Тройная доза красных чернил

      — Как ты думаешь, они справятся? — спросили тихо.       — Они должны, — ответили ещё тише, веря в эти слова все слабее и надеясь, что друзья сделают все, как планировали.       Девушки шагали по печально известной ей чернильной тьме, в которой горели лишь огни их душ. Чернила хлюпали под ногами, прилипала к рукам, смертельный мороз, исходящий от них, напоминал тот холод, заставляющий с болью коченеть кончили пальцев, словно пораненные иглами, сотканными из снега. Они ни разу не отпустили друг друга, не оглянулись назад. Все было так, как должно было быть, знала Одри, ощущая живое тепло рядом с собой, и радуясь, и умирая от печали и одиночества, образовавшихся в её изорванном в клочья сердце после случившегося. С этими мыслями, напряженная, как пружина, Одри не заметила, как они выскользнули из мрака и пошли дальше, не сбавляя шага и не отдыхая. Такими темпами, будто ноги у них окаменели, но стали при том бесчувственны и легки, девушки уже оказались у берега ревущей, быстрой чернильной реки.       Именно здесь, в ящиках, прислоненных к стене, шлепая по брызгам, они нашли все необходимое. Фриск вскрыла их все, запрыгнула внутрь и, ежась и сражаясь с чихами, стала выбрасывать наружу все, что видела. По одной складно сшитой просторной сумке, в которой лежали консервы, вода во флягах, сухие фрукты и лапша быстрого приготовления, вылетели одними из первых, потом — «гент», который Одри поймала с удивившей её саму резвостью, скатанные в тюки два плаща и два толстых пледа, моток ниток с вдетой в него иглой, бечевка, котелок, пара не вскрытых коробочек с лекарствами и, что Одри удивило ещё сильнее, дневник Фриск и пара тетрадей, в одной из которых лежал карандаш. Затем девушка выпрыгнула, и Одри поняла, что нож уже у неё в чехле. Они молча прислонились с ящикам, накрывшись обоими пледами, чтобы скорее согреться и скрыться от холода, идущего от чернильной реки, чьи частые волны словно любое тепло превращали в мороз, и брызг, отскакивающих от чернил и обжигающих ледяным огнём. И молча, не говоря, лишь крепко жавшись к друг другу, они поели. После маленькой, зато сытой трапезы, Одри открыла одну из полупустых своих тетрадей и стала рисовать.       Она долго не знала, что именно, а потом, оглядевшись, почувствовав, что согрелась и наелась, перестала думать. Позволила боли, пережитым трагедиями самим найти выход — и они нашли, выйдя из её пальцев, заразив притупившийся карандаш и хлынув на бумагу фонтанами крови и бликами безжизненных стекол глаз. Она рисовала и рисовала, пока последние силы не покинули её, пока рука не онемела. Её пальцы рождали смерть. Пустые взгляды, жаркие, палящие языки пламени, идущие от погребальных костров, черную грифельную кровь, лужами растекшуюся под телами. Время для Одри пропало. Пропали слова. Пропало её «я». Она рисовала, чувствуя, как девушка рядом обнимает её, перестала рисовать, чувствуя, как она все ещё обнимает её, и уснула, не замечая шума реки. А когда они проснулись, чуть ли не лежа друг на друге, сжавшиеся в клубок, свернутый в пледы и плащи для большего тепла, Одри вернулась. И они продолжили путешествие.       