***
Недолго переглядываясь с Бадди, Алиса Ангел вздохнула. Руки она сложила на груди, поэтому никто бы, даже пес, которого она в другой ветке времени превратила в уродливого монстра, не понял её чувств. Они оба заглянули в крохотную комнату с двумя постелями, расстояние между которыми составляло человека, расставившего ноги на ширине плеч, и каждый подумал о своем, мрачном. — Как там Портер? — спросила Алиса. «Работает, — написал Борис в исписанном дочерна блокноте, однажды отрытом Портером в Городе Разбитых Мечт — не то на свалке, не то в луже, оставленной крайне невезучим потерянным. — Не спит почти, все возится с этой штуковиной! Я ему говорил, отдохни, успокойся, а он мне: нет, нет, нет, у меня чувство такое, будто я знаю, что делать! И делает». Женщина сжала губы. Раньше она, без сомнений, сказала бы какую-нибудь гадость, попыталась подчеркнуть ущербность созданий вроде их друга-потерянного. Раньше бы она закатила глаза, назвала Портера идиотом, ведь по мнению прошлой Алисы он таким и являлся, так как лишь дурак будет тратить свое драгоценное время на жалкие попытки починить старый неработающий проектор, совсем недавно оторванный от самого Прожекториста. Но после всех пережитых невзгод Алисе не хотелось никого обижать. Убогих, чудаков — тем более. Одних её слов было бы достаточно, чтобы лишний раз отравить свою душу. Бадди Борис снова заглянул в комнату. «Как думаешь, — стал писать он. — Она перестанет вот так сидеть? Не знаю, устанет наконец, попросит поесть…». Сердце ангела сдавило. Будь у неё возможность посидеть с подругой, она сидела бы до скончания времен. Она бы сжимала её руку, пела ей колыбельные, читала книги. Она бы не отходила от постели рыженькой Лунной Звезды, пока смерть не забрала бы их обеих или некто свыше не смилостивился над девчонкой, наделив её вторым шансом. Поэтому, глядя на девушек в комнате, Алиса все отлично понимала, быть может, понимала лучше любого из живущих в этой заброшенной мастерской на берегу чернильной реки. Я стала слишком сентиментальной и влюбчивой, подумала Алиса и резко отвернулась, не вынося этого зрелища. Смерть соплячки тебя разбила. Её запоздалые похороны, когда вы, трое Хранителей Пути, обложили кости курганом из гальки, убили тебя окончательно. Ты размякла, Алиса Ангел. Посмотри на тебя доверчивая, глупая и добрая Эллисон, она бы сказала, это перебор для мира, в котором мы вынуждены выживать. — Она попросит, когда будет готова. Сейчас мы будем её заставлять. Одри Дрю, исхудавшая, испещренная шрамами и передвигающаяся с помощью костылей, неподвижно сидела на своей кровати и смотрела на вторую лежащую. Сгорбившись, ей удавалось держать её руку, не напрягая собственную. Пальцы в ладони Одри были нездорового серого оттенка, но, сколько бы ни подходила Алиса, эта кожа сохраняла тепло, сердце в грудной клетке билось. Вот только девушка с ножом не просыпалась. Её глаза оставались закрыты, большинство ран и шрамов не затягивались, ровное дыхание не учащалось и не замедлилось. Оно было стерильно ровным всегда, на что человек в обычном состоянии был не способен. И спала она уже долго, очень долго — три дня, если на то пошло. И весь день после пробуждения Одри сидела вот так, ожидая, когда девушка проснется. Её взгляд, полный страдания и любви, разрывал Алису на кусочки. Она не могла равнодушно смотреть на это, не могла, ведь собственное сердце оказалось мягче, нежели она предполагала раньше. Она могла разглядеть слезы в очах Одри и безвольно повисшие плечи и расслышать шепот дрожащих губ. Она знала, Одри постоянно плачет, надеется и зовёт. Она видела, как Одри порой убирает пряди со лба больной, о чем-то с ней говорит, держит руку на её груди, ища ту неисправность, не позволяющую второй проснуться. Однажды Алиса увидела, как та пела Элвиса Пресли.Take my hand Take my whole life too For I can't help falling in love with you…
