Тройная доза красных чернил

      Громкий хохот разливался в помещениях старой студии. В сумеречном ядовито-оранжевом тумане прошли закутанные в плащи медленные, подвижные тени, и двигались они так, словно не могли остановиться на одном месте, и все их тянуло к друг другу и оттягивало назад. Улыбающиеся после хорошего улова, они смеялись с шуток друг друга и совсем не вспоминали о своем тягостном, как осенний ледяной ливень, прошлом. Две маленьких по сравнению с этим складом, заполненном трупами несбывшейся мечты и славных дней, когда все неминуемо стремилось вниз по наклонной, в тот самый сумрак забытия. Две маленьких по сравнению со всей студией вместе взятой. И они шли, смеясь и радуясь своим глупым радостям: шапочке в виде Бенди и плюшевому Бенди, к которому, думалось Одри, будет приятно жаться перед сном.       Они хорошо провели время. Конечно, американских горок там не было, карусель-осьминог исчезла по всем известным причинам, большинство развлечений вроде дартса с воздушными шарами и помещений для них, таких как маленькие тиры с дротиками и пневматикой были попросту нерабочие. Конечно, всеобщая тишина, отскакивающая от стен, глушащая их голоса, как эхо, навевала жуть и стискивала сердце тоской. Но это не помешало им повеселиться. Просто недолго повеселиться, как малым детям, которым редко когда выпадал шанс побывать в парке аттракционов.       Одна жила в бедной семье, у другой до некоторого времени семьи не было вовсе, и лишь единожды каждая из них таки добралась до заветных американских горок и огромных, переливающихся огнями всех возможных цветов колес обозрения, выкрашенных в праздничный ярко-красный. Одри тогда исполнилось тринадцать, и Джоуи посчитал это достойным поводом потратить деньги на два билета. Фриск тогда было пятнадцать, и она оказалась в парке в честь четвертого июля и то — по заданию.       Было тихо. Тихо, зато весело, ибо в душе ещё жила эта детская сладко-соленая, как вата и попкорн, радость. Одри честно выиграла своего плюшевого Бенди, Фриск не самым честным путем достала свою новую и поеденную молью шапочку с головой чертенка. И обе были довольны. Они не вспоминали ни отважного Генри Штейна, павшего в бою за безопасность подруги, ни маленькую Гетти, убитую от того, что её верность в последние её мгновения принадлежала беззащитному человеку, ни Харви Дрю. Существовали они двое, и они были живы в этом темном, потянутом плотным, непроглядным туманом мире чернил. Одри больше не смеялась. Она улыбалась из-за возможности всего лишь касаться локтем бока Фриск, ощущать её присутствие. Она улыбалась от того, что могла быть счастливой, довольной.       Но как бы долго ни было хорошо, свет всегда уходит. И он потихоньку исчезал, словно некто высасывал его через тоненькую трубочку, протянутую к сердцу. Как кровь выходит через иглу и стекает в пробирку, так исчезало и все хорошее, что Одри получила за это короткое время, и совсем скоро тьма и одиночество, царившие в этом мертвом, пустующем месте, сорвали с неё улыбку и лишили света. Она на миг стала такой же пустой, безжизненной. А потом, напитываясь обволакивающей холодной тьмой, словно квинтэссенцией неназванного страха, тревоги, вызванной смутным предчувствием, превратилась в прежнюю себя. Идущую до конца, сильную, но грустную, всегда о чем-то задумавшуюся.       Стих смех. Скрипели под ними половицы, стенала старая потрёпанная фанера да гвозди, вогнутые в деревянные, трескающиеся от времени доски. Этот звук напомнил Одри стон валежника. Однажды они с папой выбрались в лес, и Одри помнила, словно это было вчера, как они зашли в самую чащу, и густые широкие кроны деревьев закрыли чистые, светлые небеса. Полдень обжигал пляжи, солнцем мерцал в брызжущих во все стороны водных струях из автополивов, освещал собой каждую поляну, каждый пенек и каждый цветок. Но там, в лесной чащобе, было прохладно и темно, точно наступил вечер и в небе за кронами скапливались грозовые тучи. И Одри нашла высокий валежник обломанными сучьями тянущийся вверх, а вырванными, облепленными землей корнями вниз, в почву, откуда их выдернули; и в темноте он казался грудой потемневших костей, стонущих, скрипящих от воющего в лесу ветра.       