Уж сколько их упало в эту бездну, Разверстую вдали! Настанет день, когда и я исчезну С поверхности земли. Застынет все, что пело и боролось, Сияло и рвалось. И зелень глаз моих, и нежный голос, И золото волос. И будет жизнь с ее насущным хлебом, С забывчивостью дня. И будет все — как будто бы под небом И не было меня! Марина Цветаева, «Реквием».
Густая темнота развеялась, и Одри, без сил упав на колени, подумала: «Кажется, я снова умерла». Силы вмиг покинули её, как будто с неё содрали кожу, как будто выкачали кровь, мысли остановились и исчезли — и, выпав из мглы с человеком на руках, Одри оказалась перед стеной серебряного огня, что ревел и извивался, будто стремясь к ней. Своими изогнутыми, выползающими из сверкающего звездного пламени хвостами, серебряная магия, пропитанная кровью, пыталась дотронуться до распластавшихся на полу девушек, но что-то не позволяло, некий барьер вокруг них. Держа тяжелые, окаменевшие веки открытыми, Одри глядела в потолок, а потом, поймав новый вдох, перекатилась на бок и встала, покачиваясь. Затем подняла за подмышки Василису, от чего сама снова чуть не упала, и прижала к себе. Казалось, секунда — и её действительно не станет. Не станет их обеих. Дверь призывно сверкала, переливаясь, как море перекатывающимися волнами, пронзающими водную гладь желтыми солнечными лучами, только в ней, в этом огне, переливались оттенки серебра. Стальной, свинцовый, темно-серый, почти белый, лунный, и каждый из них словно имел собственный голос, и они шептали имена, дарили видения, рождали и отгоняли надежду. Невидящим взглядом Одри смотрела в глубину прохода, в который когда-то шагнула, чтобы все потерять, и вновь подумала о Харви: вместо Василисы она могла нести его, они бы вернулись вместе, вместе бы прошли ад, который последует совсем скоро. Когда она вернётся, она увидит ещё трупы. Возможно, все, кого она любила, погибли, и она осталась одна на целом свете — против Рыцарей и мертвецов. Шаг вперед не сулил ничего хорошего. Одри знала это. И все-таки глубоко в душе надеялась: если проход ещё горит, значит, одна из жизней, ради которой Одри рискнула бы всем, ещё существует. Она ждёт, может, зовёт из глубин мерзкого, тяжелого сна, навеянного ранами, голодом и жаждой. — Осталось совсем немного, — смогла выдавить девушка. Надеяться было трудно, но жить без надежды, поняла она, оказалось невыносимо. Харви не стало. Не стало Генри. Погибли Ореола, Арья и Рон, те, кто последовал за Василисой в самое её опасное путешествие. Остались два человека, волею пророчества запертых в собственном Цикле, цикле жизни и смерти. Либо Василиса убьет Одри, либо Одри — Василису. И ни та, ни другая сейчас не стремились к кровопролитию. — Последний рывок — и мы будем… будем… — она замялась. Потому что там не дом, там не безопасно. Нигде нет места, где проклятые волчица и бабочка могли почувствовать себя собой, не обремененные ощущением надвигающейся угрозы. Особенно теперь, когда великое зло на свободе. Василиса не ответила. Её голова безвольно повисла на груди, и Одри, как заботливая подруга, встряхнула её, перехватывая поудобнее, и сделала последний, самый важный шаг, за них обеих. В следующий момент огонь, словно собранный из остатков взорвавшейся звезды, поглотил их, и холод и жар ураганом унесли девушек, и там, в пустоте, Одри вспомнила сон о будущем, а может, обыкновенный бред, созданный из горя и желания быть нужной и любимой: море, плавающие под зеленой радугой северного сияния айсберги, корабль, медленно уходящий в неизвестность горизонта, и два друга — Одри и некий Джала. Она подумала о чувстве, которое согревало её в ту антарктическую ночь, точно в сердце развели костер, и подумала, что хочет ощутить это снова и как можно скорее: хочет к друзьям, в их теплый круг голосов и смеха, объятий и рукопожатий… Она хотела найти их живыми, прекрасно зная, что все, что её ждёт — скорбь. Они вышли, и сначала Одри не поняла, где находится. Она открыла глаза, закрыла, снова открыла: ландшафт был ей незнаком, непривычный, рассыпчатый и приятный желтый свет тоже. Странный, мерзкий запах. Странная духота. Странное, отвратительное ощущение, словно в животе у неё завелся червь. Иггдрасиль стоял на прежнем месте, не сдвинулся ни на дюйм, только людей стало не то больше, не то меньше… а некоторые из них, если сфокусировать взгляд, если собрать последние силы и сосредоточиться на том, что стоит прямо перед тобой — скалятся копьями… В тот момент, увидев перед собой человека в шлеме, с копьем, направленным на её горло, она наконец почувствовала что-то. Не затупленное чувство, настоящее и острое, как меч: ужас голосом её собственной тени забился в мозгу, в глотке, которая истекала огненной кровью, и будь у неё зрачки — они бы сузились настолько, что исчезли. Воинов было девятеро, и все были в знакомой красной униформе, и все вооружены. Один грубо спросил, кто они, другой кивнул третьему, и тот бросился с сообщением прочь. Они спрашивали, спрашивали… А Одри глядела за них. Глядела на горы трупов, на сожженые дочерна тела, на руки, выползающие из-под саваннов, на следы крови и копоти… Она смотрела на людей с проломленными головами, разорванными животами, вспоротыми глотками, она видела десятки, сотни мертвых людей, от которых шел запах мертвечины, и видела сожженых — от них шел запах горелого мяса. Василиса Огнева подняла голову, и, судя по лицу одного из вояк, он её узнал, но это было неважно, для Одри смысл потеряло все происходящее. Усталость, горе, они сломали её, пригнули к земле, и последней жалкой способностью стала способность видеть последствия битвы. Красную и черную кровь. Чернила, облепившие стену и оставившие подобные следам когтей полосы. Трупы. Брошенное оружие. Костры. Стонущих, едва живых. Она знала, совсем немного, и ей удастся разглядеть среди убитых лица друзей. В куче неподалеку, из которой явственно выглядела знакомая волчья туша, среди встающих и снова падающих от взмахов клинков врагов, среди которых угадывался единственный зрячий глаз человека, отправившего её в этот неприветливый, ужасный мир. А потом один из людей на незнакомом ей языке закричал, разрывая барьер безвременья, обступивший разум, и Одри поняла — он произнёс имя девушки, которую она держала. Все случилось быстро, она не успела понять, как так произошло, отреагировать нормально — человек бросился к ним, и Одри прикрыла Василису собой. Копье вошло в живот, отбросило её плоть, её душу назад, а дальше — крики, паника, слезы из глаз, мокрый, как кровь, всхлип, и падение в вязкую смолу… Василиса упала рядом, защищаясь, словно никогда не была ранена, вырванным из чехла Одри ножом… а может, этого и не было. Зато она слышала глухой топот множества ног, видела, как кто-то кого-то оттаскивает, отчитывает, влепляет пощёчину. Затем Василиса встала и — господи, — на миг взглянула на Одри с такой благодарностью, что