А ещё Алиса знала, что надолго они здесь не задержатся. Едва девушка с красной душой откроет глаза, постели опустеют, и проснувшиеся в одно обыкновенное утро Портер, Борис и Алиса не увидят своих гостей. Они оставят лишь прощальную записку, которую, вероятно, попросят сжечь, и извинятся: ведь им пора в дорогу, и не просто — им нужно увести возможных преследователей.***
Все это время Одри сидела, сжимая её руку, лежала, думая о ней, виня во всем себя и не находя места, куда могла бы спрятать свою обиду на мир и злость: Одри боялась, что та вовсе не проснется, что Алиса и Портер не добрали, когда объясняли, в каком они находятся состоянии. Она думала, будто довела Фриск этим путешествием до такой степени, что даже бьющая все полимеры решимость не поднимет её на ноги. Быть может, она даже не откроет глаза, а если откроет, будет пялиться в одну точку и изредка пускать слюни — мозгом Одри понимала, что так сильно удариться головой Фриск не могла, ведь она соображала и двигалась до последнего мига, но не могла бороться со страшными мыслями, не могла думать ни о чем другом, кроме своей вины и слабой надежды на её выздоровление. «Из-за меня она однажды потеряла решимость. Из-за меня она стала изгоем среди Рыцарей. Из-за меня она пережила столько боли, сколько не испытывала за большую часть своей жизни: она провисела на сраном дереве, находилась под жестокими пытками, много дней провела в сражениях с огромным демоном, сдиравшим с неё кожу и вспарывающем ей живот, чуть не утонула. По моей вине все хотят её смерти — она предательница, она всем мешает и всех разозлила своими порой граничащими с безрассудством выходками…», — поток сознания уносил Одри все дальше, дальше в глубины её сердца, куда стекали сомнения, сожаления и страхи. Одри видела ясно, как день, каждую их битву и каждую битву, которую Фриск приходилось переживать в одиночку. После этого Одри ещё смела злиться, почему она порой находится при смерти и пугает её! Какой позор! А если Фриск никогда не проснется, что Одри скажет её матери и друзьям? Как она сама будет в этом путешествии? Разве она сохранит Ключи, найдет бобину, перезапустит время? Одри начинала сомневаться во всем. Она не спала почти всю ночь. Она шла за водой, видела, как Алиса сидит на маленьком стульчике перед плавильной печью и водит иголкой по идеально белому, как свадебная фата, куску ткани, видела, как старый знакомый Борис рисует что-то в блокноте, изредка заглядывая в окно. Одри не интересовало ни что Алиса делает, ни что делает Борис. Ей было все равно даже когда на кухне она обнаружила Портера, выкручивающего шурупы у проектора, и разложенные вокруг него тонкие пластины металла. Она просто прошла за водой, больше её ничего не волновало. — Бобби, — когда она собралась уходить, потерянный окликнул её. Одри даже не рассмеялась и не обиделась на то, что он продолжал забывать её имя. Портер поднял голову. Одри, опирающаяся на один костыль, подрагивавший под весом всего тела, не обернулась. — Я тут… почти закончил. Думаю, голову Прожекториста можно будет привинтить обратно. Кажется, я знал этого парня в прошлой жизни. Его звали Норман. Он любил прятаться. Думаю, если он захочет продолжить прятки, голова ему понадобится. — Спасибо, — выдавила из себя Одри. Зная, они вернутся в путь только когда Фриск встанет. А может, может, будет лучше отправиться уже завтра, если к завтрашнему дню Портер со всем закончит. Просто уйти. Одной. Без шума, без веселых проводов, без историй за чашкой чая. Собрать вещи, какие понадобятся, забрать Ключи, чудом не попавшие тогда в руки мертвецов, и исчезнуть, оставив Фриск в безопасности на попечении трех доверенных лиц. Мертвецы, если они уже нашли след, отправятся за ней, ведь Ключи и знание числового имени исключительно у неё. И все. Никто больше не умрет. Никто не