Тройная доза красных чернил

      Ей было все равно, когда ею пренебрегали. Все равно, когда оскорбляли — что такое оскорбления в отношении высшей сущности? Ей было все равно, сколько эти жалкие смертные попытаются причинить ей боли, ведь каждый их удар был сравним с укусом комара. Годами Темная Пучина томилась в жалкой деревянной куколке, словно гусеница, так и не переродившаяся в бабочку, годами, долгими, тянущимися бесконечно годами она ждала, когда события примут новый, нужный ей виток, когда петля прервется — и она сможет начать действовать. Но человек все не унимался. Он перезапускал Цикл — и снова, и снова, и снова, не давая возможности Темной Пучине вмешаться, пусть даже так, с теми крохами сил, что при ней ещё оставались.       А потом появился другой человек: это случилось внезапно, это было непредвиденное для Темной Пучины событие, хотя она неплохо разбиралась в потоках будущего и прошлого. Он начал интересоваться чернильной машиной, и едва старый ублюдок Джоуи Дрю сдох — решил испробовать свои силы. Благо, к тому моменту, используя машину, Темная Пучина поработила его жалкий, маленький умишко, полный человеческой черной злобы и человеческой черной зависти; Уилсон Арч, росший в тени своего отца, который в свою очередь существовал в тени невероятно известного Джоуи и никогда на это не жаловался, хотел величия и власти, и Темная Пучина дала ему желаемое. Он даже не понял, что сделал. Он думал, это его воля. Думал, он сам до всего додумался. Попавшая в его руки «Иллюзия жизни»? Он сам её нашел. Детские рисунки, выпирающие из-под старого сального матраса в хибаре, где Джоуи Дрю провел свои последние годы в нищете и печали? Это Уилсон, повинуясь шепоту собственного внутреннего голоса, нашел их. И когда он наконец нашел Сосуд, он считал, будто сам все сделал. Будто это он прошел сквозь тернии, дабы найти девчонку, способную оживить его Шипахоя.       И снова случилось нечто неожиданное, вторая неожиданность за десятилетия заточения в порочном круге. Вместо одной девчонки в её царство угодило сразу две, и тогда Темная Пучина поняла, что играет далеко не одна. Кто-то второй, такой же хитрый и знающий, как она, переставляет фигуры на шахматной доске, дабы получить желаемое, и Темная Пучина, охранявшая шесть волшебных артефактов, сразу догадалась, кто её оппонент и чего он хочет. Но она не спешила. За все время своего существования она привыкла не спешить. Когда Цикл стал разрушаться, и Уилсон с Хранителями захватили власть в чернильном мире, а Одри Дрю со своей защитницей отправились в путешествие, она уже знала, что будет дальше. И больше никаких неожиданностей не было. Только её Мертвое Солнце пропало. Её верный слуга стал пленником своей сестры, поддавшись её словам о втором шансе и всепобеждающей силе любви.       И Темная Пучина разозлилась. Разозлилась по-настоящему за последние… последние годы.       Темная Пучина знала, что сломает дочурку Джоуи Дрю. Темная Пучина знала, что мертвецы восстанут из своих могил и их предводитель рано или поздно прознает о ней. Темная Пучина знала, что инопланетные выродки заинтересуются этой историей. Темная Пучина знала, что по душу Одри придет кровожадное животное, порождение мести и необузданной ярости. Но Чернильный Демон, её преданный цепной пес, предал её, и это она стерпеть не могла.       Сознание Одри было… особенным. Создавая её, Шепчущая точно знала, чего хочет, и потому, начав над ней измываться, предвидела, какие сюрпризы та преподнесет. Она знала, Одри будет трусливой, эмоциональной, импульсивной. Знала, что, чтобы она страдала ещё хлеще, её нужно сделать такой, каких не любят. С изъяном, неисправимым, как людское саморазрушение. С уродством смиряются. С маленькими умственными способами — живут. Совсем другое дело, считала Темная Пучина, если жить не по общественным нормам, идти против установок, против чего-то, по их мнению, естественного. Как никто другой, Темная Пучина знала людей и то, как устроены их узкие умы, и потому ей ничего не стоило превратить дочь Джоуи Дрю в настоящее позорище, в стократ хуже тех неудачных экспериментов, которые он оставил умирать в студии. Она прокляла Одри Дрю на страшнейший из религиозных грехов, на испорченную, перевернутую любовь — этого, считала Темная Пучина, достаточно. Это даже лучше. Вместо того, чтобы нарочно вселять в неё некого рода серьезные девиации, Темная Пучина сыграла более изощренно — она позволила Одри терзать себя, принимать и отталкивать, ведь с одной стороны она любит взрослых, самодостаточных и сильных людей, а с другой, в основном эти люди — женщины.       