Тройная доза красных чернил

      Теперь Одри не отпускало ощущение, будто кто-то преследует их, и что тучи вновь сгущаются над ними. Уходя все дальше от убежища отца, она бежала не только к конкретной цели, но и от некой угрозы, природу которой она ощущала и никак не могла характеризовать в уме. Они покинули дом около двух дней назад и все это время находились в непрестанной погоне за временем: обе мчались, не отвлекаясь на еду и сон, обе убегали, убегали вперед, в неизвестность, теряясь и путаясь в помещениях студии. Чернильные лужи разбрызгивались во все стороны от их бега, ветер драл уши, воздух — выдавливал жизнь из груди. Одри не замечала ничего. Она бежала, шла, пересекала препятствия, перепрыгивала пропасти, и ни что её не отвлекало от собственных невеселых мыслей, словно тиски сжавшие разум.       Мир менялся. Чернила закапали с потолка, стены сузились, затем — расширились, и сквозь мрак появились нагромождения бочек, и чернила теперь слабо капали из старых труб потолком, потом — появился зал со стендом, возле которого стояли ряды стульев и висел проекционный экран, но самого проектора не было — и тем самым пропала последняя надежда не идти туда, куда они шли. Снова и снова студия переворачивалась вверх-дном, снова и снова Одри ступала по знакомым раннее местам, но её впервые за долгое время интересовала не возложенная на эти хрупкие плечи миссия, не всепоглощающая вина перед теми, кого она подвела. Тяжелое, мерзкое ощущение, будто что-то изменилось также стремительно и незаметно, как студия вокруг, не покидало её: оно проедало в ней дыру, заставляло мыслями и душой возвращаться к цепи, тянувшей её вниз, и Одри не знала и боялась знать, куда спуск приведет.       Нечто злое пробудилось, и это была не Темная Пучина. Она вернулась давным-давно, в тот день, когда Одри позволила ей победить. И теперь вместе с ней тенью мертвого брата шествовало необъяснимое, пугающее чувство с запахом мертвечины, будто то, что было мертво, мертво навсегда, вернулось. Мастерская, какой-то заброшенный лагерь, пристань с лодками, качающимися на чернильных волнах, коридор, открытая дверь, снова коридор, большой зал с цветами. Одри не замечала: она видела только свое невидимое воплощение тревоги, эту прозрачную, не позволяющую нормально соображать стену забвения. А ещё… ещё она не могла перестать думать о Фриск. Единственная мысль крутилась, как бобина, насажденная на дрель, и вертелась она, уже потрескивая и дымясь. Тревога, перерастающая в темные, пугающие фантазии и размышления о том, что с ней могло происходить, жали на сердце, как груда камней, пытающаяся раздавить прочное, но маленькое и теряющее целостность семечко.       С Фриск не все в порядке, это Одри поняла в ту же минуту, когда проснулась после безуспешных поисков отца, и с тех пор ощущение, будто она в беде, не отпускало Одри. Пока её мучали сны о Харви, охотящемся на потерянных, Фриск либо не спала вовсе, ворочаясь с боку на бок и о чем-то усиленно думая — или, точнее, убегая от дум, как от несущейся на неё снежной лавины, — либо спя совсем мало, не больше двух-трех часов. Одри не знала, как спросить, ведь она все отлично знала о ней: она знала, что Фриск также тяжело, и эта тяжесть, этот концентрат страха, постоянного беспокойства, вины и тоски, все чаще дает о себе знать. Одри желала ей только добра. Она хотела, чтобы девушка с ножом была в порядке, чтобы она оказалась в безопасности и больше ни о чем не беспокоилась: ни о бобине, ни о своей семье, ни об Одри в частности. Одри порой так хорошо считывала язык её тела, что, казалось, могла бы прочитать и мысли: когда Фриск вспоминала Рыцарей, когда вспоминала, едва видя изувеченных потерянных, себя в грязной пыльной подсобке, когда думала: «Мы точно со всем справимся» и «Нам хана». А иногда Одри удавалось добиться от неё честных ответов. Почти честных.       