сердце, должно быть, остановилось в тот же миг. Она кинулась на врагов, однако её тут же сбили, схватили за руки, стали оттаскивать, как и нападавших… Голоса. Они твердили «Спускайте! Это они!», «Васька!», «Отойдите от них!», «Что происходит?». Свет затухал. Все двигалось, мельтешило. Но Одри не чувствовала ничего, кроме своих увечий: десяток ссадин, снова вспыхнувшей раны на плече, сломанного, как ей теперь казалось, колена, длинной полосы на щеке, ушибов на спине… каждый лоскуток кожи, каждый миллиметр боли. Она глядела во все стороны, не понимая, куда смотрит, что происходит. Картина рассыпалась. События не вставали в ряд, не поддавались логике. Вот она видела, как к ним проталкивается Захарра, как её очень грубо, почти жестоко, оттаскивают Сокка и Цунами, как где-то промелькнул желтый взгляд Портера, как маленькие фигуры карабкаются по веревкам, оплетших ствол, достают и ножи топоры… Кто-то обхватил лицо, прикосновение было горячим, мокрым, возможно, руки схватившего её были в крови. Сознание ускользало, и Одри через секунду забыла, кого видела перед собой. Тогда появилась Цунами — она пыталась зажать рану тряпкой, которую положил на живот человек до неё, и сжала сперва чересчур крепко — Одри дёрнулась, словно от разряда дефибрилляторов, и кровь заструилась быстрее. «Все будет хорошо, ты не умрешь, не сегодня, не в мою смену», — повторял её голос. Над её макушкой показалось знакомое лицо, должно быть, это была Эллисон, а может, и не она, и она дралась в тисках крепких, сильных рук, обнявших её в попытке удержать. Ненадолго промелькнуло знакомое лицо со шрамом, это была та самая женщина Сара, которая уже успела наворотить немало бед. Перед ней, стоя на коленях и не замечая бегущих рядом с ним людей, находился черноволосый парень в рыцарской форме, рядом с ним, держа за плечо, возвышался Борис. Король-Феникс приближался и медленно, и быстро. Его облик дрожал, раздваивался, срывался с места, оказываясь совсем в ином, как уносимый ветром лист. Но он шел, и в его руке блестел окровавленный боевой топор. Одри подумала — если думать она ещё могла, — что идет он убивать её, да нет, нет, некая ниточка Силы подсказывала, он идет не к ней, он идет к маленькой, исхудавшей рыжей девушке возле неё. И тут он взмахнул топором, отразил чей-то удар, будто ради этого и сдвинулся с места, и повалил противника на пол. «Эта сука должна быть мертва! Позволь мне убить её!», — услышала Одри. Слезы градом падали на щеки. Уже неясная тень, сероволосая женщина, зареванная, оторвалась от Одри, отбила короткий клинок, обняла, прижимая к себе Василису. Лужи крови. Следы огромных когтей. Руины, оставленные страшнейшим чернильным торнадо, пронесшимся над полем боя: над возводимыми баррикадами, над оставленными котлами и остатками костров. Мятая, пробитая броня, искореженные клинки и тела, тела до того сломанные, что могло показаться, будто им методично переломали все конечности, и в конце их изнутри разорвал огромный паук. Огонь и дым. Звон цепей. Все, кого Одри встретила на своем пути, собрались здесь, чтобы умереть и выжить, и все они были здесь: от Цунами до Захарры, от Сары до Фитца, от Роуз, попытавшейся выбраться из кучи, в которой только что ожила, до Уилсона, от Эллисон… «А Харви и Генри умерли. Умерли по твоей вине». Одри поняла, чьи верёвки они разрезали, кого там держит высокая девушка, висящая на тросах и просящая человека снизу спустить её. Она увидела знакомые темные волосы, смугловатую кожу. Только тело Фриск оказалось вялым, безвольным, и она легчайшей ношей легла в руки своей спасительницы. Голова откинулась назад, руки — распластались по воздуху, спина — изогнулась. Сердце торкнуло, узнавая, сознание слабо-слабо зашевелилось. Одри убрала руку с тряпки, протянула её в сторону спасателей, уронила, не в силах удержать на вису. Она знала: это ломающее кости чувство между ребер называется любовью, и Одри любит Фриск даже сейчас, погружаясь во мрак. Она видела её, ощущала её, как никого, ничто не ощущала, и она хотела к ней, слабое, затухающее, однако продолжающее барахтаться на волнах беспамятства желание толкало Одри к ней. К своей цели. К своей защитнице. К своему будущему… И она не смогла пошевелиться. Слабость пригвоздила к земле, кровь, уходя из жил, стыла, как и жизнь Одри. Растрепанная, изнасилованная, сгоревшая жизнь, где все, кого она также любила, кого помнила и знала, мертвы или предали её. Одри думала, она оказалась в Аду. Снова некто навис над ней. Добрый взгляд красных с карей радужкой глаз, пышная, красивая белая шерсть, рожки, поймавшие желтый блик. Нет. Взгляд не только добрый, а еще беспокойный, темный. Сильные теплые и мягкие лапы осторожно нажали на тряпку, и Одри стиснула зубы. Она узнавала и забывала это существо. Оно было женщиной. Оно не желало ей зла. Но она не могла знать её, не могла и понять, откуда все-таки знала. Видела лично, или то было сном, или чужим воспоминанием?.. Одри тонко застонала, жалобно глядя на монстриху, произнесла имя, заученное до совершенства. Нет, не имя. Слово. На это слово монстриха улыбнулась, и сквозь пелену до девушки донесся её ответ: — Бедное дитя… что же с тобой они сделали, кто изранил тебя так?.. Ничего… Дыши… я защищу тебя… больше тебя никто не тронет… а теперь закрой глаза, и в спокойной и мягкой тьме, представь любимого человека… и место, где вы можете быть в безопасности… тссссс… спи… Прежде чем она вспомнила, что её зовут Ториэль, сон унес Одри.***
Она проснулась с тяжестью во всем теле, будто под кожу вкололи свинец, и страх тотчас набросился на неё чередой образов и звуков: стоном треснувших костей и рвущихся тканей, воем ветра, визгом сущности, пришедшей из самых глубоких кошмаров. Там, во мраке чернильной утробы, она видела смерть и страдания своих друзей, видела мертвецов, тянущихся к ней своими ледяными пальцами, видела болото и погруженный в него пожар, дым которого разъедал кожу… Она не открывала глаза, потому что боялась увидеть все это наяву, осознать и принять: её друзья погибли, вся её прошлая жизнь растоптана и утоплена в огне и крови, и нет, никогда не будет пути домой. Но Одри разомкнула веки, не в силах больше бороться с искушением подняться, не замечая боли, и найти Фриск. И проснулась в другом, незнакомом ей мире: мире, обложенном двумя просвечивающими полотнами, на деле оказавшимися тентом лавсановой палатки болотного приглушенного цвета. В сумраке, рассекаемом только светом впереди, было тесно, тепло, и неуклюже перекатывающееся сознание Одри стремилось осознать, что происходит и где она. Вдох. Опустила глаза вниз, на себя, укрытую пледом, на грязные от крови руки. На них была и собственная кровь, и кровь Харви — память не позволила об этом забыть, вызвав резкий, пронзительно громкий образ: фонтан чернил, вопль, когти, разорвавшие худую грудь… Одри отшатнулась от него, вздрогнула, спряталась щекой