Тройная доза красных чернил

      Холодный, вечно осенний ветер ласкал упругие мышцы, и лёд её крови делал тот ветер, колкий, с терпким пыльным запахом, фактически теплым. Она шла медленно, изредка касаясь когтями испещренных кривыми чернильными знаками стен, и звуки шагов глухим эхом разносились по запутанным коридорам. Гремела вентиляция. Из-под доски, висевшей под потолком на одном ржавом гвозде, дохлой змеей выглядывал рваный, искрящийся провод. Стрекочущий шум, с которым срывались, испаряясь в воздухе, электрические искры, затмевал другой звук — тот, с каким бьется напуганное сердце. Маленькое, слабое, скукожившееся, как высушенный фрукт, оно билось в худой груди жертвы, разнося по венам такую же холодную, невкусную кровь, и тем не менее, быть может, за этим стуком скрывается нечто большее. Она прислушалась, челюсти разжались, впуская в пасть мерзкий запах. Гул в ушах усиливался. Невидимый для других взор блуждал по теням.       Голод умирающим, замёрзшим зверем свернулся на дне живота, напоминая о себе. Бездушное тело отозвалось на его просьбы, и пустота внутри стала невыносима: от того, насколько разверзлась бездна в её груди, свидетельствовали непрошенные, плохие мысли. И голос, голос, требующий идти вперёд, шелестящий, могущественный и зловещий шепот из самых глубоких и потаенных уголков царства тьмы — он заглушал мысли, присваивал и их, и её тело себе, разжигая огонек истинной ненависти. Охотница зло ощетинилась, слюна покапала с вечно оскаленных тупых зубов, когти порвали фанеру под собой, и ненависть вкупе с голодом заставили кровь бежать по жилам быстрее. И зрение, и обоняние обострились, и охотница, наконец поймав след, бросилась вдогонку. Она мчалась вперед, бесшумно передвигаясь в тенях и с грохотом, от которого стыла кровь у её жертв, возвращалась в трехмерный желтый мир их общего безумия — он скрипела половицами, трещала открытыми люками и трубами шахт, рвала выползающие наружу, как кишки, сплетения проводов…       И знала: истекающему кровью потерянному далеко не уйти.       Я вввиииижжжу тебя…       И, услышав бурление чужой крови в чужих жилах совсем рядом, демон бросился вдогонку. Остановилась. И уже не она, некто другой, настоящий демон, резко обернулся на свое собственное отражение.       Я виииииижуууууу…       Когда Одри открыла глаза, то поняла, что не может пошевелиться, а когда это поняла — вскочила, срывая с себя плед, которым кто-то её связал, и уставилась перед собой. Хриплое, тяжелое дыхание обухом ударилось о грудь и горло, и боль, как в простуженных местах тела, затопила сознание. Одри зажмурилась, вцепилась руками в края пледа, в каркас палатки за спиной… и, откинув голову, продолжила дышать. Образы сна, запах крови и её вкус вперемешку с жесткой, однако тающей на языке горькой плотью, уходили постепенно, точно впившись в неё пиявками, и Одри жалобно, устало застонала, словно могла вызвать в собственных воспоминаниях жалость, там самым отогнав их от себя. Себя, беззащитной и измученной. И стоило остаткам сна пропасть, отцепиться, как Одри, всхлипнув, уронила голову назад. Закрыла отяжелевшие веки, надеясь найти новый сон, но при всей сонливости, какая ещё циркулировала по её телу, она могла уснуть. На холодном полу. С запутавшимся в ногах пледом. С шумом над самым ухом.       