Тройная доза красных чернил

      Фриск уходила, и вряд ли Одри догадывалась, что в карманах она прячет руки не от холода, а от того, что они трясутся. Она не знала, что, несмотря на холод, спина Фриск вспотела, и одежда неприятно прилипла к коже от жара кипящей в жилах крови. Сердце билось быстро, часто, испуганно, как если бы она шла на эшафот. Ведь Фриск приближалась к своей семьей, и среди них выделялась одна девушка. Высокая, статная, с великолепной алой чешуей на идеально вырезанном мягком худом лице, она выглядела, как ангел из сновидения. Как та, что бредила ум и помогала встать, когда она, маленькая и наивная, падала лицом в хрупкие осколки своего самоуважения, своего гордого, заряжающего «я». В доспехах, с глазами ещё более темными и карими, чем у неё самой, с вьющимися каштановыми (а во тьме будто чернильно-черными) волосами…       Фриск любила Одри больше жизни. В стремлении помочь найти решение, в брошенных напоследок словах не было ни грамма лжи. Ради неё она могла бы ещё сотни раз пройти ад, которому её подвергнула Роуз, встретиться лицом к лицу с Темной Пучиной и в одиночку сразиться с целой армией. Ради неё Фриск уже сделала столько несвойственного себе, столько необыкновенного. Раскрылась. Стала чаще улыбаться. Показала свою ранимость, глупость и наивность. Не стала скрывать, что да, я не тот человек, которого ты себе, может, представляла в начале. Но почему, когда она смотрела на ту высокую красивую девушку, сердце билось как заведённое, пылали щеки, и хотелось одного — в страхе убежать, скрыться, спрятаться? Разве не говорила себе Фриск, что со всем смирилась? И почему, почему это частое дыхание, этот пот, стекающий с кожи, похожи на симптомы панической атаки? Нет. Это не любовь. Это агония, как та, в Ключах. Остаток непроработанной, невообразимой боли, которая проникла глубже, чем следовало. Это Фриск поняла сразу.       Одиннадцать никогда не отличалась добротой. Она редко проявляла чувства, предпочитая сдерживать их, ведь контроль позволяет меньше ощущать и меньше причинять людям вреда. Она рассказала об этом Фриск в начале их отношений, когда девушка с ножом чувствовала катастрофическую нехватку внимания и любви к себе. Она любила и не ощущала, что любима в ответ, и Одиннадцать тогда прояснила ситуацию. В настоящем, продолжая идти к друзьям, к семье, Фриск думала, исчезнет ли когда-нибудь пустота из её взора, пропадает ли она хоть иногда? Ведь именно так Одиннадцать смотрела на неё. Незаинтересованно. Пустыми глазами. Будто она и сама была пустым местом. В отличии от Одри — на удаляющуюся Одри Одиннадцать взирала с нескрываемым интересом.       — Привет, — сказала Фриск, чувствуя неловкость перед давней подругой. Та была почти на две головы выше, прекрасна своей неземной, драконьей красотой, и смотрела на мир бездонными темными глазами, и от того Фриск чувствовала себя неуютно. Она сама была довольно низкой, с обычным, ни чем не примечательным лицом, разве что крепкой и сильной… до последних событий, разумеется. Одиннадцать же, если и почувствовала неловкость — в конце концов, она только что застала свою непутевую бывшую в компании с кем-то другим, — ни чем её не выдала.       — Привет, — ответила Одиннадцать. Сухо. Холодно. Словно ей все равно. Фриск сжала губы, ища в сознании слова, которыми могла бы продолжить, но тут кто-то прорвавшийся из толпы, сильный, теплый вдруг схватил её и прижал к себе. Девушка не успела вякнуть, выдохнуть, когда оказалась в плену между крепких рук и колотящимся под одеждой сердцем. Знакомый одеколон заглушал запахи, свойственные месту долгой, изнурительной битвы. Фриск узнала и его, того человека из снов о сестренке, того, кто порой становился героем её самых смелых фантазий о счастье: где никто не погиб, и у Фриск через много лет появляется кудрявая племянница, которую родители, будь они не ладны, вечно скидывают на тетушку.       — Привет, Фабиан, — прохрипела она, ненадолго уткнувшись лицом ему в плечо. Судя по тому, как он дёрнулся, зашипев, там лежало несколько слоев бинтов, и потому Фриск поспешно отстранилась. Пожала кому-то руку — должно быть, Андайн, одноглазой рыжей воительнице из Подземелья, которая при первой встрече пыталась Фриск, само собой, убить, и не смогла — девочка была проворнее да и за жизнь цеплялась довольно настойчиво. Рука у неё была холодная, скользкая, перепонки между пальцами как обычно словно исходили слизью, какую источают рыбы. Фриск попыталась ей улыбнуться, пускай сердце рвалось тысячи раз, пускай хотелось уйти, вернуться, пускай весь мир летел нахрен. — И тебе привет, Андайн. Как жизнь нелегкая?       — Да что рассказывать? Ничего особого не происходит. Разве что Рыцари опять друг друга мочат. А ты чего? — прищурилась она, ощупывая Фриск. — Ты что, все-таки села на диету? Ощущение, будто не человека трогаю, а скелет, обтянутый кожей. Ты, черт подери, чем таким здесь занималась…       — Эй, а меня? — оттолкнув Андайн, вперед протиснулся Пятый — он стоял между притихшими Аангом и Финном, с которыми Фриск уже поздоровалась. Обнявшись, пару раз друг друга довольно больно ударив по спине, они сделали по шагу назад и взглянули друг другу в глаза. У Пятого, худого, высокого парня взгляд, как и всегда, был будто у повидавшего всякое дерьмо шестидесятилетнего старика, и Фриск поймала себя на мысли, что рада видеть даже его. Четвертого из их группы. Самого ворчливого. — Привет, сволочь. Вижу, ты здесь неплохо устроилась?       — Не то слово, — хохотнул знакомый голос, и Фриск больше не боролась с печальной и одновременно счастливой улыбкой. Она пожала руку и Перси, темноволосому юноше с глазами, в которых будто плескались морские волны, со знакомыми на теле греческими доспехами, как если бы он побежал на битву прямо с тренировок в Лагере Полукровок. — Ох, мне столько нужно тебе рассказать! К примеру, кто-то из посторонних проник на территорию нашего лагеря, основательно так перепугав новичков! Мы потом ещё долго голову ломали, как так вышло, а главное… короче, ты не поверишь, но все, что он украл, это пара земляник и, что странно, моя футболка…       — Да, действительно очень странно, — Фриск решила не посвящать его в события прошлого. Ведь это Генри Штейн, переместившись в ближайший от собственного мир, пробрался в Лагерь Полукровок и шутки ради украл футболку её друга. Затем ей под руку попался Дэн — тот никогда не слыл любителем обниматься, потому, заметив, как яростно Фриск сжимает своих друзей в объятиях или пытается переломать им запястья, явно собирался скрыться и поздороваться с Фриск как-нибудь в другой раз. Но она поймала его за шиворот и притянула к себе, и парню пришлось смириться. Фриск закрыла глаза, прижимаясь к нему, стискивая до боли его ребра и подумала: если бы здесь была Василиса, я бы представила ей второго Рыцаря, что пытался спасти её с Эфлары в роковой день. Ведь это он, тот мальчик из воспоминаний, который старался вывести Фриск на откровения, был вместе с ней и видел, как умирают ключники. — Привет, приятель…       Одиннадцать смотрела на неё. Фриск ощущала её взгляд на своей спине, как ожоги, как побои, как все следы пройденных войн: этот взгляд был внимателен, глубок, пугающе острый, точно Одиннадцать желала распороть её от горла до таза и узнать, как реагирует её организм и душа, что она, в конце концов, чувствует и думает. Одиннадцать всегда так смотрела. Сколько Фриск её знала, у Одиннадцать была непреодолимая страсть вникать в суть, искать истину во всем, что она видела, будь то кирпичная стена или человек. Особенно это стало заметно, когда… ну, когда дети выросли, и взрослые проблемы убили в них почти все детское и наивное. Когда что-то неисправное в работе сознания дало о себе знать, и некая установка, зревшая в умах многих Рыцарей, в полной мере проявила себя в одном человеке.       Фриск чувствовала обиду. Обиду за то, что, протянув руки для объятий — ведь они, в конце концов, оставались подругами, — Одиннадцать не ответила тем же. Обиду за то, что смотрела вот так, без интереса, без радости, без беспокойства, словно они никогда даже не знали друг друга. И страх. Панический, сводящий с ума страх чего-то эфемерного, как когда ты смотришь на обжегший тебя в детстве огонь. Поэтому, когда к ней все же подошла мама, Фриск почти не ощутила любви: напряжение и горечь сковали её сердце, не позволили порадоваться. Мамина шерсть была теплой. И до сих пор хранила запахи пирога, чая, дотлевающих дров в камине — аромат дома. И лапы у неё оставались мягкими, шелковистыми и ласковыми.       