в подушку. И тогда ощутила, что её рука на самом деле лежит в такой же теплой, как и она, человеческой ладони. И поняла, что видела вокруг себя силуэты, однако не вглядывалась в них, погруженная в прошлое, в момент смерти, которая сломала нечто настолько важное, основополагающее в Одри, что преследовала каждую секунду, как та же тень. Она повернула голову на слабой шее, открыла рот, втягивая струйку воздуха сухим, саднящим горлом, и её золотые глаза наконец распахнулись полностью. И она увидела, что вокруг неё, сгорбившись, почти лежа на ней, спят люди со знакомыми волосами, в знакомой одежде, со знакомыми лицами. Сердце тогда задрожало, остановилось, и снова пошло — пошло, едва Одри увидела, что её окровавленную, некогда белую руку сжимает смуглая и до чёртиков знакомая. Лохматые, отросшие темные волосы ежиком торчали во все стороны, порой щекоча плечо. Не веря, отказываясь верить, Одри с невероятной осторожностью прильнула щекой к этим волосам и ощутила на губах их мягкостью. Её потряхивало, глаза блестели от неверия. Сперло дыхание. — Фриск, — произнесла Одри и чуть не расплакалась, широко-широко улыбаясь, когда ответом ей стало сонное мычание. Карий пустой взгляд, пока ещё закутанный в пелену сна, поднялся на неё, и девушки уставились друг другу в глаза. Обе не веря. Обе не соображая. У Фриск было худое, несчастное лицо, с которого едва-едва смогли смыть грязь и кровь, ещё пока неестественно серое… будто маска. Маска, проеденная кислотой и расколотая молотком. Она смотрела на Одри с таким необычайным чувством, что Одри снова подумала, будто в груди остановилось сердце, будто в животе сжался, готовый взорваться, шар из лавы. Сперва пустое, незаметное, бесцветное, потом удивлённое, и так все дальше и дальше, вверх, к осознанию, пока зрачки карих глаз не расширились, сделав их почти черными, пока Фриск не затрясло, а по щекам не полились слезы. Здесь, рядом, подумала Одри, неотрывно глядя на девушку с ножом, она здесь, мы снова вместе, мы выполнили свои обещания. — Ох, Одри, — сдавленно прошептала Фриск. — Я думала, ты не переживешь последние несколько часов… — Фриск, — таким же сдавленным голосом Одри повторила её имя. А потом, закрыв глаза, позволила слезам пролиться, и слезы уносили с собой мысли о погребальном костре, о безжизненных взглядах спутников Василисы, о последних словах Генри Штейна, о том, как она защищалась обломком дерева, как щитом. Её сердце рвалось, и сердце Фриск тоже — они, казалось, слышали этот треск, в унисон пронзающий их души. — Я тоже боялась, что тебя больше нет. Я… я так… Боже… Ты как?.. — она уже не могла говорить. Просто не могла. Фриск, не скрываясь, не таясь, громко мокро рыдала и сжимала руку Одри, согревая своим теплом. Плача, словно умирая и воскресая, дабы умереть снова, Одри со слабым хриплым звуком уткнулась в её шею и почувствовала, как её плавно, не крепко, но надежно обнимают. Одри шептала тихое, ласковое: «Ты жива, ты жива…», и ответом ей был горький, едва слышный вой: «Я надеялась, ты вернёшься… я верила… а потом… потом…», и их голоса звучали хрупко, как тончайший ледяной хрусталь. Никто из тех, кто лежал рядом, не проснулся, ни у кого не было сил: только Одри, избитая физически, убитая ужасной правдой, разбитая смертью Чернильного Демона и наставника, и Фриск, провисевшая на дереве столько дней, порванная острым вороньим клювом и расстрелянная стрелами. Они ничего не спросили друг у друга: ни что здесь делают Портер и Борис, что случилось, кто погиб, ни то, что за тварь штормом пронеслась по полю боя. Одри могла лишь слушать. — А потом эта штука вышла, и… и накрыла нас всех… таким черным туманом, таким черным, черным ветром, и было так холодно, и слышалось столько криков… — Фриск подняла на неё заплаканные глаза. Положила ладонь на щеку, всхлипнула, уткнулась лбом в её лоб. — Я боялась, это значит, что ты умерла… но решила подождать… решила… Ужас пронзил Одри. Пустым, остекленевшим взглядом она смотрела на Фриск, и мысли её путались то в ней, то в страшной догадке: если здесь и Фитц, и Цунами, выходит, они пришли за Ключами. Король-Феникс устроил бойню, должно быть, как она и догадывалась, ради того, чтобы Ключи никто не достал — вероятно, он даже узнал о Темной Пучине и потому не хотел дать ей выбраться. Однако стало слишком поздно. Тьма вырвалась, и в этом вина Одри. Во всех смертях, пришедших с освобождением Темной Пучины, виновата она. И вот они с Василисой вернулись из Предела с Ключами и… верно, их забрали. Король-Феникс забрал их, сделал хоть что-то, чтобы оправдать этот бессмысленный поход, а заодно заполучить источник великой власти. Она подумала о Джейке, откинутом назад точным попаданием в тазовую кость. Подумала о видениях, в которых Эллисон сражалась с такой яростью, будто осталась последней из ганзы. Вспомнила, как в тех же видениях Рэн придавили к земле и били, кололи, стремясь убить. О трупах, о запахе гнили. О навсегда застывших в неподвижности глазах Генри. О когте на груди и словах: «Теперь… ты…». Об Ореоле, Роне и Арье, безжалостно убитых порождениями Темной Пучины и ею самой. Одри закричала, не произнеся ни звука, вскочила, расталкивая тех, кто был рядом — в этот темный, пропитанный смертью час Одри интересовали не живые, а мертвые, те, с кем она больше не поговорит, те, кого она больше никогда не обнимет. Она встала, бодрая, подвижная, не замечая, что все это иллюзия, и никаких сил, никакой жизни в её дряхлом теле фактически не осталось — и сделала бросок вперед, настоящий рывок сквозь время и пространство, вылетев на свете… Тот другой, уродливый мир, состоял из запаха смерти, из её жарких и холодных воздушных касаний, из пота, грязи и слез, из сотен бредущих людей. Визг заточки металла, тысячи разговоров, бряцанье брони, грохот залогов, они окружили, ударили Одри под дых, но удар не свалил её с ног, лишь дезориентировал: она видела вереницы солдат, видела связанных, прижатых к друг другу знакомых ей людей, видела мертвых тела, которых живые одно за другим несли к огромным, собранным из коры Иггдрасиля кострам. Незнакомые палатки, незнакомые лица, все незнакомое, в том числе и восприятие, и мысли, те стали словно чужими. И Одри плелась, замедляя шаг, расталкивая незнакомцев, боясь и ненавидя их. Она искала. Искала. Искала. Позади слышались голоса, самый громкий, самый важный — голос Фриск, бегущий за ней, как конец нити бежит за своим началом. И эти голоса выдавливали из-под век слезы, из груди — прерывистое, горячее, как кровь, дыхание. Мимо, толкнув её в плечо, прошел высокий мужчина. Переглянулись с ним, Одри узнала его — тот же затравленный взгляд принадлежал человеку, которого Эллисон вывела из особняка, присоединив к своему маленькому войску. Тут же она врезалась в грудь Цунами, и та, должно быть, о чем-то обеспокоено спросила, поймала её запястья, стала тараторить, и Одри грубо оттолкнула