Навязчивые воспоминания покинули её, когда знакомый голос разодрал тишину, и Одри, встрепенувшись, вернулась в студию Джоуи Дрю. Место, где призраки прошлого и чернила, подвластные темной воле таинственного существа, входили в кошмары несчастных бывших сотрудников, что вынуждены до скончания своих дней бродить в поисках выхода.       — Может, махнемся? Из-за шапки у меня голова чешется.       — Это не из-за шапки, — Одри не удержалась от шутки, хотя юмор всегда был по части Фриск. — Просто твои вши настолько поумнели за время, пока ты не мылась, что теперь создают собственную цивилизацию.       Фриск рассмеялась, но Одри шутка показалась не смешной, и поэтому, желая взбодрить девушку, Фриск хлопнула её по спине и, подпрыгнув, оказалась впереди неё и встала лицом к лицу Одри.       — Возвращаясь к теме цирка. Думаю, я была права. Ты такой же клоун, как я. Поэтому предлагаю выгодное сотрудничество: долю пополам, выступления совместные, смеха зрителей — вдвое больше!       На это Одри только хмыкнула.       Слишком тихо. Слишком темно. Судя по тому, как Фриск нащупала руку Одри, она ощущала те же чувства: словно по струнам гитары проходились смычком от скрипки, их души вздрагивали, скукоживаясь от дурного, мерзкого предчувствия, сродни прикосновению к телу вырытого из подмороженной земли мертвеца. Они оглядывались по сторонам, видя только никому не нужные аттракционы, в каждом из которых будто сохранилась частичка выжимающей слезы обиды их создателя. Ненужные, построенные, чтобы веками томиться в темном затхлом помещении, они навевали и жуть, и чувство, напоминающее жалость. Одри потряхивало. Она думала слишком много.       — Если так подумать, то тут даже более жутко, чем в остальной части студии, — заметила она, когда большинство аттракционов остались позади и начался новый отдел — с накрытыми пожелтевшей от времени тканью машинами, которые, по всей видимости, Бертрум так и не успел закончить. — Мозг говорит, что в парке развлечений должно быть много людей, но здесь нет никого кроме нас.       С виду Фриск осталась невозмутимой, однако Одри увидела и как пальцы девушки крепче обхватывают её ладонь, и как она хватается за нож. Одри тоже невольно потянулась за «гентом», будто некий призрак или тень, одна из тех населивших мертвый парк аттракционов, могли в любой момент вынырнуть из желто-оранжевого тумана.       — Извини, — Одри и сама уже поняла, что зря это сказала.       Теперь, назвав по имени причину своего страха, она чувствовала себя как на ладони. Как муха, медленно задыхающаяся в закрытой жестяной банке без света, в полной темноте, где есть только её собственные мысли. Они обе теперь чувствовали это. Словно они одновременно и в узком пространстве, откуда нет выхода, и на просторе, где их прекрасно видно существу. Невидимому, всевидящему, всеобъемлющему, ведь оно — и шорох в сумраке, и движущаяся от дуновения ветра паутина. Больше никто не шутил. Тихонько завыла заржавевшие суставы маленькой карусели, отделенные от неё пони смотрели вслед девушкам стеклянными безжизненными глазами. Набитые в бочку маленькие плюшевые Бенди улыбались им своими широкими, пугающими улыбками, будто за ними крылась некая тайна, которую они никогда не разгадают.       Когда склад остался позади, и они, тесно прижимаясь к друг другу, оказались в новом, незнакомом для себя месте, девушки выдохнули. Крупная дрожь промчалась по ним, но вовсе не из облегчения: они находились в студии, и в студии, как они уже множество раз убеждались, нет ни покоя, ни недолгого расслабления. Девушки выступили из завесы тумана в узкий коридор, куда они вдвоем едва поместились, обернулись — и поняли, что аттракционы пропали, вместо них только стена, к которой прислонялся картонный Бенди, и вертящийся, как пропеллер, вентилятор под самым потолком.       