дня — когда ты наконец погибнешь! Думаешь, Шута хоть сколько-то беспокоит твоя безопасность, что ты его избранница? Но это ложь! Если ты умрешь, он найдет другого, и так будет с каждым из вас! Он пошлет вас туда, откуда не возвращаются! А если вы выживете, он убьет вас позже, потому что вы ему не удобны также, как все, кто хотел ему помешать!       Она держалась.       Она думала об образе чудесного корабля, о сне, в котором вместе с другом из будущего наблюдала за темными айсбергами в ледяных водах и зеленой холодной радугой северного сияния, о запахе моря и ветре в волосах. Она думала о ранчо, домашних животных и детях, об упомянутом однажды в разговоре острове Гонт, об овцах, пасущихся на равнинах. Одри искала, за что зацепиться, какой верой отразить очередной сокрушительный удар, и перед ней мелькали яркие, великолепные картины: вот она маленькая, и отец учит её рисовать, а вот она ещё старше, чем сейчас, может, ей лет сорок, и она с задумчивой улыбкой на губах листает фотоальбом…       Но Шут знал кое-что ещё, и его это не пугало! И Джоуи Дрю тоже знал! И когда он все понял, он хотел загладить свою вину перед всеми мирами! Он дал клятву передо мной и нарушил её, и теперь я лишь заканчиваю начатое им! Забираю то, что мое по праву!       Чего бы ты ни хотела, ты этого не получишь, Генри встал на ноги. Стал двигаться против ветра, против течения, сносящего все на своем пути. Жадно, будто он скользил в собственную смерть, Харви вгрызся в жизнь, как когтями в землю под собой, безжалостно рвя плоть студии, и звериный, полубезумный рёв вырвался из его глотки. Закрываясь мечом, чья рукоять будто слилась с ладонями, Генри Штейн двигался к Ключам, и единственным источником света во тьме была его подруга, которой он доверил собственную жизнь, которую он, быть может даже любил, любил почти как Джоуи её любил. Одри не видела, но знала, он идет вперед, и его ведет чувство, поселившееся в его душе после взгляда на неё, после всего, что они вместе пережили. А голову звучал так тихо… Мы тебе не позволим.       Она снова подумала о доме, и дорога из желтого кирпича, которая будто всегда сопровождала её в этом пути, как уточка для ванной, как сухольдаль, найденный в кармане, как звезды и луна, — вела к тому дому, будто яркая, насыщенная солнцем яшма. Будто доносясь из другого сна, её настигла песня, прослушанная незадолго до погружения в чернила и начала этой новой, удивительной жизни. Тогда Одри вернулась из музыкального магазина, неся в пакете тоненькую виниловую пластинку со свежим альбомом Элтона Джона, «Goodbye Yellow Brick Road». Тогда она просто легла на диван и отдалась волнам музыки и её успокаивающему звучанию, что остужала напряженность в мышцах и словно обнимала сердце, такое в те дни тревожное, вечно грохочущее внутри, как барахлящий механизм.       Одри взглянула на Генри, на Харви. Её брат медленно, с усилием разгибал спину, упираясь копытами в скользящий под ним пол, и его кривые колени осторожно, дрожа и вновь разгибаясь, поднимались, а он сам поднимался с колен. Он противился ярости чернильного вихря вокруг себя и внутри, рычал, и рвал когтями плющ, что оплетал его лапы, но все никак не мог подняться выше, к локтям, к груди, где билось его демоническое сердце. Он не позволял. Он боролся, и Одри видела в его оскале весь испытываемый им гнев. А Генри шел, шаг за шагом приближаясь к ларьцу, и розблески прозрачного хрусталя играли на его клинке. Хладнокровный, собранный, он двигался, как машина, вопреки ухабам, терниям, пламени и убийственному морозу, превращающему души в жалкие кусочки льда, и в его взгляде читалось лишь одно жаркое чувство — вера в то, что все получится.       ВЫ НИКЧЕМНЫЕ, НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ БРЫЗГИ ГРЯЗИ НА МОИХ НОГАХ! БЕСПОЛЕЗНЫЕ И ЖАЛКИЕ ЧЕРВЯКИ, ВОЗОМНИВШИЕ, ЧТО МОЖЕТЕ БРОСИТЬ МНЕ ВЫЗОВ! ДУМАЕТЕ, Я НЕ ЗНАЮ? ДУМАЕТЕ, Я ГЛУХА И СЛЕПА? Я УНИЧТОЖИЛА ВАШИХ ДРУЗЕЙ И ТЕПЕРЬ ПРИМУСЬ ЗА ВАС, А КОГДА ВАС НЕ СТАНЕТ Я УБЬЮ КАЖДУЮ ДОРОГУЮ ВАМ ДУШУ, КАЖДОГО ОТСТУПНИКА, ШЕДШЕГО ЗА СТАРЫМ ИДИОТОМ, Я УБЬЮ ВСЕ ЭТИ ОПУХОЛИ НА ТЕЛЕ МОЕГО МИРА!       Справедливость, сжигавшая её грудь, дала трещину. Но она не отступила. Никто не отступал.       