её, чуть сама не упав набок. Она не видела в ней друга, помощника, ни в ком не видела: существовала Одри, жалкая и никчемная точка, ищущая в пространстве бескрайнего космоса пылинки, оставшиеся от её короткого счастливого прошлого. Сперва она различила Рэн. Та сидела, опираясь на костыль, подрагивавший над ней, словно вибрирующий клинок, возле тела, чью охладевшую руку она продолжала держать в пальцах и спустя часы после боя, чью голову возложила на свои колени, запутавшись в волосах… И Одри, проходя мимо, поняла: это тело Гетти. Она не остановилась, не смогла, хотя в тот момент её сердце разбилось, и ей захотелось закричать, закричать так пронзительно, так душераздирающе, чтобы каждый, кто услышал этот крик, ощутил, как слезы жгут глаза. Борясь с непобедимым, смеющимся темным комом, разрастающимся в груди, она прошла дальше — и увидела «гент», весь залитый уже успевшими застыть чернилами. Будто тот, кто держал его, напоследок, перед смертью, разбрызгал как можно больше своей крови, а может, он и был весь чернильным. Это был чернильный ворчливый, но в глубине души добрый пес по имени Том, которого судьба уже дважды желала забрать и не могла. А теперь Одри, шатаясь, словно на льду, обернулась, прошла прочно по луже, которая осталась от его друга, было двинулась к «генту» — и чуть не упала. Ком стал шире, пустил острые, как когти, корни, и Одри сжалась, схватившись за плечи, и снова поплелась вперед. Позволяя шоку взять верх. Погружаясь в пучины тьмы, вины и скорби. «Нет, нет… ты не мог, ты не мог умереть, Том, вы с Гетти не могли…». Рыдания, рождаясь, сотрясали Одри. Слез пока не было. Она прошла, остановившись ненадолго, мимо Джейка — рядом с ним сидел парень с густыми коричневыми волосами, должно быть, друг по ордену, о котором Одри ничего не знала. Увидев широко распахнутые желтые глаза, поблекшую синюю кожу, кровавое пятно чуть ниже живота, ей показалось, из груди сейчас вырвется разрушительным потоком некая лавина, необузданный, жестокий зверь. Она вся дёрнулась, слезы потекли сильнее, и она подумала проносящейся быстрее темноты мыслью: «И ты умер, ты тоже умер, я видела твою гибель, прости меня, прости, прости, прости…» — и с каждым «прости» внутренний голос становился все тоньше и истеричнее. И пролилась первая слеза. Просто при взгляде на старого друга. «Это ты виновата, ты, это всегда была ты… жестокая, глупая, трусливая, беспощадная сука…», — перед глазами плыло, непрекращающийся шум заглушал звуки. Она шла. Шла и шла. Когда она остановилась, оказалось, и Рэн, и остальные шли следом. Глаза Рэн не выражали ничего, кроме всепоглощающей, выпивающей досуха боли, какую не дано было познать никому из живущих, и лицо её навеки замерло в выражении незаинтересованном, таком же пустом. Только руки её на плечах упавшей Одри дали понять, какие чувства она испытывает. Хромая, Эллисон присоединилась к ней, взяв за другое плечо, зарываясь пальцами в волосы и что-то шепча. Захарра просто стояла рядышком, тихо плача и закрывая рукой рот, и слезы безостановочно катились с её поалевших, измазанных кровью щек. Фриск упала, дабы быть ближе к Одри, и та, уже не сдерживаясь, разрыдалась. — Нет… — повторяла она. — Нет! Нееет!.. Рэн прикрыла глаза. Она видела, как все произошло, но потом потеряла тело, не могла найти среди других. Убитых было столько, что их не успевали оплакивать, и Рэн, и другие, выжившие прочувствовали это на себе. И теперь она глядела, как глядела Одри, зная, что сейчас просто умрет, на бездыханного Марка. Она слышала крики, Одри, разум которой пошатнулся от зрелища, которого она — ещё во многом хрупкая и нежная, как бабочка с крыльями из лепестков хризантем, — не должна была увидеть. Последнее, что ограждало её от безумия — оградило даже после ужасных смертей Генри и Харви! — обрушилось. Отважному, верному Марку Спектору и сидевшему в нём добродушному Стивену Гранту отрубили голову. И их голова лежала, соединенная с телом кровавым, впитавшимся в землю следом, в паре метрах от всего остального, и смотрела посеревшими глазами на Одри. Она кричала, и её обнимали. Она плакала, всхлипывая, и рядом были подруги. Она ощущала, как скатывается во тьму, из которой чудом выбралась, и в последний момент теплый, добрый голос удержал её, спаяв воедино две души. Столько горя, ненависти, обиды, страха и ужаса она копила, и наконец все они разом хлынули из взорвавшегося, вдребезги разлетевшегося черного шара. Эллисон и Фриск сидели по обе стороны от неё, Захарра, раскрыв крылья, вместе с Рэн обнимала, будто закрывая от всего остального враждебного мира чернил, и в воронке безумия, куда так хотела упасть Одри, слышался спор, спор о жизни, вере, падении и смерти. Фриск произнесла имя Одри и дальше молчала, но звук собственного имени ещё долго трезвонил в охваченном хаосом мозгу, не позволяя просочиться чему-то темному, протянувшему к ней невидимые щупальца, холодные, как прикосновение могильной земли к сердцу. А внутри все трескалось, рвалось, трескалось и рвалось, пуская кровь, выдергивая из души длинные, некогда сверкающие золотом нити, и Одри то кричала, срываясь на хрип, то плакала, затихая, и в перерывах между эхом тихого, мягкого «Одри» вспыхивали имена и лица мертвых. Генри, Харви, Гетти Джейка, Тома и Марка со Стивеном. Все они в Месте Мертвых Огней. С Тэмсин. Когда Одри опустошенную, поломанную отодрали от Фриск, она поняла, насколько устала. Она не помнила, кого видела тогда, точно там была Цунами — серые волосы и глаза цвета морской волны въелись в память. Либо она, либо кто-то другой накрыл и закутал её в плед, стал просить «пойти со мной», и мертвая внутри и снаружи Одри не могла противиться. Кто-то другой, низкий, с цепкими, странными на ощупь руками, будто это были кости, не обтянутые кожей, повел её. Напоследок Одри обернулась к друзьям: их также пытались развести в стороны, и делали это Цунами и Ториэль. Эллисон ударила Цунами, и ещё двое, словно выплыв из границ оступившегося зрение мрака, схватили её, один ударил в живот, не замечая, как Захарра пытается оторвать его от подруги. Теперь же Рэн сидела на коленях и, выпрямив спину, глядела на останки своего названного брата. Фриск… Фриск тоже держали, и она уже почти не вырывалась, ослабев окончательно, и лишь смотрела на мать, не решавшуюся произнести наверняка вертевшиеся на языке слова. Ториэль просто смотрела, со страданием, свойственным матерям, наблюдая за рыданиями дочери, даже когда её уже отпустили.***