Путешетсвие тихое, спокойное. Они с Фриск разговаривали о всякой фигне, часто вспоминая убитых, но в основном молчали, бережливо сохраняя каждую каплю сил. Они шли вперед, сворачивали, петляли, и никакая звездная нить их больше не вела. Они шли наугад и ориентируясь на вспыхивающие, как новые, воспоминания о пройденной дороге, поэтому поход казался вдвое быстрее того, какой они пережили раньше. Реки сменялись реками, сухие коридоры — коридорами и комнатами с высоким потолком, где навсегда застыли в неподвижности вентиляционные пропеллеры. Жизнь превратилась в рутину: дорога с редкими перерывами да скрашенная веселыми разговорами — сон — дорога вперед — сон. Одри не замечала, как течет время, тем более не замечала, как плавно, правильно шрамы на её души грубеют, а раны затягиваются, словно именно в дороге она могла по-настоящему принять исчезновение их отряда. Когда-то их было двенадцать человек, затем все разрослось до нескольких десятков… и теперь никого не осталось. Все либо погибли, либо в плену. И в этом огромном, пустом и опасном чернильном мире Одри и Фриск одни.       Путешествие к Архивам заняло довольно много времени. Не восстановившись как следует, девушки взяли на себя слишком много, и потому добрались до первой из своих лишь через двое суток. Они не задержались там надолго — разошлись кто куда, просто гуляя, вспоминая былое. Одри долго ходила между статуями, поражаясь проработке деталей, каждой отдельно созданной споре на коже и волоску, каждому блику в глазах и каждой морщине. Будто было они, эти герои чернильного мира, реальными, реальнее тех, кто умели ходить, любить, ненавидеть и побеждать. В конце она снова остановилась у своей статуи, у той версии себя, которая осталась прежней: по-человечески красивой, нежной, не знавшей боя и великого горя. Глядя на себя прежнюю, Одри завидовала ей. У той все было впереди. Ей только представить узнать цену любви и дружбы, правды и лжи. Её глаза еще серо-голубые и прекрасные, волосы — мягкие, податливые. Фигура не мускулистая, вовсе не спортивная, зато худая — при желании её прошлую можно поднять, как пушинку. Нынешняя же Одри разбивает морды кулаком.       Всокре вернулась и Фриск. Под мышкой у неё лежала светлая книга в мягкой обложке, но Одри не успела разглядеть название. Фриск быстро спрятала её в сумку, предварительно замотав в плащ, и с такой заботой, будто старая книга, много лет пролежавшая здесь, стала ей ребенком. Одри не сразу заметила, как девушка кладет в карман ключ, должно быть, найденный вместе с книгой, а когда заметила — сразу улыбнулась, подумав, что, вернувшись, они первым делом воспользуются им и узнают все интересующиеся их тайны.       — По коням, — улыбаясь, похлопала себя по карману Фриск. — Дело сделано.       И Одри перестала беспокоиться о своей внешности.       Вскоре они оказались возле яблони. Место, которое казалось Одри странным сном, вновь предстало перед ней воочию. Здесь они остановились подольше: сорвали как можно больше яблок, отдохнули в её сени, даже сварили в котелке яблочный чай и на славу поспали, что в последний раз удавалось девушкам, кажется, ещё задолго до Предела. Если в деталях: Фриск нарезала яблок и вскипятила на огне воду, Одри расстелила плащи и пледа так, чтобы они обе могли поместиться среди корней и хорошенько согреться, дабы не заболеть после сна. И все это тихо, изредка перебиваясь пустыми, отвлеченными разговорами по типу «То есть, как это — у вас в семидесятые курс составлял всего один доллар?», «В смысле вы в двадцатых годах гребанного двадцать первого века носите маски?». Одри нравилось говорить об этом. Нравилось говорить с ней, занимая руки делом и видя, как возлюбленная тоже что-то сосредоточенно делает, и все это — ощущая сладкий запах яблок и светлое, смягчающее сердце умиротворение, выгоняющее из неё, как яд, все ужасное. Ей нравилось находиться на ровной поверхности во всех смыслах этого слова. Не раскачиваясь, не падая во тьму. Не думая о том, встретит ли она завтрашний день или погибнет.       