Тройная доза красных чернил

      Они вывалились из дома, которого раньше никогда не видели, и, затравленно озираясь, остановились перед распахнутой дверью и пустым широким коридором, ведущим в обе стороны во тьму, за которой ничего, кроме слабого мерцания мертвой лампочки, не виднелось. Холодный воздух обдул разгоряченные от бега лица, черные от чернил, скрывающих синяки и ссадины, всеобщее опустение, на миг замерев, словно готовый сорваться в погоню пес, набросилось на них и проникло в самые сердца. Студия пребывала в безмолвии. Ужас был позади.       Одри застонала и, больше не притворяясь, не сдерживаясь, выронила из руки свою ставшую очень тяжелой сумку и упала на колени. Острая боль, пульсирующая в сломанных ребрах, гематомах и разбитой вдребезги кости нахлынула на неё и вперемешку с умиротворенной тишиной, какая бывает лишь в могиле, раздавила, убила, выпотрошила — последние силы ушли, и осталась Одри и её травмы. А потом она, ослабнув, затряслась в судорогах, и из её рта дурно пахнущей грязью брызнули проглоченные чернила: на руки, на пол, потекли по горлу и груди, перемазанных в крови Прожекториста, облепили щеки… и, оставив её, одним своим видом вызвали отвращение и слезы. Они напомнили ей, как напомнили все эти побои, что произошло.       Фриск разжала пальцы на тяжелом проекторе, и тот грудой сломанного металла рухнул на пыльные доски. Нож, который она несла в другой руке, в которой уже держала свои жалкие пожитки, вместе с сумкой шмякнулся следом за проектором. Девушка, тяжело ступая по земле, подошла к согнувшейся Одри и прикоснулась, желая приласкать, утешить, к спине — и Одри грубо стряхнула с себя её руку и, уставившись на неё в бешенстве, в невозможной, как Фриск когда-то казалось, ненависти, зашипела, с трудом вбирая грудью воздух. Волосы падали на лицо, делая его похожим на расколотую маску, огонь в желтых глазах превратился в ядерное пламя, одно прикосновение к которому могло сжечь живьем.       Бесконтрольная ярость разрасталась, подпитываемая горящими увечьями, всеми сломанными костями, всеми темными огромными синяками, облепившими её спину. Вместе они в едином порыве рвали душу на куски, путали, потроша и избивая, бегущие мысли: они проиграли, они все просрали, (твою мать если бы только этой тупой идиотке хватило мозгов НЕ ДЕЛАТЬ ЭТОГО) все кончено, нужно сдаться, сдаться, ведь они потеряли свой шанс. Оскаленные зубы терлись друг о друга, гнев прожигал плоть и кости, как взгляд Одри — дыру в одном конкретном человеке, человеке, который уничтожил все, над чем они работали, все их надежды и мечты. В одно мгновение.       «Блять…».       Девушка с ножом не верила в этот взгляд. Она не понимала, за что, и обида, пробужденная ещё после слов «Ты все испортила», кривым кинжалом оставила борозду на мягком, усталом сердце. Фриск почувствовала, как горечь поднимается от груди к горлу, слышала гомон запутанных, неспособных собраться воедино мыслей, и во всех звучали те слова: «Ты все испортила, ты все испортила, ты все испортила» — голосом Одри, глядящей на тело Прожекториста. Нет. Нет, она знала, что случилось. Знала, что натворила. Как тот, кто убил Прожекториста в аффекте, прекрасно понимая, почему это произошло и какого рода страх тогда руководил ею, Фриск знала — она убила его ударом в проектор, в тот самый проектор, который был им нужен целым и рабочим. А теперь он сломан: он пробит, как тонкий пласт металла любым ножом, в него затекли чернила, он не включался, его линза треснула при падении, провода, соединяющие с телом монстра, порвались от неосторожных, резких движений лезвия. Но она не ощущала себя виноватой, ведь она не была предательницей, нет, нет, нет, Фриск просто хотела спасти её, ведь…       — Одри, — произнесла она одними губами. — Сейчас ты должна успокоиться. Я уверена, мы что-нибудь придумаем.       «Блять, блять, БЛЯТЬ».       — ЗАЧЕМ?! — Одри взорвалась и, не сдерживаясь, бросилась на Фриск. Она не схватила её, она, признаться, не знала, что хотела сделать, поэтому просто закричала. — Зачем, зачем, зачем?!       — Од…       — Как ты собираешься это исправлять, как?! — не слышала её Одри, и этот взгляд, эти вопли, они разбивали сердце: ведь Фрича отлично понимала, что натворила, она знала, ради чего они шли столько времени, чего хотели добиться — и теперь она собственноручно уничтожила проектор, способный вместить в себя бобину… волшебную, перезапускающий время, дающую мертвым второй шанс… Одри снова затряслась, резко выдохнула, ощущая, что сейчас разрыдается, отбросила Фриск от себя. — Безмозглая идиотка! Без него мы не сможем запустить бобину! Черт! Твою мать!       — Есть и другие проекторы, нужно только тщательнее искать, — когда Одри оттолкнула Фриск, та едва не упала, споткнувшись о голову Прожекториста. — Генри ведь использовал другой, помнишь? Мы можем… — она зашипела от досады, попытавшись привести мысли в порядок и не поддаваться истерике. — Мы можем починить и этот, вдруг повреждения окажутся не серьезными, но, Одри, сейчас нужно успокоиться. Я виновата, знаю, я… я не должна была этого делать. Я, не подумав, сделала не то, что хотела, и признаю это, но мы уже это не исправим.       Она убила Прожекториста, спасая Одри. И вместе с ним убила их надежду. Теперь, глядя на Од, Фриск думала, словно перерезала горло верному соратнику или нарочно разрушила вещь, способную спасти и принести всем счастье и покой, а им — долгожданное Рождество вдвоем. Только Одри думала о том, что в Месте Мертвых Огней таятся души её друзей, неспокойная, ищущая возмездия душа Харви Дрю: она видела перед собой виновницу своего поражения, однако за ней наблюдала картины прошлого. Она видела, как они с братом вместе боролись против Темной Пучины, видела, как Генри пал замертво, видела, как они своим дружным отрядом проходили город, которого нет, ущелье и проклятый лес, видела их всех, слышала, помнила. Глотая слезы, она желала прижаться к Чернильному Демону и произнести нежное «Братишка…».       И потому, услышав её слова, Одри ядовито усмехнулась:       — Где же была твоя хваленая выдержка, которой ты кичишься, как размалеванный павлин своим хвостом? — сжимая руку в кулак, Одри двинулась к девушке с ножом. Она видела, как застыло лицо Фриск, и наслаждалась этим. Она видела, как побелела кожа под чернильными пятнами, как рука также сжалась в кулак.       — Да, я сглупила, — шумно выдохнув и стараюсь справиться с удушающим гневом, сказала Фриск. Глаза закрылись, горло завибрировало, когда она сглотнуло тяжелую горькую слюну, и сознание поглотила кровавая кисельно-густая пелена. Все — безуспешно скрывая обиду, буквально сверлящую в ней кровоточащую дыру. — И я признаю это. Проектор сломан — моя вина. Но… я… я спасла тебя. Я думала, он убьет тебя, и успела лишь сообразить, что его нужно остановить, — затем, пригладив вставшие дыбом волосы, тише и спокойнее добавила: — Одри… ты просто пойми, ты бы тогда погибла.       — Пустые оправдания, — выплюнула Одри и остановилась.       — Я хотела тебя спасти. Спасти нас, — повторила, проскрежетала Фриск, изо всех сил борясь со злостью. Она уже дрожала, и ту дрожь скрыть было невозможно. — Но хорошо. Будь по-твоему.       Последние слова напомнили Одри оплеуху. «Хорошо, будь по-твоему». И она замерла, глядя на неё.       Что ты делаешь?       