Тройная доза красных чернил

      На стене, переливаясь на свету и словно истекая кровью, чернила вырисовывались в слова. Никто не мог сказать, появились они сами собой или потерянные стали создавать подобные надписи, а может, здесь участвовал некто третий. Сами чернила писали собой. Невидимый посланник, рождённый во тьме и её укротивший, собственной кровью вырисовывал эти кривые, растекающиеся по стенам буквы, точно им было противно выстраиваться в подобные слова, становиться частью единого страшного смысла. «Она видит». Она видит, ибо она есть око, она слышит, ведь её уши — это каждый гвоздь, каждая пылинка. «Она знает». Она знает все, ведь они все были её пленниками, и она все понимала лучше любого из них.       «Она видит. Она знает. Перестань бороться».       Крики. Звуки боя.       — Убейте их! Убейте!       Удар. Кто-то с глухим стуком грохнулся возле резервуара с чернилами, и потерянный лишь успел заслониться, когда на него опустилась тяжелая металлическая труба. Удар — второй упал, разлетевшись брызгами чернил, и влетевший в его грудь нож упал в лужу. Удар. Удар. Удар. Звук, с которым цепь бьется о бетонную стену, хруст. Последний удар — Одри снова обрушила «гент» на шею потерянного, и тот рассыпался струями чернил. А она, покачнувшись, упала, болезненно сев возле жирного пятна черной крови. Она хрипло, тяжело задышала, вбирая в себя густой, обжигающий воздух, голова закружилась.       Новый крик, подобный лязгу металла о каменное точило, и Одри резко обернулась, вскинув вперед руку, но в тот же момент, что потерянная прыгнула к ней, все замерло — нападавшая застыла, издав странный приглушённый выдох и распростерла руки в стороны, точно на распятие. С мокрым звуком сталь вышла из её мягкого, костлявого тела, и потерянная упала рядом с Одри, и совсем скоро — растаяла, как шоколад на солнце. Одри рассмотрела Фриск, которая от усталости и страха теперь хваталась за грудь. Её посеревшее худое лицо выражало беспокойство, фактически панику, которой она упрямо не давала выхода, и от того Одри, наверное, совсем осталась без сил. Она увидела, как Фриск выглянула из их укрытия, куда к ним недавно забежала стайка потерянных, огляделась — и дала знак, мол, идем.       Но Одри не встала. Та слишком, слишком устала, чтобы куда-то идти. Фриск подошла к ней, взяла её за руку, помогла подняться на ноги. Одри не помнила, сколько они прошли. Помнила, что громко скрипело под ними, что лёгкие точно обмякли, лишившись способности вбирать в себя воздух, и перед глазами плыло. Она проснулась лишь когда они остановились между длинными, державшимися на себе деревянные громоздкие балконы столбами, которых скрывал бесформенный темный купол. Одри уперлась рукой в один из столбов, оттолкнулась, поплелась дальше. Кровь струилась с её плеча.       — Ты цела? — выдавила из себя Одри, разглядывая свежие ссадины на лице девушки с ножом. За одну такую, ту что на подбородке и похожа больше на скопище переплетшихся с друг другом красных царапин, Одри бы лично убила нападавшую. Удар был нанесен плоской стороной усеянной занозами доски с огромным кривым гвоздем, торчащим прямо из неё, и Одри сама видела, как сволочь, это сделавшая, бьет Фриск и бьет. Не сразу услышав её вопрос, девушка с ножом часто закивала, мол, все в порядке, я абсолютно цела.       Сзади послышался топот ног, и девушки сделали все, что могли — бросились вглубь тени, вылетели во свет маленькой желтой лампочки и схлестнулись в бою: семеро потерянных бросились на них с аналогичными трубами «гент», не замечая ни того, что места мало, ни того, как ярко и опасно горит огонь в жилах Одри. Они столкнулись, как два моря, и маленький металлический бассейн с чернилами, и вазочка, стоявшая в углу, стали безмолвными, бесстрастными наблюдателями того поединка. Они видели, как девушки без жалости разбивают лица, ломают кости и пронзают плоть, как борются они, уставшие и несчастные, за свою жизнь. А когда все кончилось, и последний, напавший на Фриск со спины, умер с широко раскрытыми глазами, они не зааплодировали, не закричали от радости. Мир погрузился в безмолвие с финальным ударом «гента», внезапно прервавшим начавшийся вопль.       