ПЕРЕСТАНЬ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ, ОДРИ! МЫ ЭТО ТВОЯ СУДЬБА, ПРОТИВ НЕЁ НЕВОЗМОЖНО БОРОТЬСЯ! ПРОСТО… СТАНЬ… НАМИ!       Судьбы нет! Ответил Чернильный Демон, выныривая из бури тьмы, и это сказал он, человек, который много месяцев назад ответил на её вопрос: «Что со мной случилось?» следующими словами: «То, что должно. Твой путь было невозможно изменить с того самого момента, как ты вошла в лифт вместе с Уилсоном. Когда все теряешь, ты превозносишься. Тебе было нужно превознестись. Все это… твоя судьба». Но теперь судьбы не было. Был лишь путь. Тысячи путей для Изменяющих.       Сердце забилось чаще, любовь, любовь змеей обвилась вокруг него, как браслет — вокруг запястья.       Она побежала по кирпичной дороге прочь, прочь от Темной Пучины, зная, что вернётся, ведь вся её жизнь, её собственный разум, были кольцом потерь, неуверенности, обид, непроработанных травм — а ещё мгновений счастья, успеха и любви к себе и к человеку, который стер воспоминания о себе, стараясь подготовить дочь к грядущим испытаниям. И она побежала туда, на кухню к отцу, где в ином измерении, находящимся в её голове, находились ящики с чужим прошлым. И в тот миг, отыскав воспоминание, способное крошить горы, Одри открыла глаза и двинулась в атаку — серебряным потоком она врезалась в разум Темной Пучины и, не дав той одуматься, нырнула в него. Будто две звезды, мертвая и черная, живая и яркая серебряная, они столкнулись в невесомости между друг другом, вцепились в друг друга мыслями, взметнулись вверх, к небесам, которых ни одной из них никогда не видать, и заметались, словно дерущиеся драконы. Любовь, вся до самой крупицы, взорвавшись вместе с верой в свой счастливый финал, пронзила Темную Пучину, и та, словно разорвавшийся на части материк, взревела, своими черными ледяными хвостами разрывая до крови маленький огонек, что схватил её, как животное — жертву за горло.       Вихрь стал сильнее, Харви взвизгнул, снесенный ветром, но Генри удалось добраться до алтаря и ухватиться за жалящие, как скорпионьи шипы, лозы. Каждой фиброй своей души он хватался за этот алтарь, раня пальцы, ощущая, как рукоять выскальзывать из подмышки, слыша, как лопаются в голове сосуды. Ветер страшной силы заточил их в кольцо, из которого, теперь казалось ему, нет выхода. Но даже если так, повторял он, я Ключи все равно заберу.       Нет надежды, нет героизма, нет доблести, нет веры…       Твоя жертва… бессмысленна…       Вскрикнув от страха, Генри разжал пальцы одной руки, в последний момент ухватился за рукоять и, соскальзывая в вихрь, вместе с корнем, сжатым во второй руке, полетел назад, будто некая утроба, из которой он некогда явился, звала его обратно. Он повис на корне, как на ниточке последнего шанса, и ноги его потеряли опору, однако за секунду до этого он взмахнул — и теперь распорол воздух острием клинка, задев сверкающий ларец.       И в осколках хрусталя поднялись, разлетаясь в разные стороны, Ключи.       Когда Темная Пучина сообразила, что происходит, она оплела Одри своей волей и выдернула из себя, как надоедливого клеща. Кувыркаясь, девушка вернулась в себя, покачнулась, но вместо того, чтобы медлить, упасть — бросилась в бой. Золото блеснуло, рассыпая в воздухе снобы огненных искр, как молния, «гент» свистнул, и желтая душа вновь запылала на груди. Одри бросилась в несущуюся на неё стену мглы и прошла сквозь неё, разорвав светом справедливости, прокатилась по полу — ударила нечто, похожее на скелет, обтянутый её собственной кожей, по горлу тяжелым металлом. Оно тянулось к Харви, затягивая во мрак, а потом исчезло от сильного удара, и демон, крича, отскочил. Он даже не успел поблагодарить Одри, как бросился в битву, лягая рогами порождения тьмы, что вылезали из её лона, как только вылупившиеся жуки.       — Ключи! Хватайте Ключи! — крик Генри.       Одри отреагировала мгновенно. Минуя летящие на неё сгустки темноты, она побежала к чему-то блестящему, разбросанному по полу, как осколки разноцветной алмазной мозаики — и это стало её ошибкой. Тогда она была капелькой дождя, упавшей в самый большой во вселенной океан. Океан пустоты. Она даже не успела сообразить, что случилось, не успела вскрикнуть, и громоподобный черный голос обрушился на неё, проник в вены и захлестнул Одри, будто тьма, приходящая со смертью. Она растворилась в темной стороне Сияния, утонула — и отправилась туда, где её давно ждали. Как будто её уже не было.       