пострадает. Оставшуюся ночь, то поправляя подушку под Фриск, то поправляя собственную, Одри размышляла о подобном варианте развития событий. Сломанная рука, прижатая к груди, больше не болела. Боль пронзала только при резких движениях, коих Одри не совершала. Ноги почти не держали: нехватка крови сильно ослабила Одри, к тому же, давали о себе знать и травма, нанесенная Ингой, и неудачное приземление на колени. Шея изредка болела, будто зубы вампирши были все ещё там, под кожей, прокалывая вены, как иглы. Спина порой немела. Но ни что из болящего не интересовало Одри. Она привыкла к боли и привыкла пересиливать её, поэтому ни разу не пожаловалась Алисе или Портеру. В любом случае Одри думала о другом. Даже короткий сон о Чернильном Демоне, второй за двадцать четыре часа, не пробудили в душе нечто сильнее напряженного беспокойства за одного конкретного человека. Пока все ещё спали, и Одри, не способная уснуть, оставалась последней не спящей в доме, надежда, порожденная отчаянием, сдавила сердце. Она не сможет заснуть, даже если захочет: желание попытаться опять окажется сильнее. И Одри встала, медленно сгибая спину, и, сделав рывок с помощью приставленных к постели грязных костылей из сплавленного воедино пластика, пересела на кровать Фриск. Ту завернули в одеяло тогда же, когда выключили печи и затушили камин, посему прикасаться к ней было холодно, но Одри знала — внутри ей тепло, как в коконе. — Привет, солнце, — произнесла она, вспомнив, как то же слово произнесла, надеясь извиниться перед ней. Рука легла на её мягкие пышные волосы, зарываться в которые всегда было удивительно приятно. Вздох. Одри задумалась. — Я знаю, ты обиделась на меня. Может, поэтому и не возвращаешься. И… я хочу извиниться за всё. За то, что не выполняю обещаний. За то, что не сдержана. Мне… ужасно стыдно, ведь я причинила тебе много боли. Я знаю, что не со зла, ты знаешь, я никогда не хотела делать тебе плохо, — она вспомнила свои размышления после их ссоры, едва не приведшей к расставанию. — Но я все также зациклена на своих бедах и порой не замечаю, как ты увядаешь. И сейчас мне так сильно хочется поговорить с тобой, узнать, что тебя так тревожило последние дни… Она подавилась слезами и, всхлипнув, закрыла рот свободной рукой. Да, Одри хотела вернуться и поговорить с Фриск как надо: выдирая правду осторожно, с пониманием, пока она сама не начнёт говорить, пока правда не польётся из неё, как из рога изобилия. В тот момент, когда Одри склонилась над ней, в сознании зазвучал шепот. Сердце подскочило, как пронзенная стрелой птица, взмывшая в воздух перед гибелью, забилось чаще, и при том Одри чувствовала себя спокойной. Спокойной и разбитой. Беги, беги от своей судьбы, Одри Дрю. Когда твоя подружка проснется — а я надеюсь этого не допустить, — я буду наслаждаться треском, с которым разобьется её сердце. Она поёжилась. — Ты также знаешь, я не со зла говорю иногда обидные вещи. Тогда я… тогда я просто разозлилась, испугалась, ведь ты чуть не погибла, ведь я подвела тебя, а проектор… проектор сломался, и вернуть друзей наш шанс был утерян. Но я надеюсь, ты знаешь, если бы он напал на тебя, я бы тоже не думала. Я бы ужасно перепугалась и от того била бы и била его, пока от него не осталась только лужа да обломки башки. Это была и не ссора. Я просто сорвалась, затем попыталась исправиться, ты — осталась спокойной, думая, что так я успокоюсь быстрее… и ты твердила, что нужно уйти, ты была права. А теперь я переживаю, не обижена ли ты. И серебряный свет потек сквозь Одри. После битвы она уже пыталась исцелить Фриск и потерпела неудачу: Сила прошла сквозь неё, не впитавшись или не сработав, словно этого оказалось мало. Теперь она предпринимала вторую попытку, отдавая приказ мышцам срастаться, костям — вставать на место и соединяться. Но Фриск не проснулась, и, отняв руку от её головы, Одри прошептала, захлёбываясь слезами: — Знаю, я безжалостная и глупая. И надеюсь, ты, проснувшись, простишь меня. С этими словами она поцеловала девушку в щеку, а потом, просидев так долго-долго, вновь затянула песню Элвиса Пресли.Wise men say Only fools rush in But I can't help falling in love with you Shall I stay? Would it be a sin If I can't help falling in love with you?