Чай оказался вкусным, сладким, согревающим с ног до головы. Сон оказался крепким и здоровым. Ни один кошмар не проник в мысли Одри, ни один участок кожи не замерз, запечатанный между теплыми толстыми тканями и колотящимся сердцем живого человека и согретый изнутри. Одри помнила, как лежала в объятиях Фриск, постепенно проваливаясь в приятную тьму без сновидений, и пыталась связать путающиеся мысли воедино. Пыталась заглянуть в будущее, основываясь на опыте прошлого, но видела только яркие всполохи от костров, видя только Генри и Харви, которых поглощал огонь. Когда же она наконец уснула, сморенная сытостью и теплом, пропали даже их образы.       Так, спустя ещё время, они прошли через Каменную Дверь и вернулись на галечную пустошь. Ветер, как и раньше, продувал кости, светло-серая галька прогибалась и скользила под ногами, словно намокнув от воды, и с обеих сторон, куда ни посмотри, стелился черный туман. Как бесконечная крепостная стена, опоясывал он пустошь, будто намереваясь взять и её, и древние, испещренные белыми царапинами скалы, в которых некогда вырезали магическую Каменную Дверь, и лес кошмаров, черным шевелившимся существом разлегшийся далеко вперед. Одри видела на камнях и гальке кровь, обломки оружия, и снова кровь — извивающиеся линии брызнувшей, как пыль, резкие и жирные мазки вытекшей из тяжелых ран, лужи, образовавшиеся в ходе долгого кровопускания. Память о коротком, страшном бое, когда казалось, что обеим командам конец, жила отныне здесь. Одри остановилась посреди того места, посмотрела перед собой. Дальше начинался лес, который ганза прошла, лишь сохранив свою дружбу и единство. Тот самый лес, думала Одри, вспоминая высокие черные стволы, мерзкий дурманящий запах гнилых листьев и хруст, похожий на хруст ломающихся позвонков — хруст ветвей, скрывающих слабый свет, хруст ковров опавших, мертвых листьев, скрывающих под собой такой же мертвый валежник.       — Интересно, нам удастся его обойти? — спросила Одри.       — Не думаю, — пожала плечами Фриск, осматриваясь. Она перехватила свою сумку и тюк покрепче, скинула их на самую спину и сгорбилась, после чего добавила: — Поэтому давай заранее договоримся: держимся вместе. Не отходим друг от друга ни на шаг. Если Темная Пучина тебя учует…       Фриск будто прочитала мысли Одри. Хотя, вполне возможно, так оно и было: так точно знать, о чем думала Одри в тот или иной момент, могла только она. Одри поёжилась, сглотнула слюну, попыталась убежать от непрошенных пугающих мыслей, но они сами нашли её. Они схватили её за шкирку тонкими, черными пальцами с омертвевшей кожей и резко дернули на себя, заглатывая добычу, и вот Одри уже там и разглядывает меж стволов неподвижный, расплывающийся силуэт призрака. Она вспомнила ледяной ужас, сковывающий сердце, вспомнила, как мерзла кровь в жилах, как она застывала, наблюдая за женщиной из тени — существом не существующим, но самым реальным из всех.       — Эй, — Фриск легонечко толкнула её, пробуждая от дурных воспоминаний, и игриво улыбнулась. Без сомнений, она снова угадала, о чем думала Одри. — Это значит, нам придется даже вместе ходить в туалет. Поэтому давай не налегать на лапшу.       — Переходим на новый уровень? — ответила ей в том же стиле девушка, радуясь, что может отвлечься.       — Ага. На старости лет будем проверять, кто как в туалет ходит, и ворчать друг на друга: «Ты опять съела не то, и вот поэтому у тебя запор», «Да это не запор, у меня просто геморрой».       — Никогда не думала, что я буду улыбаться от шуток такого рода.       — Привыкай, у меня их больше, чем скелетных.       