Одри вдруг отвернулась, отвернулась так резко, что Фриск подумала: «И куда ты уйдёшь, черт возьми?». Вот только Одри никуда не ушла. Глубоко и редко дыша, она тоже боролась с дрожью, тоже боролась с усталостью, которая поглощала её не хуже остатков страха и ещё свежей, незаживающей раны, нанесенной сломанным проектором. В глубине души она повторяла про себя слова Фриск: про спасение, про то, что они найдут другой проектор, и её слабая надежда починить старый или правда заменить его, надежда сейчас успокоиться и не делать нового шага от последнего родного человека, эти надежды сродни звездным искрам с небес разгоняли мрак. Одри сжимала зубы, рычала, травмированная кожа и осколки кости ныли, выдавливая из посаженного горла тихие полувсхлипы-полустоны. Тем не менее, пытаясь найти причину вспышки ярости, она терпела крах. Она хотела верить, что все без исключения в ней клокочет от того, что все так просто не получится, и придется продолжить поиски проектора, если такой же вообще где либо есть.       А на самом деле она смертельно устала и тяжело заболела: её тело разваливалось на части, она наглоталась чернил, грудь сдавливал холод, похожий на тот, какой приходит перед бронхитом. На самом деле Одри думала о Фриск, снова полезшей на рожон, снова подвергшей себя испытаниям регенерации, чуть не погибшей, спасая её, Одри, шкуру. Одри обещала все обдумать, распланировать, ей казалось, одного, максимум двух ударов в шею должно хватить, но это с самого начала оказалась глупая вера — это Фриск должна была стать приманкой, дабы Одри одним прикосновением испепелила Прожекториста. Просто она злобная, глупая сволочь. Она сволочь, ведь не захотела, чтобы Фриск, эта неосторожная, безбашенная дура, которую Одри хотела защитить, была в безопасности, и тогда это все, что её интересовало.       «Ну давай, — подумала промолчавшая девушка с ножом. — Скажи что-нибудь ещё. Я же вижу, тебя прям тянет обвинить меня во всех наших бедах, обвинить в моих слабых сторонах. Я знаю, порой я не думаю головой. Порой я действую импульсивно. Порой я делаю всем, кто меня окружает, плохо, потому что даю слабину. Я все это знаю».       Одри могла гордиться ими обеими: они не повторили ошибок, совершенных в прошлый раз, и одна успокоилась, другая — не вышла из себя. Она хотела любимой только добра. Хотела, чтобы она была в порядке, и если бы пришлось, должно быть, нашла способ вернуться в прошлое и связала бы Фриск, чтобы не дать ей добраться до Прожекториста. Не потому что она по глупости все испортила. Не потому что мешала. А потому что Одри ощущала свои побои также сильно, как её побои — обернувшись, Одри увидела, как Фриск держится за вывихнутое плечо, как из распоротой брови обильно течет кровь, как многочисленные синяки расцветают на чистых участках кожи. Ей даже показалось, Фриск опирается на правую ногу, будто наступать на левую для неё мучительно. Сама Одри едва держалась на ногах, ощущая, как немеет спина, несколько раз встретившаяся с бетоном, как ноют растянутые мышцы шеи, как колит изнутри сломанную руку. Слезы жгли глаза. Хотелось закричать и чтобы это мучение кончилось.       — Не стоило так стараться из-за меня, — сказала она.       — Стоило, — Фриск устало вздохнула и, прихрамывая, подошла к Одри. — Дай хоть осмотреть…       — Нет, — слово само сорвалось с языка, как довершение всего ранее сказанного. Она уставилась на Фриск, буквально пригвоздив своим взглядом к земле. Затем, опустив глаза, лишь бы не видеть того, как изменится выражение лица Фриск, обидится ли она, выдержит ли и этот удар, Одри сказала: — Здесь нельзя оставаться. Проектор понесу я.       — У тебя сломана рука. Мы едва передвигаемся, — удивительно спокойно прозвучал её голос. Может, причина была в усталости, может, и в искренней заботе. Она не знала. Одри предпочла бы ничего не чувствовать, ни о чем не думать, пока все не заживет и не придет на ум новый план. Она направилась за прожектором и остальными вещами решительным, неровным шагом. Фриск схватила Одри за локоть целой руки, не дав зайти себе за спину, сжала, несмотря на серьезные намерения Одри и собственную злость, довольно осторожно и сдержанно. — Побудь, пожалуйста, благоразумной и перестань вести себя, как ребёнок.       