Like a river flows Surely to the sea Darling, so it goes Some things are meant to be Take my hand Take my whole life, too For I can't help falling in love with you
Почему она пела эту песню? Одри не могла ответить. Глядя на эту Фриск, спящую глубоким сном, живую, но молчаливую и неподвижную, она услышала её в ней, а может в данной песне она слышала о них двоих. И ей нравилось думать, будто Фриск слышит её, слышит и исцеляется скорее, чтобы в последний момент остановить Одри от задуманного безумства и уйти вместе с ней несмотря на споры и доводы рассудка. На следующую ночь она собрала свои вещи: «гент», хранившийся на каминной полке, завернутые в три слоя ткани и связанные бечевкой Ключи, да, в сущности, и все. Она забрала одну банку беконного супа, хотя в начале у Одри и Фриск их было целых три, однако девушка решила оставить две своим спасителями. Затем, пробравшись на кухню, попыталась одной рукой взять проектор, который Портер, судя по всему, закончил чинить, и положить ко всему остальному, но он оказался слишком тяжелым, и девушка грудой безжизненно тряпья разлеглась на стуле. Стыдясь, она выдрала из собственного блокнота страницу и начиркала на ней завалявшимся на дне сумки карандашом сообщение. «Я ухожу. Спасибо за гостеприимство, я никогда этого не забуду и обязательно найду, чем вам отплатить. Мы так толком и не поговорили, вы так и не объяснили, как вы нашли нас, и мы не знаем, как мертвые нашли. Но это уже не важно. Прошу, приглядите за ней. Сейчас я, настоящая идиотка, понимаю: никого дороже у меня больше нет. А я накричала на неё, почему, сорвалась ли я, есть ли мне оправдание — это тоже не имеет значения. Рыцари правы. Многое, почти все, бессмысленно. Сделайте все, чтобы она проснулась, была сыта, здорова. Я не вынесу, если с ней что-нибудь снова случится. Алиса, ты настоящий друг, знай это. Бадди, мы с тобой виделись лишь единожды, когда ты рисовал, но я хочу снова поблагодарить тебя за радушный прием в городе, которого нет. Портер… ты знаешь. Ты самый лучший потерянный. Когда прочтете — сожгите это письмо». И отложила карандаш. Ты знала, чего она хочет, но никогда бы уже не дала бы ей того же. Ты израсходовала любовь. Ты не способна думать ни о чем кроме своей великой миссии… по победе над кем, надо мной? Одри, не будь наивной. Ты меня не победишь. Человек не может поймать свою тень, причинить ей вред, шептала Темная Пучина. Главное знай: все это твоя и только твоя вина. Я видела мысли твоей недотепы, я знаю, как порой она хотела уединиться с тобой и отдаться страсти, как лежала после изнурительного боя и мечтала о совместном будущем, как безоговорочно верила в цель, в тебя, во всех вокруг кроме самой себя — и потому проиграла. Одри не слушала её. Не слушала до определенного момента, когда стало совсем невыносимо, и смысл слов Темной Пучины настиг её. Потом она нашла и остальные вещи: свое платье, сложенное на кресле возле камина, чистое и почти без видимых швов, дневник, который, судя по всему, беспардонный Портер полистал перед сном и оставил на подоконнике, лунный камень на газовой плите. Наконец Одри запихнула проектор в сумку, подняла на относительно здоровое плечо и осторожно поплелась к выходу, вслушиваясь в храп, доносящийся из комнат. Она открыла входную дверь, впустила в дом холодный затхлый воздух, принесенный рекой. Но, взглянув, как вяло текут чернила в широком канале, как оранжевый свет ложится на деревянный, поблескивающий от гвоздей плинтус, как