Одри посильнее зашнуровала изношенную обувь, выпрямилась, подтянула лямку сумки и пошагала дальше. Они больше не говорили, но и приятного, окрашенного мыслями об успехе молчания было достаточно. Одри улыбалась, не подпуская страх, Фриск — ухмылялась, видимо, придумывая, чем развеселит её в следующий раз. Галька скользила, проламывалась под ними, и, дабы не упасть, они в один момент крепко взялись за руки, идя с предельной осторожностью. Они совсем забыли, что через несколько метров пустошь кренилась вниз, как покатый холм. Лес приближался, но больше они его не боялись. Каждая была напряжена, каждая знала, что ждать от того гиблого места, однако поворачивать назад нельзя, искать другие пути — бессмысленно. Поэтому будь, что будет.       Они прошли мимо маленького, округлого возвышения, явно созданного искусственно: раньше его здесь не было, да и выглядело оно слишком ровным, словно некто хотел сложить из гальки курган. И, вероятно, это он и был. Одри ненадолго остановилась перед ним, прошлась по нему пальцами. Фриск осмотрелась на наличие следов и нашла парочку: кто-то, порезав ладонь и разлив чернила, окрасил некоторые гальки в черный. И, если приглядеться, отойти, можно было прочитать написанное на английском: «ЛУННАЯ ЗВЕЗДА». Одри с печалью вздохнула, поняв, что её домыслы оказались верны: Алиса пришла на указанное место и похоронила подругу. И она двинулась дальше, зная — лучше останавливаться как можно меньше, экономить время. Лишь на миг она обернулась, бросив через плечо:       — Ты спасла меня и моих друзей. Спасибо.       И вскоре они оказались в темном лесу, полном загадок и опасностей. Все осталось по-прежнему, только страха, тянущегося от ощущения некого потустороннего присутствия, словно каждая ветвь, каждый камень имел глаза и разум, не случилось. Лес был лесом. Опасным из-за пауков, пахнущим смертью, но собой. И слава богу, девушки неплохо запомнили направление, потому что совсем скоро вышли к озеру, на берегу которого пополнили запасы воды и нашли оставленные в спешке вещи, включая листы, на которых писал Том, и к тому гроту, в котором они однажды заночевали. Они прошли ещё пару километров, пока, совсем не выдохшись, не наткнулись на мелкую пещеру, вход в которую напоминал скорее трещину в скале. Здесь им удалось поесть и разложить спальное место. Уснули девушки очень быстро, и на утро, бодрые и полные сил, двинулись в путь-дорогу.       Когда Одри поняла, что рисует во время каждой остановки, они уже покинули лес, не встретив ни одну опасность. Прошло ещё три дня. Они вернулись в деревянное, шумное и пыльное ущелье, которое Гетти во время путешествия к Пределу называла не иначе как «Ущелье Отсыревших Дощечек», и, идя по нему, Одри невольно вспоминала о друзьях. О том, как все было просто и понятно: мы идем туда-то, чтобы сделать вот это. Порой, рисуя, она видела их силуэты, слышала их голоса: командный крик Марка, пение Рэн, ворчание Генри, веселый смех Эллисон и Захарры… Но, приходя в себя, она замечала рядом с собой только Фриск. Та перебирала их вещи, порой изгибая бровь от удивления при виде вещей, которые Одри зачем-то запихнула в свою сумку. Или она метала нож, целясь в заранее вырезанную на дереве мордочку. Или лежала, глядя в потолок. А Одри рисовала, поражаясь, как легко ей это дается.       Она уже давно не пополняла свою коллекцию рисунков, и вот, теперь, когда все погибли и разошлись, когда остались они вдвоем — две девушки, бредущие назад в чернильный кошмар, — вдохновение снова вернулось. Оно не вспыхивало звездной нитью, не позволяло услышать сердце студии, зато наполняло руки искрящейся, светлой магией, способной из грифеля создать любой шедевр. Она рисовала не только плохое, но и хорошее. Рисовала друзей, улыбающихся, счастливых. Рисовала укулеле, топор, часовую стрелу. И особенно часто рисовала длинные изогнутые когти, державшие чье-то плечо, и Одри знала — это её плечо, на котором она так сильно порой хочет ощутить лапу брата. Порой она хотела, чтобы они все ушли. Теперь она мечтала, чтобы они вернулись и зашили собой бреши, оставшиеся в пространстве после их исчезновения.       