Как странно… недавно Одри считала, что слишком ослабла для продолжения этой борьбы. Она считала себя совсем сломанной, совсем никчёмной, но как только она почувствовала, как человек, на которого она могла опереться, стал сдавать позиции, в ней проснулись силы, о существовании которых ранее и не подозревала. Каждый удар, каждый вой голодного желудка стали ощущаться иначе. Каждый вскрик, каждый тихий, доносящийся из сна голос стал другим, не столь важным, пока они касаются исключительно Одри. Однажды, рассуждая о последних событиях, Одри приходила к выводу, что ненавидит себя. Ненавидит, ведь, сколько бы ни пыталась, не могла сделать так, чтобы весь урон доставался ей — она не могла ни смягчить удар, который приходится на Фриск, ни остановить его, а просто смотреть, наблюдать, как этот человек страдает от того, что его бы при иных обстоятельствах не коснулось. И Одри злилась, и злость заглушала предчувствие, пахнущее, как разложение мертвого, застывшего, как восковая фигура, тела.       На десятый день путешествия они настигли одной из своих целей. Тогда они ступили в старую студию, и от чего-то Одри показалось, что некогда по этим помещениям блуждал Генри: просторные комнаты, соединенные с друг другом открытыми проходами и толстыми пыльными стеклами, маленькие камеры на штативах, в которых никак не пролезла бы массивная бобина, раскиданные в разные стороны столы, желто-оранжевый рассыпчатый, как песок, свет — все напоминало не новую, а именно старую её версию. И также Одри подумала, что они близко. Совсем-совсем близко.       — «Я не хочу здесь работать», — прочитала Фриск очередную надпись на стене и не удержалась: — Слушай, ну, я могу его понять. Никто бы не захотел.       «Он освободит нас», — гласила следующая надпись, расположенная в конце прохода между двумя стеклами, должно быть, отделявших кабинеты друг от друга, ведь в некоторых Одри находила знакомые столы для художников. На некоторых вметающее лежали незаконченные скетчи и баночки с высохшими чернилами. Одри подумала, наверное, он — это Чернильный Демон, на которого в те времена узники студии надеялись и молились, как на божество, и ей привычно стало не по себе. Она осмотрела лужи у стен, плакаты, гласящие, что все должны работать хорошо, протекающие трубы, исцарапанные столы. И с каждой пропавшей во времени секундой становилось все неприятней, страшней, будто вот-вот — и они развернутся и уйдут, так и не добравшись до Прожекториста.       Здесь не жило ни одного потерянного, ни одного из мясников. Здесь находились только две девушки, проклятые, как Генри Штейн, блуждать во тьме, дабы найти способ остановить зло. И Одри не стала останавливаться — она быстро нашла спуск вниз и, позвав напарницу, начала спускаться по крутым, скрипящим под ногами ступеням. Она бежала. Бежала и к кому-то и от кого-то. Одри слышала шаги Фриск за спиной, и сердце билось в груди им в такт, все скорее и скорее: чернила стыли в жилах, и мозг рождал страшные картины, поток которых она не могла остановить, и от того страх становился все сильнее и громче. Одри представляла себе огромную паукообразную тварь с головой вместо проектора, видела настоящего великана, что втрое больше Чернильного Демона, шире в плечах и издаёт рёв, идущий прямо из ярко горящего глаза, она представляла много и часто. И во всех таких вариантах будущего и Одри, и Фриск погибали.       Каждый следующий пролет выглядел все запущенней, все грязнее: чернила размазали по стене, чернила стекали с потолка частым мелким дождем, и подтеки, похожие на кровавые, какие появляются из неаккуратно, как скальпелем рассеченной кожи, окрашивали поверхности досок и ступеней, некоторые из которых ломались от ветхости. Когда спуск кончился, они нашли целый лифт, покрытый решеткой, но, как бы ни старались, он не открывался. По-другому спуститься дальше не получилось бы: девушки изведали все вдоль и поперек и не нашли лестниц и других лифтов, которые отнесли бы их так глубоко под студию, как это было возможно. Но… некая часть Одри, отвечающая не за долг, не за великую миссию, а за чувства, радовалась. Она смотрела, как Одри бьет «гентом» по толстой цепи и заклинившем замкам, как Фриск в самом деле пытается распилить решетки ножом, и не испытывала досады, зная, что пока они здесь возятся — они живы.       — Тайм-аут, — выдавила Одри, уже не чувствуя мышц, и развалилась на полу. И она знала — чем дольше они здесь, тем дольше расстояние между ними и очередной силой, новым монстром, который способен их разлучить. Фриск села, привалившись к перилам, и её затуманенный грустный взгляд сказал больше слов, которые сорвались с уст:       — Всё меньше хочется туда тащиться.       