Палатка оказалась не убежищем, а тюрьмой. Едва Одри проснулась после навалившегося на неё на полпути обморока, она обнаружила Фриск, Эллисон и молчаливых, повернутых к ним спинами солдат. Зашитая было рана разошлась, пришлось скрепить швы обратно, позже рассказывала Фриск. Но теперь Одри была вся в крови. Собственной крови. Зубы, которые она за день так часто сжимала, болели, между ребер не билось сердце, в усталых сухих глазах больше не темнело. Она смотрела вверх. Мертвая. Усталая. Хотелось бы сказать «односложная», как предложения, написанные истощенным писателем. И не было никаких сомнений, что они трое и их подруги, невесть где сейчас находящиеся, пленники. Расползающееся во все стороны, как паразит, голодное Ничто пожирало дух. Одри меняла позы, старалась заснуть, боролась со слезами, которых пролилось довольно много, и с ними, казалось, пора заканчиваться. И они продолжали литься, слабо, словно их стало уже слишком много, и они просачивались наружу, как вода в переполненной доверху бочке просачивается через щели. Одри вновь снились обрывки ушедшего времени, когда существовала возможность все изменить, и за ними теневым переливающимся шлейфом тянулись слова, вытутаированными холодными чернилами на корке сознания. Снова, стремясь проснуться, она видела, как тьма гонится за ней. Запрягавшись в лабиринтах, которые представляли её разум, она неслась сквозь преломлявшейся свет, пряталась в сумерках, рассыпалась на молекулы — и вихрем заражала собой новую область воспоминаний. Когда Одри пришла в себя, связь истончилась настолько, что почти перестало чувствоваться дыхание Зла на затылке. Никто ничего не понимал. Фриск вкратце рассказала о случившемся. Как она проснулась, увидела мертвую Гетти, как в неё стали стрелять, как на её глазах убили Марка, когда тот вступился за Эллисон — та боролась с Королем-Фениксом, в свою очередь защищая Фриск. А после сухо, явно не до конца осознавая произошедшее, рассказала и о том, как из того же прохода, откуда пришли мертвецы и Рыцари во главе со своим предводителем, вывалили остальные, и самым удивительным было то, что их вели и Цунами, и Сара (вернувшаяся в орден после поражения в Черном Вигваме). Ториэль, мать Фриск, призвала огненную змею и разогнала большую часть дерущихся, испугала, вывела из «ритма боя», и их недолгого замешательства хватило, чтобы перенять инициативу. Но закончили бой не подоспевшие Рыцари, не согласные со своими собратьями, вовсе нет. Конец битве положила Темная Пучина, утопив сражающиеся стороны в крови. Фитц попытался снова убить Фриск, а когда Цунами не дала ему это сделать, стал кричать, что, если не закрыть врата, Зло вырвется на свободу, и ученица внемлела его словам. Перед этим, само собой, обезоружив не ожидающего такого противника, и выведя из боя. Она стала приказывать всем, кто мог держаться на ногах, строить стену, сделать все возможное, чтобы то, что там, в проходе, шумит, ревет, перекатывается, подобно усеянному огнедышащими пастями комку плоти, не вышло наружу. Однако было слишком поздно. Темная Пучина смела хилые укрепления из дерева и камня, оружия и даже тел, словно плотину, собранную из валежника — вода. Все, говорила Фриск, взорвалось, мир потемнел, и… Тварь вырвалась на волю, по пути убив много людей, их смятые, вывернутые наизнанку трупы Одри уже видела. Именно она убила Тома, ибо даже спрятавшись под убитыми он не избежал смертельного прикосновения, срывающего шерсть вместе с кожей со спины. Дальше было сложно. Никто Фриск не снял с дерева, веря, что команда, отправившаяся за Предел, вернётся с добычей. И ни кто был главным, ни как им отныне быть, ни кто они сами в этом лагере — она не знала. Когда Одри и Василиса вернулись, и Одри пырнули в живот, целитель, пришедший вместе с войском Фитца, решил побороться за её жизнь — само собой, не без просьб Ториэль. И друзьям, тем, кто выжил, позволили побыть с ней. Долгое время здесь сидела и Ториэль, ожидая пробуждения Одри, и девушка, слушая Фриск, думала, почему. Почему эта женщина бросилась её спасать. Почему беспокоится. Она и не заметила, как Фриск закончила говорить, и в палатке наступила тишина. Теперь Одри было на все плевать. Её, оказывается, больше не беспокоило, как обстояло дело на самом деле, кто побеждал. Её не тревожили голод, не уносил сон. Она смотрела перед собой, качаясь на беспокойных, пугающих разум волнах, созданных из имен и образов убитых. Она больше никогда не увидит, как Том с сосредоточенным видом пишет в блокноте. Не услышит саркастичных шуток Гетти. Не ощутит, как Генри лохматит её волосы. Никогда… никогда больше не поговорит с Харви. И уже никогда не сможет любить и ненавидеть своего лидера, друга и боевого наставника, Марка Спектора (неужели он был так важен? И почему она поняла это лишь сейчас?). Вздрогнула. Эллисон осторожно взяла её руку, вымученно улыбнулась. — Ну как ты? — спросила она шепотом. — Нормально, — они трое знали, это наглая ложь, но по-другому Одри ответить не могла. Эллисон собралась уйти, смирившись, что после долгой разлуки ей не удастся поговорить с подругой, когда она услышала сиплое: — А ты? Эллисон сгорбилась. — Мой лучший друг умер. Я не знаю, как должна себя чувствовать. Мне просто плохо, — был ответ. И Эллисон, не поворачиваясь, вернулась в свой угол палатки, сжалась и закрыла глаза. «Просто плохо» скрывало столько тьмы и несчастья, что Одри ощутила, как игла входит под кожу, протискиваясь между костями грудной клетки. Спустя минут пять к ней подошла Фриск, накрыла одеялом, подобно заботливой матери, и проковыляла к Одри. Похрамывая, она, сутулая, шла всего две секунды, растянувшиеся в вечность. И Одри разглядела тот неестественный серый цвет лица, впалые щеки, рубцы на лице и шее, и жалость стиснула ребра. Она хотела бы выразить удивление, спросить, как Фриск только держится на ногах после всего, через что она прошла, а мысли полнились другим — почему она это прошла. Должно быть, раны, нанесенные воронами, вовсе не зажили, и она ходит вся в бинтах, должно быть, её организм истощен, ему требуются витамины, калории, вода. И ходит Фриск исключительно благодаря силе воли. Так бы она тоже лежала, теряя сознание, много спя, не понимая, где она находится. «Дитя машины… мое дитя. Кровь моей крови. Только ты могла, объединившись с сыном моего врага и своим братом, освободить меня. И когда пророчество исполнено, ты мне не нужна. Я заберу твое тело, высосу твои силы и сожру твою жизнь, и когда тебя не станет — тобой стану я. Но пока что… живи. Живи, осознавая, что по твоей вине умерли все эти люди…», — Одри зажмурилась, отгоняя, как стаю мух, слова Темной Пучины, хотя стаю мух отогнать сложно или невозможно. Оказавшись рядом с Фриск, Одри выдавила из себя слабую улыбку. Она была рада, что может чувствовать её рядом, видеть живой, знать — они вместе и никто их не разлучит. И все-таки, этой радости стало мало, дабы сотворить улыбку на лице. Любой радости стало мало. Поэтому Одри притворилась, не желая расстраивать, вселить веру. Фриск привычно полусела-полулегла, устроив голову подле головы Одри, и их руки соединились. — И всё-таки, как ты? — вопрос, подобно штыку, врезался под дых. Отвечать на него не хотелось, иначе станет правдой тот кошмар, в котором они отныне живут. И отвечать пришлось