Одри вырвалась из её хватки, сделала ещё шаг — и остановилась. Сердце болело. С одной стороны хотелось снова взяться за неё, ощутить, что близкий человек поддержит тебя, если ты начнёшь падать, с другой Одри желала сказать что-нибудь ещё. Но это желание таяло. Еще сильнее ей хотелось прекратить ссору, взять сказанное назад, прильнуть к Фриск и уйти отсюда. Хотелось зашить себе рот. Не зная как, но желая остановить этот поток обидных, несправедливых, жестоких слов, она выдавила дрогнувшим голосом, да не успела закончить — как и всегда, когда времени оставалось мало:       — Послушай, я не то хотела…       — Сказанного назад не воротишь, — затем, выдохнув, словно горло и лёгкие перестали её слушать, добавила: — Ты думаешь, я не хочу вернуть все, как было? Нет. Я прекрасно понимаю, что произошло. И знаю, что виновата — я этого не отрицаю. Я ебнула шанс и потерянных, и Рыцарей, и вообще всех, кто умер в этих бойнях, ожить. Не думай, будто мне мало собственного чувства вины и сожалений. Будь я собранней, я бы убила Прожекториста по-другому. Не трогая проектор.       — Солнце… — и осеклась.       Одри хотела сказать спасибо за спасение, но промолчала. Хотела сказать «Прости», сказать «Я люблю тебя, и я разозлилась, потому что не хотела, чтобы ты пострадала», сказать «Я дура» и не сумела, ничего не сумела. Ведь в этот момент, когда сердце разрывалось, Одри посмотрела вперед, в неподвижную тьму. Сумрак туманом из испаренных чернил нависал над студией. И кто-то столь же темный, словно с этим сумраком они были родными братьями, находился в нем. Сливаясь с ним и выныривая из него, силуэты людей стояли в темноте, скрытые этой же темнотой, и они не двигались. Ещё не соображая, с комом в горле Одри резко обернулась и увидела через плечо Фриск, куда направлен взгляд напарницы — ты смотрела, как один за другим людские фигуры выступают из черноты и снова замирают.       Фриск издала странный, сдавленный звук, взглянула на дверь в дом и увидела, как та покрывается корочкой голубоватого чистого льда. Стало холодно, холоднее, нежели было, и потому она пропустила момент, который уловил до смерти перепуганная Одри — изменения в пространстве, точно некто легкими движениями подергал струны лиры. По пять человек с каждой стороны. Пять недвижимых, словно не живых существ, один вид которых выбил из головы недавний разговор: остались выкручивающие душу наизнанку обиды, тревога, не прошедшая после боя, усталость, подкрепляемая сломанными костями и текущей из ран кровью. Пугающе знакомый запах вместе с морозом настиг Одри, когда она, попытавшись устоять на ногах, взглянула на того, что стоял в центре — она узнала в нём сладковатую вонь разложения и дыхание смерти, от которого все внутренние органы протестующе сдавливало.       Ужас не позволил сосредоточиться, поднять стены, и выжег в сознании Одри слова, сводящие с ума, заставляющие леденеть кровь и шевелиться, как муравьи, волосы на коже: они вернулись. Не сговариваясь, девушки бросились к лежавшему на земле оружию, но едва Одри дотянулась до «гента», как верная труба выскользнула из-под неё и, измазавшись в лужах пролитых чернил, метнулась в протянутую руку человека из тени, а нож полетел в другую сторону и врезался рукоятью в ладонь второго, высокого, с волосами длинными, как у женщины. Одри зажгла сломанную чернильную руку, от чего невыносимая боль прошила кость, судя по звону битого стекла — Фриск разбила окно и, не боясь порезаться, схватила самый крупный осколок. В этот момент мертвецы стали подходить, и девушки встали спиной к спине, плотно, ощущая, как дыхание заставляет мышцы и кости болезненно лихорадочно двигаться.       