Проснувшись на следующее утро, Одри хрустнула спиной, размяла руки и ноги. Фриск уже сидела на фанере и тыкала веткой в костер. Наблюдая за ней, вялой, словно она не спала всю ночь, Одри решила сама приготовить завтрак: для начала помыла руки, затем закинула остатки яблок в котелок и открыла её ножом консервные банки, которые разогрела, повесив над паром. Фриск сидела сгорбившись, о чем-то глубоко задумавшись.       — Как думаешь, вернувшись в город, которого нет, мы встретим Бориса и Портера? — спросила она.       — Да, — сказала Одри. — Я думаю, Борис не откажет нам в ночлеге. И Портер, если нам вдруг приспичит переночевать в жутковатой католической церкви, тоже.       Фриск вымученно улыбнулась и положила голову на её плечо. Через время после завтрака она уснула, и Одри не стала её будить: ей показалось, если она не спала всю ночь, значит, не стоит дергать, заставлять, тем более теперь. Когда… когда все позади. Она и не догадывалась, что минувшей ночью Фриск не спала, потому что ей снова — как и в некоторые разы до этого, — снились вопли умирающих друзей. Они спрашивали её, почему она не спустилась с Иггдрасиля и не помогла, почему бросила их, пока они проливали свою кровь ради неё. И сознаться в своем сне она побоялась, будто тогда бы стала жаловаться, оправдываться. Оправдание, почему она не спасла Гетти и Марка, было, конечно, было. Во только Фриск казалось его мало. Будто она должна была разорваться и остаться держать выход из Предела, и вступить в бой, не замечая выпущенных в её тело стрел.       Вместо того, чтобы разбудить её, Одри накрыла девушку пледом и продолжила рисовать, и огонек любви все ярче и горячее разгорался в груди, согревая сердце. Ведь рядом с ней спала та, кого она любила, о ком хотела заботиться, и этого было достаточно.       Придя в себя, Фриск обнаружила, что костер ещё горит, и что на нём готовится рис, побулькивая, рис в курином, пахнущем специями бульоне. Одри продолжала сидеть, сторожа её сон, одной рукой шевеля палкой, у подножия костра, другой — держа её раскрытый на середине дневник. И Фриск, наблюдая за ней из-под полуприкрытых век, улыбнулась, подумав: по крайней мере, остался ещё человек, которому ты нужна. Она встала, спросила, что Одри готовит. Та ответила, что рис, но не захотела делать его пресным и поэтому добавила кубик куриного бульона для вкуса. И они вместе поели, собрались и продолжили идти. Всю дорогу до конца ущелья Фриск думала о том, как, оказывается, скучала по их тихим, небыстрым путешествиям, когда есть только она и Одри. Никто не подгоняет, никто не перекрикивает друг друга, не шумит почем зря. Когда они могут говорить о чем хотят, не беспокоясь, что их услышат и начнут спрашивать, о чем речь. Когда они могут меньше экономить на еду.       Жестоко ли это? Да. Да, Фриск бесконечно скучала по ганзе. Будь выбор, она бы продала душу, лишь бы друзья были с ней. Но выбора здесь не существовало, и Одри и девушка с ножом остались одни. И в этом, как ни крути, были свои плюсы. Наверное, если она думает об этом, а Одри снова рисует и все чаще улыбается, значит, они идут на поправку. Они возрождаются после смертей и боли.       