Девушки привалились к бортикам резервуара и затихли.       Одри прислушивалась к вздохам рядом с собой, всматривалась в туман в карих глазах. Все это казалось диким. Безумным. Страшным, как раньше, многие месяцы назад. Страшным всегда… каждый день, в каждом бою. Одри произнесла её имя, положила руку на её щеку, едва не касаясь пальцем ссадины, которая от чего-то так разозлила, и Фриск вздрогнула от ласки, накрывшей ноющие побои. Одри рассматривала её, пока та рассматривала Одри, соображая, собираясь с ответом.       — Да… да, я цела. Ты?       Одри кивнула, отвечая на вопрос утвердительно. Фриск ободряюще сжала её плечо. Одри, закрыв тяжелые веки, уронила голову на её руку.       Они путешествовали по чернильному миру уже семь дней, но ничего так и не нашли. Они перемещались с места на место, терялись и возвращались туда, откуда пришли. Путаница сплетала студии в непостижимый ни для кого беспорядочный сложный узор, в котором начало было в середине, а конец в начале, где лестницы, ведущие вниз, ведут вверх. Она не пускала их в подземелья, не позволяла добраться до Бертрума. Она путала их, как паучиха путает нити своей паутины. Только чистый хаос. Здесь можно провалиться под пол и оказаться там, где ты был час назад, но путь, которым ты пришел к месту своего падения, изменится — и ты неведомым образом окажешься в стоке, прижатый стремительно бегущим чернильным потоком или на складе, среди заброшенных аттракционов, тихонько позвякивающих, плачущих без посетителей. Шаг назад — шаг вперед. Шаг вперед — сделаешь круг и вернёшься к тому месту, где был несколько дней назад… Или полетишь во мрак.       И Одри не отпускало ощущение, будто Харви идет за ней. Порой ей чудилось цоканье его копыт, точно он крадется или быстро бежит к ней, желая забрать себе.       — Время пришло, Одриии… — его голос был хриплым, и он грохотал так, будто в широкой груди, под выпирающими, обтянутыми чернилами рёбрами, горел огонь. Демон вскинул свой острый и загнутый, как лунный серп, коготь, указывая на обрубки её ног, такие мерзкие, жалкие обрубки. С той же лёгкостью, с какой шел, он отвёл коготь в сторону и указал им в кипящую тьму вокруг себя — в чернильные лужи, что расползлись по всему залу. — Твой путь окончен. Присоединись к Темной Пучине и поддайся своим страданиям.       Они соблазнительно шептали ей на ухо о том, как прекрасно утонуть и превознестись там, на другой стороне, где мир черен и солнце мертво. Где есть только чернильный демон, владыка мглы. Главное не забывать свою боль. Помнить о ней. Взращивать. Превращать во что-то иное. Она всхлипнула. Покачала головой.       — У тебя ничего нет, — продолжил напирать демон, будто насмехаясь над Одри этой своей коварной, хищной улыбкой больших зубов. — Ты без цели. Само твое существование было ужасной ложью. Ты думаешь, что ты особенная, но это не так. Ты — ошибка.       Сознание стремительно блекло. Так туман рассеивается в сжатой руке. Она туман, и она сейчас растворится в воздухе. Слезы застелили глаза. Она попала сюда из-за своей доверчивости. Самый дорогой человек мертв из-за её трусости и неспособности самой себе помочь. И он прав, о господи, ангелы и демоны, он был прав. Вырывая сердце Одри и топча его своими кривыми козлиными ногами, он был прав. Она ошибка. И вся её жизнь — фальшь, потому что это даже не жизнь, это имитация жизни, осознание которой ломает тебя изнутри и физически.       — Монстр…       И Одри, глядя на свое размытое отражение в вибрирующих чернилах, вскинула голову кверху. Желтые огни под потолком мигали, искрясь, то затухая, то разгораясь с новой силой. Желтые цветы пахли гнилью. Черные лужи под ногами хлюпали, как сырое, напитанное кровью мясо под зубами Чернильного Демона. Чернила в резервуаре молчали. Вместо ответов они открывали дверь в прошлое, куда Одри так не хотела возвращаться, но всегда, всегда делала наоборот. А потом, подняв изгвазданный «гент», пошла прочь.       — Одри? Все… Все хорошо?       — Нет, — вместо того, чтобы лгать, придумать, как более точнее описать это «Нет», она сказала все по существу. Две фигуры вышли из тени, ступили на отделанный мозаикой мраморный темно-оранжевый пол и, стараясь не шуметь, направились куда глаза глядят. Совсем рядом с ними, сидя во тьме, расхаживая по второму ярусу, словно вынюхивающий что-то ищейка, слонялись потерянные. Их тихие шаги, всхлипы и разговоры выводили из равновесия, как молот, бьющий по колоколу: перед Одри до сих пор стояла картина прошлого, когда, лишившись ног, она слилась с Чернильным Демоном в одно целое. — Со мной… что-то не так.       Фриск и сама это заметила, поэтому приняла её ответ, как нечто ожидаемое, само собой разумеющееся. Конечно, Одри был нужен отдых. Они несколько дней в пути, и отныне каждая живая душа, населяющая это адское и пленительно-красивое место жаждала их смерти. Каждый день стал боем. Каждый день стал бегом от тех, кого они вынуждено убивали, дабы спасти и спастись самим. Одри была уже не той принципиальной, твердо верящей в свое «не убей» девушкой, которую Фриск когда-то встретила. Она принимала темное, безжалостное начало себя, появившееся в ней в момент, что Фриск так и не могла вспомнить.       Случилось ли это в лесу с пауками, когда она фактически сломалась, ведя за собой ганзу и не видя света в конце туннеля, или у Иггдрасиля, когда Одри поняла, что не все зависит от неё, что не каждое её решение влияет на всех остальных? Может, это изменение произошло за Пределом, в стране кошмаров и тайн, где Темная Пучина отравляла воздух своей яростью и портила души заблудших своими черными, ледяными чернилами уныния и тоски? Не важно. Оказывается, Фриск было уже не важно, когда для Одри «Убей или будешь убит» стало значить хоть сколько-нибудь. Она не винила её.       Они ушли. И снова оказались не там, где нужно. Ступив на решетчатый, порой заклеенной фанерой пол, девушки огляделись. Одри не поняла, что это за место, почему, едва она его увидела, в груди екнуло, будто она… будто она знает его. Одри вышла вперед, стараясь издавать как можно меньше звуков, зажмурилась, силясь что-то вспомнить, уходя в прошлое, где все было иначе, и лучше, и при том страшнее. И она вспомнила. Вспомнила, что коридор ведет туда, где можно переждать, где не страшно. Вот и всё.       — Я узнаю этот коридор. Если нас опять никуда не телепортнет, мы доберёмся до безопасного места.       — Безопасного места? — с сомнением спросила напарница.       Промолчав, Одри поймала её руку и потянула за собой. Подобно звездной нити, воспоминания влекли её по пути, идущему вперед, и она начинала вспоминать: звук знакомого голоса, огонек в светильнике, сырость и холод, сменившиеся теплом уютного дома. Она вспомнила человека, который показался ей смутно знакомым, человека с лицом, что она знала с самого детства. И когда память вернулась к Одри, она резко остановилась, затем взглянула на Фриск — побитую, как бродячую шавку и, как казалось Одри, несчастную. Сомнения канули в Лету. Глядя в её глаза, в которых читался невысказанный вопрос, Одри поняла, что поступает верно, что она сделает это. Лишь бы её отважная воительница была цела и здорова.       Они прошли по коридору, вдоль которого стояли пыльные навесные полки, повернули, прошли под не открывшейся полностью железной дверью, минуя неподвижный вентилятор, прошли ещё один коридор, узкий, словно вырезанный в стене, минули картонку с мультяшной красавицей Алисой Ангел и, наконец сорвав «гентом» ржавый замок, открыли ещё одну дверь с решеткой. Когда появился темный провал в полу, словно высушенный колодец, Одри поняла — колени дрожат. В мерцающем сиянии они разглядели лестницу, ведущую вниз, и Одри заглянула в ту дыру. Там лежало ровное, выложенное металлической решеткой дно. Увидев, в каком Одри состоянии, Фриск, не став слушать её возражений, первая ступила на перекладины и сказала:       — Будешь падать — поймаю. Океюшки?       