неприветливо от завалов досок отрывается клочок паутины, Одри стало так дерьмово на душе, что ей захотелось закрыться обратно и, прислонившись к двери, утонуть в своих переживаниях и муках выбора. Она хотела попрощаться, пребывая в мрачной уверенности, будто это может оказаться их последняя встреча. Никто ведь не знал, получится ли у Одри в одиночку добраться до бобины. Возможно, она погибнет от рук Темной Пучины, которая замучает её чувством вины и правдой об отце, её происхождении и предназначении. Возможно, Одри увидит девушку с ножом в последний раз: хватит с воительницы боев, хватит защищать человека, который слишком увяз в себе, чтобы видеть остальных. Но нет. Нет. На самом деле Темная Пучина сделала главным другое желание, самое простое, искреннее и от того спрятанное под шелухой великих целей и долга. Одри желала остаться здесь, ждать, сколько бы ни пришлось, чтобы не разбивать любимой сердце своим исчезновением и застать миг, когда она откроет глаза. Тьма пробудила свет. Одри передвигалась почти без костылей, но все-таки сейчас опиралась на один, боясь упасть и разбудить весь дом. Она двигалась, двигалась к своей полумертвой мечте. Ждать. День, два дня, если судьба так уж жестока — ещё дольше, хоть год, хоть четыре. Теряя разум, Одри предполагала, самое страшное. Фриск проспит и целый век, и всю отведённую им вечность, однако она дождется её. Откуда эти мысли? Порождены ли они темной волей Шепчущей или Одри окончательно потеряла связь с реальностью, заблудившись в лабиринтах мысли, сплетенной со страхами и открывшимися желаниями? И замерла, разглядев на второй кровати сидящий силуэт. Они уставились друг на друга, и Одри пошатнулась, не поверив увиденному. А когда поверила, снова взглянула на сгорбленную Фриск, в её карие глаза, от взгляда которых сердце влюблённо билось. Девушка с ножом улыбнулась, и эта улыбка, вопреки искренности, показалась Одри самым горьким зрелищем. — Привет, Од, — сказала она. Голос звучал ломко, неправильно, словно Фриск разучилась говорить. Пелена застелила взор, и рыдание сдавило горло. Одри была готова рассмеяться и расплакаться разом, будь она не настолько слаба, и потому просто сжала губы, глядя на любимую. Та видела, что происходит с Одри, в каком она состоянии, и потому её взгляд темнел и тяжелел. И Фриск, не зная, чем заполнить повисшую тишину, выдавила, уже не скрывая, как ей самой трудно, но продолжая улыбаться: — Выглядишь паршиво, прости за прямоту. Ты как?.. Одри взвыла, не в силах уже совладать с собой. Облегчение вышибло дух, перепутало счастье со скорбью, и слезы позорно полились по щекам. Фриск издала тихий перепуганный звук, встала с кровати: она продолжала хромать, и все равно добралась до Одри и заточила в осторожные и крепкие объятия. Костыль выпал из ослабевших пальцев и тут же упал в подставленную ладонь. И Одри, в полной мере осознав правдивость всего происходящего, обхватила её шею целой рукой и прильнула наклоненной головой к плечу. — Я тебя тоже очень люблю, — произнесла Фриск, аккуратно сжимая её спину. Когда Одри задрожала, она погладила её по волосам, утешая теплым шепотом, а Одри не могла успокоиться: рана, гноившаяся бесконечными месяцами дорог, боев и страданий, порвалась, и из сердца брызнуло все накопленное, освобождая место для чего-то нового. Она подняла голову, громко всхлипнув, не видя ничего за слезами, и, сдержав вопль, вслепую поймала ртом её губы. Хотелось сказать так много, и все слова, включая несуществующие, вместил в себя смазанный, мокрый поцелуй, будто они целовались под дождем. — Я люблю тебя, так люблю… — повторяла Одри, касаясь носом её носа. — Больше жизни, помнишь? Больше всего на свете… мне очень, очень жаль, Фриск, солнце, солнышко, прости, пожалуйста… Два дня… я думала, ты уже не проснешься, и эти два дня были мучительными… Фриск попыталась сдержать