Когда она поняла, что сделала одолжение Шуту, ведь так он и задумывал, она не расстроилась, вовсе нет. Какая разница, кто за кем пойдёт и кто кого полюбит? Темная Пучина ничего не знала о любви, но знала, как на любовь реагируют люди: она знала, из чего любовь состоит, как превратить её в смертоносный кинжал и сквозь неё протянуть глубоко запрятанные в человеке желания и мысли, коих он боится и с коими бороться в близком бою не способен. Она заставила Одри Дрю сомневаться. Сделала так, чтобы Одри Дрю ревновала и злилась. Она превратила её любовь в яд, и все бы шло как и должно, но неожиданно яд превратился в лекарство. Когда Темная Пучина топила Одри в себе — сука выбиралась, и сердце её тогда влюблённо, жарко билось. Когда Темная Пучина подкидывала ей испытание за испытанием, мороча голову и путая чувства — Одри выходила из лабиринта, влекомая мечтой о счастье рядом с любимым человеком. Темная Пучина заставляла Одри стоять на месте, слыша в ушах леденящий жилы голос из тьмы. Она выбиралась. Кто-то её толкал вперед или нёс на себе, своим голосом заглушая её заклятия.       Темная Пучина знала, слабое место Одри — это её сердце. Поэтому она призвала тень Чернильного Демона, заставила по ночам вспоминать лица убитых друзей, позволила увидеть истинное будущее, где все кого бы она ни полюбила в итоге умерли по её вине. Но теперь она понимала и кое-что ещё. Пока Одри есть, на кого опираться, она не сдастся. И едва Темная Пучина осознала это, её проникающий в самую суть убийственный взгляд пал на вторую девчонку. Такую же приземистую, лишь на сантиметр выше, с этим звонким смехом, заставляющим Одри трепетать, как бабочку на ветру, с ножиком на поясе. Неприметную. Пустое место. Ту самую посланницу Шута. У неё тоже были свои тайны, свои черные, вязкие глубины, куда она лишний раз боялась спускаться, но, в отличии от Одри, умела этот страх перебарывать.       Ничего. Она сломает их обеих. Убьет сначала рыцарскую предательницу, разорвёт на части, медленно, со вкусом, чтобы Одри видела — мир, который она считала неизменным, ломается здесь и сейчас. А когда придет черед её Сосуда… она уничтожит её. Изнутри.

***

      Ждать Одри пришлось долго. Фриск понимала, что с ней ничего не случится, ведь, если такое произойдет, она сразу услышит, а если не произойдет — то все будет в порядке. Возможно, сидя перед могилой отца, Одри не заметила, как уснула, и сейчас блуждала в лабиринтах сна, ища его душу. И все, что Фриск может, это терпеливо ждать и не накручивать себя, как она умела. Нужно просто быть спокойной. Просто быть терпеливой и решительной. Даже если собственные силы на исходе и хочется спать, спать вечность, не шевелясь. Даже если единственное желание после всех пережитых приключений — однажды уснуть и не проснуться в этом удивительном, но ужасном мире тьмы и чернил.       Она лежала на выпотрошенной кровати, перекатываясь с боку на бок, и сомнения и страх росли в груди, как сорняк. Невесть откуда взявшееся чувство одиночества сжирало: теперь, оказавшись с собой один на один, Фриск чувствовала себя не такой защищенной, как рядом с Одри. Несмотря на то, что это ей обычно была нужна помощь, Фриск знала — если ей станет плохо, Одри придет и поможет. Она снова зашьет её рану, снова обнимет без повода, снова посторожит сон, и все будет, как должно быть: спокойно, правильно. Но некая темная сила, злое нечто приходило к ней, стоило Одри пропасть. Засыпая, она обрекала девушку на смутную тревогу, растущую с каждой новой неспокойной мыслью. Не говоря с ней, она открыла врата в разум Фриск чему-то инородному, хаотичному и от того страшному. Уходя решать свои проблемы, Одри оставляла Фриск наедине с её собственными.       Девушка обняла себя, прижав колени руками к груди, так что стала похожа на комок, и закрыла глаза. Но там, во тьме закрытых век, её как и всегда поджидали вросшие в неё, как паразиты в тело, образы. Она помнила, как стекала кровь по запястьям и драло, рассыпая его в труху, горло, как люди под ней копошились, точно муравьи, живя своей обычной, непримечательной, но счастливой жизнью, пока она висела на высоте нескольких метров над землей и боролась с безумием. Безумием сильным, побеждающим. Безумием, за которым приходит смерть. Тогда же она вспоминала и другое. Она возвращалась в сырой мрак, где на неё обрушивались удары ремнем и крепко сжатые кулаки, где кромка ножа срезала с неё кусочки плоти, а гвозди глубоко врезались в плоть, с хрустом ломая её кости. Тогда она тоже сходила с ума, и тоже боролась с этим, ведь, когда ты не ты, ты уже мёртв.       