Затем другая, новая обида пронзила сердце. Она вспомнила, как стояла на коленях, побитая Рыцарями, ослабшая и несчастная, а Ториэль просто стояла и смотрела. Вспомнила, как ждала, когда она что-нибудь скажет, ответит на это брошенное между слов «Я скучала, мам». И ничего не услышала. Теперь, пересчитывая в уме все, что тревожило её даже сейчас, в уютных материнских объятиях, Фриск понимала: путешествие по чернильному миру действительно в ней что-то надломило. Или обнажило надлом, появившийся ещё раньше.       — Глупая, глупая девочка, — пролепетала Ториэль и отстранилась, низко наклоняясь, чтобы лучше видеть лицо Фриск. В её глазах наконец появилось светлое, искреннее чувство любви, о котором Фриск, оказывается, мечтала все это время вдали от родных краев, от людей и монстров, её вырастивших, от Ториэль, монстрихи, ставшей ей матерью вместо той, что родила её в другом мире и умерла из-за козней Шута. — Куда ж ты полезла, а? Мы же… мы же все волновались и вообще…       — А ещё наблюдали, — ехидно заметил Санс, скрывший череп капюшоном с белым пышным мехом. Голубой огонек в его черной глазнице мигнул. — Настолько, насколько это было возможно, пока Шут нас не сдал. Так что… мы не совсем в курсе происходящего. И от того, когда Фитц стал собирать войска или когда Сара взбунтовалась, или ещё когда — мы правда… беспокоились.       Фриск хмыкнула. Невесело. Печально. С мыслью о том, как была близка к отмщению, убийству человека, убившего его брата.       — И тебе привет, Санс.       Она взглянула на Ториэль. И спросила строго, хрипящим от изнеможения голосом:       — Почему ты не подошла раньше?       — Дел было невпроворот, — прошептала Ториэль. — Я хотела… правда хотела, особенно когда Одиннадцать спустила тебя с этого проклятого дерева, и я увидела тебя… такую… такую…       Она не стала мучить мать. Удивленная тем, что это именно Одиннадцать спустила её, Фриск отогнала прочие мысли, включая совсем дикое, глупое и жестокое. Ториэль сейчас выглядела разбитой, уставшей, как лошадь, тащившая на себе загруженную до предела телегу, и на её поседевшей мордочке отразились все переживания, все время, что Ториэль беспокойно гадала, как там живет её дочь — не ранена ли, не голодает ли, жива ли вообще? Это волнение наверняка усилилось после побега Фриск и сражения в Монтауке, ведь с тех пор Ториэль вряд ли получала вести о Фриск. И потому она снова обняла, обняла крепко, мягко и любяще, и солгала, зная, что её любовь сильнее всего остального:       — Я не обижаюсь, мам. Все в порядке. Как папа?       — Чаи гоняет, как если бы ничегошеньки не случилось! Тупой козел! — вскрикнула Ториэль, не сдерживаясь, и Фриск тихо рассмеялась, потому что в случае её родителей, «козел» — скорее констатация факта, а не оскорбление.       Боль… пустота. Фриск улыбалась сквозь слезы, радовалась через скорбь. Она ни на миг не забывала, что хоронит своих друзей, что её в самом скором времени ждёт новое опасное путешествие, и она обязана пройти его достойно. Она обязана, обязана помочь всем, кого видит перед собой, хотя бы большей части из них. Папируса она уже не вернёт. Нинку не вернёт. Не вернёт Ториэль её прошлых детей. Зато сумеет предотвратить бойню, которая вот-вот грянет, расставит все по местам. Мир, пусть и частично, станет прежним, и, может, в тот момент Фриск ощутит, как в ней самой происходит то же самое. Она потеряла Генри, Гетти, Харви, Марка, Тэмсин и Джейка, упустила возможность отомстить Василисе, чуть не расставалась с Одри, а теперь проходила испытание прошлым, и все ради этого варианта настоящего, где дорога всего одна, и она ведет к бобине.       Она смирилась с трагедиями. Смирялась. И когда-нибудь, все они уйдут в прошлое, даже эта жуткая дрожь, этот холод при взгляде на бывшую. Даже ужас от мысли, во что её жизнь превратил Шут. Даже борьба, когда чертовски хочется и страшно знать ответ, что же случилось с её сестрой. Сейчас цель одна — вместе с Одри отправиться в путь и вернуть все, как было. Стать героем её истории, найти вместе с ней решение самой патовой ситуации и другую дорогу, которая приведет их к счастливому финалу. Если такой возможен.       — Ну? — приглушённый, безжизненный голос Одиннадцать прорезал барьер, возведенный вокруг Фриск, и та крупно вздрогнула, открывая глаза и просыпаясь в другом мире — где она оказалась среди старых друзей и знакомых. Рядом с Одиннадцать, разбившей ей сердце. — Расскажешь, что с тобой происходило все это время? И что это за чернильное существо, которое издалека похоже на особь женского пола? — Дэн, оценив ситуацию, пнул её в ногу, но было поздно. Фриск смотрела перед собой. В грудь все застыло, как мир перед ядерным взрывом. А потом гнев вдруг заструился по жилам, заменяя одну дрожь на другую — злую, с какой трясется земля при смещении сейсмических плит, — и она сжала руку, до этого мягко поглаживающую материнскую спину, в кулак. Самое забавное, что Одиннадцать наверняка смотрела так, будто не сказала ничего обидного и вряд ли понимала, что так и есть — она сказала нечто, задевающее тонкие и нежные струны души Фриск.       — Во-первых, — отстраняясь от Ториэль, сказала она. — Много всего. Я оскорбила огромную говорящую голову. Чуть не превратилась в блинчик. Хорошенько поплавала с балластом в виде двухтонного демона. Скрылась от сектантов, которые рекомендовали мне стать их ритуальной жертвой. Ещё вроде как наваляла целой армии тупых зомби и провисела пару дней на дереве, — затем с вызовом, зло дыша, обернулась и добавила: — А, ну и в кои-то веке наладила свою личную жизнь, потому что, и ты, должно быть, это знаешь, раз наблюдала за мной, чернильное существо, издалека похожее на особь женского пола, это моя девушка. Ты, кстати, и послала меня её спасать.       Под удивленное «Оооо!» и свист, под удивленными взглядами тех, кто либо не знал, либо только догадывался, что у этой кареглазой коренастой гадины наконец что-то в жизни выровнялось, Фриск, однако, вспомнила их с Одри ссору. Ту самую. Из-за Одиннадцать, которая сейчас смотрела на неё так, будто она не узнала ничего нового. Вспомнились и взаимная обида, и обжигающий гнев от одного упоминания прошлого, которое Фриск избегала, как лиса капкана, вспомнилось, как больно было знать, что Одри, оказывается, подозревает её в не угасших чувствах к прошлому, к человеку, причинившему столько боли.       Одиннадцать кивнула.       — Поздравляю, — только сказала она, будто не замечая, как дружелюбие Фриск сменилось враждебностью. Да… враждебностью. Теперь Фриск знала, что испытывает. — Вообще-то, я подозревала, что такое может быть, но не делала поспешных выводов. Слишком… мало за Одри наблюдала.       — Спасибо, — произнесла, собрав остатки воли, Фриск. Она должна поинтересоваться, сколько сидели её друзья в заточении, как себя чувствуют. Должна спросить, в первую очередь, о самочувствии Одиннадцать, ведь ту, не забывая заглушать её способности, травили мощными наркотиками и наверняка держали в ошейнике, который был создан специально для неё — для самого сильного, самого нестабильного из Рыцарей. Но Фриск не удалось проявить хотя бы каплю жалости. Не сегодня.       Она боялась и злилась на то, что причинило ей боль много лет назад. То, что сломало её, сделало не собой, заставило долгие годы вариться в вареве собственных сожалений, ложного чувства вины и страдания, острого, невыносимого страдания, раздирающего сердце. Не осталось любви. Перестали радовать улыбки, любовь больше не пела в груди. Не хотелось поймать её взгляд, взять за руку, дотронуться до губ мягким утешительным поцелуем. Фриск не ненавидела Одиннадцать, они знали друг друга слишком долго, чтобы ненавидеть, но чувство, живущее в ней с тех пор, было сродни ему. В первые дни Фриск, пересекаясь с Одиннадцать — одной или с новой девушкой, — словно падала в пропасть. Черную, ревущую, ледяную пропасть, где время растягивалось, как деготь, где лютый, сверхъестественный страх обхватывал душу своими холодными, как пальцы мертвеца, когтями и сжимал, где дыхание срывалось, жило само по себе, летя, сбиваясь, становясь чаще… Где Фриск изнутри ломалась, исчезая в оставленной Одиннадцать тьме. В такие моменты казалось, все кончено — она больна всегда испытывать подобное при одной встрече с Одиннадцать. Но со временем появился голос, и он повторял ей ласковое, заботливое: «Дыши… дыши…».       И она стала остерегаться. Всегда была готова защищаться. Защищаться от тьмы, от зверя, притаившегося в тени, чтобы в определенный момент прыгнуть на Фриск и снова пустить кровь из едва зарубцевавшейся раны. Даже сейчас что-то такое осталось. Она боялась Одиннадцать и злилась на неё, отлично помня пережитую боль.       «Но если у путешествия через студию был ещё один смысл, метафорический, то он заключался в избавлении от страха, борьбе со смертью и с врагом в отражении», — подумала Фриск, вспомнив, как бежала по лабиринтам своей памяти. Вспомнила, как всем говорила, будто с ней все в порядке, как оттаскивала Захарру, ревущую над телом брата, видя в ней себя, как ломала себя, исправляла, пытаясь казаться другим более привлекательной. Вспомнила свой первый танец и свой первый поцелуй. Вспомнила, как все это кончилось, и сердечную боль не смогли заглушить ни мама, ни лучший друг, ни сестра. Снова вспомнила день, когда не стало Нины…       Как она там себе говорила? «Я буду помнить». Это зло не уйдёт, оно останется с Фриск навсегда, и она о нём не забудет. Но и жить им перестанет. Зачем думать о прошлом, если есть настоящее, сказала она затем. Когда есть друзья, Одри, верные союзники в ордене и за его пределами, миллионы линий, ведущих в будущее? Что мертво и ушло — то уже не вернётся, ведь их место занято настоящим. По этому настоящему нужно пройти с честью. Отправить любимых домой. Не попасться Темной Пучине. Найти бобину. Перезапустить время, тем самым заточив Шепчущую обратно, оживив друзей, спасши мир. А потом… Фриск внутренне содрогнулась. Она отдавала себе отчет, что рассказала об Одри из эгоистичного желания показать Одиннадцать, что в её жизни все отлично и без неё, заставить, быть может, задуматься, досадливо цокнуть языком, ведь Фриск долгое время казалось, будто Одиннадцать не желает ей счастья. И так легче думать. Это враждебность, враждебность же — защитный механизм психики, в попытке сберечь свою целостность. Но также она знала, что всегда этого хотела, в действительности она ни на миг не думала насолить Одиннадцать через Одри. Ведь чувства к Одри настоящие, они не инструмент для пыток, не орудие возмездие. Это Одиннадцать — зеркало, отражение которого показывало Фриск, что в будущем у неё может все получиться. Ведь это расставание, эта боль открыла для неё новые возможности.       — Эй, малая, — окликнул её Санс. — Ты в порядке?       — Да.       Фриск вернулась в реальность. Кивнула, веря, что так оно, пусть и отчасти, есть. Она не в порядке. У неё на сердце страшные раны, душа сотни раз истончалась, покрывалась трещинами. Её, казалось, все бросили и возненавидели. Зато появились ганза, Одри и её брат. Она снова встретилась с Ниной и раскрыла множество темных тайн Рыцарей. Она прошла свой путь, принимая свои решения и ища ответы на свои вопросы. Она знала, после их общего с Одри приключения у Фриск будут дела в собственной жизни. Ключ, оставленный специально для неё в Архивах, ещё ждал своего часа, чтобы раскрыть для неё новые секреты Шута. А там… она позволила подумать об этом вновь… А там, может, тихая семейная жизнь на ранчо?       — Я в порядке, Санс. Мамуль, — она взяла её под локоть, и непреодолимое желание поведать Ториэль о всех своих горестях охватило её. Если не сейчас, думала Фриск, уже никогда она не услышит о том, о чем хотела и боялась спросить. Никогда больше, если Фриск не расскажет сейчас и погибнет в итоге, она не расскажет маме, как полюбила и сражалась во имя этой любви. Не только к Одри. Не только к её брату. Ко всем, даже к Захарре и Марку. Даже к себе. — Раз уж выдалась свободна минутка, не хочешь со мной поговорить наедине?       Ториэль Дримурр поняла её замысел, и в её глазах вспыхнули радость и любопытство. Она улыбнулась дочери и, заговорщически подмигнув, спросила:       — Конечно. Надеюсь, твои друзья не будут против?       — Сильно сомневаюсь, — ухмыльнулась Фриск, и перспектива нормально поговорить с ней — как дочь и мать, как два существа, которые на протяжении всех этих трудных месяцев незримо, издалека поддерживали друг друга. Ведь воспоминание о первой встрече с Ториэль помогало Фриск идти вперед. Это с мыслью и о ней в том числе девушка вернулась к своему любимому занятию, к переплету старых и сломанных книг, ведь это она достала с полки «Графа Монте-Кристо», в итоге пробудивший в ней интерес к данному ремеслу. И это по ней она скучала каждый божий день.       И погребальные костры, и скорбь остались позади. Впереди — разговор с мамой и путь к бобине.