Эллисон и Фриск спали. Все трое, плотно прижимаясь к друг другу, засыпали под мерное дыхание, в живом тепле, и Одри помнила, как проснулась ненадолго, увидев, как Эллисон, накрыв их с Фриск пледом, осторожно опускается рядом и, скукожившись, проваливается в очередное забытье. Тогда Одри подумала, что Эллисон выглядела самой несчастной из них троих, самой беспомощной, и все же она нашла в себе силы позаботиться о них — отдать им их единственную вещь, которой ранее они накрыли Эллисон, дабы та спала крепче… и дабы её не преследовали кошмары о Томе. Одри глядела на Эллисон, повернутую к ней спиной, и её сердце разрывалось на части: теперь, вернувшись в свое безрадостное, темное настоящее, помня обо всем случившемся, Одри ощущала себя в точности как подруга. Слабой, ненужной, бесполезной. И снова она подумала о Харви, и лоскуты порвавшегося сердца истлели, как бумага в огне, и Одри непроизвольно прижала к груди колени и обняла себя, словно укрывалась от жалящих ударов острых мечей.       Ну вот. Чернильного Демона не стало, и теперь он снится ей. Снится, как она в его теле охотится на потерянных, которые никогда не могли дать ему отпор, как она пожирает их — без удовольствия, но с мрачным, ложным удовлетворением, с каким можно смачно откусить особо соленый, истощающий соки кусок. Теперь она видит его когти, его рога, его чернильную, холодную кожу. Помнит, как леденила пальцы льющаяся демонская кровь. Как звучал его хрипящий приглушённый голос перед самой смертью. И разом, как лавина, упавшая и исчезнувшая, словно мираж, вспыхнула и потухла в сознании картина: несколько мертвых пар глаз, измазанный в чернилах ничейный, осиротевший «гент», черная кровь, испачкавшая рот, над которым замер добрый и перепуганный взгляд, колотая рана на груди, отрубленная голова…       «Их больше нет. Никого из них».       Сморщив лицо, стараясь сдержать слезы, Одри отвернулась от Эллисон, лишь бы не испытывать столько стыда и горя, и уткнулась взглядом в спину Фриск. Прижавшись к ней, будто лбом вытягивая тепло из выпирающего позвоночника и живой, горячей крови под натянутой кожей, Одри мелко задрожала, громко дыша, и прикрыла глаза. Холод проник в тело, сковал её цепями из черного инея, словно те же цепи, что годами сдерживали Фафнира, и она поняла, что не может пошевелиться — онемела, до смерти напуганная. Словно её изнутри покрыло мурашками. Тьма сгустилась, обрела подобие формы, и Одри, не открывая глаз, ощутила, как она проникает в каждый уголок палатки, в каждый уголок её души… а может, она всегда была там. Просто некто нащупывал её, проверял, как демон когтями трогал стены студии, улавливая даже самые далёкие сердца.       За палаткой послышались шаги. Шаги в абсолютной, неестественной тишине. За спиной, над головой, под ней, возле ног — совсем близко что-то существовало, двигалось. Она уловила дыхание, некое присутствие кого-то четвертого, кого здесь точно быть не могло, но он был, был всегда, как всегда была рядом студия… Страх сдавил грудь. Жизнь запряталась в Одри настолько глубоко, что, будь возможность, спряталась бы ещё глубже, практически убив её.       А потом, ощутив удар в спину, Одри резко вскочила, сдергивая с себя недавно же откинутый плед, и дикими, сверкающими в темноте глазами уставилась перед собой — она так громко и трудно дышала, так ужасающе четко ощущала себя продолжением того мерзкого сна, что она чуть не расплакалась. Когда же она поняла, что теперь проснулась по-настоящему, хватка на легких, напряжение, стиснувшее мышцы, как капкан, стало потихоньку ослабевать. Часто дыша, затравлено глядя перед собой, Одри ощутила, как Фриск бережно оборачивает её к себе (на границе зрения возникли и пропали силуэты) — и почти успокоилась, различив в больше не страшной, уютной полутьме её лицо.       — Кошмар? — спросила девушка с ножом, беспокойно глядя на неё, и Одри отрицательно покачала головой, не желая ту тревожить. Фриск вздохнула. Уткнулась головой ей в грудь, одаривая дыханием, теплым, успокаивающим. Волосы девушки защекотали подбородок, рука, лежавшая на плече, крепко сжала кость под кожей и одеждой. Усталость навалилась на них обеих. — Не ври. Я же знаю, что, когда ты так дергаешься, ничего хорошего тебе не снится.       — Это был сон во сне. То есть… кошмар в кошмаре.       Фриск грустно взглянула на неё, и Одри, замерев от этого взгляда, забыла обо всем, о чем думала, включая сны и страх. Словно опустев и наполнившись другой материей, приглушенной, но светлой, мягкой и настоящей, Одри смотрела в глаза возлюбленной и чувствовала, что проснулась, что находится в безопасности. Никакая Темная Пучина не доберётся до неё в этой палатке, даже если палатка находится в её нутре. Эти мысли разом очистили разум, и, пару раз проморгавшись, Одри коснулась шеи Фриск. Лишь бы согреться, не дать той упасть. Однако темнота её взгляда значила другое. Обе повернулись, и одна без удивления, а другая опешив и ощутив, как инстинкт самосохранения глушит рассудок, взглянули на стоявших в палатке солдат. Эллисон уже была на ногах, и, судя по тому, что она не нападала на них, зла они им не желали.       — Вы пойдете с нами, — сказал один из них. — Цунами желает с вами поговорить.       — Лучше нам их послушать, — заметила Эллисон и заметно потерла синяк на щеке. Как оказалось, не дралась она не потому что не желала, а потому что уже знала — у этих парней копья и броня, а она голодная, слабая и сонная женщина, которая ничего не сможет им противопоставить, и след на щеке, и короткий клинок, направленный в её сторону — яркое тому подтверждение. — Не то огребем.       — Ох, милая, не то слово, — послышался женский голос от одного из солдат. Видимо, того, кто угрожал Эллисон. — Я бы вспорола тебе глотку, да союзники, боюсь, не позволят, — с этими словами он убрала меч от её горла, перехватила копье и направила на Одри. — Вставай. Сейчас же. Не то, клянусь, я переломаю твое подружке ноги.       Одри встала, но, вместо того, чтобы показать свою покорность, взглянула на Эллисон — и направилась к ней, не спуская с женщины взгляда. Фриск, напротив, не сдвинулась с места: её взгляд был прикован к воительнице, чей голос она тоже узнала. И изготовилась к быстрому, внезапному нападению. Одри загородила собой Эллисон, взглянула на второго солдата. У того были серые уставшие глаза, из-под шлема выглядывала темная кожа. Не смуглая, именно темная.       — Кончай этот цирк, Сара, — взмолился он, и третий, высокий и худой, перехватил древко её копья. — Мы не станем им вредить и тебе не позволим. Действуем точно по плану, — с этими словами он снял серебристый шлем со своеобразным забралом с острым, как птичий клюв окончанием, спускающимся к подбородку. Это оказался уже немолодой, но точно не старый человек, которому сложно было дать точный возраст. Темная кожа, коротко стриженные черные волосы, обрамляющие череп, бездонные серые глаза и шрам на брови — вот какая была его внешность. И при виде этой внешности настороженность и злость на лице Фриск тотчас сменились недоумением, а потом — искренней радостью. — Привет, пташка.       Третий тоже снял, и он, абсолютный лысый, бледный и худощавый, уставился на Одри с добродушной улыбкой и озорным блеском в глазах. Она узнала его, даже ни разу не видя — хватило лишь вытутаированной на голове голубой стрелы, что спускалась по затылку под одежду. Сара тоже сняла шлем, и её изуродованное ядом и шрамами лицо напряженно замерло, как мертвое, когда ей удалось выдрать копье из руки Аанга и поставить его ровно. Её взгляд блуждал между всеми тремя.       — Финн, — выдохнула Фриск и вдруг крепко прижалась к мужчине, да так, что броня зазвенела и заскрипела между ними. Одри удивлённо наблюдала за ними, даже с большим удивлением, чем за Аангом, который в это время уже снял стальную перчатку и протянул руку Эллисон для рукопожатия. Они даже представились друг другу, и женщина довольно неловко пожала его ладонь. Затем Фриск отстранилась от Финна, с такой благодарностью и радостью глядя на него, что у Одри невольно защемило сердце от хорошего чувства, предчувствия скорого изменения. — Ты что, растолстел? Ты будто стал шире!       Финн на это потрепал её по отросшим волосам, весело улыбаясь во все зубы.       — Да, весь твой лишний жирок себе забрал. Во какая худенькая стала!       Он хлопал её по плечу, поднял глаза на Одри и, то ли считая это жестом дружбы и доверия, то ли ещё чем, пару раз ударил себя в грудь кулаком. Должно быть, Одри обязана была ответить, поэтому, пока худо соображая, со смущенным видом повторила за ним. Финн отступил, обходя подругу, которая уже переключила свое внимание на другого человека, и прошагал к Одри и Эллисон. Протянул Одри ладонь, внимательно, с нескрываемым интересом разглядывая её, и, как ни странно, девушка, увидев свет в его глазах, перестала стесняться посторонних. Напротив — ей показалось, она может спокойно довериться ему. Поэтому пожала руку, и оба представились, отлично зная имена друг друга.       — Ну вы, конечно, устроили переполох, — сказал Финн. — Я лет десять был не при делах, и тут вы появились, и жизнь стала в разы интереснее. Моя жена очень просилась пойти сюда, причем, ей было не важно, в какой команде. С тобой пообщаться хотела. Но не срослось.       — Надо же, у тебя фанаты среди Рыцарей? — и впервые Одри увидела на губах Эллисон улыбку. Ту самую, что появлялась, когда удавалось отвлечься от дурных мыслей и побыть собой, решительной, саркастичной и немного веселой. — Я тоже хочу фанатов.       — Мы уже об этом говорили, — Одри не удержалась от ухмылки: вспомнила их разговор сразу после взрыва в особняке Уилсона. И остатки сна, и размышления о кошмарах, в которых Одри, будто оказавшись в гробу, закрытом в ящике побольше и зарытом под землей, была одинока и беспомощна. А потом губы её сжались, и беспокойство пробралось в сердце. Она отвела взгляд от Эллисон, и он застыл на двух друзьях, что встретились спустя столько времени.       Переглядываясь, Аанг и Фриск замерли, и у каждого на лице появилось напряженное, тревожное выражение. В карих глазах поселилась тоска, и сознание девушки наверняка захватили, как вихрь, срывающий листья с деревьев, темные воспоминания и мысли. Голоса затихли для Одри, и она стала наблюдать за ней, испытывая незнакомую гамму чувств, которую она сперва перепутала с обычной тревожностью, как при взгляде на то, что могло побеспокоить, как зуд, пошатнувшуюся психику. Фриск же подумала, глядя на Аанга, как они расстались — в слезах, криках, просьбах успокоиться и выслушать, во лжи… и наверняка вкусом крови и предательства на языке.       — Как бедро? — спросила она наконец, сделав глубокий, расправивший её сгорбленные плечи вдох. И наконец страх начал пропадать из её взгляда, и Одри поняла, что испытывает, наблюдая за двумя друзьями и помня, как, что и почему произошло.       — Уже не болит, — с этими словами Аанг, расслабленно улыбнувшись, похлопал себя по месту, куда подруга нанесла ему ранение. — Хромал немного, да и только, — а потом Фриск обнялась с Аангом — эта секунда, длившаяся тысячелетия, оказалась до предела заряжена давно копившейся между ними энергией, энергией невысказанных слов, обид, и теперь хлынула прочь, сквозь крепкие, дружеские и одновременно с этим неловкие объятия. В конце Фриск хлопнула его по спине, сделала шаг назад, заглянула в глаза.       — Я… мне жаль, что так произошло. Но у меня не было выхода, — и добавила, опустив голову: — Я скучала, чувак.       — Я знаю. И… Я тоже скучал по тебе, — Аанг погладил её по плечу, вызвав у Фриск горькую улыбку. — Мы все.       Сара фыркнула.       — Идемте. Или, клянусь, я забуду о всех обещаниях и убью всех троих, — процедила она, заново надевая шлем и хватая Одри за рукав — все случилось так резко, и вот её прижали к неприятной на ощупь кожаной униформе, утяжеленной латными доспехами, и все радости разом пропали. Сердце испуганно бухнуло в груди и Одри подумала на миг, что сейчас её убьют. — Эту в первую очередь.       Фриск подняла глаза на неё. И этот взгляд — больше не печальный и мягкий, а жесткий и злой, — должно быть, что-то разбудил в Саре, так как Одри явственно ощутила её дрожь и то, как пальцы, до боли стиснувшие её локоть, будто намеревались раздавить, ослабли. Тем не менее, взглядом Сара не показала, что испугалась, но Одри не сомневалась: женщина вспомнила, как Фриск чуть не лишила её головы. Одри же замерла. Дыхание забилось в груди, слабость сделала ноги ватными, и она вдруг поняла и то, что сейчас происходит: их сейчас куда-то поведут. К Цунами. И ведут двое друзей Фриск и одна их старая и, увы, не приятная знакомая, не так давно попытавшаяся убить и избранников Шута, и их друзей, и всех помогавших Василисе — за предательство и дезертирство. Истину, крывшуюся в этих действиях, не перебили теплые объятия и дружба, которая неожиданно согрела сердце Одри.       Они все ещё были в беде.       И Темная Пучина все ещё где-то рядом. В одной из теней, толпившихся в маленькой палатке, в освещенном желтым сиянием Иггдрасиля полумраке за её пределами, в лагере, где каждый им не то тайный друг, не то опасный, страшный враг. Везде. В каждой смерти, в каждом кровоподтеке, в каждой вспышке боли и в каждом сне. Даже в глазах всех этих людей она живет.       — Мы потом об этом поговорим, — хмуро отозвался Аанг и закрыл лицо шлемом. Затем встал за спиной Эллисон и толкнул её коленом по ногам, нарочито приказным тоном говоря: — Подъем, враги космоса! Сейчас мы выдавим из вас всю правду!       — Эй!

***

      Некогда пустое, безлюдное место превратилось в густонаселенный палаточный город, где на каждом шагу встречались стражи порядка. Хладнокровные, не знающие сна, крепко спящие прямо на посту и беспечные, прямые, прячущиеся в тени, будто отлитые из черного стекла фигуры, вполне себе реальные, человечные — горбатые, сутулые, болезненные. Одни в красной форме, другие — в красной, наспех помеченной голубой полосой вдоль груди, третьи — в обычных доспехах поверх такой же обычной одежды. Некоторые были и без этого, так, в порванных футболках, в пальто или плащах. Все по-разному вооружены — одни старались соблюдать протокол, другие наплевали и стояли, красуясь своим собственным снаряжением. Они охраняли скопления палаток или одну конкретную, вместе ходили в патруле или по одиночке в дозор, стояли — один или кучками, и все старались друг друга избегать.       Тонкая и при том сильная, неразрушимая связь между этими Рыцарями была лишь одна — взаимная неприязнь, выросшая на конфликтах, годами расшатывающих давно уже не дружное общество. Боль, обиды, предательства, верность, разрывающая на куски, сшибающая с ног тоска, скорбь и злость, постепенно становящаяся настоящей ненавистью, все они соединялись в их отныне не бьющихся в унисон сердцах и дыхании, образуя нечто однородное, чрезмерное неправильное. Словно каждый взгляд, каждый лязг, каждый скрип, все здесь, пропитавшись недоверием, источало мерзко пахнущий, обжигающий черный дым, что, поднимаясь над лагерем, скапливался в ядовитое облако. Может, тайно надеялась Фриск, идя в качестве подставной пленницы к лидеру новой группировки, может, все это промыслы Темной Пучины? И не было никакого раскола, ни что не вело к тому, что Рыцари когда-нибудь будут вот так стоять, действуя в единых интересах, но каждый — для себя… Может, все это мне просто кажется?       — Жутко, да? — спросил Аанг и, должно быть, улыбнулся. — Обстановка накалена настолько, что кажется — сейчас все взорвется, как варево в котле.       Одри передернуло. Она взглянула на Фриск, ища в ней поддержку, и Фриск различила в её взгляде смятение, беспокойство, природу которого легко разгадала. Как и она, и Эллисон, и все остальные, она ощущала напряжение между Рыцарями. Слишком долго проблемы Рыцарей влияли на чернильный мир, и теперь он стал влиять в ответ. С каждым исчезнувшим в его недрах отрядом мятежником, с каждой попыткой урегулировать конфликт, горячая, словно ядро солнца, ярость разрасталась в самом сердце ордена. Все пропавшие, предавшие, казненные, убитые в бою оставляли свой отпечаток. Одри, потерявшей брата, увидевшей отрубленную голову своего друга, точно не следовало выходить сегодня из палатки и наблюдать это. Наблюдать… последствия пока безымянного конфликта, случившегося из-за связи Шута и Джоуи, а позже — Шута и дочери Дрю.       — Вы, ребята, какие-то лютые и тупые, — произнесла Эллисон. — Нет бы сплотиться перед лицом общей угрозы! Все разбежались кто куда, начали мочить друг друга, и ещё кличете себя защитниками вселенной. Да не будь вас, знаете, как бы моему миру стало легче? Да тут бы даже воздух чище стал!       — А это, леди, не к нам вопросы, — сказал Финн, ведший Фриск — ту самую девчонку, которую обучил «лечить» книги. — Мы просто солдаты. Я к тому же из запаса и планировал отправиться на заслуженную пенсию.       Фриск стиснула зубы. Поморщилась, вздрогнув, подавив тошнотворный, горький ком в горле. Слова Эллисон ударили её, как топор, направленный между лопаток, и она вспомнила другие её слова, как ни что другое лучше характеризующие отношение подруги к ситуации с Рыцарями: «Ты хоть на миг задумывалась, к чему привело твое появление в этом мире? За тобой пришли сотни таких же, как ты, пришельцев, и они мучали наших, измывались над ними. Вы устроили сранный мордобой на территории, вам не подвластной, и считаете себя в праве решать за чернильных существ, какова их судьба, будут ли они учавствовать в вашей войне». И Фриск не сомневалась — при всем благородстве преданная, добрая Эллисон до сих пор связывает происходящее с появлением в чернильном мире якобы первой попаданки, то есть Фриск, хотя сюда и раньше наведывались гости из других миров.       Зато… зато здесь её друзья. У них есть союзники, и они помогут. Потому что верность Фриск вновь дала плоды — и эта верность бумерангом возвращается к ней в виде не испугавшихся трудностей, готовых на все ради неё людей. Дорогих. Нужных. Любимых. Фриск воссоединилась с Аангом и Финном, видела маму, пускай они так толком и не поговорили, и Санса, в толпе мелькали Дэн, Фабиан и Пятый. Все, о ком она помнила, кого любила, кого стремилась защитить, они здесь… и борются за неё. Только это не спасало от досады и горечи, едва на неё снова и снова падали осуждающие взгляды бывших сослуживцев. Она не могла скрыться от их пронзительных, ледяных и пламенных глаз, безмолвно говорящих: «Жалкая псина», «Предательница», «Шлюха». Она уже никогда не забудет бойню в Черном Вигваме, когда услышала о себе всю правду… и когда вынужденно сражалась и, возможно, даже убила тех, кого не хотела убивать.       