И Фриск убегала, открывая глаза и перекатываясь на второй бок. И все повторялось: только теперь она тонула, наполняясь водой и захлёбываясь давящим холодом, и кровь дымом растекалась вокруг неё, словно обращаясь в крылья, дабы вознести её над водой, как птицу-феникс. А убегая оттуда — она неизменно оказывалась в золотом зале, повидавшем тысячи её смертей. Она вспоминала всех, кого любила и потеряла. Видела все, что сотворила. Но знала, знала и убеждала себя: я хороший человек, и не во всему своих проблемах виновата я. Я не виновата, что меня бросили, в этом нет моей вины. Я виновата в Геноциде, однако он прошел, а я изменилась и стала другим человеком, поэтому я не должна корить себя. Я не виновата в смерти сестры. Я не виновата, что Одри плохо. Я не виновата в том, что начинаю сомневаться в собственном плане.       Но она устала. Её выжали, сломали, разобрали и собрали заново. Фриск знала, Одри испытывает похожие чувства и точно знала, что она мучается одним вопросом, которым мучается и Фриск. Они защищали ганзу, защищали друг друга, защищали мир. Но что будет, если они не смогут больше бороться? Кто защитит их самих? И это пугало, пугало прямо до нервного смеха и плача. Девушка с ножом могла быть ради Одри сильной очень долго, однако все рано или поздно кончается. Одри способна на все ради Фриск, способна перебороть себя и побороть любого врага, и если с её напарницей что-то случится — Одри её спасет и защитит. Но и её может не хватить.       Она снова подумала о том, о чем запрещала себе думать, и мурашки пробежали по спине. Их друзей не стало. Жизнь разбилась на до и после. Они с Од одни в запутанном в самом себе, неподдающемся законам физики и логике мире. У её девушки гребанная психологическая травма, и теперь она видит во снах своего убитого брата: он охотится на неё или она охотится в его теле. Она слышит голоса в чернилах. Не может толком простить отца за ошибку двадцатилетней давности. У Фриск голова шла кругом от того, насколько все сложно, она не знала, как со всем этим разобраться.       Да в конце концов, как ей самой жить? Она вне закона. Её король, её предводитель хотел пристрелять её, как псину, а потом предпринял попытку зарезать прямо во сне. В лагере к ней относились, как к предательнице — преступнице, продажной шлюхе, к кому угодно, но не как к подруге и сестре по оружию. Она выполнила предназначение, данное ей Шутом: она сделала Одри такой, какой та должна быть, и даже больше — помогла достать Ключи… И Фриск больше нет места ни в чьих планах. Едва они выберутся из чернильного мира, Рыцари пойдут на неё войной, и никто ей не поможет. Легче остаться здесь и прожить очень долгую, но вряд ли счастливую жизнь… ведь счастья на костях не построишь. Оставшись в студии, Фриск и Одри обрекут друзей на заточение в Месте Мертвых Огней, и они обе не пойдут на подобное.       О чем же думает дура с ножиком? Да не о чем. Она все прекрасно понимает, ей невероятно страшно, наверное, как никогда ещё не было, и потому она грезит об одном спокойном вечере, что плавно перетечет в ночь, и они, две путешественницы, займутся любовью. Никого рядом нет. Больше не за кого беспокоиться. Они есть друг у друга, и их отношения — лишь бы не накаркать, ничего не испортить! — длятся и будут длиться ещё долго, очень долго. И нет ничего зазорного в том, чтобы порой думать о партнере в сексуальном плане, да? Тем более сейчас. Когда все плохо, и есть вы двое. Но Фриск знала, что не станет даже спрашивать: Одри не до того сейчас. Ей слишком трудно и больно, чтобы думать о сексе. А со стороны Фриск, ко всему прочему, как бы она ни убеждала себя в обратном, это ещё и очень эгоистично.       Что бы там её мудрые друзья сказали? «Не парься — глотни кетчупа»? «Хорошая встряска тебе поможет», «Меня в такие моменты всегда успокаивало кататься на шарике из воздуха». Н-да. Не густо.       Фриск встала. Подошла к двери, прислушалась, постучалась. Ни звука. Тогда она тихонько её приоткрыла, буквально одним глазком проверить, в порядке ли Одри. А та спала, спала на заново зарытой, уложенной потухшими свечами могиле своего отца, и плюшевый Бенди с надетой на него призовой шапочкой выглядел здесь и очень кстати, и очень чужеродно разом. Фриск решила ей не мешать и закрыла дверь. Почему она не перенесла Одри на кровать, не накрыла её ничем? Фриск от чего-то показалось, она может отвлечь её любой мелочью, и этого делать не стоит. Мало ли, вдруг Одри нашла Джоуи Дрю или он нашел её, и сейчас они разговаривают о своих отношениях, своей семье?       «Может, она также как и я порой не хочет просыпаться? — подумала Фриск. — Во снах все хорошо. Во снах есть невозможное: отец, с которым можно поговорить по душам и попросить совет, полная безопасность…».       Жалей себя дальше, глупая сиротка, черный, глубокий голос прорезался в её сознании, и Фриск засомневалась, является ли он её собственным. Горько усмехнувшись, она прислушалась к этой мысли. Все мы знаем, что ты боишься остаться одна. Поэтому ты так стремишься всем помочь. Иначе ты станешь не нужна.       Фриск поспорила бы с собой, но не стала. В сказанном было много правды, и то, что она наконец признала это, хорошо. Она действительно боялась одиночества, боялась снова оказаться в темном подвале совершенно одна. Хотя помогала она людям не из-за этого. Одри — потому что любила. Генри — потому что он её друг. Гетти — потому что они из одной команды и потому что ей правда требовалась помощь. Всем, с кем бы ни общалась Фриск, была нужна поддержка, и она её давала. Некто в потоке сознания оскалил зубы в злобной улыбке: девушка услышала чей-то вздох, и ей стало холодно.       Какого это было, когда ты сидишь, привязанная к стулу, и ничего не можешь сделать с гвоздями, один за одним вонзающимися в твою плоть? Больно? Одиноко? Фриск кивнула. Да, одиноко. Не важно, сколько боли причинили, важно то, как она чувствовала себя в тот день. Она была слабой, никчемной и безвольной. Она знала, если позвать на помощь — никто не придет. Знала, никто не спасет её как можно скорее, если вообще спасет. Она убеждала себя в одном, она постоянно повторяла, надеясь поверить: все будет хорошо, я выдержу любые пытки, только бы эта сука Роуз не добралась до моих ребят. Но на самом деле она просто хотела все это закончить. Хотела, чтобы они пришли за ней, доказали, что в самый темный час своей жизни Фриск борется не в одиночку.       Резкая боль электрической, колющей дрожью промчалась по телу, и Фриск обняла себя. На миг она оказалась во власти Роуз, и она снова отрезала ей мочку уха и вбивала гвозди в пах, не замечая истерических полубезумных воплей совсем рядом.       Бедная ты наша… издевательски прошептал голос. Тебе так доставалось за это путешествие… ты столько страдала… столько терпела, лишь бы помочь этим неблагодарным козлам… и чем же тебе все отплатили? Рыцари жаждут твоей крови, Шут просто забыл про тебя, он даже не догадывается, как сильна твоя ненависть к нему, Одиннадцать выкинула, как мусор… ты старалась ради ганзы, но они мертвы и разошлись… ты меняла Эллисон тазики, пока она не могла встать, укачивала ту низкую с цветком вместо глаза, когда она потеряла подругу, до последних сил боролась за Тома, когда того ранили, всячески шутила для всех, готовила им, желала сладких снов, как мать… Но правда в том, что ты их всех раздражала. Они считали тебя недалекой. Думали, ты не умеешь видеть наперед и вечно ставишь их под удар. Ты сама слышала, какого мнения о тебе были Марк и Джейк. Ты знаешь, Одри была в числе тех, кто всячески намекал тебе: Фриск, лучше помолчи — за умную сойдёшь.       Девушка сидела на кровати, и она сжала её края, не замечая, как вонзаются в кожу занозы и как трещат костяшки. Она боялась предположить, откуда взялся этот голос. Ужас от одной мысли, такой далёкой и крамольной, что это не её голос, ведь она не могла бы сказать себе нечто подобное, пробирал до костей. Фриск замерла. И замёрзла, как будто лежала в снегу. Но самой ужасной оказалась правда. Все эти слова оказались истинны, ведь шли прямо из сердца. Она помнила, как все просили её не шутить и заткнуться. Когда Одри, не сдерживаясь, снова и снова выплескивала на неё свою ярость.       Неужели ты не заслужила большего? Твои друзья из Рыцарей не идеальны, но они хотя бы бросились на помощь, узнав, что тебя собираются убить! Ты не инструмент какой-нибудь. Ты человек. Глупый, маленький и слабый человечек, который все, чего хочет — ранчо, собаку и дохера секса. Ты ведь совсем недавно потеряла девственность, да? И сколько тебе лет? Точно не двадцать пять, нет, будучи Рыцарем ты прожила очень долгую жизнь… сто? Двести? Теперь — злобная усмешка. Чтобы никто не трогал… чтобы призраки прошлого не догнали тебя… Просто быть любимой. Жить тихой, неприметной жизнью, зная, что ты чего-то стоишь и люди тебя любят. Что тебя любит один конкретный человек.       