Одри вздохнула. Она согнулась над ней, как если бы желала сразу прыгнуть следом за ней или подержать лестницу, страшась, что та вдруг покачнется, и девушка с ножом сорвется вниз. Сил спорить не было. Тогда Фриск подтянулась, держась за лестницу и подрагивая, точно любое резкое движение могло свалить её во тьму, со скользким, жутким звуком поставила ногу на перекладину выше и дотянулась до губ Одри. По натянутым мышцам потекли теплые и чуть холодные разом расслабляющие ручейки, и на смену трезвону металла и кипению крови в жилах пришла слабость, превратившая тело в кусок мягкой глины. Поцелуй оказался коротким, но очень нежным, отрезвляющим, и истерика, было готовая взорваться внутри, замёрзла, как во льду.       — Всё будет хорошо, не беспокойся, — попросила Фриск. — Я скоро.       И стала спускаться. Совсем скоро Одри услышала, как она зовёт её, и, неуклюже переставляя ноги, повторила за ней. Когда Одри спустилась и оказалась подле Фриск, она не плакала, не сражалась с криком, рвущимся изо рта, как рвота. Нет. Она выглядела спокойной. Пусть это было лишь иллюзией, созданной ради любимого человека. Они проползли по извилистому туннелю, напоминающему канализацию и выбрались к чернильному пруду, переливающемуся белыми прожилками, как при свете дня вода. Тускло-желтые кувшинки плавали в нём, то неподвижно стоя на месте, то, стоило некой силе вызвав легкую рябь, двигаясь и сталкиваясь с друг другом. На одной с тех пор, как Одри бывала здесь в последний раз, вырос прелестный оранжевый лотос. А наверху располагался невысокий балкон, даже скорее мост, пролегающий от стены к стене, да ещё выше, шипя, скатывались из стока густые чернила, наполняя собой пруд.       Здесь она впервые встретила отца воочию. Отца, который… Одри сжала челюсти, и пальцы её превратились в кулак. Она выдохнула, вспомнила, что его здесь нет, что они уже месяц не виделись, что они так и не поговорили, и от того она не имеет права злиться, обижаться, даже бояться. Но сколько бы Одри ни глядела на этот мост, ведущий к убежище Джоуи Дрю, она слышала слова Темной Пучины и чувствовала в носу запах гари.       — Узнаешь местечко? — с горечью спросила Одри.       — Узнаю. Ты, кажется, разнесла его дом в поисках входа на путь милосердия, поэтому, подозреваю, когда мы дойдем, там нас будет ждать беспорядок, — Фриск постаралась быть веселой. Но она, без сомнений, уже знала причину изменения настроения Одри: почему она смотрит с враждебностью и болью на этот пруд, почему в её глазах словно сражаются темные и светлые чувства. Поэтому, когда Фриск взяла её за локоть, стараясь сделать это как можно мягче и ненавязчивей и приблизившись к ней, Одри знала, что та скажет. — Эй. Когда отдохнем, можем поговорить об этом… с твоего позволения.       — Не хочу.       Одри отстранилась, собравшись с духом, и ступила в пруд. Окунувшись по колено в колющие, как иглы, холодные чернила, Одри покрылась мурашками, и стала с трудом переставлять ноги. Густые чернила, как клей, втягивали её обратно, не давая нормально двигаться. Ещё одно испытание, подумала Одри, если что-то пойдёт не так — она просто ляжет здесь и не будет двигаться, пока все само не рассосется. Пока не раскроются все секреты и не будет найдена бобина, которая не факт ещё что сработает.       Мир поблек, как будто Одри оказалась из одного в другом, сером, как старая кинопленка, и громком, разговаривающим сотнями голосов. Реально потускнела, сползла, как краска — и вместо желто-черного осталось серое и безликое, пустое и неподвижное. Подавившись вдохом, Одри отшатнулась назад и, чуть не упав, замерла, раскачиваясь взад-вперед, как маятник, а из глубин мрака выплыл знакомый, чарующий и ужасающий голос.       