Первым они увидели Уилсона Арча с поразительно спокойным, и от того более угрожающим видом. В его руке лежал пистолет. А потом за ним вынырнули и Артур Хэрроу, и Роуз-В-Шляпе, и вампирша Инга, и знакомый оборотень, и все остальные. И десятеро вооруженных мертвецов окружили их.       — Доброй ночи, милые леди, — обратился к ним Артур с улыбкой, от которой мурашки поползли по затылку. — Вижу, вы не очень рады встрече со старыми друзьями. Но, знаете, я не обижаюсь. Я человек отходчивый и, более того, уважающий своего оппонента. Поэтому, видя, в каком вы состоянии, я хочу вам предложить сдаться без боя: я прикажу Елене убить вас быстро и безболезненно, и все закончится. Вы не будете мучиться. Вам не придется двигаться на сломанных конечностях, не придется драться, превозмогая боль, которую я чувствую в каждом участке ваших тел.       Роуз стояла с её трубой, и вид у неё был победный. Из-под губы выглядывал маленький желтый клык, цилиндр, покрывающий волосы, все также висел набекрень, и одному богу было известно, как он с неё не падал. И медленно, словно разогреваясь, в её глазах над нарочито милой фальшивой улыбкой раскалялись серебряно-белые огни. Одри ощутила, как теплые, живые пальцы касаются подушечек её собственных, и любовь и нежность смешались со страхом и злостью. Одри вспомнила, что эта сука сделала с ними обеими. Помнила, как Уилсон пытался столько раз убить её, но в итоге убил их подругу. Помнила эту Ингу, чьи острые зубы оставили на шее след.       Тихий гул звякающего металла отвлек внимание: повернув голову, Одри увидела незнакомого человека, раскручивающего длинную цепь. Хруст. Она рассмотрела другого: высокого, всего будто созданного из инея и замороженной воды, из алмазов и кусков расколотого толстого льда. Он был вооружен белым, исходящим паром копьем, кончающимся кривым прозрачным голубым лезвием. В его абсолютно голубых глазах она не увидела ни интереса, ни насмешки, ни жалости. Лязг. Ещё одна, та женщина, отобравшая нож, заставила свой браслет на запястье превратиться в черно-золотую часовую стрелу. С треском, от которого хотелось выблевать остатки чернил в легких, оборотень стал обрастать шерстью, и когти и клыки показались наружу.       Бежать некуда. Сражаться не за что, лишь за самих себя. Драться не осталось сил. Но Одри знала, что ни она, ни Фриск не сдадутся, чтобы умереть без боли.       — Ну что же, — не увидев их согласия, Артур поудобнее перехватил свою трость с тяжелым стальным набалдашником. — Вы выбрали свою судьбу.       Инга бросилась первая, и все взорвалось — все десятеро побежали на девушек, и мир завертелся, засверкал, закричал: Одри помнила, как Фриск отскочила, давая Одри возможность минуть смертоносный прыжок, накрутить волосы Инги на руку и ударить головой о пол перед тем, как яркая зеленая вспышка разлетелась струями пламени прямо над напарницей, а со спины на Одри накинулся Уилсон. Кажется, она задела кого-то рукой, ведь в следующий момент оборотень, чьи клыки клацнули в миллиметре от её бока, с визгом исчез в желтом огне. Кажется, осколок вошел кому-то в горло, потому что Фриск упала на чье-то тело и, тотчас встав, хлестнула стеклом по щеке владельца цепи.       