Откуда пришла эта смелость, Фриск не нашла: она пыталась разглядеть её путь, какие воспоминания и чувства разожгли её, и ничего не увидела. Точно смелость родилась из пустоты. Фриск выдохнула, сморщившись, как от удара и, уже зная, с кем говорит, произнесла:       — Привет, — космический ужас, испытанный в Месте Мертвых Огней, сковал её льдом, и вместо паники пришли пустота и спокойствие, будто ей было все равно. Будто пришла не Темная Пучина, а старый друг. Быть может, так и было. Если Темная Пучина то, чем она кажется, она действительно старый, старый друг, в сложные минуты оказывающийся у тебя за спиной, дабы толкнуть вниз головой с крыши. — Это ты ведь нас мучаешь, да? Ты говоришь с нами сквозь кошмары…       Откуда только взялась эта храбрость заговорить с ней?       Беглянка, она предстала перед Фриск в новом любимом образе — тени Чернильного Демона, будто отделившейся от своего хозяина, заживший своей таинственной молчаливой полужизнью, прикованной к стене. Фриск повернула голову в её сторону, и сердце екнуло: она вспомнила, как испугалась в первый раз, как боялась, когда Одри стала рассказывать о своих снах. Темная Пучина вздохнула, и её ледяное дыхание опалило лицо. Я знаю все твои мысли. Не думай, что ты не одна. Ты одна. Ты одинока и рядом с Одри, и в центре целой толпы, ибо нет и никогда не будет во вселенной места, где тебя такой, какая ты есть, приняли бы. Ты предательница. Ты ранила и убивала своих. Ты пытала своих друзей и лгала им в лицо. Ты всегда… врешь.       Затем длинные полупрозрачные теневые когти соскользнули со стены, и Фриск ощутила, как они касаются её лица. Мягким, осторожным движением, будто это была не Темная Пучина и не Чернильный Демон, а ласковая любовница. Она затряслась против своей воли, и самообладание, тот стержень, державший её целой и сильной, чуть не пропал — Фриск ухватилась за него, укрепила собственной решимостью. Леденящий душу, заставляющий стынуть кровь страх парализовал её, когда она в полной мере поняла, кто перед ней, с кем она говорит. Со Смертью. С воплощением Тьмы. С чернилами, наполняющим эту студию, как кровь. С чем-то непостижимым, демоническим.       Мертвые Огни ждут, когда ты вернёшься к ним, прошелестела Темная Пучина, словно, пела песню высохших, погибших зимой листьев. Они все ждут… когда тебя не станет. Глупой, как червяк, жестокой эгоистки…       Она не позволила сомнениям возобладать над собой. Они врезались в неё, как в щит, и она, проехавшись назад, как от удара невообразимой силы, вся напряглась — и отбросила их. Фриск знала, что нет идеальной жизни и идеальных людей. Она жестокая и беспощадная с врагами, она врала всем, кого любила, пытаясь не дать им разлюбить себя, она выбирала их вместо себя, теперь старалась выбирать себя вместо них. У неё есть проблемы, и студия вспорола наросшие язвы и позволила им гноем выплеснуться в мир. Фриск вспомнила нарочно забытое, сделала много немыслимого, в том числе и пошла против Рыцарей, переосмыслила все случившееся с ней раньше и получила новые шрамы, которые будут напоминать о себе до конца жизни. Это путешествие могло закончиться давным давно и куда лучше для неё, но у Фриск, Одри и судьбы, если та существует, были свои планы.       — Я люблю её такой, какая она есть, — устало произнесла Фриск, зная, что даже Темная Пучина не сумеет переубедить её в обратном. — Она злюка. Порой стерва. Но я знаю, что если не помогу ей сегодня, завтра, через неделю, я себя не прощу, ведь она бы сделала для меня то же самое. Я люблю своих друзей, я вообще, давай на чистоту, людей люблю, пока они не хотят меня убить и навредить моим родным, — она отшатнулась от тени, и когти скользнули по коже, высасывая оттуда тепло, как снежинки, методично ложащиеся на затухший костер. — Я убивала монстров и людей. Я бы убила Василису, Шута, Уилсона, не оживай он постоянно, Роуз, Харви, продолжи он идти по скользкой дорожке… Я жестокий человек. Но эгоистка ли я? Пожалуй, не совсем. Я ведь за людей, за всеобщее благо жизнь отдам.       Врешь, прошипела Темная Пучина прямо ей на ухо. Все вы видите себя лучше чем вы есть на самом деле. Нет, я знаю, что ты сделаешь, если выбор встанет между общим благом и твоим счастьем: ты выберешь второе.       С этим сложно было поспорить, и Фриск не стала. Страх ещё жил в ней, не вылетая наружу, не круша её в щепки. Она просто была, и она знала, знала все, о чем хочет ей сообщить Темная Пучина, чего добивается от неё. Фриск сбежала из Места Мертвых Огней и разозлила её, и потому битва у Иггдрасиля и случилась. Ненависть, рождённая из раны на теле уязвлянной гордости захлестнула Темную Пучину, и она проучила наглую беглянку, проучила всех, кто не воспринял Чернильную Королеву всерьез. Во Фриск, как и в любом человеке, было достаточно рычагов, за которые Темная Пучина может потянуть и потянет. Боялась ли она? Да, она боялась сейчас так, что сердце разбивалось в крошащуюся пыль и хотелось забиться в угол и захныкать.       