Присоединись ко мне, дитя машины…       Она слышала женщину из тени, её плоть, ее кровь, собственное отражение и воплощение самой студии — это она посещала её пророческие сны, это её подзывающее, произнесенное ласковым голосом «Одри…» она услышала, впервые оказавшись близко к Пределу, это она отравляла её жизнь, отправляя страхом, сомнениями и желанием покончить с собой. Это та самая женщина жила внутри неё и порой выходила в мир яви. Поздно скрываться. Поздно бежать: она уже все знает, она все знает, ведь Шепчущая есть воплощения мысль, скрытое желание, однажды поселившееся внутри сочетание животного ужаса и трепета перед самой черной тьмой, тьмой собственной смерти.       Будь с нами… навсегда… после полуночи…       Мы подарим тебе спокойствие и свободу… ты снова увидишься с друзьями… никто больше тебя не обидит…       Присоединись ко мне, дитя машины… присоединись ко мне, кровь моей крови!..       Стань одной из нас…       Ты всегда была одной из нас, Одри…       Голоса, в которых отныне угадывались голоса друзей, словно приближались к ней, как вытягиваемые из чернил руки. Чернила. Чернила говорили с ней, звали к себе. Они обещали вечный покой без страданий, без боли. Только сделай шаг — и утонешь.       Мы твоя семья…       Мы знаем, как тебе помочь…       Лишь маленький порез на запястье…       Ты все равно никогда не получишь то, что хочешь…       Тонкая петля на шее…       Хочешь, я раскрою тебе один маааленький секрет, Одри?..       Всё живое и светлое воспротивилась этому голосу и видениям, что он посылал, как будто каждое слово было заклинанием, призывающим отравленный, пропахший гнилью и одиночеством ветер с курганов и призрачный черный свет с границ бескрайнего, пугающего неизвестностью космоса. Страх стиснул горло, перевернул желудок, разодрал лёгкие, от чего каждый вздох казался жидким, мокрым, словно дышала она сквозь толщу крови — Одри знала, что все это нереально, как знала, что эта нереальность самая реальная, потому и самая, самая опасная. Она видела, как кипят чернила, словно из них стремится родиться некое бесформенное тело, видела, как женщина, которая приближалась к ней и сквозь бумагу, и сквозь сновидения, наблюдает за ней из каждой капли, каждой дощечки. Она в этом растении в углу. Она в этих кувшинках, она на этом скользком черном дне, и Одри ощущала её ледяные цепкие пальцы на своих ногах.       А потом она вынырнула, и мир снова обрел краски: она открыла глаза, вдохнула полной грудью, ни чем не стесненной, и резко вскинула голову с широко раскрытыми, безумными глазами, на которые падали растрепанные темные волосы. Фриск уже встала на железную лестницу, но не двигалась с места, наблюдала за Одри, которая замерла на середине пруда, лихорадочно вбирая в себя воздух. Затем она медленно спустилась, шлепнувшись в колыхнувшиеся от её движения чернила, доковыляла до девушки и взяла её за руку. Она ничего не спросила. Одри подозревала, Фриск до определенного момента даже не оборачивалась, считая, что с ней-то сейчас точно ничего не случится, и только когда поняла, что Одри остановилась, обернулась и увидела, как бледнеет её лицо и как ужас поселяется в её взгляде.       Судя по осторожным и мягким движениям, она поняла, что с Одри опять случилась паническая атака, как поняла Одри, что Фриск сильно напугана и встревожена. Секунду назад все было в порядке, теперь она видит напарницу вот такой, неподвижной, до смерти перепуганной, не осознающей, где находится и кто она вообще. Одри лишь услышала тихое, проникающее прямо в сознание, как стрела: «Дыши… дыши ровно… раз — вдох. Два — выдох…» и ощутила, как её обхватывают за талию и ведут к лестнице, после чего легонько толкают, помогая сделать первый шаг наверх.       «Одна из нас… кровь моей крови… Твой путь окончен… Присоединись к Темной Пучине и поддайся своим страданиям…».       