Но что либо понятно было недолго. Одри чувствовала только боль, боль в каждом месте, куда дотягивались острые лезвия и крепко сжатые в кулаки руки и сапоги, боль в сломанном и смятом, боль в душе, которую, не дав отдохнуть, снова терзали, заставляя вспоминать. Ощутив, как пуля просвистела рядом, что аж воздух разогрелся, и как Роуз её же трубой наносит удар по спине, Одри подумала, что хочет домой. Ощутив, как носок чьего-то ботинка входит в плоть между ребрами, пережимая органы, она вспомнила, как попыталась поговорить с отцом и не смогла. Когда она бедром поймала набалдашник в виде крокодильей головы, что тазовую кость, должно быть, раздробило, Одри подумала об Эллисон, учившей её бою на мечах, и о том, что это похоже уже не на битву, а на избиение. Не чувствуя ярости, одно лишь отчаяние, она почувствовала, как собственная труба влетает в колено, и сознание тухнет, заполняемое болезненным криком.       Вспышка проскочила совсем рядом с Фриск, каким-то макаром успевшей отобрать свой нож. Цепь обвилась вокруг её руки, дёрнулась — девушка развалилась на земле и брыкалась, вгрызаясь ножом в пол, лишь бы замедлить ползание. Ужас бился в ней, как бешеный зверь, и когда её начали бить тяжеленными арматурами, с наслаждением растягивая момент, будто каждый хруст, каждое внутреннее кровотечение приносили им ни с чем не сравнимое удовольствие, он стал сильнее: Фриск кричала, пока не вырвала руку из цепи, лишив себя части кожи, но не успела даже встать, когда эта же цепь, подобно хлысту, опустилась на спину. Она не помнила, как встала — возможно, в тот момент, когда люди с арматурами размахнулись, а цепь взвилась в воздух, это случилось само собой, не по её велению, — и как всадила нападавшему нож в тело, даже нельзя было сказать, в какую именно часть, в поясницу, под сердце, в глаз или шею. Зато она помнила, как, стоя на сломанной ноге, получила ледяным копьем прямо в середину спины, и как тонкие часодейные крылья разрезали покрытую синяками плоть на животе.       Они снова встали спина к спине, то ли опираясь друг о друга, то ли прикрывая. Одри ударила часовщицу целой рукой в живот, выбив из той дух, на что получила уже по сломанной тростью Хэрроу. Фриск заехали по лицу, вампирша, широко раскрыв рот, бросилась на неё, и Одри ощутила, как падает под их общим весом — девушки сцепились в смертельных объятиях, состоящих из когтей, ножа и зубов, щелкающих прямо перед глазами.       — Чернильную не убивать, — спокойный голос Артура больше не пугал — он от чего-то заставлял плакать. Шатаясь, сражаясь из последних сил, слышать эти слова было унизительно и странно.       Мир превратился в вязкое, тягучее вещество, где почти не существовало ни времени, ни звука. Она дралась. Она обернулась, захлёбываясь кровью: Фриск умудрилась отодрать от себя Ингу, но с её плеч и горла теперь струилась кровь. Эта картина подарила прилив сил — будто вот сейчас, сейчас девушка с ножом погибнет от потери крови, и все кончится. Минуя удар Роуз, Одри бросилась на ледяного воина, что уже занес копье. Она обняла самый холодный снег, она словно раскрылась, как цветок, и её обнаженные внутренности встретились с антарктическим холодом, и Одри, потеряв ненадолго сознание, повалилась вместе с ним наземь. Он легко встал, взмахнул копьем, но не задел девушку — тогда же она и проснулась, отползая с линии огня.       Она не понимала, где находится. Что с ней происходит, она тоже не знала. Фриск отражала летящие в неё сжатые кулаки, но их было так много, будто они летели отовсюду. Теснили. Заставляли прикрываться локтями, били по коленям, будто принуждая пасть ниц. Кровь текла. Чужая кровь. Дыхание давно сбилось, единственное работоспособное ухо заложило. Боль почти не ощущалась. Почти… Фриск будто тонула, слыша голос Темной Пучины.       — А вторая? — человек с цепью был тоже спокоен и, страшнее того, чертовски доволен происходящим. Звенья металла взвизгнули, дугой обрушившись возле Одри.       — Вторую убейте, она только мешает.       