Тройная доза красных чернил

      Одри чувствовала свое одиночество, как никогда остро. Словно вернувшись в пугающе реальный сон о Ничто, она летела в пропасть собственных подозрений и обид, и тьма, вырастающая язвой на раненой душе, кромсала чувства беспощаднее самых отъявленных тварей из рядов мертвецов. Одри смотрела иногда на огонь, где сгорали родные, словно они правда были семьей, люди, а иногда на девушку с ножом, ушедшую в то прошлое и настоящее, которого Одри никогда не видать. Там были друзья, была мама, настоящая, не придуманная мозгом маленькой девочки и не являющаяся Злом, много лет назад наделившим отца и его создание, чернильную машину, всем необходимым для появления ребенка, продукта сплава Серебра, чернил, осколка души мертвого мальчишки, человека и мультяшки. Эта мама была мягкой, беспокойной от любви, исписываемой к дочери, доброй даже в такие трудные времена.       У Одри не было ничего, в то время как у Фриск было всё, и она не ценила этого до сегодняшнего дня, после пережитых кошмаров. Черная зависть заполонила мысли Одри, как бы она ни боролась с собой. Она представляла, что могла бы также встретить отца, не зная о его ужасной тайне, найти мать, которая состояла бы из плоти и крови и не подозревала о существовании чернильного мира. Могла бы обнять Генри и Харви, пожать руку Тому и Марку. Могла бы… но это невозможно. Невозможно, пока бобина где-то там, в недрах студии, до которых еще предстоит добраться, преодолевая испытания и мучаясь от связи с Темной Пучиной.       Ничего не осталось, шептала она, копьем вонзаясь в хрупкое, поломанное сознание Одри Дрю. Нет надежды. Вы не найдете бобину. Нет надежды. Вы не будете вместе до самого конца. Нет надежды. Все ваши старания будут напрасны… Нет надежды.       За девушкой с ножом неизменно наблюдала та высокая, почти в два метров ростом, стройная воительница в легкой броне. С глазами, как отполированная яшма, с распущенными вихрами темных густых волос на плечах и спине. Она смотрела на Фриск так, будто знала о ней почти все и старалась добраться до оставшегося, и Одри, наблюдавшая за попытками Фриск обнять её, нормально поговорить, все поняла. Она не слышала ни единого слова, с трудом могла разглядеть лица, но она абсолютно ясно представила яркий, спущенный взгляд своей возлюбленной, и холодный, самодовольный — второй, не иначе как той самой бывшей, много лет назад разбившей ей сердце. Одри стиснула зубы, сжала пальцы в кулак: ей подумалось, ярость, которая вспыхнула от одной искорки, соприкоснувшись с завистью и одиночеством, взорвалась и разнесла её на кусочки.       Всего пару минут назад она нежно поцеловала Фриск в щеку, надеясь так поднять её боевой дух перед разговором с семьей. Совсем недавно Одри поняла, что, отправившись в новое путешествие, она может потерять её, когда, казалось, терять уже нечего, она может потерять её и тем самым проиграть. Одри невыносимо захотелось плакать, подойти к этой чешуйчатой шлюхе, рывком развернув к себе, и… должно быть, избить. Избить до крови, до костей, вырывая из своего ума и ума Фриск. Ведь это она, эта писанная красавица, сильнейшая из Рыцарей, пускай Одри не понимала, почему, превратила Фриск в заложницу собственного прошлого, а Одри — в заложницу ревности, обиды и смятения, зревшего с того дня, как она впервые узнала об Одиннадцать.       Рациональной областью сознания она понимала, между ними уже ничего нет. Фриск говорит с ней, как подруга с подругой, и по большей части сосредоточена на матери и друзьях, тех, кто никогда бы ей не навредил. Но Одри не могла отделаться от тошнотворного, мучительного ощущения, словно вот сейчас во Фриск что-то пробудится — и она вспомнит, кого любила долгие, долгие годы, и попросту уйдёт, как и предлагала тогда, в темноте. Ревность и злость раздирали сердце, заставляли зубы скалиться, слезы — течь, выжигая глаза. Все внутри Одри будто сходило с ума, приукрашивая одно, выводя на поверхность другие, стирая, напрочь забывая о третьем и ключевом. Харви сказал бы, это глупость, глупость, присущая сильно влюбленным идиоткам вроде Одри. Генри бы напомнил, что ей нужно успокоиться, привести мысли в порядок, и только тогда — действовать. Иначе сейчас, когда она злая и от чего-то обиженная, могут пострадать невинные.       