На самом деле ей было страшно. Очень страшно.       Одри выдохнула. Силы её покинули, мысль превратилась в вяло ползущую жирную черепаху, которая утопала в зыбучем иле. Не хотелось шевелиться. Не хотелось вообще здесь находиться, идти туда: вот бы, думала Одри, все само решилось, без риска, без страха вдруг потерять самое дорогое. Слезы защипали глаза, когда тревоги снова, словно зверь, ждавший в засаде, подкрались и набросились на неё — мысли о риске, о страхе потери вернули её в размышления о том их с Фриск разговоре. «Плохо. Мне очень плохо. Я не хочу об этом говорить. Скажу «Хорошо» — ты поймёшь, что это не так, и будешь беспокоиться. Скажу правду — и буду знать, что ты теперь переживаешь. Но мне правда хреново, ведь я боюсь, как там дальше пойдёт. Я устала идти, устала быть решительной, устала от всего этого… Я хочу осесть где-нибудь подольше, чем на день, и там, где, желательно, безопасно. Сил моих нет. Слишком много потрясений для нас обеих, и быть сильными все сложнее»… Так она тогда сказала? И с тех пор они толком не говорили. Обе молчали. Молчали о своих опасениях и боли.       Фриск сидела, вся напрягшись, и пальцем стучала по колену, отстукивая ритм знакомой песни. Грязное от чернил и пыли лицо застыло в неподвижности, даже глаза, обычно живые и блестящие, остекленели. Холод прокрался в её душу, медленно, с наслаждением туша красные жаркие огни, и Фриск чувствовала это, чувствовала физически: как колкие поцелуи мороза, как затухание, когда ты сдаешься и позволяешь себе умереть. Одри не знала, но та думала о Темной Пучине. Она думала, при этом его вспоминая, Место Мертвых Огней: волшебное, мертвое место между жизнью и смертью, где горят ненастоящие гирлянды на ненастоящей ёлке и искрится ночным сиянием фальшивый снег. Она слышала её зов. Она чувствовала, как Мертвые Огни просачиваются в неё, занося все тепло зимней стужей, приносящей неспокойный сон.       Она боялась думать о смерти. Боялась, ведь все больше понимала: вполне возможно, ей и вправду осталось недолго.       — Хочу Рождество, — вдруг сказала Одри, разорвав тишину, и внутри Фриск все сжалось в спазме и задрожало, когда мысли её снова родили вспышку света, и в ней, в этой вспышке, показалось место, куда уходят мертвые жители студии. Елка. Снег. Елочные игрушки и гирлянды. Подарки. Даже веночки из омелы и остролиста. Даже тихий, по-праздничному прекрасный и таинственно медленный хор колокольчиков. Но Одри не знала, о чем та думала, какой страх испытывала, и потому продолжила. Продолжила, ведь… ведь, если она не скажет это сейчас, она не осмелится уже никогда. Одри поняла, что боится тех слов, хотя они просты, элементарны. Возможно, причина в их искренности и романтичной чистоте, возможно — в наивности, которой славилась эта девушка.       Одри приподнялась, взглянула на возлюбленную.       — Вот бы… вот бы выбраться наружу, а там уже не лето, а зима… и падают с неба пышные хлопья снега, припорашивая осевшую желтую траву и сгнившие листья… и чтобы все уже было в снегу, белом-белом и таком ровном, искрящемся… — она сглотнула. — Мы бы могли вместе отпраздновать Рождество. Как в моем сне. Только это была бы наша ёлка, и место было бы подходящее… скажем… — припомнив одно такое место, Одри горько усмехнулась, позволив смешку вырываться из груди. — Рокфеллеровский центр. Или наш дом. Представь… у нас может быть свой дом. Как мы и представляли.       Фриск уставилась на неё, и Одри не поняла: смотрит она с нежностью и любовью или печалью и тоской. Там точно что-то было, что-то глубокое и чувственное, но Одри не разобрала, как бы ни старалась расшифровать этот взгляд, этот единственный неподдающийся ей взгляд, в котором Фриск спрятала невысказанные слова, неслучившиеся улыбки и непролитые слезы. Она же вновь вспомнила тот сон о танце снежных искр.       — Мы сделаем их, — тревога, узлами стянувшая ребра, отпрянула. Одри нашла в себе силы добавить полным любви голосом: — Мы все преодолеем. Ты слышишь?       — Слышу, — Фриск улыбнулась. Взгляд изменился: он стал прежним, твердым, решительным. От этого взгляда Одри таяла, как тот же снег к весне, или трепетала, жаждая ласки, или загоралась, жаждая действий, чтобы удивить, сделать так, чтобы Фриск могла всегда так смотреть на неё. И Одри решила, что сделает все возможное, чтобы этот человек не пострадал, прекрасно зная и оказываясь в этом абсолютно права, что Фриск думает то же самое. Она думала, что убьется, но Одри будет цела.       И они открыли лифт и вошли внутрь, и он понес их вниз, в неизвестность, и все то время, пока они ехали, Одри нервно сгибала и разгибала пальцы на «генте» и старалась выровнять дыхание. Фриск была пугающе спокойна — сложенные за спиной руки, в одной из которой уже лежал чистенький острый нож, выдавали её стремление быть невозмутимой, но напряженное лицо и расширенные зрачки говорили об обратном. Одри потрогала лунный камень, вспомнила, что в сумке лежат самые ценные артефакты из возможных, что она так и не поговорила с отцом. Фриск вспомнила, что ей сказала Темная Пучина, и её сотрясла легкая дрожь, но, дабы не напугать Одри, совладала с собой.       Никто не умрет. Не сегодня.       И они остановились. Решетка со скрежетом отошла, и они вышли из кабины, глядя перед собой: путешественницы оказались на первый взгляд в самой обычной студии, только без пола — тот скрыли густые чернила, застывшие, словно лёд, от которых отражались желтые огни, исходящие с высокого потолка. Бронзовые статуи Бенди стояли на редких пьедесталах, улыбаясь входящим, крохотные светильники на дверных косяках мерцали, как умирающие светлячки. Дерево молчало. Молчала паутина, посыпанная толстыми слоями пыли, молчали коридоры, уходящие от открытых проходов, как вены. Молчали чернила. И девушки, зная, что ничего другого им не остаётся, двинулись вперед и совсем скоро по колено окунулись в черную гладь, так похожую на обсидиан.       — Что бы там ни случилось, — Фриск взяла задрожавшую от холода Одри за руку. — Давай держаться вместе? То есть… вообще не разделяться. Ни на дюйм друг от друга не отходить… — и страх, и любовь затеплились в её глазах, и Одри почувствовала, как рука, мягко сжавшая её руку, подрагивает. — Я не знаю, что это за Прожекторист, но, если о нём столько историй ходит, он явно опасный. И все равно мы его убьем.       Одри произнесла её имя. Шумно вздохнула, выплескивая из себя все страхи. Затем, не сдержавшись, улыбнулась, когда Фриск быстро, должно быть, в порыве ужаса, крепко прижалась губами к её виску. Одри почудилось, будто она прощается с ней. Так, на всякий случай…       — Я тебя тоже не брошу, — обещала она.       Они направились в один из коридоров и, не замечая, как шумно двигаются под ними чернила, как трудно передвигаться, они зажгли свои души и окунулись во мрак, до этого освещаемый лишь кругами слабого света, в центре которых двигался, куда-то уходя, веселый чертенок. Маленькие проекторы стояли на столах и подставках, что были почти не видны под чернилами, транслируя на стенах мультфильмы с Бенди — они казались глазами, показывающими совсем иной мир, мир черно-белый, безмятежный и милый, как детская мечта. Жидкость, во тьме похожая на кровь, пахнущая горько, как сухольдаль, вибрировала, поднималась и опускалась, облизывая ноги, затягивая в себя. Холод все глубже входил под кожу, морозя сухожилия и отравляя онемением мышцы, и Одри уже ощущала, как покалывает пальцы и затылок.       Плакаты, развешенные здесь некогда чтобы поддерживать творческий дух и настрой сотрудников, сейчас никому не служили: они не говорили, своим молчанием напоминая о славных, давно ушедших в небытие днях. Высоко, там, где располагалась вентиляция, шумел идущий по воздуховодам ветер, а может, так плакала сама тишина, провожающая девушек. Чернильный мрак был Одри знаком — казалось, она видела его во снах с тех пор, как они вернулись в стадию, и от того девушке стало ещё больше не по себе.       