Она ведь, по правде сказать, настоящее ничтожество. Растеряла большую часть сил, поссорилась со всеми, кого любила, бросила тех, кто в ней нуждался, вместо того, чтобы подумать — отправилась в опасное путешествие вместе с психически нестабильным, сломанным человеком. Хуже судьбы и придумать нельзя. И все для чего? Не ради великого подвига, не потому что она особенная. Просто в ней есть определенные качества, качества, выращенные искусственно с помощью силы времени и упорству Шута, и их она передала избранной.       Ты загнанна в угол. Тебе некуда бежать. Единственная твоя дорога ведет ко мне, дыхание Темной Пучины теперь оказалось на затылке, когти из тени — на плечах. И она прошептала: Хватит бежать, хватит прятаться, перестань бороться. Пришел твой черед умереть, и ты это не исправишь.       Фриск сказала бы, что у неё есть проблемы с самооценкой. Мне, думала она, точно нужен хороший психолог, а ещё желательно ранчо, собака и секс. Особенно, если все это вместе с Одри, и чтобы где-то рядом, то заходя в гости, то зовя на встречи, маячили друзья. Умирать Фриск не планировала, и мыслей таких никогда не было. Её сущность строилась на противодействии смерти, возжелай она умереть — и все, она перестанет быть собой. Может, своей смертью она ничего не изменит. Может, своей жизнью тоже. Зато она веселая, хорошо шутит, способна поддержать боевой дух…       Руки тряслись.       Ты так в вас веришь? Наивная дура… когда все случится, ты уйдёшь добровольно. Ведь никто тебя не станет останавливать.       — Ты тоже умеешь врать, — горько усмехнулась девушка с ножом. — Я своими глазами видела, как злятся мои друзья, когда я делаю нечто, что может меня убить. Либо меня страстно целуют на прощание, либо закатывают истерики и чуть ли не приковывают меня наручниками к батарее.       Фриск вспоминала, как порой сильно Одри её любила, и красная решимость разгоралась все ярче: она видела обнаженную спину и счастливую улыбку возлюбленной после их первой ночи, помнила, как Одри поцеловала и укусила девушку с ножом, слышала, как будто повторялось громкое эхо из прошлого: «Я люблю тебя. Я не знаю твоего имени, но мне кажется, оно холодное и прозрачное, как осколок льда. Я боюсь сделать его теплее, словно оно может растаять». Фриск ревновала, злилась, обижалась, ведь любовь Одри легко превращалась в гнев, который мог вырвать с корнем Иггдрасиль. Однажды Одри почти врезала Фриск, испугавшись за неё, и девушка позволила неуверенности и подозрению победить — она хотела бросить Одри и разорвать их связь. И не смогла, и нынешняя Фриск благодарила тогдашнюю.       Ты все равно знаешь, что ты ничтожество!       — Знаю.       Подаренные перед разлукой воспоминания теплились в мозгу, перекатываясь, как морские волны.       Прошлая жизнь кончилась, но к новой ты так и не привыкла! Ты ломаешь все, к чему прикасаешься. Ты не спасла их. Ты делаешь Одри только хуже. Ты сидишь и ждешь чуда вместо того, чтобы действовать, потому что ты никогда не умела жить для себя и впредь не научишься. Ты молот, которым выковывают сталь, меч, что разит врага, и сомневаюсь, что кто-нибудь и когда-нибудь вспомнит, что ты помимо всего прочего была человеком и принимала непосредственное участие в этих событиях.       — Знаю.       Твои родители сдохли, потому что даже здесь ты облажалась — ты не смогла не дать Шуту обратить на себя внимание, как пощечина, прозвучали её слова.       — Знаю, — с трудом вырвала из себя Фриск.       И своих приемных ты никогда не ценила, раз помнишь другую семью.       — Знаю, — призналась она. — Возможно, я никогда не ценила данное мне. Но впредь буду.       Пасть Чернильного Демона оказалась совсем близко: его дыхание заставило щеку и ухо онеметь, когда он произнёс голосом Зла:       У вас не осталось времени.       И… Темная Пучина пропала.       В растерянности Фриск не поняла собственных чувств, и когда она сгорбилась, борясь с тяжелой горячей тьмой внутри, точно собственная кровь взбунтовалась против неё, то удивилась, ведь следующая дрожь принесла избавление — слезы, которые двумя мокрыми дорожками потекли по щекам. Тишина закрылась в каждый угол, проникла в каждую тень, заглушила дыхание и далёкие звуки снаружи: не доносились ни всплески чернил, ни плач, ни хрипы проходящих мимо монстров, от эхо воплей. Фриск спрятала лицо в руке, и между ребер образовался шар, нажавший на кости с такой силой, словно мог их всех переломать. Темная Пучина покинула её, голос Зла затих. Но в чем Фриск всегда была уверена — это в способности Зла возвращаться. И Темная Пучина вернётся, и они снова будут говорить, и она снова попытается сломить её решимость.       