Нечто сильнее боли, леденее и острее пронзило середину спины, изо рта Одри вместе с коротким сиплым хрипом вырвались чернила, слюна и собственная кровь. Нож вышел резко и с мокрым чавканьем, и Одри упала. Когда измазанная в крови рука подняла её за волосы и повернула к Роуз, она уже знала, знала, часто дыша и не соображая, что все кончено. Пар срывался с её уст, и женщина, приблизившая к ней рот, как для поцелуя, жадно вдыхала его, а когда он перестал идти, прошептала, прислоняя лезвие к скуле:       — Сегодня ты не умрешь. Но не думай, что эта участь лучше смерти.       Одри закричала, не сдерживая слез: длинные острые зубы впились в онемевшую ногу, и с частыми вдохами прильнувшего к ней живого существа кровь залила присосавшиеся к коже губы. А вырвав зубы, вампирша заставила кровь фонтанчиком брызнуть наружу, и вонзила их снова — в этот раз в колотую рану от ножа. И все это время из Одри вырывался пар. Но самым ужасным, самым омерзительным был не вампир, не Роуз, вдавливающая из неё силы. Страшнее всего было видеть, как, повалив Фриск на спину и заточив в узкое кольцо, Артур со своими прихвостнями избивают её: арматурой, тростью, ногами, выкрикивая оскорбления. Она видела, как Уилсон замахнулся её «гентом», и зажмурилась, услышав сдавленный крик, услышала, как цепь хлещет по ней, обвиваясь и обжигая.       Смотри… смотри… смотри, как вы умираете.       И капля за каплей, стекающей по языку вампирши, с паром, выходящим изо рта, жизнь покидала Одри.       Всё потемнело.       Упали сразу двое: на последнем издыхании Фриск встала, перерезала глотку человеку с цепью и напоследок, встретившись с Одри взглядами (затухающим, пустеющим и горящим ярко, но отравленным болью из всех нанесенных увечий), бросила нож — когда Роуз порезала Одри скулу, лезвие серебристой стрелой врезалось ей в глаз, прервав нить очередной полужизни, и Одри ударилась лбом о пол. Она знала, что должна выбраться. Знала, она обязана. Желтый блеклый свет мерцал на спирали, периодически обретая насыщенность и силу, искры медленно опадали с пальцев, как листья осенью. Она собирала оставшееся, стараясь не замечать, как кровь продолжает утекать…       Одри приподнялась, дабы увидеть Фриск, узнать, насколько все плохо. Та лежала, к земле её прижимали двое, и Артур стоял в сторонке, наблюдая, что будет дальше. И Одри поняла. Уилсон закатал рукава, громко произнёс, что теперь-то преподаст сукиной дочери урок, и отошел, доставая пистолет. И, отойдя, начал стрелять, и вспышки отражались в глазах Одри, как взрывающиеся звезды, и каждая пуля словно уходила в её собственное тело, сотрясая Одри спазматической дрожью, в точности повторяющую дрожь Фриск, пытающуюся вырваться и прекратить это. Кровь брызгала мелкой-мелкой пылью — из плеча, из паха, из ребра, дважды из брюшной полости. Крики сменились рыданиями, смех — истерическим хохотом и улюлюканьем.       Одри не чувствовала: она безмолвно кричала, падая во смерть, в безумие, порождаемое этим зрелищем, этой казнью. Она теряла себя в ненависти, в убийственной мощи невысказанных слов и неисполнившихся желаний, в сжигаемой на её глазах любви — любви к человеку, которого обещала не обижать, но обидела. Она следовала за целью, на пути забыв, что потеряла далеко не все. С ней осталась Фриск. Она осталась даже после того, как Одри сказала, что та все испортила, спасая её неблагодарную шкуру. Рыдая, Одри удалось вырваться из зубов Инги и убить её быстрым прикосновением к лицу, когда та, поперхнувшись кровью, не ожидала удара. И она встала, сделала шаг — и распласталась на земле, повторяя:       — Нет… нет…       Кровь капала с неё.       