бы, рано или поздно, ведь в другом случае она никогда не вернёт ту честность, лёгкость, откровенность, которая была между ними. Да и сейчас эта откровенность осталась — Одри ощутила, будто именно Фриск и никто другой должен первым услышать эти страшные слова из её уст, — и тем не менее, ей чудилось, словно они потеряли нечто ценное. Поэтому, пересилив себя, она крепче сдала руку Фриск, зажмурилась, отбиваясь от слез, и возродила в памяти темнейший час. Видя её боль, девушка с ножом вздохнула, убрав выпавшие на лицо напарницы волосы, постаралась тихо всхлипнуть. Обе уже знали, какие слова повиснут между ними и никогда не рассеются. — Прости. Ты… ты не обязана от этом говорить, Од. Подожди, пронеси это сквозь себя, главное, чтобы тебе было спокойно… Но врать Фриск Одри не смогла бы. Особенно, когда правда прямо на поверхности, и отрицать очевидное нет смысла. — Генри и Харви погибли, — сказала она, и с уст тяжелым камнем сорвалось: — Из-за меня. И снова расплакалась. Как последняя капля, переполнившая чашу, стало тело Харви, утопающее в луже собственной крови, и когда крик сорвался на хрип Одри, вопреки сломанным костям, подбежала к нему и стала звать, не слыша, что говорит. Она размазывала чернила по его морде, просила смотреть на неё, всхлипывала, не видя, как град слез падает на его кожу. Она не слышала, путалась, утопала в своем собственном чернильном болоте. Она сказала: «Ты не можешь так поступить…». Она сказала: «Мы же хотели уйти вместе…». Она сказала: «Нас же ждут…». Она сказала: «Бенди… Харви… нет…». «Давай объединимся!», — рыдала она, сжимая холодную лапу, надеясь влить в него свои чернила, стать одним целым. — Давай сольемся, как тогда! Харви…». Фриск же, глядя, как рвётся маска равнодушия на ней, ощутила такой большой груз, вдруг легший на её плечи, что в пору было сразу убиться, и ни что не скрыло этого чувства в её взгляде. Она переплела с Одри пальцы, позволила лбом уткнуться в плечом и броситься в рыдания, позволить им обуять себя стихией соленых слез. А сама, ненадолго отвернувшись, сжала губы и вся покраснела: дрожь забилась в каждой кости, проникла в веко, и током затрясла Фриск, выдавливая из неё то, на что сил у неё не должно было остаться — на скорбь, на протяжный, скорбный вой при мысли о маленьком чернильном чертенке, которого она ещё помнила… и невероятно любила. Сердце разорвало в клочья, и зрение подвело её: показалось девушке, она видела себя, Одри, Бенди, Генри и Захарру, и все они едут на вокзал до Бостона. Фриск подумала, будто потеряла и чуток сына, и чуток друга, и чуток — другого родственника, именно как брата возлюбленной, ставшего, пусть самую малость, и ей братом. А вернувшись к Одри, позволила ей жаться к себе, вспоминая, как умерли Генри и Харви. Сама Фриск считала себя неспособной ощутить скорбь по той причине, что скорбь стала с ней единой, обратилась в привычное: она знала, Гетти умерла, спасая её, видела, как Король-Феникс, будь он проклят, берет за волосы отрубленную голову её друга и кидает, и та катится, как мяч, между дерущимися. Фриск… она тоже немного умерла, нашла Место Мертвых Огней и выбралась оттуда. И теперь знала, она обязана рассказать Одри о том, что видела, о том, что узнала, и не могла — та продолжала плакать, лопоча бессвязное, безумное, и Фриск на миг поверила собственному неспокойному сердцу, будто её возлюбленная сошла с ума. Уже ночью, если ночь возможно определить по общей вялости и количеству людей, расходящихся по палаткам и выходящих из них для пересмены, уже тогда Одри перестала плакать. Она не приняла. Она ничего не принимала, не поняла. Слез не осталось, только и всего. Эллисон пыталась добиться ответа, как там Рэн и Захарра, Одри думала спросить о Василисе, и одна Фриск молчала. Им ничего не ответили. Зало толкнули Эллисон, когда та подошла слишком близок к солдатам, и вот тогда-то Фриск проснулась: она без жалости к бывшим сослуживцам врезала одному в живот, словно рассчитывая кулаком пробить кольчугу, за что они её, предательницу, бросили на пол и пригрозили копьями. Затем подругам принесли еду, и Одри наблюдала, как Фриск уговаривает Эллисон поесть, а та отворачивается, и в желтых глазах женщины вспыхивает ярость. Эллисон не притронулась к еде и вскоре уснула.***
Поели поздно. Живот наполнялся, болел после копья, сжимался. Есть не хотелось, но Одри ела. Против воли, применяя к себе, глупой, трусливой истеричке, силу, потому что никто этого так и не сделал. Вместо того, чтобы спросить, что произошло, почему вывернулись только она и Василиса, куда делись Ключи, вместо того, за ней худо-бедно ухаживали, как можно ухаживать за важной пленницей. И Одри считала, она не достойна и этого. Фриск, напротив, с завидным аппетитом слопала свою порцию, и пусть было видно, как ей хочется ещё, она не притронулась к миске Эллисон и не попросила у Одри, видя, как нехотя та ест. Палатку застегнули снаружи, свет давал маленький огонек в масляной лампе на столе, где недавно лежала Одри. Сейчас же она сидела, вытянув ноги и не напрягая по возможности живот, прислонившись у каркасу палатки. — Как думаешь, как там Рэн и Захи? — спросила Фриск. — Точно живы, — Одри не стала добавлять: если Рыцари узнают, что Захарра племянница их врага, её попробуют использовать или сразу убьют. — Меня беспокоит другое. Когда к нам явятся. — Завтра, думаю. Сейчас все заняты похоронами и оплакиванием убитых, допросами Непростых, установлением порядка, заботами о раненых, — Фриск опустила взгляд на опустевшую миску. Она выглядела слишком слабой, слишком тощей и бледной для живого человека. Глаза потеряли живой блеск, грязные, облепленные кровью и пылью волосы липли, топорщась в разные стороны. Запястья, шея… Одри видела на них не зажившие отметины от веревок, темно-красные ореолы запекшейся крови и огромные, жуткого вида синяки, их окружавшие. И ворона её подъела, вероятно, следы её деятельности тоже едва-едва заживают. — Расскажешь о себе? — поинтересовалась Одри и хрипло прокашлялась. Она не знала, как правильно задать этот вопрос, и поэтому Фриск сначала недоуменно взглянула на неё, решив, будто Одри просит заново рассказать события, о которых недавно сообщила. — Нет, я имела ввиду… о том, что происходило с тобой. Мне это… — она замялась, смутившись. — Важно. — О, да что рассказывать? — когда все было позади, Фриск действительно не знала, как рассказать о времени, проведённом на Иггдрасиле. Она могла описать ощущения, их было невозможно передать словами, как невозможно самым точным образом рассказать, что чувствует человек, когда по его венам бежит смертельная инъекция или когда цианид прожигает дыру в животе. Фриск столько страдала, но, что бы ни случалось, почти всегда могла это описать. Какого это — когда тебе отрубают руку? Какого это — ходить с печенью, висящей на одной ниточке плоти? Совсем другое: когда твое тело борется с