Они резко остановились, и бурление чернил кончилось, застыло, умерло, пронзив Одри осколком застывших черных красок. Девушка уставилась вперед, стараясь разглядеть в темноте движение, расслышать шум, но слышала только свое дыхание и видела только переливающийся желтым металлический «гент» в вытянутой руке. Но в следующий момент… она услышала грохот. Совсем близкий, напоминающий топот тяжелой, больной твари, плетущейся в логово зализать раны. Как гром, длинные неподъемные ноги опускались в чернила и поднимались, неся на себе громоздкое неуклюжее тело… И Одри его увидела. Одри увидела тень, промелькнувшую в желтом свете, скользнувшем вдоль стены, как юркая сороконожка, она услышала его дыхание, что звучало, как стоны, доносящееся из шахт. Антропомофная тварь в два места ростом показалась всего на секунду, но уже вселила в сердце ужас.       Они шагали слишком громко. Они знали, что шагали слишком громко и ничего не могли с этим поделать: не поднимать брызги — значит, не идти, не идти — значит, замереть и ждать, когда Прожекторист сам найдет их. И, пересиливая ужас, Одри продолжила путь, слыша чужое прерывистое дыхание рядом. Дрожа от холода и страха, они проходили из тени в тень, прижимаясь к углам и стенам, и каждый раз, едва замечая желтое свечение, бегающее по поверхностям, словно высматривая добычу, прятались и таились. Одри понимала, что они прошли сюда не прятаться, что они уже узнали все, что нужно. Она видела его тень: высокую фигуру с головой в виде проектора, с которого сползали не то киноленты, не то провода. Она видела, как он двигается — так, будто он совсем не соображает, будто сошел с ума. И знала, боже, она знала, что скоро встретится с ним лицом к лицу.       Они подошли к столу, возле которого Фриск разглядела что-то маленькое, мясистое, и уже было потянулась взять, как Одри, обнаружив аудиозапись, нажала её. Те несколько секунд она ненавидела свое любопытство, вслушиваясь сквозь шорохи и старческий, искаженный записью голос шаги. Фриск застала, зажмурившись.       «Теперь я не ищу неприятностей. Просто по природе своей прожектористы любят темные места. Знаете, я узнал все входы и выходы из этой студии. Я знаю, как избежать беспокойств и этой… компании. Этот прожекторист, как они всегда говорят, бродит везде, он просто ищет неприятности. Ну нравится им или нет, я все вижу. Они даже не знают, когда я смотрю. Даже когда я прямо позади них», — когда запись с характерным щелчком кончилась, на пару секунд наступила тишина, которой Одри никогда раньше не знала. Должно быть, такой тишиной обладает смерть, ведь тогда, вслушиваясь в шаги и в бешеный ритм своего сердца, Одри считала — сейчас умрет. Вот сейчас, сейчас он придет, и их обеих не станет. Но существо не услышало.       Фриск протянула Одри другое сердце: вырванное из чьей-то груди, скользкое и холодное. Как странно, но Одри не испытала отвращения, не испугалась. Она взглянула на Фриск с немым вопросом, разглядывая мертвый орган, лежащий в освобождавшейся руке, и девушка с ножом посмотрела на неё так, как и должна была: с пониманием, ведь она тоже не понимала и пугалась. Они только что нашли настоящее человеческое сердце, только скукоженное, как фрукт на солнце, холодное и состоящее из чернильной, распадающейся под пальцами плоти. И можно было не гадать, где вырвал это сердце. Возможно, подумала Одри, глядя на находку, возможно, все эти чернила под нами — те несчастные, заплутавшие по незнанию…       Прожекторист шел. Живая легенда, герой темных историй и мрачных сказок, которые появились здесь за все перезапуски, все годы существования студий и дни Путаницы, он искал, кто мог проникнуть в его логово, или бродил без дела, без смысла, не понимая, что жив и жив ради чего-то. Как бездумное одичалое животное. Его свет прошелся совсем рядом, прямо за спиной Одри, душераздирающий рёв пронзил её, заставляя встать каждый волосок и наэлектризоваться каждую мурашку.       — У него вместо головы… ну ты поняла, — Фриск старалась говорить тихо, и потому Одри сперва показалось, будто ей только послышалось. — Нужно… нужно забрать её…       — Я отвлеку, — зная, что напарница хотела предложить себя, опередила её Одри. — А ты запрыгни ему на спину и убей. Думаю, проектор не исчезнет вместе с остальными частями тела.       Снова — утробный рык.       — Хорошо, — согласилась Фриск и поудобнее перехватила нож, и Одри не увидела за тенями, лежащими на них, её глаз — её карих, горящих от неописуемого, рвущего на куски чувства, когда хочется убежать, умереть, сделать что угодно — лишь бы не находиться здесь, среди чернил. Чернил, что звали. Чернил, из которых тянулись тонкие костлявые руки — они звали её искупаться, и голос Темной Пучины твердил: «Ты здесь… ты уже здесь…». Признаться, она совсем не верила, что убьет Прожекториста. Признаться, это не входило в её планы — она будто оказалась в совсем другом районе, в совсем другом городе, в совсем другом мире, и растерянность, из которой произрастал страх, захлестнула её и сдавила живот. Что? Она должна на него броситься и убить? Вот этим вот? Этим маленьким лезвием?       А Одри знала, за ними идет некто хуже Прожекториста. Она знала, видя, как напряглась возлюбленная, что-то катастрофически не так, будто утро внезапно сменилось ночью, и с облаков потекла кровь, только не понимала, как бы ни хотела, в чем причина. Одри боялась, ведь в густом шепчущем мраке видела куда четче, нежели при солнечном свете: Фриск была не в порядке, её всю дергало, и она могла пострадать, может, вовсе умереть, если Одри не возьмет на себя ответственность. А возможно, она сорвет операцию, и тогда придется придумывать новый план, придумывать на ходу, и это будет план побега.       — Я верю в тебя, — сказала Одри. — Мы справимся. Главное, как ты и сказала, не терять друг друга. Не разделяться.       И они вместе, преодолевая страх, двинулись навстречу фонарю, показавшемуся из-за застланной тенями и облепленной чернилами стены.       Генри рассказывал, будто Прожекторист однажды умер от рук Чернильного Демона, когда он в одном из повторений Цикла не смог убить его самостоятельно. Тогда он почти догнал мужчину, и Генри лишь успел спрятаться в шкафу, видя перед собой ярко пылающий, как лунное око, проектор. Они смотрели друг на друга, и Генри видел, как Прожекторист уже протянул к нему свою огромную руку — он успел попрощаться с жизнью, пожалеть, что решил поработать на Алису и придти на зов старого друга, он пожалел обо всем, когда монстр уже почти дотянулся до него. И тогда, если верить рассказам Генри, пришел Чернильный Демон и обезглавил его. Тогда ещё в другой форме, не столь ужасающей, как та, в которой Одри застала его впервые, он избивал Прожекториста, толкал его, теснил от шкафчика, а в конце, схватив за горло, оторвал чудовищу голову.       Генри не сказал, когда случился этот Цикл, до или после их дружбы, поэтому Одри не могла сказать, преследовал ли её брат тогда свои цели или, поддавшись воспоминаниям о былом единстве, на время снова стал союзником Генри и спас ему жизнь. Одри не знала. Она знала другое: если Прожекторист их достанет, никакой демон им не поможет. И поэтому они действовали быстро и решительно. Труба была заряжена, от руки отлетали мелкие искры, настолько ярко и сильно горели вены на коже, внутри все ходило ходуном, как лошади, в панике разбегающиеся по полю боя, но Одри упорно шла на свет, мелькавший за поворотом, пока не исчез в другом направлении. Они приближались, и красная и желтая душа освещали дорогу.       Он бродил в узком темном коридоре, затопленном в чернилах так сильно, что в них можно было поплавать. Девушки слышали, как он спускался по ступеням, видели, как свет его проектора скользит по черной глади, по плавающим в бассейне столам, по проекторам с крохотными, размером с руку, катушками, с которых змеями сползали ленты. Все должно было пройти нормально. Одри верила в это, надеялась — но она не подозревала, даже не думала, что проблема могла оказаться настолько глубокой. Тогда она забыла и о своем дурном предчувствии, и о том, что сейчас она, по сути, главная и должна была распланировать все наперед.       Пронзительный вой разодрал тишину, и она стремглав бросилась по лестнице, не спотыкаясь, умирая от ужаса, пока Прожекторист тяжело и быстро несся за ней. Одри успела разглядеть его мельком: чернильно-черный, худой и широкий в плечах, с кривыми ногами, непропорционально по отношению к рукам короткими — больше половины его роста была в вытянутом, сгорбленном туловище с длинной, будто сломанной шеей. Старый прожектор, с которого местами сполз слой металла, шипел, скрипел, мерцал, неотрывно глядя на убегающую девушку. Вместо сердца у него был динамик, издававший те ни с чем не сравнимые ужасные звуки, и это запомнилось даже больше прожектора вместо нормальной головы и больше пугавшего, анатомически неправильного строения тела.       