Они прошли вперед, резко, точно уткнувшись в препятствие, остановились. В этот раз Фриск прикрыла Одри, бесшумно выудив из чехла нож, и Одри не поняла, умилиться ей тому, что они вечно друг друга собой закрывают, или испугаться. Они застыли в неподвижности, не дыша, даже не моргая, когда из соседнего коридора, похрамывая и таща за собой чернильное костлявое существо, вышел высокий, будто втянувшийся в себя высохший потерянный. Он горбился, хрипло кашлял, но ношу свою не выпускал: потерянный в его руке был без сознания и в любой момент он мог проснуться. На этот случай в другой руке потерянный держал арматуру, напоминающую вырванный из решетки прутик. Потерянный заливался громким, пронзительно громким, сотрясающим все его тело кашлем, и желтая слюна стекала с его кулака, в котором он сжимал оружие. Тот, кого он тащил, не шелохнулся. Глаза его были потухшими, со спины, оставляя на полу след, стекала кровь.       А потом потерянный остановился, странно кряхтя, резкими, дерганными движениями обернувшись влево, словно услышав подозрительный, напугавший его звук… и в следующий момент его голова повернулась к ним. Одри успела среагировать, но не успела ничего сделать: потерянный с яростным воплем бросился на них, отшвырнув свою добычу, и Фриск врезалась в Одри, как несущийся навстречу поезд (и одновременно с приглушённым испуганным охом послышалось знакомый мокрый треск) — девушка повалилась на спину, прижатая двумя сдавившими её лёгкие телами, напарницей и потерянным. Потерянный набросился на Фриск, словно не замечая ножа в её руке, и именно это стало его роковой ошибкой: его насадили прямо на металл, и он умер в то же мгновение. Желтый огонь потух в его широких глазницах, и он, обмякнув, растекся чернилами. Арматура со звоном упала на пол.       Когда потерянный умер, девушки вспомнили, что живы, и Фриск, вздрогнув, откатилась в сторону, тем самым освобождая Одри. Снова вздрогнув, девушка судорожно втянула в себя воздух. Сердце разрывалось в груди, бешено колотясь о ребро, все потемнело от страха, нахлынувшего только после того, как все кончилось. Жуткая догадка заставила живот болезненно сжаться, как при сильном отравлении, и Одри встала и поморщилась.       — Ты его…       — Я случайно, — с ног до головы облепленная чернилами, оставшимися от убитого, Фриск встала. Язык её не слушался. Не слушалось все тело. — Я не… я не хотела. Если бы он прошел мимо, я бы его не тронула.       Второй потерянный все ещё лежал без сознания. Их взгляды застыли на нём, и от чего-то страх, взметнувшийся в Одри, подсказал ей взять арматуру или вытащить «гент» и убить несчастного. Но она этого не сделала. Ей стало противно от себя, противно от убитого, противно от того, что случилось минуту назад. А ещё недалеко, приблизительно в десяти метрах за стеной, возможно, за той приоткрытой дверью в коридоре, она слышала новые шаги, и они играли с её душой точно как тот смычок на струнах гитары.       — Думаешь, он его?..       — Да. Он хотел его съесть, — выдохнула Фриск.       Шаги. А в памяти — крики и ужас от прошлой встречи в потерянными, накинувшихся на них из засады наверняка с тем же намерениями, что тот потерянный тащил собрата в свое логово. Одри взглянула на плюшевого Бенди и подумала, что слишком устала за день. Что она натерпелась достаточно страху, и все, что у неё есть, это хорошее воспоминание о несостоявшемся парке аттракционов. И все же она знала как не сможет спать, раздумывая о произошедшем и в то же время отлично осознавая, почему случилось то, что случилось. Потому что из-за Путаницы добывать еду стало ещё труднее. Потому что не все знают, как добраться до Города Разбитых Мечт. Потому что потерянных много, а запасы консервов, разбросанных по всей студии, становятся меньше. В каннибализме, крайне распространенном в этих стенах, не было ничего удивительного: это могло быть отвратительным, пугающим, но не удивительным.       