Прошло почти две недели с начала их похода обратно, и для обеих события последних дней затмили собой ушедшие в прошлое, ужасные трагедии, случившиеся с ними те почти полмесяца назад. Они преодолевали расстояния, долго спали, ели и весело разговаривали за едой, чистили оружие, писали рисовали… и иногда сражались, стараясь поддерживать себя в форме. Одри чувствовала, что не умерла, не потерялась, не выжила зря: Фриск нуждалась в ней, как Одри нуждалась в ней. Как всегда, во все времена, особенно в старые, когда все было иначе. Одри ощущала её заботу, её трепет — и отдавала тепло в ответ, словно заново влюбилась. Они наслаждались тишиной и своими разговорами, покоем и светлой грустью, поселившейся в их сердцах. Они вместе, вместе идут к бобине, вместе победят и вместе переживут скорбь и тоску. Одри знала это наверняка.       Так они добрались и до винтовой крутой лестницы, по которой долго спускались, вспоминая, каким веселым был подъем, и перешли вброд чернильное озеро, в которые-нибудь ревя, падали с грохотом чернила. И тогда, с помощью возлюбленной выбравшись из чернил, Одри тоже почувствовала это. Что что-то сломанное исправляется и встает на место. Пустота затягивалась, их друзья оставались мертвы, и это становилось нормальным. И заживление ран лишь усиливало их волю, стремление вперед, к заветной цели. Всех вернуть. Ради себя, ради них, ради тех, кто ждёт почивших. Ради всего чернильного мира.       Но хорошо было не всегда. Порой Одри не могла уснуть, терзаемая, словно её рвали острые терновые шипы, жаждой знать. Она не находила сон, пока не доставала из обеих сумок драгоценные, добытые с таким трудом Ключи и не распахивала свертки с ними возле огня, так, чтобы свет от костра играл на их грязной, окровавленной текстуре. Семь легендарных Ключей, ради которых умерло столько людей, от невинных детей до её брата и Гении, от человека, попытавшегося их выкрасть, до десятков и сотен Рыцарей. Она смотрела на них, вглядывалась, порой желая притронуться к ним — и когда рука уже тянулась к одному из Ключей, резко одергивала её или с трудом отворачивалась, стараясь не думать о том, что они могут таить в себе. Порой, проваливаясь в сон, Одри видела волка. Он шел за ней по длинной серебряной дороге, втягивая ноздрями её запах, его огромные янтарные глаза сверкали охотничьим азартом. Он выл, бежал, и за ним изредка следовал его брат-человека. И всегда в такие моменты Одри либо пряталась, либо просыпалась, возводя вокруг себя высокие стены.       Она надеялась, Эллисон справилась со своей задачей, и ощущение, будто Король-Феникс гонится за ней, было ложью. Будто во многом Одри ещё не исцелилась, будто это все — остаток потрясений и перенесённых страданий, как боль в животе или онемение в спине по утрам. А ещё она надеялась, что и Эллисон, и остальные живы.       Так незаметно прошло ещё два дня, и путешественницы вернулись в город, которого нет. Он встретил их чугунным, оплетенным плющом газовым фонарем, под куполом которого горел рассеянный белый свет. Деревянный, скрипящий под ногами пол сменился потрескавшейся мостовой, редкими побегами и островками пышной травы. Его туманы впустили их, как врата, в гробовую, приятную слуху тишину. И Одри вспомнила, сколько всего они с Фриск здесь узнали и пережили.       Город оставался тихим местом: спрятанный в чернильный купол ночи без звездного света, тусклый, приглушённый, как умирающий фонарь. Зарывшийся в черный сухой мох и длинную траву, что просачивалась меж блоками камня, в плесень, показывающуюся из деревянных досок покинутых лавочек и крохотных, обветшалых телег да помостов. Заросли сорняков, скалящихся шипами, плюща, вьюнка да когтистых ежевичных лоз покрывали собой дома и высокие ограждения и заборы из замшелого булыжника. Ветер бродил между зданиями, таинственным преследователем идя по пятам за девушками, то шевеля сгнившие листья, то — шапки грибов, выглядывающие из-под ступеней крылечек. Бродить здесь, как и раньше, было удивительным образом жутко и приятно, словно здесь ты по-настоящему один. Один со своими мыслями и мглой.       