Она вылетала на твердую поверхность, из-за скрипа под ногами почти не слыша своего преследователя, и от того не сразу поняла, когда свет заполнил все вокруг, и длинная тень поглотила её собственную. Ледяная широкая рука коснулась её волос, заставив Одри подавиться воздухом, будто толкнув вперед, и она в испуге скользнула в поток и тут же выскользнула из него, увеличив расстояние в пару метров. Прожекторист зарычал, сотрясая землю под собой, его рев завибрировал в жилах, звук, с которым трещал динамик — лязгом клинка резанул по слуху. Одри пробежала по бочкам, плавающим в реке, перепрыгнула на другой берег, снова прыгнула и оказалась по колено чернилах и постаралась двигаться в них как можно энергичнее. Прожектористу было все равно: он рухнул в топь, закричал, взобрался, раскалывая доски под руками и поднимая огромные волны и, безумно рыча, прыгнул, прыгнул над чернилами, над Одри, которой удалось оторваться на совсем немного.       Он вынырнул, и ударная волна снесла Одри, как пушинку, и она упала. В один миг мир исчез, его заполонила темнота, и безмолвие (умирай, умирай, умирай…) поглотило её. Чернила проникли в рот, в нос, сдавили лёгкие — удар оказался таким сильным, что ослепил, лишил ненадолго способности соображать, и потому она барахталась, ища выход на поверхность… А потом, вытянув руки, Одри вырвалась из плена, схватила со дна «гент» и отразила удар его кулака. Россыпь электрических разрядов озарила их, и девушка увидела, как дрожит динамик, разражаясь новым воплем. И в ту же минуту, спрыгнув с высокого поставленного пирса, некогда бывшим частью пола, Фриск спикировала на тварь. Её нож блеснул, красная душа стала ярче звезды, и когда она ловко приземлилась ему на плечи и вонзила лезвие в шею, где должна была располагаться сонная артерия, Одри показалось, сейчас все кончится.       Она даже расслабилась.       И дальше случилось все непредвиденное.       Вместо того, чтобы пошатнуться, упасть, Прожекторист, хрипя, схватил девушку за волосы и стащил с себя, так что нож, прорезав глубокую хлещущую кровью рану, вылетел из тела, и Фриск, перевернувшись в воздухе, грохнулась в чернила, и Одри лишь могла наблюдать, как тварь, из которой хлестала черная горячая масса, словно из свиньи, несётся на неё. Ещё в шоке, будто не она, Одри отскочила, довольно неприятно приземлившись при скольжении по дну на колени, и огромная волна от движения Прожекториста повалилась на неё — она упала лицом в чернила, перевернулась, ощущая невыносимое жжение в глазах — и, едва вынырнув, чуть не сошла с ума от взорвавшегося рева. Казалось, он прожег мозг насквозь, копьем пронзил уши, пустив из неё кровь, и Одри оглохла, слыша только этот рёв и не понимая, что нога Прожекториста летит ей прямо в грудь. Новый удар переломал ей ребра и поднял в воздух, будто она ничего не весила, и тысячи нитей резко потянули её назад: она, перекатываясь в чернилах и подпрыгивая, как мячик, в итоге оказалась спиной на мели, но уже не соображая, не ощущая ничего, кроме боли.       Он не успел добраться до Одри. Когда она подняла голову, то увидела, как Фриск со всей силы залетела ему по пояснице оброненным «гентом», и характерный хруст заставил Одри вздрогнуть: Прожекторист пошатнулся, потеряв равновесие, и, дернувшись вперед, оказался насажен на нож, словно не причинивший ему никакого вреда. Ведь, сделав шаг назад, он смел девушку рукой, как коса пшеницу, и, тотчас подняв упавшую, бросил о пол, как трепыхающегося кролика. Будто в Одри щелкнул, заработав, дополнительный блок питания, она резко вскочила на ноги и, проскользнув под рукой гиганта, ухватила тварь за ногу, тем самым полностью дезориентировав его. Все втроем они оказались в чернилах, и Одри успела поднять Фриск и забрать «гент», когда Прожекторист, завывая, с чернильным ливнем поднялся и атаковал Одри. Она отбила его кулак, и огонь на её руке загорелся ярче. Снова удар, на сей раз он прочесал воздух над их головами, и Фриск этого хватило, чтобы снова вогнать нож в его брюхо и прокрутить, от чего она и повалилась на бок — и снова нанесла удар, режущий и в ногу. Одри, разбежавшись в это время, подпрыгнула и что было сил заехала «гентом» ему по плечу, и снова хруст ломающихся костей разнесся по студии.       