плач, ведь плакать было не от чего, но слезы Одри вызывали ответную реакцию: и спазм в горле, и поднимающийся к груди крик, и распирающий лёгкие воздух, который превратил бы крик во взрыв. Если Одри плакала, плакала открыто, сильно, на грани истерики, то Фриск не могла оставаться равнодушной. Она всегда начинала плакать, чувствуя боль любимой. — Два дня, говоришь?.. Одри, рыдая, кивнула. — И ещё два… я сама без сознания лежала… — смогла выговорить она. Всхлипнула, подняв лицо, чтобы посмотреть на Фриск, и мир закачался, все закачалось, и Одри удивительно сильно схватила её за чистую рубашку и пристроила темя между грудью и подбородком Фриск, не переставая вздрагивать. Одри казалось, вот она, желанная смерть — все отпущено, она чиста, как первый снег, в объятиях любимого человека, и настала пора уходить. Но смерть не пришла. Девушка с ножом, по-детски захныкав, прильнула губами к её щеке и, едва размыкая зубы, прошептала: — Теперь все хорошо. Слушая прерывистое дыхание Фриск, Одри ощущала, как собственная боль отрывается от тела и взмывает к небесам. Она успокаивала, гладя и мягко обнимая свою защитницу, и её, и себя, что-то шептала в ответ на её бессвязный шепот, и не находилось во вселенной силы, способной тогда разорвать их объятия и заставить замолчать. Одри поцеловала синяк на её щеке, шрамик рядом с глазом, пока руки Фриск блуждали по ней, не позволяя ускользнуть, как будто Одри оказалась всем, что было ей нужно, и, зная это, Одри таяла, не чувствуя боли от переломов. — Мне тут… сны снились такие интересные, — произнесла Фриск, вжимаясь лицом в её шею. — Будто ты звала меня. Снова и снова я тебя слышала, бежала к тебе, но никак достать не могла. И ещё ты иногда пела, и песня вроде как знакомой была, только, зараза, не могла вспомнить, где я её слышала. Кажется, из фильма какого-то. Одри успела забыть, что уже дважды использовала Серебро, будто призывая поблекшую красную душу из небытия. Будто протягивая верёвку в глубокую, бездонную яму, куда провалилась Фриск. Она не думала, что пение сработает, не думала и не знала, что её голос потечет по ним, как мелодия по струнам, и «Can’t help falling in love» окажется сродни сказочному поцелую истинной любви. Но, похоже, это и произошло, и они снова были вместе. — Это были не сны. Это была правда, — голос, столько раз звучавший из этого рта, показался Одри музыкой — собственной музыкой, рожденной силой и слабостью. И, сделав шаг назад, Одри произнесла: — Прости за то, что я наговорила. Я не должна была. Я… я была слишком расстроена из-за того, что у нас не вышло, не желая видеть очевидное: на самом деле все получилось. Мне хотелось найти виноватого, ведь я любила наших друзей и своего брата. Только сломанный проектор и целый проектор ничего бы не изменили, ведь они в любом случае оставались мертвы. Мертвы не из-за тебя или меня, а из-за ненависти одного конкретного существа, и если злиться, то только на неё. — Ты просила ещё когда мы вышли из логова Прожекториста, — сказала она. — И я понимала, почему ты злишься, и старалась не обижаться и простила тебя, едва ты предприняла попытку извиниться. Конечно, было обидно и неприятно, ведь я как лучше хотела, но не отрицаю, что… что все испортила. Поэтому и ты прости меня, пожалуйста. Сложно прощать за собственное спасение, однако Одри поняла, почему Фриск это делает: как она и говорила, она чувствует вину не меньшую, только не из-за их ссоры, а поломки проектора, случившихся в ходе её необдуманных действий. И Одри сказала: — Прощаю. Одри не стала говорить, что хотела уйти без неё, но и ничего не отрицала. Она не решилась отговаривать Фриск, когда сообщила, что нужно уходить, и та приняла это как само собой разумеющееся и стала собираться, попутно задавая вопросы. Говорить было трудно: от слез жгло глаза и опух язык. Но она отвечала, говорила об Алисе, Портере