Фриск взглянула на свой нож.       — Если бы я поняла, что происходит, я бы все равно его убила, — сказала она.       — Я знаю, — кивнула Одри, с досадой осознавая, что сделала бы то же самое. Как делала раньше. И все равно, теперь, когда она знала все тонкости смерти, вспоминая снова и снова трупы любимых, гибель потерянных воспринималась совсем иначе: она была ножом, вспарывающим зарастающую кожу шрама, который образовался на месте убитых, отправившихся в Место Мертвых Огней друзей. Словно убивали не чужаков. Словно убивали их, родную ганзу, опять и опять. Одри встала на ноги, спросила дрогнувшим голосом: — Не поранилась?       — Шов разошелся, — посетовала Фриск, осмотрев себя. — Но в целом ничего серьезного. А ты? Мы же оба на тебя упали, и…       — Ребра болят. Ничего особенного. Спасибо за беспокойство, — Одри удивилась, услышав, как коротко говорит, словно каждое предложение — это отдельный кадр на кинопленке. Они оттащили выжившего потерянного, и Одри, не зная, что делать, вручила ему в безвольные руки выигранную игрушку, хотя, по хорошему, должна была поделиться едой, дать оружие, чтобы впредь он не попадал в подобные передряги. Но оружия у них было мало, еда на исходе. — Тебя нужно подлатать, и ещё тебе стоит переодеться. Ты вся в его крови. Это может быть заразно, знаешь ли.       — Поищем что-нибудь, — Фриск осмотрелась. Затем предложила руку и сказала: — Пошли. Если нас заметят, то точно убьют.       В студии ничего не бывает просто. Одри лишний раз убедилась в этом, когда радость и веру отобрали беспричинное нападение и жестокая, быстрая смерть, когда они из своих фантазий вышли в реальность — закутанную в туман, пустую, отравленную одиночеством. Одри не смогла улыбнуться, когда, уйдя на достаточное расстояние и заныкавшись за ящиками, Фриск, мешая ей осматривать свою рану, налепила Одри на голову свою шапочку, от которой действительно начался зуд, не смогла и когда, потратив на неё последнюю воду, полностью продезинфицировала рану и вместе с Фриск, помогавшей второй иголкой, на совесть пришила к друг другу лоскуты кожи. Некоторое время Одри сидела на корточках, в отупении глядя на её шрамы, и раздумывала о потерянных, о чернильном мире, обо всем.       Некрасивый узор из царапин привлек её внимание. Она пальцами потрогала его, и её мысли, казалось, утонули ещё глубже. И, окончательно уйдя в себя, Одри услышала Фриск.       — Значит… значит, сперва к Прожектористу?       — Да, — только ответила Одри и отняла руку от бочки. Царапины на нём были странные, словно кто-то, сидя за ними до Одри и Фриск, вырезал их осколком стекла, преследуя цель донести через него нечто важное. В нём определенно был смысл, но какой? Увидев, куда смотрит Одри, девушка с ножом подтянулась, прижимая колени к животу, и сказала:       — Похоже на азбуку Морзе.       — Ты знаешь, что здесь написано?       Фриск постаралась разглядеть написанное. Усталость, голод и боль давали о себе знать, и взгляд расфокусировался каждый раз, стоило ей сосредоточиться. Память подводила, но, тем не менее, она прочитала, разобрала, что за черточки, словно некто считал дни до конца освобождения, и точки, будто этот некто ковырял древесину, изображены на бочках. Она похолодела. Сжимавшая её запястье Одри ощутила, как кровь отхлынула назад, морозя кожу. Зная, что соврать не удастся, хотя это был тот момент, когда вранье необходимо, Фриск все же попыталась, сделала все возможное:       — Я в Морзе не сильна, но тут написана какая-то околесица. Переводя же на язык дедукции, могу предположить, что это нечто липкое и шершавое под нами не иначе как засохшие чернила, принадлежавшие тому, кто от боли исцарапал эти бочки. Именно исцарапал, и именно от боли, не думая, не соображая.       