Она любила свою семью. Любила своих друзей. Любила себя, пусть и не всегда, пусть казалось порой, она сама с собой в ссоре. Не сомневалась в тех, кто ради неё пожертвовал жизнью и был рядом, когда это требовалось. И все-таки, Фриск не врала себе и знала: многое из сказанного Темной Пучиной правда. Она неблагодарная. Она жестокая. И не столь надежная, какой хотела казаться.       Когда за дверью послышалось копошение, Фриск, пару часов пролежавшая, глядя на выход, перевернулась и уставилась на Одри, которая выплыла в гостиную, подобно бледному призраку с рассыпавшимися по плечам спутанными смолисто-черными волосами. Тихо щелкнуло, лучик света, проникший на миг в комнату с могилой, врезался в дверь. Безмолвная Одри взглянула на Фриск, и та поняла, что ничего не получилось. Она не нашла отца. Не поговорила с ним. Молчаливо Одри обошла кровать и села рядом с Фриск. Та села, прислушалась.       — Не пришел, — сказала Одри. — Может, в следующий раз… но сейчас он не пришел.       — Значит, был занят своими… призрачными делами, — попыталась пошутить Фриск и боднула её в плечо. — Не расстраивайся. Ты права. В следующий раз придет. На крайняк воспользуемся доской Уиджи.       Одри вздохнула. Видно, ей было не до шуток. Вместо ответа она облокотилась на неё, виском касаясь плеча, и Фриск почувствовала, как внутри приятно разливается теплое и на ощупь очень мягкое ощущение, словно бархатные ленты оплетали все раненое и поломанное.       — Спасибо, что поддержала, — сказала Одри. — Ты умеешь мотивировать и успокаивать тем более. Как ни странно… мне сейчас так плохо, что почти хорошо. В плане… я опустошена и расстроена и не знаю, как мне быть, но я чувствую себя свободной, ведь начала его прощать и знаю, что, куда бы мы с тобой ни пошли, у нас есть цель, — затем она подняла на неё взгляд, и желтые яркие глаза словно превратились в два озера, в которых отражалось солнце. Лунный камень покачнулся на шее. Маленькая царапина над бровью почти прошла, заметила Фриск, разглядывая и утопая в этом зрелище. — Ты как? Выглядишь подавленной.       Фриск скрыла от Одри перевод сообщения на азбуке Морзе, боясь напугать. Теперь Темная Пучина пришла к ней воочию и напророчила скорую смерть, ведь смерть гонялась за ней не меньше, чем за Одри, и именно Фриск оказалась в Месте Мертвых Огней и сбежала оттуда. Как рассказать обо всем человеку, который сам едва справляется с навалившимися на него горестями?       — Просто устала.       Взгляд Одри стал строже. Глядя в её глаза, Фриск прямо ощутила себя не в своей тарелке, настолько стало неловко от стремительной смены настроения.       — Я вижу, когда ты врешь, — сказала девушка. — Мы можем не видеться день или почти неделю, но все остальное время, что мы провели в пути, я тебя видела и наблюдала за тобой также, как ты наблюдала за мной. Пока я во время рисования высовываю язык, ты сглатываешь, когда лжешь, а ещё у тебя нога дергается, носок стучит по земле, что выдает мне больше, чем любые твои слова.       Фриск вдруг смутилась: она неожиданно поняла, как хорошо Одри изучила её, и ей это понравилось. Конечно, было жутко, но как тут не выучишь привычки и движения, когда ты с девушкой проводишь каждый день в дороге и в перерывах от дороги?       — Я не настаиваю, — напомнила Одри. — Просто… мы довольно часто говорим обо мне и редко о тебе, хотя ты пережила ни чуть не меньше. А ты молчишь.       — Так уж редко? По-моему, ты знаешь, что я порой вижу кошмары, скучаю по семье и тоскую по нашей ганзе. Я боюсь за Эллисон, Рэн и Захарру. Переживаю за тебя, — она предприняла последнюю попытку уйти от разговора. Фриск не хотела говорить о Темной Пучине и их разговоре, о своих тревогах и желаниях, о страхе перед неизвестным, ведь тьма не то, чем кажется.       — Но как ты? — Одри выделила «как» таким образом, что Фриск поняла, какое «как» она имеет ввиду. Насколько все плохо? Опишите, на что похожи ваши чувства, на какую глупость вы готовы пойти под влиянием этих чувств? Вам нужны антидепрессанты или нож на горле? И Фриск сдалась.       — Плохо. Мне очень плохо. Я не хочу об этом говорить. Скажу «Хорошо» — ты поймёшь, что это не так, и будет беспокоиться. Скажу правду — и буду знать, что ты теперь переживаешь. Но мне правда хреново, ведь я боюсь, как там дальше пойдёт. Я устала идти, устала быть решительной, устала от всего этого… — Фриск смолкла, не зная, как сказать это не грубо. — Я хочу осесть где-нибудь подольше, чем на день, и там, где, желательно, безопасно. Сил моих нет. Слишком много потрясений для нас обеих, и быть сильными все сложнее.       Одри задумалась. Впрочем, Фриск тоже: ей показалось, что рассказать о Темной Пучине не такая уж плохая идея, ведь, если она заговорила, это значит, намечается нечто ужасное. Но как, как сделать так, чтобы Одри не беспокоилась и не загонялась из-за этого?       «Ты загнанна в угол. Тебе некуда бежать. Единственная твоя дорога ведет ко мне. Хватит бежать, хватит прятаться, перестань бороться. Пришел твой черед умереть, и ты это не исправишь»…       — Нужно поднажать, — нашла Одри слова. — Мы… мы отдохнем, клянусь. Нам бы только добраться до Прожекториста и забрать у него проектор, а потом… потом, видимо, как и планировали. В Город Разбитых Мечт. В тот самый дом, — она взяла Фриск за руку и, поцеловав её в щеку, от чего девушка снова покрылась мурашками, добавила: — Всё будет хорошо, солнышко. Обещаю.

***

      Они глубоко ошибались.       Ледяной воин ожил значительно недавно — каких-то десять дней назад, когда темная сила подняла его кристальные, сотканные из холода веки, и произнесла, словно впечатывая в сердце приказ: «Убей их всех». Ледяной воин посмотрел синими, бездушными глазами на некое существо, что возвышалось над ним, безликое, в бесформенном балахоне, затем поднял руку — рука лежала поперек голой голубой груди, длинная, исходящая паром от холода. Он сжал и разжал пальцы, и каждое его движение издавало звон, с которым трутся друг о друга алмазы, куски битого льда. Эта рука, с его полупрозрачной голубой кожей, была как новенький меч, призванный убивать. Ледяной воин, лежавший на его столе, спросил на своем языке, зачем, человек в тени ответил: потому что вы все мои должники.       Затем дым щупальцами посыпался с его одеяния, будто щупальца те имели собственную волю, осели на пол густым кольцом и заструились во все стороны круглого, пустого зала. Огни свеч, разложенных вокруг ледяного воина, потухли, и наступила тьма, и там, в этой тьме, стали слышны голоса. Дым вился вдоль его тела, просачивался под пол, пропадал в трещинах стен и за закрытой дверью, и только Дьяволу тогда было известно, куда уходит оживший мрак. А уходил он сквозь время, забираясь в самую его суть, дабы оттуда пройти в прошлое, в события, которые давно минули, а потом — в щели между мирами, многие годы назад кем-то оставленные, как раны. Тьма прокралась в иное измерение, в мир, пахнущий иначе, движущийся в ином времени и направлении, и ещё, ещё глубже: в тот смежный мир, присосавшийся к основному, как пиявка к шее.       Тела, разбросанные по помещению, освещённому слабым светом могучего древа, не шевелились. Десятки трупов должны были разложиться, но нечто злое уже давно держало их целым, невредимыми, почти живыми. День ото дня они, погруженные в самый глубокий сон, ждали часа пробуждения. Запах разложения просочился под кожу, неподвижность, превратившая их кровь в красный кисель, льдом сковала конечности, кровь, въевшаяся в рваную одежду, давно застыла и задубела, намертво прилипнув к полу, к телам, стягивая кожу. У одного, седовласого высокого человека с тростью, во рту копошился паук. Вторым, поросшим грязной от крови шерстью, уже какой день обедала ворона, никак не способная взять в толк, почему, сколько бы она ни возвращалась на поле брани, трупы выглядят почти как новенькие, словно их время отматывается назад. У третьего, лежащего рядом с вытащенной из груди при прошлом сеансе стрелой, в отражении поблекшего широко раскрытого глаза вились другие вороньи тени и отражался, мигая, золотой свет Иггдрасиля. У четвертого, некогда сожженного заживо, снова отросла кожа.       У всех без исключения на шеях были татуировки в виде крыла летучей мыши, и все они разом засеребрились. Дым вдруг вынырнул из-под корней, из взорванного прохода, вокруг которого лежали обломки камня и дерева, и, соединившись в одной точке, стаей змеей пополз к трупам. Он накрыл их чернильно-черным облаком, повторяя, повторяя вновь и вновь: «Встаньте… Встаньте…». Он выжигал в их черных гнилых сердцах новый приказ, оплетал их души новыми путами, и с каждой прошедшей секундой жизнь к ним возвращалась.       И они открыли глаза.