голодом, жаждой и кровопотерей, которые случаются, не сбавляя темпа, не давая передохнуть. — Было… неприятно. Бредни, обмороки, температура, вкус крови на языке, ощущение такое, словно тебя кидает из льда в огонь. И почти все время ты не понимаешь, какого черта с тобой происходит. Сны… безумные сны. Ты словно гуляешь по самому себе, в самом запутанном лабиринте без формы и цвета, без времени и пространства внутри. — И что снилось? — Одри глядела на неё, и этим волшебным золотым глазам трудно было противиться. С уст сама рвалась правда. Пусть сентиментальная, болезненная, смешная и дурацкая. — Вся моя жизнь. То, что я предпочла забыть или забылось само, — задумавшись, сказала она. Голос Фриск звучал мягко, мечтательно и печально. — Нина, приют… Папирус и многие, многие мои друзья. Даже бал в честь Нового Оборота и момент, когда мне, только вдумайся, было два года или ещё меньше… — запнулась, старательно выстраивая предложения, которые приведут её к сути истории, но сейчас, проснувшись от смерти и увидеть её в хлещущей крови ганзы и тенях, принесших из Предела разрушение и ужас, она почти все забыла. Забывала ощущение, с каким душа отходит в сторону и летит в чернильное лоно, в лапы Темной Пучины. Зато помнила, хоть и не детально, что ей снилось перед тем, как она умерла. Ну показалось, важно Одри об этом сообщить. — Меня ведь не стало тогда, Од. Я… боюсь, я ненадолго умерла. Я нашла самое болезненное воспоминание, я приняла его — и умерла, — её перевернуло, но тут уже Фриск отважно посмотрела перед собой, точно ушедший сон стал реальностью. — Воспоминание о тех минутах после смерти Нины. Я нашла в них себя маленькую, обняла и сказала себе… Одри завороженно слушала, и в её груди расцветал знакомый ароматный огнецвет. Любовь, щемящее, чудесное на ощупь чувство любви, которое и бьет по сердцу молотом, и щекочет его лебедиными перьями. — В будущем ничего хорошего пока нет. Ты встретишь замечательных людей, ты преодолеешь себя и победишь врагов, но все это будет стоить слишком дорого. Хорошо не будет. Но и слишком плохо тоже не будет — потому что там, самое важное, есть надежда, и ты её не теряешь. Так что, малявка, оставайся решительной, — говорила Фриск. — И… я умерла. Тогда я знала, что умираю, и я думала о тебе, и эта мысль принесла, думаю, самый хороший предсмертный сон, какой мог получить человек, — и она, блаженно прикрыв налитые свинцом веки, вспомнила обрывки. — Я просыпаюсь в полупустой постели. Твоя половина ещё хранит твое тепло. Я встаю, плетусь на кухню. Ты слушаешь Boney M, готовя блины… мы желаем друг другу доброго утра, и я целую тебя. А потом мы завтракаем и… кажется, я иду гулять с собакой. Повинуясь чувству, проросшему от души к душе, Одри представила явственно и ярко, чисто и невинно, как они просыпаются в одной постели, и в глаза им бьет солнечный луч. Улыбаясь, казалось, неспособными улыбаться губами, Одри слушала историю Фриск о её смерти, и страх, сострадание мраком закрадывались в глубь. Когда она рассказала о Месте Мертвых Огней, которое давным-давно снилось Одри, улыбка сползла с её лица. А когда она рассказала о Тэмсин и Джоуи, дым из прошлого защипал нос, а языки пламени облизали клетку, из которой маленькая, не способная даже ходить Одри хотела выбраться. Значит, Фриск встретилась с её отцом… — И о чем же вы говорили? — О тебе, — лукаво подмигнула Фриск. — Он сказал, что любит тебя. И… рассказал много такого… разного. Слабый выдох камнем сорвался с её груди. — Когда он пришел ко мне, то сказал, будто явился после разговора с одним мудрым и достаточно и буйным человеком, — сказала Одри и не поняла: усмехнуться ей или зло стиснуть зубы. — Выходит, он встретил тебя. Когда ты умерла и отправилась в Место Мертвых Огней. И о чем конкретно вы говорили? — при этом неназванное холодное ощущение в животе, под пока горячей, саднящей раной, не давало покоя, ширясь и углубляясь, как болезнь, поражающая корни. Одри слушала Фриск, словоохотливую, порой косноязычную, но максимально честную — она не опускала ни одной детали, описывала все, как оно наверняка было, без приукрашиваний и скромности. Одри не заметила, как рука возлюбленной оказалось в её руке, и она держит ее, втайне боясь позволить вернуться в мир мертвых. «Вы все думаете, что способны обдурить меня, но невозможно перехитрить судьбу, как невозможно перехитрить землю под вашими ногами, воздух в ваших легких и время, ткущее ваше будущее нитями ваших собственных душ. Твои глупые друзья считают, будто способны на это. Но я им покажу, что они ошибаются. Я покажу это тебе, Одри, драгоценное дитя машины, и ты узришь, сколь глупо сопротивляться… тот, кто должен умереть — умрет!», — помнила Одри. И сейчас она поняла, о чем говорила Темная Пучина. Кому мстила за непростительное оскорбление, кому доказывала свое всемогущество. Для чего показала Рыцарям и мертвецам дорогу. Фриск сбежала, нанеся оскорбление Темной Пучине, и она отомстила сполна. Это занимало ум больше, чем история знакомства её отца и возлюбленной. Больше, чем начало новой фразы, и меньше, чем конец новой. — …пророчество волчицы и бабочки, оно выдумано. Джоуи придумал его, чтобы доказать тебе — выбор есть всегда, и когда ты видишь, куда идти, и когда идти, казалось бы, некуда. О как. Одри крепче сжала ладонь Фриск, сглотнула, и огнеподобная ярость взметнулась к ней и осела, успев разнести веру, слабо трепыхающуюся в бесполезном сердце. — А я узнала, что он собирался сжечь меня заживо, — призналась Одри, и Фриск, рассказывавшая что-то про ключ в Архивах, смолкла. Слишком резко. — Что? — не поверила она. Слова, которыми она могла ответить, рассыпались по языку, потерялись в паутинах растрепанных нервов и гнетущих, запутанных чувств. Пламя и дым, разрушительная сила правды напомнила о боли, пережитой в моменте, когда Темная Пучина сообщила ей о страшном секрете её отца. Просто любящий отец Джоуи Дрю хотел убить её. — Расскажешь, что там случилось? Я не настаиваю, и если тебе больно вспоминать… Одри вздохнула. — Больно. Но ты должна знать, — и, ни разу не заплакав, ибо слез не осталось, рассказала все, начиная с первого дня похода. Не упоминала она только о правде, точно недавно оговорилась. Одри не желала касаться этой темы, не собиралась вспоминать, дотрагиваясь своими обнаженными чувствами до горящей поверхности истины. Одри в красках описала побег от детей Темной Пучины, о подъеме по лестнице и встрече с Джоуи и Ниной, и Фриск лишь хмыкнула, не удивившись услышать имя сестры. И сухо повествовала о сражении с Темной Пучиной, смертях и обмане, воистину невероятной игре, приведшей тому, к чему привело. Здесь она остановилась подробней. Она сжала губы, закрыла глаза, ожидая увидеть ужас на лице Фриск, и продолжила говорить: — Мы с Харви думали, уничтожив ту деревянную куклу, удастся лишить её оставшихся сил. Мы не думали, как это скажется на студии, а