И… он схватил её за волосы, и Одри, было собравшаяся отбежать, упала, и острая боль иглами проколола её шею. Она снова оказалась в темноте, и чернила заполнили широко распахнутый в вопле рот, и невероятная нечеловеческая сила протащила её по неровному бетонному дну и со всплеском подняла, заставив взлететь над Прожектористом, словно он размахнулся ею, как топором перед казнью. Искры посыпались с руки, Одри, попытавшаяся сгруппироваться, выставила перед собой руку, — этого хватило, чтобы он, визжу от боли, выпустил её, хватаясь за обожженное плечо сломанной рукой, но она тут же упала снова, и на целый миг сознание покинуло девушку.       Олени из светящейся проволоки. Ёлка, усыпанная осколками золотых огней. Хор колокольчиков, с которых сыпятся чернила и снег…       Одри поднялась, словно из могилы, и вспышка света разогнала тени. Прожекторист как раз ударил кулаками по чернилам, будто пригвождая Фриск к земле, как гвоздь молотком, и его сверкающее око уставилось на Одри. Боль распространилась по всему телу, и она чувствовала, что встать уже не сможет. Вскинутая рука дрожала, и наклонившийся к ней Прожектористом в розблесках желтого огня казался ещё выше и мощнее. Кровь побрызгала кипятком на живот и грудь Одри, сияние проектора слепило, углубляя боль в голове, словно заразу. Она стала ползти назад, и тварь медленными широкими шагами шла за ней. Она нацелилась ему в грудь, и он будто не замечал или не понимал, для чего. Удар — она размахнулась, и её пальцы почти коснулись обнаженной кожи на худой груди Прожекториста, когда ещё один рёв оглушил её и новая боль обрушилась на неё. Тяжелая нога повалилась на руку и, раздробив кость, прижала её к земле, и Одри закричала, закричала так громко, что сорвала горло: она ощущала, как ломается кость в предплечье, как немеет все начиная с запястья, как расходящиеся в сторону осколки врезаются в плоть.       Он поднял кулаки. Глаз Прожекториста блеснул.       Одри приготовилась, зажмурившись, зная, что будет больнее, но ещё не совсем осознавая, что после такого погибнет — и тогда из темноты, прямо из фонтана чернил, вылетала фигура и врезалась в чудовище, как молния. Прожекторист, и без того ослабленный, не успел отреагировать, и потому Фриск удалось прицепиться к нему, как кошке когтями, и Прожекторист зарычал, в панике стараясь стряхнуть её с себя. Тяжесть, раздавившая Одри, исчезла, и обессиленная девушка снова пошла ко дну и снова вынырнула, блюя чернилами, и она увидела, как напарница брыкается на монстре, то подпрыгивая, то чуть ли не взлетая, словно оседлавший непослушного жеребца наездник. А потом, оторвавшись от него ногами, Фриск подпрыгнула и так заверещала, что кровь замёрзла в жилах. Она вскочила ему на плечи, на израненные, обожженные, сломанные плечи, когда Одри поняла, что она собирается сделать, то смогла лишь выкрикнуть надрывное и выкрикнуть слишком поздно:       — СТОЙ!       В следующий момент нож вошел в прожектор, Прожекторист, в последний раз вскрикнув, с хрустом, с которым разваливается на части тело, забился в кратких конвульсиях: его грудь дернуло вперед, словно стрела врезалась между лопаток, руки распласталась по воздуху — и он упал, а вместе с тем, как свет его ока поглотили вспенившиеся чернила, жизнь покинула его. Ещё недолго из черной толщи виднелся слабый желтый огонек, от металла шел дым, и быстро вращающиеся катушки забарахлили, покрываясь горячей чернотой, и отчетливо запахло жженным желазом. Потом потух и свет, и, забарахлив, словно в предсмертной агонии, проектор затих.       Прожекторист умер. Две девушки — одна продолжающая дрожащими руками держаться за нож, прошивший проектор, другая лежащая в холодных, лижущих её, как кровь, липких густых чернилах, — только дышали.       Затем Одри, глядевшая на Фриск остекленевшим взглядом, произнесла:       — Ты все испортила.