И потому она развернулась и ушла. Пора готовиться к вылазке. Значит, нужно придумать, как забрать Ключи, как сбежать, никем не замеченными, куда идти…       — Привет, — когда солдаты ввели Одри в палатку, заподозрив, будто та собирается сбежать, сказала Эллисон. Мрачная Одри кивнула, пробурчала ответное «Привет» и плюхнулась на пол, усиленно думая. Ничего дельного на ум не приходило. Все вертелось вокруг Фриск и необоснованной ревности, которую Одри все не может толком проработать и убрать. — Знаешь, что я узнала на похоронах?       — Что же? — Одри проявила чисто формальный интерес. Ей нужно беспокоиться об Эллисон, знать, как та себя чувствует, ведь потерять Тома, лучшего друга — это не шутка. Это такой же мрак, испытываемый Одри и всеми остальными, и его нужно разделить с ней, помочь принять и наконец отпустить. Одри должна беспокоиться об Эллисон, оставшихся выживших, о Фриск, о себе, и времени на то, чтобы подумать о себе, смириться самой, не оставалось. Она знала, отец хотел умертвить её ещё младенцем. Знала, что является лишь пешкой в большой игре эгоцентричного психопата-пророка. Знала, что вся её жизнь сплошная ложь: она чернильная, у неё по сути нет матери, ведь её мать не рожала её и человеком не является, она живет, чтобы умереть при исполнении Темного Пророчества. И что бы Джоуи Дрю ни говорил о силе воли и выборе, это ложь. Сплошная ложь.       И тут на неё обухом упала новость, которая сломала ещё одно укрепление, державшие плотину между её разумом и тьмой. Эта новость ошарашила, вновь взорвала только-только затухающий убийственный гнев. Взор заволокло туманом, ярость ошпарила, как кипяток, брызнув на обнаженные сухожилия и трепещущие мышцы, и слова Эллисон завертелись в голове, повторяюсь, как не утихающее эхо. Одри резко вскочила, думая, как так случилось, почему Захарра снова промолчала, и, прорычав, переспросила:       — Прости, что?       — Захарра… работала на Шута, — испугавшись реакции подруги, пролепетала Эллисон. — Она некоторое время… ну, она сказала, раз все кончается… решила сообщить, что некоторое время следила за тобой, Генри и Фриск. И известия передавала этой, как бишь её… Одиннадцать вроде. Но работала по приказу Шута. Докладывала.       — Потрясающе, — прошептала Одри. Жар унялся, чтобы взлететь вновь, разжигая в теле тысячи горячих черных костров. Интересно, и что Захарра ей ещё не сообщила? И собиралась ли говорить об этом или надеялась утаить также, как правду о её родстве с их главным врагом? Столько вопросов и никакого ответа, подумала она зло, при том мыслями оставаясь все ещё там, возле пламени, в котором сгорали бесполезные, потерявшие дух и жизнь тела. Все ещё наблюдая за Фриск, ненадолго вернувшейся туда, где ей и место — в круг семьи.       Они всегда будут недоговаривать. Всегда молчать о главном, обманывать в важном, лгать ради своей выгоды. Твоя подруга шпионила за тобой и докладывала обо всем человеку, сотворившему с тобой такое, и той, кто может отобрать у тебя самое дорогое и последнее… Говорил голос, столь знакомый, столь узнаваемый, словно принадлежал ей. Он озвучивал самые потаенные и темные мысли, тасовал факты и создавал единую картину, как полотно, расшитое нитями всех предоставленных цветов — черного, желтого, красного и серебряного. Захарра, человек, который доверился ей и которому доверилась она, подруга, готовая на все ради сохранения хрупкого баланса между тьмой и светом… предала её. Она врала, врала и врала, а значит — предала. И другая, параллельная мыслишка: быть может, Одри реагировала слишком бурно не из-за неё, а из-за Фриск? Причина не в Захарре, её тайны — это её тайны, пора к ним привыкнуть, но… но там, в маленькой обязательной дистанции, которая помогала Одри и Фриск поддерживать гармонию, появилась третья, та, которой плевать на личные границы, взаимность, уважение и понимание…       Стоп. Остановись. Успокойся.       Одри закрыла глаза, зарылась пальцами в волосы.       — Как ты? — спросила она спустя время, не глядя на Эллисон, которая наблюдала за ней, не понимая, что происходит.       — Да… думаю, почти нормально, — но это было ложью, ведь перед ней ещё стоял также опущенный в огонь «гент», густо облитый кровью Тома. Ведь Эллисон, по правде сказать, не имела ни малейшего понятия, что ждать от будущего, какая роль в их плане ей уготована. Одри чувствовала эти смятение и горе, которые будто отражали её собственные горе и смятение, как зеркало. — Трудно, само собой. Но, эй, у нас хотя бы есть идеи, как дальше быть. И есть надежда.       — Надежда, — глухо повторила Одри. Странно. Никакой надежды она сама не ощущала. Ни радости от возможной новой встречи с братом, ни счастья от будущего, где ганза будет собираться пару раз в год, вспоминая былые времена, когда они путешествовали по чернильному миру, свергая врагов и спасая нуждающихся. Напряжение не позволяло выдохнуть, расслабиться, помечтать: Одри видела только смерти Эллисон, Захарры, Рэн и Фриск. Которых должна не подвести. За которых в ответе. — Слушай… прости, что сейчас накричала, просто…       — Трудно, знаю, — кивнула Эллисон. — Я уже видела, как там Рэн и Захарра поплакали. Они думали, что, если что пойдёт не так, я, Захи и Фриск первыми окажемся под ударом, и я склонна тоже так считать. Но я стараюсь не отчаиваться. Да, тоже порой плачу… Том ведь мне… ну, сложно сказать… — Эллисон пожала плечами и, смущенно сложив губы в тонкую линию, отвернулась к охраняемому выходу. — Я его очень люблю. Не любила, а люблю, Одри. И если есть шанс вернуть его и остальных… я буду не плакать, а действовать. Ты веришь, что сможешь вернуть Харви?       — Нет, — призналась Одри, вытирая слезы. — Я ни в чем не уверена. Я до сих пор считаю это плохим планом. Но другого, как сказала Рэн, у нас нет, поэтому… придется так. А как иначе? Но в возвращение своего брата я не верю. Не могу поверить. Он… Они все умерли. Все.       — Так позволь им ожить, — предложила ей Эллисон и вздохнула, закатывая глаза. — Ладно, теперь говори, что случилось на самом деле       — Ничего не случилось.       — Неправильный ответ, — голос её звучал скучающе.       Правильный дался ей достаточно легко — кажется, если с чем Одри полностью справилась, так это с нежеланием говорить о себе и абсолютным, тотальным непониманием, кто она и в чем состоят её проблемы. Она знала, что не так, где болит. И тогда Одри, до этого сидевшая рядом с Эллисон и прижимавшая к груди колени, растянулась на полу и повернула лицо к подруге.       — Что-то неправильно, а что — понять не могу. Словно топчусь на месте или… прихожу к чему-то, но неизменно возвращаюсь туда, откуда пришла. И вот сейчас, казалось бы, все идет своим чередом, проблемы как бы решаются… Но нет.       — Ты боишься? — Эллисон изогнула целую бровь.       — Не знаю. Нет. Не боюсь за себя. Боюсь за вас. Взять и всё оставить позади, отправиться в новое странствие… не могу. После всего случившегося — не могу. Хотя знаю, что должна, — Одри устроилась поудобнее. Положила руки на грудь, поправила штаны, закрыла глаза.       — Тебе всегда что-то мешает, вот что, — заметила Эллисон. — Сейчас вижу — ты постоянно поправляешь одежду, чешешься, не может лечь нормально. Может, причина не в мире вокруг тебя, не в нас, а в тебе самой? Твоем беспокойстве?       — Я думала, что избавилась от этого.       — Невозможно от чего-то избавиться, если не захотеть этого искренне. Я вот просто живу, не зарываюсь так глубоко в себя, как это делаешь ты. Поплакала, погрустила — и иду дальше! И, как ты уже знаешь, готова на что угодно ради вас. Хоть снова поджариться, хоть встретиться с этим Королем-Фениксом в следующем поединке.       — Ты всегда была очень уверенной в себе.       Одри нахмурилась. Последнее, самое важное, к ней так и не вернулось — безапелляционная вера в цель, ясный взгляд вперед. К которой они все идут, а не грезят о том, как дойдут, при этом терпя поражения в настоящем. Возможно, ей не хватало этой капли равнодушия к чему бы то ни было: к новым неудачам и потрясениям. А возможно, нужно не искать вокруг, не идти к общему, а сосредоточиться на себе, на частном. И сейчас её проблема — неуверенность и усталость, желание никуда не идти, так как действие может породить новые потрясения. Будущее может забрать последнее и не отдать отобранное.       — Я никогда такой не стану.       — Видимо, нет. Ну и ладно, — Эллисон также было все равно, и Одри это порадовало.       — Так ты готова? — перевела она тут же тему.       — Да готова, готова! Что за тупые вопросы?       Вовсе не тупые, хотела она сказать, но промолчала. Я ведь беспокоюсь о тебе, но ты, должно быть, это и сама отлично знаешь.       — И что бы ты мне посоветовала?       — О, мы уже перешли в фазу «девчоночьих бесполезных советов»? — усмехнулась Эллисон и сразу нахмурилась. — Хм… подозреваю, тебе экстренно требуется разгрузка. И, как ни странно, изоляция от всех нас, в частности от Фриск — причина и в ней в том числе, я правильно поняла? Ты бы могла попросить кого-нибудь показать лагерь. Не общайся ни со мной, ни с Фриск, ни с кем. Поставь жизнь на паузу. Прежде чем она снова сделает резкий поворот не туда.       — Ты уже второй человек, который говорит мне нечто подобное, — сказала Одри. Ей понравилась мысль Эллисон: остаться одной хотя бы на несколько часов, выделить время чисто для себя любимой, и в метафорическом, и в физическом плане. Ей казалось, это то, в чем она нуждалась после, как ни странно, одиночества. Но другого. После того, в чернилах и тьме, с мыслями о смерти любимого человека и поражения в сражении. Людей в её жизни в самом деле стало слишком много, их страданий и гибели ещё больше, и вечное беспокойство о них не помогало Одри в полной мере найти себя — она попросту тонула в проблемах других. — Надо б только найти время…       После её слов на душе стало спокойно, и Одри нашла решение: уйти и разобраться в себе, но только после того, как закончится все несделанное и не появится новое. И подумала, что брат, как ни крути, всегда был прав больше, чем она: когда ты остановился, живется в разы спокойней. Однако если не останавливаться, ты не наделаешь ошибок в связи с собственной узколобостью.

***

      После разговора с Эллисон она старалась уснуть, но мыслями возвращалась к её словам, к чувству одиночества, которое не прошло несмотря на мудрые советы, к Одиннадцать и Фриск… и к тьме, поселившейся в закоулках её сознания. Она знала, советы Эллисон неосуществимы, ведь действовать нужно уже сейчас, ибо бездействие приведет к ещё большим последствиям. Чувство вины, будто она не сделала всего, что должна была, сожрало бы Одри, несправедливость — убила окончательно. Она знала, уверенность в собственном решении пылала в душе — она это сделает, она устроит Темной Пучине реванш. Однако меньше беспокоилась о тех, кто может пасть в новой бойне. Она старалась не поддаваться тревожащим мыслям о том, будто Темная Пучина бросит все силы на устранение Фриск, дабы с помощью её смерти сломить последний барьер и захватить контроль над Одри. Теперь она убеждала себя, что они все справятся, и все кончится благополучно.       Затем пришли сновидения, безумные, неспокойные, омерзительные. Словно осколки разбитых вдребезги стекол пытались собраться в единое целое, но не находили тех себе подобным, к которым могли примкнуть, обрывки снов мельтешили на краю один за другим. Они не давали отдохнуть, отравляли Одри, которая только искала немного спокойствия и необходимого одиночества — одиночества внутреннего, — дабы пережить другое, физическое. Как яд, переживающий другой яд.       Карманные часы медленно качались перед её глазами, как маятник напольных — с тихим тиканьем стрелок, со свистом рассекаемого воздуха. Она лежала на столе, связанная по рукам и ногам, и пустым, совсем уже ничего не смыслящим взглядом наблюдая за ними. Кажется, её звали Одри. Но это не точно. Она совсем уже не помнила. Все, что она могла помнить, любить, лелеять, уже сгорело в ярких всполохах, пропускаемых через голову, и в том же беспощадном времени. Кажется, её погружали в воспоминания о женщине, лица которой она не помнила, о людях, которых она также уже не помнила.       Некто, её собственная тень, силился дотянуться до неё, восстановить недостающие части мозга, вернуть её, как всегда возвращал. Ведь это был брат Одри, её хранитель, её защитник — бестелесный, невидимый для других, он помогал ей вспоминать и заставлял жизнь в её израненном теле биться дальше. И сейчас, когда они снова пропустили ток через его сестру, когда избили ногами, когда снова вкололи наркотики, он пытался облегчить её страдания, восстановить утраченное, используя Силу и не дать мертвым ублюдкам добиться своего.       — Вы засыпаете, мисс Штейн, — произнёс психиатр Хэрроу. — Вы засыпаете и оказываетесь там, где были в тот день. Опишите нам Темную Пучину. Расскажите, как вы выжили. Расскажите все. Расскажите, что было после. И как зовут…       Она действительно стала засыпать. Она знала, что скажет все, кроме того, что было действительно нужно. Знала, что уже проиграла.       Одри застонала, как от боли, перекатываясь на левый бок. Другой сон пришел на смену первому.       