ведь мозгами понимали, если эта штука висит под сердцем, получается, они друг друга дополняют, взаимо… взаимодействуют так. И… мы решили, все получится. Но мы ошиблись. Мы выпустили её на волю, и теперь она убила Харви, Ореолу, Тома и десятки людей здесь. Выбравшись в основную студию, боюсь, она убила уже сотни. Она немного поела. Каша пресная. Рыхлая. — Значит… — Фриск не закончила. — Да. Мы сделали все, как она хотела. Мы выпустили её. Это я во всем виновата, — Одри повернула голову к Эллисон. Та не шелохнулась, а лучше бы вскочила и задушила Одри. Ради Тома. Ради каждого убитого. — Темная Пучина швырнула меня об стену, и я потеряла чувствительность. Некогда Чернильный Демон оторвал мне ноги. То же самое, пусть иначе, сделала она. Но я встала, — она чертовски хотела сказать: «Зря». Желала убедить и себя, и Фриск во лжи — все с ней в порядке, она готова бороться дальше. И все же не удержалась, произнесла: — Это было бессмысленно. Боюсь, если все узнают, что именно там случилось… меня… убьют, — и отогнала мысли о том, способна ли сделать это Фриск. Прямо здесь. Прямо сейчас. Услышав правду. — Ты не знала, что делаешь, — девушка устало прикрыла веки. — Она убила Генри, и вы сорвались. Не было времени соображать, соотносить факты. Либо вы её, либо она вас. Поэтому винить вас, винить тебя, это глупо. И, прошу, не делай этого с собой, — Одри поставила миску между ног. Онемение тела и души не позволило прочувствовать снова пройденную дорогу и не помогло по достоинству оценить совет и заботу Фриск. — В конце концов, ты нашла в себе силы встать, похоронить любимых и двинуться дальше. Ты исцелила Василису и переместила её сюда. Ты сражалась без продыху против врага, превосходящего по силе любого из встреченных тобой ранее. Это называется героизм. И когда мы придумаем, как быть дальше, ты, то есть, мы… Одри отвернулась. И призналась, подозревая, как сентиментально и глупо прозвучат эти слова: — Я дошла до Темной Пучины, вступила с ней в бой и встала после поражения. Я думала о друзьях, о будущем, где мы все живы. Но делалось все ради тебя. И когда Темная Пучина будто сломала мне позвоночник, я думала о тебе. О том, как хочу очутиться в твоих объятиях. Спасти тебя, снять с гребанного Древа, защитить и стать защищаемой. Никакого героизма. В карих глазах, устремленных на Одри, горела любовь, светлее факелов, разожженных ночью на собственных крыльях, и впервые за столько времени в груди стало легко, свободно. Будто этот долгий, сверкающий взгляд расчистил небеса, затянутые беспросветной тьмой, крупица этой любви укрепила душу. Одри не моргала. Её не трясло, она не плакала, двигался один взгляд, рассматривающий любовь в родных глазах. — Я слишком устала, чтобы долго тебя в чем-то убеждать, — произнесла Фриск. — Но я не хочу, чтобы ты жила с верой в свою вину и трусость. Ты сделала невозможное — сразилась с самой тьмой в жестоком, непрерывном бою, зная, что даже ослабленная заклятиями Джоуи Дрю она феноменально сильна. Ты сражалась, не поддавалась ни на один её шепот. Ты не испугалась, когда она обещала убить тебя и всех, кого ты любишь. Ты достала Ключи, отравленные агонией бывших владельцев. А когда все кончилось, смогла попрощаться с друзьями, как они того заслуживали, добралась до Василисы и спасла её. Ты могла потратить силы на собственное спасение, но ты исцелила рану Василисы, после чего отдала больше, чем у тебя было, для возвращения сюда. Смешанные чувства вызвало сказанное. Одри вроде ничего не почувствовала, а вроде почувствовала все и сразу, и от того бессильно склонила голову к груди. Она обняла себя за болящие ребра, как ребенка. Она хотела бы возразить, да не смогла: тьме не удалось проникнуть глубже, её отбросило метким, разящим ударом непробиваемой решимости быть любимой, жить в гармонии с собой. Силы на самобичевания ушли вместе с ядовитыми слезами, и осталась пустота, которую Фриск заполнила. И Одри увидела её заново — она увидела того человека, которого не желала отпускать на Иггдрасиль, но отпустила, зная, что, встретившись вновь, они отныне никогда не расстанутся. В первую встречу после возвращения они рыдали от радости и боли да не сказали друг другу, по сути, ничего существенного. Не вернулись они с войны, каждая со своего боя. А теперь все закончилось, по-настоящему закончилось, и они вернулись. Одри безмолвно обняла девушку, пальцами запутавшись в волосах и дотронувшись ладонью до талии. Она искала дом. Она размышляла, где он находился, но ответ всегда был под носом и она не единожды отвечала на него. И она нашла к нему дорогу, и дорога привела к Фриск. Беспокоясь, любя, Одри дотронулась носом до её щеки и вздрогнула от близости, ни на секунду не пропавшую между ними даже когда их разъединил долг. Фриск, отдавшая последнее, облокотилась об Одри, и та ощутила её пугающую лёгкость. Несомненно, тело восстановится, снова обрастет мышцами, заклеит грубой кожей раны, сотрёт гематомы и синяки, но до этого пока далеко. Сейчас девушка с ножом — человек, который должен быть мёртв по всем параметрам, однако жизнь теплится в нём и разгорается, даруя сидящим рядом тепло. — Я так счастлива, что ты жива, — Фриск говорила, не скрывая волнения и усталости в голосе, и крепче обняла Одри. — Если бы ты не вернулась… если бы… — Если ты живешь — я тоже живу, — прошептала Одри, и обе немного поплакали, вжимаясь в друг друга так сильно, будто, разъединившись, могли умереть. И девушка, щекой прикасаясь к щеке возлюбленной, призналась: — И если бы ты умерла, я бы, наверное, перерезала себе горло. — Мы же справимся? — Конечно, справимся, — Одри поверила в это. — Мы же снова вместе. А Фриск, глядя на Одри, наполнялась решимостью и приходила к пониманию, что будет дальше. Разрозненные фрагменты информации медленно собирались воедино, знание подходило к ней, готовясь поразить догадкой, осознанием. И все же это происходило, пока Фриск чувствовала объятия человека, ради которого прошла через Ад… и который прошел Ад ради неё. — Когда ты только проснулась… я хотела сказать… С возвращением, Од, — Фриск чуть наклонила голову и, поддавшись вперед, коснулась губ Одри мягким и страстным поцелуем, от ощущения которого тело прошило сладким, тягучим током: Одри не успела вдохнуть, убрать руки, когда она обмякла. Остался лишь поцелуй, влажный из-за пролитых слез, нежный настолько, что Одри рассыпалась в прах от любви, но сильный, крепкий, заново скрепляющий две половинки. Она бы купалась в их любви, будь её воля, не шевелясь, не думая о будущем. Вот все, чего она хотела, возвращаясь из Предела с выдранными из Смерти Ключами — снова почувствовать губы Фриск на своих губах, и, зная это, Одри желала, чтобы этот миг длился вечность. Но тут все кончилось, и девушка с ножом отстранилась, скользящим, щекочущим движением убирая руку с её щеки. — И тебя с возвращением, — прошептала Одри. — Любовь моя.