Высадив последний патрон, Уилсон чертыхнулся и наполнил обойму, пока Фриск, кряхтя и дрожа, дёргалась на земле, обездвиженная мучителями. Красная лужа увеличивалась под ней. Руки Уилсона дрожали от нетерпения и извращенского, садистского удовольствия, и наблюдавшая за ним Одри подумала, что хочет убить его. Она хочет отрезать ему причиндал, запихать ему в рот, заставить им подавиться и также застрелить его, застрелить восемь, шестнадцать раз и увидеть его мучения. Уилсон уже прицелился, когда Артур подошел и отвесил ему пощёчину, сказав, что пора перестать веселиться и просто добить. Уилсон в ответ пригрозил ему пистолетом, указал на Одри — пусть, мол, лучше ею займётся.       А потом автоматная очередь прервала их жизнь, и мертвецы пали. И все кончилось — быстро и без единого вскрика, будто никто не успел собраться с мыслями. И теперь в темном коридоре лежало двенадцать тел: десятеро мертвых и двое живых. Все тихие, без движения. Одри вслушивалась в наступившую тишину, всматривалась во мрак, стремясь разглядеть стрелявшего, ведь, если все эти сейчас полегли, соответственно, некто их убил… Соответсвенно, они мертвы, и можно пошевелиться… можно… можно поднять налитые свинцом веки… и нужно как можно дольше держать их открытыми. Туго соображая, Одри поползла: безымянная сила позвала её вперед, к одной из лежащих, прочь от трупов.       Фриск ещё жила. Дыша непрекращающимися, убыстряющимися рывками, она глядела вверх, словно там находилось место, куда она наконец добежала, и все вздохи до единого имели выкручивающую душу жалостливую окраску. В них читались слезы и боль, о которой не могли поведать дрожащие уста, слова, теряющиеся в пучинах темноты, куда уползало её затухающее сознание. И чем ближе Одри была, тем ярче становились собственные мысли и чувства. Ведь она вынырнула из небытия и вспомнила, что сейчас их хотели убить, что сейчас она ползет к телу любимого человека… Человека, пронзенного копьем, нашпигованного пулями, избитого, изрезанного собственным ножом, отхлестанного цепью.       К черту проектор.       К черту все.       — Я здесь… — дотянувшись до Фриск, девушка поддела рукой её голову и положила ладонь на грудь, старательно ища своей Силой, что могла бы исцелить. Но она не зналась она видела раны, кровь из которых хлестала не столько наружу, сколько во внутрь, ощущала сотни мелких переломов, осыпавшихся костяной крошкой, что оказалась в жилах. Видела порванные сухожилия и порезанные вены. Видела пули, некоторые чудом увязли в теле, другие же пробили тело насквозь, оставив сквозные дыры. — Скажи, что ты меня слышишь, скажи, что слышишь… — она не замечала, как истерика накрывает её: и когда Одри разрыдалась, потеряв самообладание, она потеряла и возможность помочь. — Все будет… будет хорошо… только верь мне, ладно?..       Фриск слышала её. Может, и не слышала. Однако кивнула, издав булькающий стон. Рука девушки с ножом, дрожа, дотронулась до лица Одри, видно, она хотела погладить её по щеке, но вместо этого размазала кровь, и Одри, сотрясаясь от истерики, поцеловала Фриск в висок. Она хотела видеть её живой и здоровой, желала видеть каждое утро энергичной, веселой, светящейся любовью и жизнерадостностью. Одри надоело видеть её такой — измазанной в крови, почти мертвую. Надоело терять. Надоело гадать, жива её защитница или достигла пика своих сил и погибла. Надоело, надоело…       — Ты… в порядке?..       Одри промолчала. Она положила голову на её простреленной грудь, и крупицы Силы потекли сквозь неё к другому человеку, унося Одри дальше и дальше.       Из тени показались знакомые ребята: вооруженная Алиса Ангел, Бадди Борис с тесаком и примчавшийся из потока потерянный Портер, державший в качестве оружия короткий ножик для заточки карандашей. А потом ледяной воин встал. Его не задевали пули, на него не действовали режущие и бьющие удары: он состоял из плотного твердого льда, заменяющего ему лучшую броню.       — Эй! — Алиса перезарядила автомат и приставила прицел к лицу, но как только она это сделала, существо отошло и исчезло в клубах черного дыма.       И Одри потеряла сознание.