Она стояла на каменистой мертвой почве, на которой возвышалась скала из черного поблескивающего в свете звезд диорита — она высилась перед ней, как тень, отбрасываемая планетой, округлые очертания которой показывались за ней. Одри стала подниматься, ощущая страх и усталость. Кровь застыла на ладонях, с которых содрали грубую кожу, на лбу, где запеклась длинная, кривая рана, на разбитых коленях. Одри двигалась против нужд тела, против желания упасть и больше не шевелиться, лишь бы узнать, что там, наверху. Воздуха не хватало, и весь он пропах смертью, и был от того настолько реальным, что Одри, та, что спала, подумала: может, это реальность, а все остальное, что со мной случилось, лишь сон?       Она встала, покачнулась. Глаза её расширились, и удар, которого она не ожидала ощутить, влетел ей в живот, опалив каждый орган. Ослабевшая, помятая, она снова покачнулась, и пересохший рот поймал пропитанный смертью холодный космический воздух, и глаза уставились перед собой. На знакомую планету Земля, что светилась слабым голубым светом, на узоры созвездий, вытканные умелыми руками небесной швеи, и скопления безмятежных, медленно плывущих в пространстве метеоритов. На тела, тела, усеявшие диорит, как сорняки неполотый сад. Десятки людей с замершими навеки бледными лицами просто лежали перед ней, не шевелясь, не подавая никаких признаков жизни.       А потом случилась вспышка оранжевого яркого пламени, и вопль, подобный кличу сокола, вместе с огнём обрушился на Одри и сжег её.       Одри сжалась, как забившийся в норку зверек. Ей хотелось убежать и проснуться, но она оставалась на месте, продолжая двигаться туда, куда вела её дорога снов. Ничего другого ей не оставалось.       Слюна сползала с острых, как бритва, окровавленных зубов, голод рвал желудок на куски — а она все вонзалась и вонзалась в добычу, разрывая её когтями. Ненависть вкупе с голодом кипятили кровь, обостряли все органы чувств. Есть, есть, есть, убивать, убивать и убивать, только это стало важно, только это хлестала по лапам, как хлыст, гоня быстрее. И тут что-то случилось — она резко подняла голову от добычи, у которой в кишках так и не нашла заветной души, зарычала во всю силу своих легких и, подгоняемая голодом, бросилась по следу. Резкий, вкусный запах чернильной крови щипал нос и пробуждал неутоленный аппетит. Она мчалась вперед, гремя половицами, сминая и разбивая трубы и люки, свисающие с потолка переплетениями жалящих лиан, выпрыгивала из теней и снова ныряла в них, слыша визг, с каким она рассекает воздух.       И она знала, что сегодня так и не наестся. Она никогда не наестся.       Одри проснулась. Как всегда после кошмаров, пару секунд страх, содрогаясь, прижимался клыками к её коже, а потом исчез, и Одри окончательно пришла в себя. Попытавшись сглотнуть и поняв, что во рту пересохло, она порыскала взглядом в поисках фляги, которую им выдали перед сном, но наткнулась на человека, лежавшего рядышком. Одежда и фигура сразу выдали в нём Фриск, которая, прижимаясь животом к полу, спала, и такой спокойной она была, такой счастливой, что ненадолго Одри снова почувствовала ревность… и она быстро прошла, едва вовремя проснувшиеся мысли подсказали, как это глупо — ревновать от того, что Фриск просто пообщалась с Одиннадцать.       Одри прижала руку к лицу и легла, стараясь лишний раз не тревожить швы. Сердцебиение гулким эхом отдавалось в ушах, зябкость закралась под кожу пупырышками мурашек. Сжав ноги и обняв семья за плечи, девушка перевернулась лицом к спине Фриск и подползла ближе, чтобы согреться об исходившее от неё тепло. Не мертвое. Живое. Родное. Одри бы вечность жалась к ней, зная, что не будет отвергнута, что все у них вдвоем станет хорошо, однако эта мечта разбивалась о глупости и подозрения, страхи и сомнения: в том, нужна ли она Фриск, если та до сих пор помнит Одиннадцать, в том, выживут ли её друзья. Бобина не сработает, знала она, но я её найду. Все пойдёт наперекосяк, но я не остановлюсь. Однако всегда есть нечто, что тормозит, не позволяет пройти дальше. И теперь — это ревность, которую Одри так и не удалось побороть.       Она чуть приподнялась, посмотрела на Эллисон, которая лежала щекой в землю, и её белое обожженное лицо показалось Одри вовсе не умиротворенным, напротив. Казалось, она видела во сне пса, ради которого продолжала борьбу. «Может, причина не в мире вокруг тебя, не в нас, а в тебе самой? Твоем беспокойстве?», — вспомнила Одри. Не может, а так и есть. Все проблемы в ней, и ей это чудесно известно. Вот только как с ними бороться, чтобы не мешали? Как найти покой? Одри знала ответ.       — Проснись, — Одри потрепала Фриск по плечу и трепала до тех пор, пока она, замычав, не обернулась к ней. Сонные глаза уставились на Одри, взгляд, прояснившись, из пустого стал осмысленным. И, что забавно, довольным, влюбленным. Первый вопрос Одри задала осторожно: — Как все прошло?       — Очень даже неплохо, — сообразив, о чем её спрашивают, сказала Фриск. Затем, приподнявшись, подозрительно при этом держась за кофту, взглянула на Одри и улыбнулась. — Ты разбудила меня, чтобы спросить, как прошла моя встреча с семьей?       — Ну да. Я же беспокоюсь, — от неловкости, которая вдруг прокралась в её душу, Одри поёжилась и менее уверенно продолжила: — Тем более, тебе это важно. Встреча с мамой, с друзьями…       Она запнулась, не зная, что и ощущать: злость, ведь страшно захотелось добавить «…и с твоей любимой бывшей», или нечто другое, к примеру, ещё большую неловкость, так как Одри вообще не должны интересовать личные дела Фриск. Судя по улыбке, дрогнувшей на её губах, Фриск стало приятно. Она даже не заподозрила, что недавно Одри хотела кое-кого прибить.       — По большей части, говорила с мамой, — не собираясь будить Эллисон, шепотом произнесла, Фриск. Она сложила руки на груди, ноги по-турецки, и склонила голову к плечу. — У неё много новостей. Насчет папы, насчет обстановки в ордене… представь, она продолжала убирать мою комнату, ну там, на базе, в надежде, что я скоро вернусь, — должно быть, она посчитала, что сболтнула лишнего, поэтому прокашлялась. Одри безошибочно поняла, что она, небось, подумала, будто сейчас обидела Одри, и сама Одри не поняла, злиться ей или нет. Эмоции от встречи с мамой сдержать трудно, хочется говорить о ней и говорить. С другой… для Одри любое упоминание родителей, особенно столь нежное, звучало грубо, жестоко. Грубо по отношению к ней самой, чей единственный родитель в её уме значился, как неудавшийся убийца родной дочери и человек, уничтоживший собственное семейство. И все-таки, пересилив себя, Фриск добавила: — Но в основном, правда, говорили о том, как я. Рассказала о тебе. Вернее… о нас с тобой, потом о том, как у нас появилась команда. Ей очень понравилась история, где мы отваживали от себя Тома и Эллисон, а они, гады, возвращались… Знаешь, что она мне сказала после того, как я закончила тот рассказ? «Таких друзей редко встретишь»…       Это точно. Том был ворчливым, раздражительным псом, но за его суровой маской скрывалось доброе и храброе сердце. Из недоверчивого грозного существа, скалящегося от любого неверного движения, он стал преданным другом и боевым товарищем, сражавшимся с ними плечом к плечу и готовым ради них рискнуть жизнью. А Эллисон… она жива. И она невероятная. Лучшей подруги придумать нельзя.       — Что ещё ты рассказала ей? — поинтересовалась Одри.       — Как выдавливала тебе мозоль на пятке… ладно, шучу! — Фриск улыбнулась ещё больше. Но что рассказала, сообщила не сразу: улыбка немного опала, и в глазах, удивительно красивых в царившей темноте, вновь появился огонек любви. От чего она так часто сегодня смотрела на Одри таким взглядом, невозможно было определить. Будто произошло нечто ещё, довершающее, и она просто не могла налюбоваться, не могла взять и смириться с некой приятной, будоражащей мыслью. — Я рассказала ей о нашем первом поцелуе.       — О, — выдавила из себя Одри.       — Ну так, в общих словах, — словно увидев на её лице обиду, протест, Фриск опустила глаза. — Должно быть, я всегда хотела ей об этом рассказать… мол, мам, я тут в девушку влюбилась, мы с ней целовались, и я сделала все, как ты рекомендовала — сперва спросила, потом — поцеловала.       И ведь правда не думает, не подозревает, что эта тупая ревность ещё осталась. Одри нахмурилась, задумалась, почему, если абсолютно доверяет ей, ревнует, хотя не единожды слышала и отлично знает: Одиннадцать причинила ей боль, и Фриск давно от неё отказалась. Проблема в ней, но она вовсе не в недоверии и неуверенности, убеждала себя Одри. Ведь она знает, как ни что другое, слышала это множество раз: куда она, туда и Фриск, и их ничто не разделит. Тем более они сами… Так что не так? Может, это не ревность вовсе, а нечто другое, более глубинное? Долго, печально глядя на девушку с ножом, которая рассказывала о долгожданной встрече с матерью, Одри искала корень своей тьмы в себе и в ней. Она пыталась понять, она рыскала в поисках ответов, как собака — носом по земле. И не находила.       — Вообще, раз уж ты проснулась, — не унималась Фриск. — Я поговорила с ней не только чтобы поведать о своих злоключениях. Я с ней поговорила насчет Ключей, так что… — только сейчас она заметила, что Одри снова ушла в себя. Сама замолчала, но и отвлекать не стала: со дня их знакомства утекло много воды, но лишь недавно Фриск научилась как можно реже выдирать её из кокона собственных мыслей, если те, конечно, были важными. И даже если грустные, тяжелые. Порой нужно дать человеку возможность просто подумать, считала она. Поэтому она решила подождать.       Наконец Одри взглянула на неё. Она нашла ответ в том же моменте, что люди обступили Фриск, как надежнейший, неразрушимый щит. Одри больше не ревновала, не обижалась по пустякам. Случилось столько ужасного, что злиться на возлюбленную, которая чудом выжила, было бы неблагодарностью по отношению к выпавшим на их долю счастливым картам и обесцениванием всего полученного вместе опыта. Одри завидовала. Ведь… если не оглядываться на предыдущий опыт, у Фриск было все, что Одри и не снилось. Много, много друзей и союзников, проверенные временем, одинаково преданные, так как она и сама доказала, что ради них пойдёт на все. Дом, где её ждут. Нечто, не позволяющее сломаться, помогающее встать и с уверенностью во взгляде продолжить идти. В конце концов, Одри у неё даже не первая. До неё Фриск проходила все то, что приходится проходить Одри.       «Или снилось, и все есть? Есть друзья. Есть цель в жизни. Есть силы, способные что-то изменить. Есть родитель — один, мертвый, мне отвратительный, и все же родитель. Но я всех отталкиваю. Сужу, презираю…».       — Ты ценишь родных? — спросила Одри. Фриск ответила, не задумываясь:       — Конечно. Пусть они не идеальные, я люблю и ценю их. Да, порой трудно. Трудно, к примеру, по началу было любить твоего брата, вспомнить только как я из-за него попала в плен. Но я его любила, потому что он пытался стать лучше и потому что успела к нему привязаться. И я очень ценила и ценю каждого, кто погиб или выжил. Гетти, ведь она умерла за меня, так как считала своей подругой, и это было взаимно. Санса, пусть он сто тысяч раз повторит одну и ту же скелетную шутку, — она рассмеялась. — За того же Тома я бы, будь у меня возможность, жопу порвала, но спасла бы его, хотя ты знаешь — характер у него был тот ещё…       Одри покачала головой.       — А Одиннадцать ценишь?       Фриск замолчала. Слишком резко — словно её ударили в челюсть и опрокинули наземь. Она с подозрением, жалостью и обидой взглянула на Одри, должно быть, вспомнив их последний разговор о ней. Когда Одри обвиняла Фриск в том, что та все ещё любит бывшую, в том, что пытается только залечить свое разбитое сердце. Вспомнила все, от истории о первом танце до жгучей, ломающей их отношения беспочвенной ревности. Но Одри не собиралась ревновать, вовсе нет.       — Она причинила тебе боль. Она бросила тебя, когда ты в ней нуждалась, обменяла на другую и оставила… вот так. На пороге тотального мрака, который последовал совсем скоро, — пояснила Одри, стараясь осторожно подбирать слова и интонацию. Но все же сорвалась и проговорила, видя, как девушка смотрит на неё: — Я не с целью завести ту же шарманку, просто… Как объяснить?.. Мне хочется знать, что у тебя на душе. И понять, что на душе у меня.       — Я ценю Одиннадцать, но только как прошлое, научившее меня на моих же ошибках, — спустя время ответила Фриск. — Как подругу, которая при всей своей, простите за ругательства, ебанутости, придет на помощь. Наверное. А может, не придет, и это разовая акция. Я не буду скрывать, мне бы хотелось, чтобы между нами осталась хоть какая-нибудь связь. Но также я понимаю, что ей плевать. Совершенно плевать. Может, если я хоть сегодня помру, она даже не всплакнет. Как-то так. Поэтому вот. Ценю, но есть нюансы.       Они обе серьезно посмотрели друг на друга.       — Я заметила, как ты боялась, — сказала Одри.       — А я знаю, что порой ты все ещё мне не веришь.       Одри не отреагировала. Слова Фриск были вызваны обидой, не остывшей, подкрепляемой предыдущими ссорами на основе доверия. Одри иногда сомневалась во Фриск и её способности помочь общему делу, боялась, что она снова что-то наворотит, помнила, ни на миг не забывая, что до Одри у Фриск была другая, и та безответная, болезненная любовь длилась очень долго. Вот только теперь Одри понимала, что от любви вряд ли что осталось. Скорее страх. Злость. Может, капля ненависти, которой, правда, не хватит, чтобы вымыть из Фриск наивную веру в близких людей и привязанность к ним.       — Ты рассказывала мне, — сказала Одри, смело взглянув на неё. На человека, которого чисто, искренне любила, но к которому, как оказалось, испытывала столько негативного. Ревновала, завидовала, не доверяла, хотя все, что когда-то плохого Фриск делала в отношении неё — заставляла волноваться. — Что видела все, что тебя травмировало. Все, от чего ты когда-то бежала. Мне жаль, что Одиннадцать — одна из этих травм. Жаль, что ты была вынуждена с ней пересечься.       — Самое глупое, что мы и не поговорили толком, — заметила Фриск. — Не о чем было, по сути. Разве что я на неё немного сорвалась, а она и глазом не моргнула.       Как продолжить этот диалог, обе просто не знали. Одри хотела оправдаться, объяснить, что именно чувствует и как сражается с собой. Фриск — что любит только её, и никто другой ей не нужен. Ей нужен только этот человек, эта чернильная очаровательная девушка с глазами, подобными двум золотым лунам. Чуткая, мягкая с любимыми, любящая, преданная… а ещё придурковатая, порой слишком серьезная, порой очень раздражительная. Ей была нужна Одри вся сразу, и со своими хорошими сторонами, и с плохими. И Одри принимала её такой же, не идеальной, но бесконечно решительной и сильной, верной до последней капли крови и феноменально нежной и терпеливой. Поэтому Одри сказала:       — Я доверяю тебе, твоему плану, твоей вере в успех.       — Ой, не распускай нюни, — посоветовала Фриск, мягко толкая её в предплечье. — Я все это отлично знаю, — найдя во взгляде Одри радостный блеск, Фриск зачем-то полезла себе под кофту, под которой, как теперь увидела Одри, скрывалась что-то твердое, похожее на коробку, но достала сверток. Тот самый, в котором хранились Ключи. Увидев реакцию Одри, Фриск, до чёртиков собой довольная, раскрыла уголок ткани, из-под которого показалась коронка Рубинового Ключа. И сказала тихо: — Я рассказала ей о нашем плане. Она единственная из Рыцарей, кто знает. И она решила помочь. Она выкрала их после того, как Цунами их якобы нашла и поставила ультиматум. Когда Цунами и Фитц поймут, что Ключи пропали, будет уже поздно. И нам придется действовать быстро.       Значит, процесс не остановить. Значит, они уже в пути: Ключи у них, никто ничего не знает, и совсем скоро Захарра, Эллисон и Рэн уйдут. Остатки ганзы разделятся. Одри и Фриск останутся один на один с Темной Пучиной. И все ради того, чтобы отстрочить кровопролитие, ради того, чтобы спасти то, что спасти ещё возможно. Вероятно, Эллисон и Рэн нарочно сломают портал на глазах у Рыцарей, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений, кто выкрал Ключи, таким образом никто друг друга не убьет раньше, чем Одри и Фриск разрулят ситуацию. Вероятно, им придется вернуться в «Яму», в место, где держали Разрушителей Цикла, ведь это единственный след, который может привести их к бобине. А для начала с Пути Милосердия нужно выбраться. Без использования дверей, ведь Темная Пучина вряд ли станет помогать. Вероятно, все они в большой опасности.       Одри не стала предлагать уйти. Не стала продолжать свою речь о доверии и понимании. Сейчас она осознавала, что наконец больше понимает себя, понимает, почему порой ведет себя так глупо. И понимала Фриск и своих друзей, ведь всем им трудно, у каждого своя травма, и каждому предстоит долгая, мучительная борьба с ней. Одри не боится, не не доверяет, не сомневается. Она знает, другого выхода у них нет. Как и другой жизни, и другого прошлого.       — Захочешь поговорить — я всегда рядом и готова слушать, — сказала она. — Ну и… готовься. Видимо, скоро мы вернёмся в нашу любимую студию.       — О да! Прямо не терпится, знаешь? Я соскучилась…       Одри улыбнулась.       — Я тоже.       В тот день, поцеловав Фриск перед сном, Одри чувствовала, как в хаосе её потрепанной желтой души образуется новый островок спокойствия. Новый, вместо разрушенного. И она гордилась тем, что сдержалась, не позволила случиться пустой ссоре. Завтра она действительно погуляет по лагерю, если время найдется, попрощается с друзьями, поговорит с теми, с кем должна поговорить, если расставание неизбежно, а вопросов и несказанных слов накопилось достаточно… И будь что будет. Они не умрут!