и Борисе, о том, как те спасли их от убийц и выходили. Фриск сказала, что хотела бы с ними пообщаться, особенно с Портером — этого потерянного она успела полюбить и, узнав о его желании починить проектор, полюбила ещё больше, — пускай обе понимали, до утра лучше не ждать. Одри бы подождала, правда, она бы подождала ещё много дней. Только теперь, когда Фриск проснулась, её не отпускало новое, пришедшее на смену старому, чувство тревоги: будто сегодня-завтра восстановившиеся слуги некроманта доберутся досюда и убьют их спасителей. Ведь те не будут стоять в стороне. Более того, возможно, как отъявленным садистам, Уилсону и Роуз захочется повеселиться и сделать девушкам больно чужой смертью. Опираясь на костыль и хватаясь за стену при хромом шаге, они добрались до кухни, и Фриск прочитала письмо и увидела собранные сумки. Она поняла, как напарница хотела с ней поступить, и Одри сначала испугалась, что та почувствует себя преданной, но вместо этого, закончив читать письмо, промолчала. Только когда она вернулась со своим ножом и Глазом Ра на шее, Одри нашла мужество ей вкратце пояснить ситуацию. Правда, Фриск перебила её. — Не думай, что я глупая, — сказала она, склонившись над клочком исписанной бумаги. — Я могу понять, почему ты хотела меня здесь оставить. И ведь будто чувствовала, проснулась! Ладно… ссориться из-за такой ерунды все горазды, но труднее поставить себя на место другого человека. Поэтому давай карандаш, напишем новое. — А старое? — Старое себе заберу, буду перед сном перечитывать, — Фриск ухмыльнулась, заставив Одри смутиться. Ведь одно дело, когда ты посвящаешь самое сокровенное о человеке бумаге, другое дело, когда этот человек находит, что там написано. «Здравствуйте! Пишу я, ваш бывший овощ. Сообщаю: мы уходим, прошу, не волнуйтесь и не злитесь. Спасибо за вашу заботу, ваше гостеприимство и, наконец, за терпение и отвагу. Иметь с нами дело опасное занятие, вы убедились в этом возле Иггдрасиля, и поэтому то, что вы сделали, греет наши сердца. Одри рассказала, ты, Алиса, кормила нас с ложечки, и клянусь — я никогда этого не забуду. Как не забуду одежду, которую вы нам дали, каждый бинт, которым замотали наши раны. Портер, спасибо за медосмотр, точнейший анализ повреждений и, главное, починку проектора. Думаю, ты, сам того не понимая, сыграл ключевую роль в спасении этого места. Знай, ты мой любимый потерянный. К слову, в прошлой версии письма Одри писала нечто подобное. Борис, спасибо за твою щедрость и доброту, когда мы заблудились в городе, которого нет, и спасибо, что и сейчас не оставил нас в беде. Вы вроде с Генри были друзьями, поэтому обещаю — вернем его во что бы то ни стало! — Фриск перевернула страницу и продолжила: — Также хотим сказать спасибо за платье Одри, две банки беконного супа, которые мы сопрем, ведь вы сперли их у нас, деньги, меньше той суммы, которую вы выпотрошили из наших сумок изначально, мой нож, выглядящий будто только выкованный, и все прочее. Лично от себя добавлю спасибо за Од: когда я увидела её перелом, мне казалось, руку придется ампутировать, а когда увидела, как кровососущая тварь вонзила в неё клыки, я думала, она долго не сможет передвигаться. Сейчас закрываю рукой все написанное, чтобы моя навязчивая бабочка не прочла. Поэтому просто напишу: вы спасли её, и за это я вам навечно благодарна. Она самое лучшее, что со мной случалось. Я проснулась ради неё и усну, умру ради неё. К черту, если это звучит слишком сентиментально: если наши пути снова пересекутся, и мы снова будем на грани смерти, спасите её первой. P.S, костыль заберем с собой». Разглядев лишь часть написанного, Одри толкнула её в плечо, отвлекая от написания постскриптума, и шепнула: — Пора, горе-романтик. — Зараза, — выдохнула Фриск, отмахиваясь от Одри, попытавшейся шутливо потянуть её за нос. — Заметила! И они покинули мастерскую.