Снова коридоры. Снова Одри и Фриск словно в прошлом, и их ведет сверкающее золотом, как солнце, воспоминание о человеке, который умер за два года до всех страшных событий. Как наяву Одри различала в сумраке фигуру отца и поднятый перед его лицом фонарь, в центре которого игриво плясал огонь. Снова эта дверь с табличкой «Не оставляй надежду». Снова этот дом… только будто разграбленный, перевернутый верх-дном, но не ворвавшимися сюда ради легкой наживы потерянными, а отчаявшейся, напуганной и глупой девчонкой, которая в поисках замка от ключа была способна сравнять студию с землей. Теперь все было иначе. Теперь, опустившись на пол перед выпотрошенной кроватью, Одри все отдала бы, чтобы не делать этого, не поддаваться безумию. Хлопнула дверь. Перевернутый стул подняли и, оцарапав пол, дотащили до неё, дабы никто, кто мог бы добраться сюда, не вошел. Через пару секунд Фриск, потеряв остатки сил, шлепнулась рядом с Одри и затихла.       Они просидели в молчании, по прикидкам Одри, минут десять, прежде чем обе пришли в себя. Страх отпустил, паника миновала, и привычный поток мыслей возобновился. Она снова была частью этого времени и этого мира. Она была здесь и сейчас, и сейчас к ней жался некто теплый, обнимал её, то ли утешая, то ли пытаясь утешить себя. Одри слышала слабый голос: «Она нас здесь не найдет… она не тронет тебя… не тронет нас». А когда все кончилось, Одри почувствовала, что Фриск задремала. Не глубоко, так как, стоило Одри пошевелиться, та тут же засопела, просыпаясь. Девушка выбралась из её объятий, заглянула в лицо и, всхлипнув, уткнулась лбом в её лоб. Благодарность затеплилась в груди.       — Спасибо, — прошептала Одри, возвращаясь в те минуты, когда она не могла шевелиться, когда жизнь мерзла от ужаса. Вместо слов Фриск снова прижала её к себе, и Одри услышала, как неритмично быстро бьется её сердце. Они обе испугались одинаково. Они обе считали, будто Темная Пучина настигла их, и это конец всего путешествия.       — Тебе уже лучше?       — Лучше.       Девушкам удалось обработать свои порезы, синяки и распухшие от ударов части тел, в основном на лицах. Пока они осматривали себя и лечили, как могли, у каждой от усталости тяжелели веки, свинцом наливались мышцы рук и отваливались плечи. Одри уснула тотчас, как поняла, что с ними обеими все в порядке и погрузилась в долгий, глубокий сон без видений: там царила только умиротворяющаяся темнота, где не нашлось места ни кошмарам, ни мечтам.       Но всему свойственно кончаться. И, отдохнув, Одри вернулась из плавного, как плаванье на спине, полета среди грез об отдыхе и безмятежности. Она открыла глаза, чувствуя себя выспавшейся, почти довольной, словно всего случившегося за последнее время не было вовсе. Она словно оказалась на идеально сбалансированных весах, и в теле не нашлось места сшибающей с ног слабости, в разуме — другой, ментальной усталости от дум. Одри приподнялась, осторожно сняв с себя плед, и огляделась. Тишина жила здесь. Фриск спала. Снаружи не доносилось ни звука. Все было разрушено, порвано, свалено на пол, разбито вдребезги. Шкаф лежал, кровать была сдвинула к комнате с могилой, мелкую кухоньку засыпало штукатуркой, раковина раскололась.       Однако не только из-за Одри. Проснувшись ото сна, она будто переродилась и ясно взглянула на мир, который уничтожала, впадая в неконтролируемые приступы ярости, страха и отчаяния. Тогда она потерялась, весь их план был обречен на провал и будущее выглядело туманно. Одри лишь хотела найти Ключи, а путь к ним мог находиться где угодно. Много воды утекло с того дня. Все трижды поменялось и, как ни странно, вернулось в изначальную точку. Только одно было не похоже на то, что было раньше. Любовь к отцу. Любовь к Джоуи Дрю превратилась в искаженную версию самой себя, с одной стороны благодарную, теплую, с другой…       Глядя на царившую в доме разруху и думая об отце, Одри не знала, как назвать другую сторону своей любви. Она не могла ни с кем это обсудить, боялась говорить даже с самой собой. То, что папа собирался с ней сделать, не просто перевернуло её мир: оно разрушило все чувства и воспоминания, построенные рядом с ним, и возвело новые.       «Солнышко… Ты всегда будешь мне нужна. Никогда не забывай, что я любил тебя больше жизни». И она это знала. Но не могла простить отцу ложь, которая преследовала Одри всю жизнь. Она походила по маленькому убежищу, хрустя осколками камня и деревянной стружкой, посматривая на надежно запертую дверь, на листы с заметками, развешенные вдоль стены… на дверь, ведущую к могиле. Что Одри чувствовала, очутившись здесь? Напряжение? Нет. Напряжение она сама себе придумала. Она испытывала покой, как будто присела у домашнего очага после трудной дороги. Она нарочно зарывала необходимые, желанные мысли об их общей елке, о комиксах, на основе которых Джоуи учил её рисовать, о платье, которое она должна всеми возможными способами починить.       «И я просто хочу дать тебе понять, что я не враг. Я сказал правду: я помогу тебе везде и всегда, будь то конец нынешнего пути или начало нового. Я всегда… всегда поддержу тебя».       Заслужила ли она его поддержку?       После того, как они принесли друг другу взаимную боль… после того, как она отказалась его прощать… понимать… Возможно, все же не заслужила. Одри не заслужила сейчас видеть его, чувствовать его заботу, внимать его словам. Отец был оптимистом. Отец был мечтателем. Он был жестоким, он таил много тайн, но он любил её больше всего на свете… любит даже сейчас, после смерти. Зная все, что она сотворила, кем стала. И, господи, как бы Одри ни отрицала очевидное, она тоже его до сих пор любит и хочет чувствовать его любовь, будто она ещё маленькая, а он ещё жив.       Одри не сразу поняла, что движется к двери, за которой скрывалась могила. Когда она её уже открыла и спрыгнула со шкафа, то услышала Фриск:       — Ты скучаешь по нему?       — Я иду отлить, — ляпнула Одри.       — Как скажешь, — Фриск зевнула, прикрыв рот кулаком. — Ладно. Главное… не волнуйся.       — Не волноваться от чего?       — От того, что он может тебя не любить, — она словно читала её, читала, как книгу. — Знай же, что это не так. Ты его величайшее сокровище. Ты была смыслом его жизни. Он сам мне так сказал.       Одри хотела разозлиться, накричать на неё, сказать, что она ничего не понимает. Она сирота, которую из жалости и благодарности приютила парочка пожилых монстров, и Фриск никогда не узнает, какого это — знать, что твой родитель, родитель, что создал тебя во всех смыслах этого слова, в начале хотел убить тебя. Знать, что вся твоя жизнь была распланирована наперед, и он этому никак не препятствовал. Одри хотелось развернуться, подойти к ней и заставить Фриск перестать делать это: читать её, вылавливать со дна на поверхность её желания, стремления и обиды.       — Я его… я…       — Ненавидишь? — она устало возвела глаза к потолку и произнесли усталым тихим голосом: — Нет, Од. Мы можем обижаться на родителей и не понимать их. Но ненавидеть? Я сомневаюсь в существовании хоть одного такого человека. Даже Харви в глубине души продолжал любить вашего отца.       — И зачем же ты мне это говоришь?       Они уставились друг на друга. И Фриск, словно уловив, что Одри готова поссориться на пустом месте, отвернулась от неё и сказала:       — Потому что я знаю, что тебе больно. Он хотел сжечь тебя. Он продал тебя Шуту. И теперь он расплачивается за свои ошибки. Джоуи сделал все, что было в его силах, чтобы уберечь тебя. В ту нашу встречу я стала злиться на него, ведь он, ну, он причинил тебе эту боль. Когда тебе кто-то причиняет боль, я вижу в этом ком-то врага. Прошло время. И теперь я начинаю понимать нечто другое. Не важно, что мы делали в прошлом. Важно, что мы делаем сейчас. А сейчас он заботится о тебе. Даже после смерти. Я ни в коем случае не говорю, что ты должна видеть в нём только хорошее, но… он твой отец. Вот и всё.       