ТУПАЯ СУКА! ТЫ НИКОГДА НЕ ВЕРНЁШЬСЯ ДОМОЙ!       Привязанная к сгустку мертвых, скрепленных с друг другом тел, Одри полетела вниз, в нескончаемые чернильные глубины пустоты, где не было ни жизни, ни времени. Она не могла дышать, шевелиться, разум её рассыпался, как труха, Серебро, из которого она состояла, визжа и извиваясь, как бабочки, залетевшие в печь, задыхалось в яде потусторонней злобы, и все, чем была она, умирало. Она сама умирала, кусочек за кусочком, но нечто её держало, нечто сильное — оно спасительной веревкой было скинуто в её душу, и она цеплялось за него.       Пусто… холодно…       Когда щит пропал, и желтый свет поблек, и девушка упала, как подстреленная лань, Темная Пучина обратила взор своих миллионов глаз на Генри и Харви. Это она почувствовала остатками Серебра, и подумала ими же: «Если я сейчас не встану, она…». Темная Пучина ухмыльнулась, и страх, забившийся в Одри, погиб в равнодушии — воздуха оставалось совсем мало.       И все равно нечто держало… нечто… Она смотрела наверх. Уходя вниз. Нечто… Очень яркое. Одри сосредоточилась на поиске начала верёвки, дабы нащупать её конец, ухватиться, спастись, и для этого ей пришлось забыть, куда погружает её враг.       Лишь блеснул тусклый оранжевый свет, она поняла, что жива. Плетется, грязная, ослабевшая, будто она была тряпкой, кидаемой из стороны в сторону слабым игривым ветром. «Гент» облепленной чернилами грудой металла тащился за ней, скрежеща по полу, и его звук заглушал дыхание и гомон неспокойных, безумных мыслей. С её лица падали оторванные лапки, чернила затекли под одежду и слепили вместе пряди растрепавшихся волос, на языке от чего-то находился мерзкий, тошнотворный вкус горечи, в носу стоял невыразимый словами запах смерти. Все пауки были мертвы. Умерла и их отвратительная мамаша, а может папаша — здесь однозначного ответа не существовало. И все они умерли от её руки, все, все до единого. Но она не радовалась. Её… выжгло.       Девушка с ножом села рядом, порылась в их сумке, достала салфетки и попросила вытереться. Когда Одри взяла салфетку, однако вытиралась вяло, все ещё находясь в оцепенении, она сама взялась за дело. Встала на колени, чтобы её лицо находилось возле её лица, и сказала: «Не бойся. Все закончилось…» — и стала водить салфеткой, стирая засохшие пятна, лопнувшие и оторвавшиеся паучьих тел — кровь, желтую слюну, лапки, внутренности. Движения девушки были плавными, осторожными, она не старалась её поцарапать, не делала больно — будто концом шелкового пера водила, при том легко счищая с кожи грязь. И Одри молчаливо, иногда вздрагивая, смотрела на неё, смотрела в эти глаза. Карие, серьезные, но с неугасаемыми искрами света в середине, будто у неё всегда на голове какая-нибудь шутка или безобидная колкость.       Сперва было пусто — очарованная, Одри забыла, кто она и где находится. Казалось, её подруга стала омутом, темным, глубоким, прохладным, и от того таким нужным, таким важным, будто, если погрузиться в него, он смоет её увечья и страхи. Девушка не смотрела на неё, и Одри хотела, чтобы взглянула, позволила наконец ожить и окунуться в себя, в эту волшебную темноту своих карих удивительных глаз… А потом… Сердце забилось. Забилось внезапно, как будто ливень пошёл, и оно горело столь жарко и нежно, что Одри плавилась в нём, подобно оловянной фигурке в камине. Побитая, растерянная, она глядела на девушку с ножом и не могла отвести взора. Это зрелище сводило с ума, вселяло надежду и свет, возрождало из праха.       Сама не понимая, что делает, Одри положила положила ладонь на её шею. Подруга перестала прятать глаза — взглянула прямо на неё. И, боже, Одри хотела вечность смотреть на неё и купаться в её взгляде, вечность ощущать на губах её дыхание. Она изогнула бровь, и Одри увидела, до чего же та сама устала, но спросила, в порядке ли она. Тогда, окончательно проснувшись, Одри растерянно раскрыла рот, поспешно убрала руку и ответила, заикаясь:       — Да. Да, к-кажется, я… в порядке.       И Одри поплыла вверх, и вынырнула, жадно, жадно вдыхая пропитанный Темной Пучиной воздух.