Одри ей не поверила. Не поверила ни на миг, но, как бы там ни было, не стала расстраиваться, спрашивать, почему она врет. Одри видела сейчас измученного, уставшего человека, которому требовались отдых и еда, нормальное мытье, чистая одежда и, в конце концов, здоровый сон, что исцелит её рану. Поэтому только кивнула. Она постаралась не задаваться вопросами, не думать.       — Видимо, мне стоит перестать искать смысл в бессмысленных вещах, — и, ласково прижавшись лбом ко лбу Фриск, сказала: — Идём, боец.       Но сперва-наперво, знала Одри, стараясь избавиться от мыслей о лжи, нужно найти воду и пополнить запасы еды. Затем найти место, где они могут заночевать, не боясь за свою жизнь. После этого, надеясь проскользнуть никем не замеченным, постараться как можно скорее найти вход на затопленные этажи и, желательно, раздобыв до этого фонарик. И только тогда они смогут выйти на охоту за существом, у которого гарантировано можно достать прожектор. Если он есть, если Генри и остальные его не выдумали, в целях запугать доверчивых потерянных, хотя Одри была уверена, что они бы не стали. В их жизни хватало ужасов, чтобы создавать собственный — настоящего кровожадного исполина, единственный глаз которого горит таинственным желтым светом и рёв которого сотрясает студию, как извержение вулкана. Для такого существовал Чернильный Демон.       Чернильный Демон…       Харви…       Уходя как можно дальше от места недавнего убийства, они не замечали ни торчащие в полу гвозди, ни упавшие доски, ни хрустящие под ногами крошку. Они будто не слышали новых звуков, что издавать способны лишь живые существа, и напрочь забыли об осторожности в Путанице: не имело значения, сколько они ещё пострадают, как близко они подойдут к потерянным, если вот-вот, и они исчезнут, пройдя сквозь границу, невидимую трещину в пространстве. Колени тряслись, перед глазами темнело, громкое и нервное дыхание рвалось наружу. Холод усиливался. Воздух стал похож на разъедающий лёгкие яд, духота плотным дымом сдавила лёгкие. Голова бешено кружилась, из груди рвалась рвота, бока стискивали спазмом и мерзкой болью, похожей на ломоту при вирусе.       Фриск плелась за ней, покачиваясь, словно готовая упасть замертво, и с каждым движением силы покидали её, как капли крови покидали тело, пока она ходила с глубокой колотой раной. Нервы её были на пределе: ей хотелось не то расплакаться, не то врезать по дурацкой картонке, что своими пустыми веселыми глазами прожигала её взглядом, разбить кулаком стену… а потом лечь и не двигаться. Ей было обидно, досадно, что их радость выкачали без остатка, не позволили сохранить на потом. Её пугало написанное и выводил из себя сам факт лжи, лжи в отношении человека, которому она всегда доверяла, которому доверяла все свои тайны и не стыдилась этого. Она ненавидела обстоятельства, в глубине души начинала ненавидеть и себя, и Одри — за то, что любимую лучше не пугать, ведь ей и без этого трудно, за то, что ей самой очень страшно, но она вынуждена держаться.       «Как два клоуна…».       Она взглянула на Одри. Та, оказывается, перестала спешить, как будто убегая, и теперь шла рядом, придерживая за здоровый бок и перекинув её руку себе на плечо. Возможно, она всегда была здесь, и Одри не бросила бы Фриск с ранением. Возможно, это первые галлюцинации. Но привлекло её внимание не это, о нет. Там, где должна была плыть тень Одри Дрю, кралась, словно охотясь, иная тень: то была высокая, худая фигура с длинными острыми когтями и демоническими рогами, которые Фриск не забыла бы до конца своих дней, и эта картина вселила в неё тот самый крамольный, суеверный ужас, заставляющий цепень и умирать от остановки сердца, сходить с ума и ударяться в истерику, заглушаемую разве что пущенной в череп пулей.       Рядом с ними шла тень Чернильного Демона, и видела её только девушка с ножом.