Одри чуть не сказала: «Да в тебе просто сиротство говорит». Она не знала, откуда взялись эти ужасные слова. Не знала, как вообще могла думать произнести такое. И не произнесла, испугавшись самой себя, ведь где-то внутри, в ней самой, жила эта правда и ею хотелось воспользоваться. Фриск не хотела ранить или обидеть. Она, как и всегда, констатировала факт. И Одри, видевшая, на какие жертвы ради неё шел отец, знала — она права.       — Не прошлое определяет тебя, а настоящее, — повторила Одри слова Джоуи Дрю. Устало вздохнула. Села на шкаф, сгорбившись, словно уже не держала собственное тело.       «Наш отец… странный человек. Будто… и при жизни, и после смерти он придерживался принципа: быть всем и сразу. Он мог показаться мне с одной стороны, тебе с другой, и эти две его части удивительным образом оказываются неотделимы друг от друга. Неважно, как я к нему отношусь или как к нему относишься ты. Я хочу лишь сказать… душа и правда потемки. И в ней, в потемках, мы находим вещи, которых раньше в себе не смогли бы и представить. Или в других людях. В самых родных».       «Ты, наверное, слышишь мои мысли и не понимаешь, почему я так к тебе жестока. Я тоже не знаю. Возможно, как твоя дочь, я не могу смотреть на твои поступки объективно, и каждый из них воспринимается мною сильнее поступков других людей. Когда ты злился — мне хотелось кричать. Когда печально улыбался, глядя как за запотевшим окном гроза разрывает черную тишину — мне хотелось жаться к тебе, целовать в висок и повторять: о чем бы ты ни думал, все в порядке, я ради тебя научусь рисовать ещё лучше и приготовлю завтра прекрасный завтрак, наш любимый — блины, шоколадное молоко и потом жареные сосиски, и плевать на холестерин. Я… я люблю тебя, отец. Мне страшно, что ты слышишь мои мысли, особенно плохие, когда я не верю в тебя, обижаюсь и злюсь, когда кажется, что единственный человек, который любил меня с самого детства — это я сама. Хотя теперь это, конечно, не так. Я в разводе с самой собой, и, будучи одинокой даже в окружении любящих меня людей, я научилась, как видишь, неплохо шутить. Прошу, дай знак. Ты — наша последняя надежда…».       Сердце разрывалось от тоски и любви, от обиды и жалости, от злости на себя и него. И Одри выдавила, зажмурившись:       — Да… да, я люблю его. Все ещё люблю. Так люблю, что, если он не будет об этом знать, я себя буду ненавидеть до конца своих дней, — она обернулась к Фриск и спросила самое банальное и глупое, что когда-то вертелось на языке: — Почему ты всегда меня поддерживаешь? Ты ведь сама сказала, что порой я выжигаю тебя. Я борюсь с паникой — ты целуешь меня, и всё проходит. Я стою истуканом вот так, в чернилах, слыша её голос… а ты втаскиваешь меня на лестницу, потому что в чернилах очень холодно, и сидишь рядом, пока я полностью не прихожу в себя. Когда я сижу здесь и плачу из-за папы, ты просыпаешься и даёшь мне советы и говоришь вещи, которые я отвергаю, потому что я не хочу верить в очевидное и понимать понятное. Почему?       — Потому что если ты чего-то не можешь — могу я, — Фриск пожала плечами. — И наоборот. Когда тебе страшно, я становлюсь храброй. Когда я слаба, ты становишься сильной. Я не умею готовить, зато умеешь ты. Ты до поры до времени не могла сражаться, и поэтому сражалась я. И если ты врешь себе или сомневаешься, я, как твоя партнерша, должна сказать: Од, не майся дурью, просто прости себя и его.       — Тебе бы не клоуном, а психологом заделаться.       — Впервые задумалась об этом, разговаривая с твоим отцом. Только между нами: в голове у него насрано не меньше, чем у тебя или у Харви.       Одри по-доброму хмыкнула и, успокаиваясь, развернулась, чтобы получше разглядеть Фриск. Та уже стояла на ногах, сложив руки на груди, и Одри видела в её глазах веселые искорки.       — Я попробую достучаться до него. И буду надеяться, что, даже если он не придет, он будет знать, что я пытаюсь простить его и люблю вопреки всему.       — Молодчина, — промурлыкала Фриск. — Но, прежде чем запереться в той комнатушке в полном одиночестве, не желаешь ли ты поесть и помочь с уборкой?