Слабость… ноги не держали, голова кружилась, веки смыкались. Иггдрасиль высосал из неё кровь, съел большую часть плоти, и теперь она самой себе казалась изношенной тряпичной игрушкой с висящими на нитках конечностями и выпотрошенным туловищем. Она качалась, порой теряла равновесие, сознание уносила черная, голодная воронка, поселившаяся во Фриск в дни, пока она висела на проклятом дереве и ждала чуда.       — Ты в порядке? — обратив внимание на её подавленное состояние, спросила Одри, против воли Сары подошедшая к ней довольно близко. И Фриск не стала скрывать. Она не смогла бы скрыть свою боль от Одри, как бы ни хотелось защитить любимую от теней, пришедших вместе с ней, как Рыцарем. Теперь, выйдя наружу и постепенно осознавая, что лидера здесь нет, что нет едино признанной справедливости — ведь Гетти и Марк и Стивен умерли от руки Короля-Феникса, который наверняка сидит в своей палатке и как ни в чем не бывало отдает приказания, планирует… Или допрашивает.       Крики допрашиваемых мертвецов воплями козодоев проносились над лагерем и навевали мысли о Рэн и Захарре, о которых они все ещё ничего не выяснили.       — Нет, — Фриск постаралась выпрямиться, сказать это как можно тише. — Я не в порядке.       «Я видела, как умерли наши друзья, и ничего не смогла сделать», — представив, что говорит именно это, Фриск чуть не потеряла самообладание. Невыносимо хотелось плакать, от чего слезы жгли веки. Ей стоило подумать, поскорбеть, отпустить. Но у неё не было времени, а проблем слишком много, и все они копилось, как снежный ком, прилипая к друг другу. И если впопыхах помириться с приятелем, если дождаться возлюбленную из боя, ты не вернёшь мертвых, не сотрешь из воспоминаний травмирующий опыт бесконечного испытания измором и болью, не заставишь всех остальных поверить, что ты одна одна из них и тебе можно доверять. Ты уже никогда не пошутишь вместе с Генри, не поговоришь по душам с Харви. Ты не скажешь Гетти спасибо за то, что она обменяла свою жизнь на твою.       Однако… оставалась надежда, и она подпитывала решимость, заставляла ту гореть ярче. Улыбаться, не унывать. Заботиться, любить, поддерживать. Желать вызвать ответную улыбку и смех. Фриск знала, нельзя сдаваться, особенно теперь, когда после бессонной ночи она, кажется, нашла ответ, как остановить войну до того, как она войдет в активную фазу. Как ни странно, спасибо Джоуи Дрю… человеку… который, по словам Темной Пучины, собирался убить Одри. И это снова вернуло Фриск в реальность, где было плохо не только ей, и где в ней нуждались. И ни разу не подумала, стоим возможно, нуждается в помощи даже больше, чем другие.       Увидев стайку вышедших на вахту Рыцарей, заговорщики решили не рисковать — одним щелчком Аанг потушил огонь в светильниках, и все шестеро бесшумно, скрытые темнотой, вошли в расположенную неподалеку оружейную, охранник у входа в которую громко храпел. Тьма сомкнулась над ними, дыхание, до этого приглушенное и обыденное, стало слышимым, особенным. Во тьме все становится особенным отдаленно от прочих мыслей подумала Фриск, удивившись, какое громкое, волнительное её собственное. Рыцари, гремя сапогами и ловя шлемами свет от Иггдрасиля, прошли мимо, и там, из тьмы, она разглядела, как поразительно ярко, красиво сейчас выглядят фениксы на нашивках. Будто живые огни. Странная картина вспыхнула и погасла в одночасье: феникс перед ней, и она, по колено погруженная в колосья пшена, любуется пламенем, играющем на его крыльях… а потом все пропало, и она пару раз поморгала, смахивая остатки видения.       