Они забрели в переулок, и свет их душ осветил им путь. Узкая дорога, проползающая между нагромождениями каменных домов, густо поросла черной и желтой травой и полупрозрачными, светящимися изнутри янтарным светом грибами, так что земля под ногами пружинила и сминалась. Многие фонари, стоявшие посреди дороги, давно потухли, покрылись пылью и скрылись за щупальцами плюша, с которой изредка, как утренняя роса с листьев, капала чернила. Оставленные здания все были закрыты, окна — выбиты или заколочены. Все без вывесок и номеров, будь то магазин или многоквартирный дом, прачечная или книжная барахолка. И все безлюдные, тихие, заброшенные.       — Знаешь, — заговорила Одри. — Думаю, не стоит тревожить Бориса и Портера. Сами где-нибудь заночуем и постараемся отсюда выбраться.       — Тогда давай местечко потеплее найдем, — предложила Фриск. — И посуше. Боюсь, у меня штаны уже насквозь в чернилах. Прям чувствую, как кости замерзают.       — Спасибо, что напомнила, — улыбнулась Одри. — Когда мы шли к Портеру, я помню, ты сказала, что собираешься стать клоуном, едва мы выберемся. Твое решение ещё в силе?       — Ха-ха, — Фриск шуточно закатила глаза. — Мне легче тебя переодеть в парик и заставить травить тупые анекдоты. Никто даже не заметит подмены!       — Какая злюка, — Одри вышла вперед и, сложив руки на груди, повернулась к ней. — Не, ну вот серьезно! Ты не думала заняться стендапом? Уверена, у тебя бы отлично вышло, тем более когда ты начинаешь смеяться. Шутка может быть триста раз плохой, но над ней все равно посмеются.       — Одри, свет моих очей, если тебе так сильно хочется увидеть меня в цирке, билеты получат все, кроме тебя. А если я буду выступать в баре, то готовься — я буду едко высмеивать и себя, и все произошедшее, и тебя.       — Ты этого не сделаешь, — уверенно произнесла Одри.       — Почему?       — Потому что ты знаешь: если ты меня обидишь, я не буду с тобой видится ооочень долго. Я нарочно свалю куда подальше, и ты будешь меня искать, изводиться… а потом я вернусь и всё расскажу твоей маме.       Фриск подняла руки кверху.       — Ладно, это весомый аргумент.       Они вышли из переулка, перемахнули через каменный забор, предварительно сорвав с него большую часть плюша, и Одри, недолго хромая поплелась за Фриск. Та уже стояла у одного из домов, возле которого расположился круглый, собранный из кусочков белого гранита, фонтан в виде ангела. Края бассейна потрескались и отвалились, оставив неровные заостренные края. Чернила в бассейне застыли, словно замёрзшие, покрылись серой тиной. Отвалившаяся рука ангела, судя по скрипке во второй, держала смычок, правда, сколько Одри ни рыскала в зарослях, ковыряя их «гентом», осколки она так и не нашла. Фриск же решила её не ждать и с ноги выбила дверь, которая привела их в маленькое, оттого сохранившее тепло помещение без окон. Дверь с треском упала, подняв облака пыли, и девушки вошли, прижимая к лицам рукава, после чего худо-бедно прислонили её обратно и подперли прямоугольным деревянным столом, который стоял в центре помещения.       