Вздрогнула — знакомое прикосновение теплом окутало её ладонь, знакомые пальцы сплелись с её, и таким крепким было то вовсе не дружеское рукопожатие, что сердце замерло на целую секунду и снова пошло. Как всегда бывало, когда её держала Одри — её возлюбленная, её желтые чернила, запускающие давно барахлящее сердце, боевая подруга. И рукопожатие у них было такое — и мягкое, романтичное, и сильное, крепкое, боевое. Фриск увидела её глаза, сверкающие, как две приблизившиеся к Земле звезды из расплавленного золота, и услышала слова у самого уха:       — Ты мне сказала: мне тоже очень трудно, но я помогу тебе. И… да, и мне, и тебе тяжело. Но я рядом, слышишь? И я всегда помогу тебе, несмотря на свои горести. Мы справимся. Я перестаю верить в это, зато знаю, что ты поверишь. Ты всегда была сильнее меня.       Снова образ. Раненая Одри лежит без сознания, и Фриск, которая только-только спустилась с Иггдрасиля и проснулась после недолгого обморока, сидит перед ней на коленях. И ждёт, ждёт, ждёт, когда она откроет глаза, и безнадега рассеется, и в жизни появится смысл. Ведь Фриск не спасла никого, кого должна была спасти. Она потеряла друзей, а тех, кого нашла живыми, вряд ли спасет юмором и жизнелюбием, ведь шутки и мотивационные речи, как решительный взгляд и действия никого не вернут из Места Мертвых Огней. И сразу другой: они с Одри встречают первый снег, и девушка хочет сообщить нечто очень важное, а Фриск желает узнать, что же так рвётся с её уст, но не может — она говорит о своем, спрашивает Одри, и Одри ей отвечает, и самые важные слова так и остаются несказанными. И третий образ, последний, и он — только пара слов. Таких, что прошибают, будто ток, и навсегда укрепляют твою веру.       — Что бы ты ни испытывала сейчас — не забывай свое прошлое. Ты исполняла свои клятвы. Ты оставалась верна своим людям. Ты никогда не бежала от боя. Ты имеешь право находиться среди Рыцарей также, как Рыцари имеют право находиться рядом с тобой, — её яростный шепот что-то пробудил во Фриск, и она, кажется, заново открыла глаза. Проснулась. Задышала, зажила. Вспомнила, где она и кем является. Она окинула спрятавшуюся в тенях Одри взглядом, в котором смешались и строгость, направленная не к ней, а к себе самой, и благодарная любовь, что расправляла её сердце между ребер, как пару сложенных крыльев.       — Спасибо, — произнесла она. — Спасибо за то, что всегда напоминаешь мне не сдаваться.       Даже если Одри не верила в сказанное. Даже если ей было плохо. Одри знала: не помочь — значит предать. А если в ней осталось нечто неизменное, неистребимое, то это преданность своим обещаниям и тем другим словам, когда либо сказанные для девушки с ножом. Едва различив её лицо, Одри кивнула, погладила пальцем тыльную сторону ладони в своей руки. И постаралась не нервничать.       — Идемте! — был голос, и компания продолжила путь.       Она сделала шаг… И время замедлилось, словно погрязнув в янтаре, пока сама Одри, казалось, пребывала в реальности или самом реалистичном сне из возможных. Темнота за спиной позвала, вздохнула, покрывая мурашками затылок, как вензелями инея окно, и дыхание в лёгкие затвердело, как залетевшие чернила. Она обернулась на зов, звук, которого не существовало, но который Одри ощутила каждой порой тела… Вздохнула, раскрывая свое местоположение, хотя Она всегда знала, где находится, по каким тропам ходит её добыча. Связь между ними тихо зашелестела, натягиваясь, утягивая Одри в сон о тьме… и пропала, заставив Одри проснуться.       Она обернулась к Рыцарям и Эллисон. Все смотрели на неё в недоумении, с недоверием, Сара — со злой усмешкой и раздражением. И только, казалось, лучшая подруга и Фриск видели, что что-то не так, и наверняка одна девушка с ножом знала, что именно. А потом Одри пошла следом за ними.