Диван, пара стульев, разбросанные по полу восковые свечи, печь. Под ковром Одри нашла люк, но даже вместе девушки едва его открыли и не нашли там ничего особенного, кроме мешка с углями, кучку дровишек и еще одну «Иллюзию жизни». Спустившись, Одри о неё споткнулась. А выбравшись, полистала и поняла, что ничего интересного в ней нет, поэтому бросила к дровам, которыми Фриск забивала печь. Совсем скоро стало ещё теплее, и путницы обессилено развалились на полу. Две души отлично освещали домик, стол, прислоненный к двери, внушал чувство безопасности, треск огня в печи отвлекал от горестных мыслей. Через пару минут Одри с пыхтением встала и постаралась что-нибудь приготовить. К сожалению, запасы кончались, и нормальным ужином для них стала одна порция лапши на двоих и вкусный яблочный чай.       Она проверила, на месте ли Ключи, уселась поближе к печке и открыла тетрадь. Правда, именно сегодня мысль замерла, увязла, не давая просочиться из подсознания давно зревшим в нём образам. Карандаш, от которого осталась примерно половина, замкни над желтой мятой бумагой, затем рука с ним осела на пол. Голова уперлась в стену, и Одри вздохнула. Рисовать не хотелось. Лежать, наблюдая за звездами, слушая пение ночных птиц, перечитывая «Евгения Онегина», только не рисовать. Поэтому Одри уткнулась щекой в колено и стала наблюдать за копошащейся Фриск, которая снова и снова поправляла плед под собой и ворчала, не находя удобной позы. Все это время в её руках трепыхалась найденная в Архивах книга. Сонным, заинтересованным взглядом она осматривала её: каждое движение, каждую неудачную попытку сесть как ей бы хотелось, все Одри разглядывала и пропускала через себя. Она и не заметила, как простой интерес, вызванный скукой, перерос в упоение, зачарованность, словно Одри смотрела на нечто большее, чем обычного человека.       Одри будто приковали к месту. Её внимание полностью сосредоточилось на Фриск, которая таки смогла лечь и раскрыла перед собой книгу. Странно. Наблюдая за ней, Одри почти не ощущала, как бьется её собственное сердце, как движется вокруг неё жизнь. Она оказалась в другом существе, в другом мире. Она смотрела завороженно, не смея отвести взгляда от того, как Фриск старается погрузиться в книгу и листает страницу за страницей.       «Мы столько с ней вместе пережили, — подумала она, и внутренний голос прозвучал по-чуждому. Она смотрела на Фриск видела в ней, в её расплывающемся силуэте, прошлое, и сердце нежно сжималось. Одри чувствовала любовь, сильную, будоражащую, приходящую с полетом истины, ведь самое светлое, что есть в человеке, пробуждается в это время, и Одри, ощутив всю мощь этого чувства в себе, сладко вздохнула. — И столько ещё переживем… И я так сильно волнуюсь за неё, так хочу уберечь… чтобы она всегда была рядом, и мы вечность скитались по миру, разговаривая о пустяках и заботясь друг о друге. Не находя то, что ищем, не найденные тем, кто нас ищет…».       Молчание завораживало и рождало образы. Медленно, как если бы её кости превратились в хрусталь, Одри раскрыла тетрадку и подняла карандаш. И начала рисовать. Не соображая. Отдавшись запечатленному в воображении образу.       — Как насчет того, чтобы на пару дней остановиться в Городе Разбитых Мечт? — донесся до неё голос Фриск. Не отрывая глаз от книги, она улыбнулась вспыхнувшей в сознании идее. — Я вот тут сейчас читаю… главный герой возвращается в края, где бывал ещё ребенком, и вспоминает лучшее лето в своей жизни. И я подумала: было бы круто в такое место вернуться. Скажем… в тот наш домик среди гаражей.       Одри понравилась эта идея. Вернуться туда, где им всем было хорошо. Где они выжили, спасли друг друга… где они пережили дни, состоящие из боли воспоминаний и телесных травм, не позволявших нормально двигаться. Ей мигом вспомнились и темная кухонька, и костер, и их комната… и та ночь… Влюблённому сердцу было только в радость вспомнить все это, и поэтому она, продолжая рисовать возлюбленную, произнесла:       — По-моему, отличный план.