Тройная доза красных чернил

      Совсем недалеко, буквально в двух днях пути, располагался маленький приречный городок с дивным, очень красивым названием, никак не вяжущимся с его внешним видом. Он ютился на высоте четырех метров над вяло текущей чернильной рекой, в черной глади которой висящие под потолком желтые газовые лампы казались отражением настоящих звёзд, как те, что светили над Городом Разбитых Мечт. Его маленькие не достигающие четырех этажей в высоту дома налегали друг на друга, сливаясь в единую массу из выглядывающих вперед окон и дверей, в вечных сумерках кажущихся видениями из снов. В сущности, и узкие улочки, и единственная широкая улица, дорога которой выложена из камня, и редкий светло-оранжевый огонь в стеклах окон, и причудливые названия для забегаловок, все будто сбежало из сновидений. Быть может, это был тот самый город, что ум рисовал, поддававшись ночному полету фантазии.       Звался он Городом Полуночи, отражая свое название ничуть не хуже, чем Город Разбитых Мечт, или крохотный населенный пункт, куда в начале пути занесло странниц: то был Город Горьких Слез, и там-то пес по имени Том запивал свое горе от расставания с подругой. Город Полуночи же был ни тем и ни другим — он был собой. Спокойным, тихим, настолько мелким и тесным, что все потерянные, жившие в нём, знали друг друга в лицо и, кажется, давно перестали пытаться убить все, что движется: они привыкли к студии, привыкли к разного рода слухам, которые порой приносили путники, державшие дорогу из Города Разбитых Мечт, для чего бы им это ни было нужно, ведь любой собаке известно, единственный в своем роде чернильный мегаполис ещё и единственный безопасный, спасшийся от Путаницы.       Словом, идеальное место, чтобы зализать раны и придумать план.       Но в последнее время что-то изменилось. Некая тьма сгустилась в реке, во взглядах потерянных. Каждая тень словно зажила своей жизнью, каждый сон становился вязким, лихорадочным, изматывающим: словно, когда ты боялся в кошмаре, ты боялся и в кровати, пребывая в полной безопасности, ибо нечто темное и страшное, преследующее потерянных в закоулках их сознания, ожидало за окном их домов. От путников, пришедших из Города Разбитых Мечт поступали дурные слухи, правдивость которых невозможно было отрицать, ведь не было в их краях людей, не слышавших, как каждые четыре дня к реке в разных частях города подходит высокая женщина с ниспадающими на лицо черными густыми волосами — и просто смотрит вдаль.       Одри и Фриск редко покидали гостиницу. Добравшись до ближайшего населенного пункта, хромые, больные, истощенные, они отдали почти все деньги, лишь бы им выдали самый непримечательный и самый стратегически выгодный расположенный номер. Третий этаж, окно с выходом на пристань, с которой за все годы существования чернильного мира не отплыла ни одна лодка, от лестницы довольно далеко, лестницы, к тому же, довольно скрипучей. При желании, считала Одри, смастеренной ими веревки должно хватить для спуска, если же спускаться по лестнице — спускаться недолго. Но самое главное было не это. Самое главное, что в номере располагалась односпальная, но довольно удобная и широкая кровать, чтобы помещались они обе, зеркало и плотная штора, не позволяющая никому снаружи увидеть, кто живет в том номере. Едва девушки заселились, они поняли — это то, что им нужно.       Несколько дней они не выходили, питаясь набранными за время путешествия консервами, отмываясь и залечивая раны. Ключи лежали прямо на тумбочке у кровати, оружие было прислонено к ней же, зеркало всегда стояло таким образом, чтобы перед ним можно было сесть и осмотреть себя спереди и сзади на предмет травм. Только проектор они не доставали, боясь лишний раз даже притрагиваться. Ещё в пути Фриск удалось его включить, правда, он быстро вырубился, и треснувшая линза потрескалась ещё больше, поэтому они знали: он жив, им можно воспользоваться, но Портер явно не все починил. Потому они оставили его в сумке, аккуратно устроившуюся под кроватью, как величайший клад, и благополучно забыли.       Они говорили мало, в основном спали. Суп им казался довольно вкусным, сон — сладким, как тот, что приходит после последнего сделанного домашнего задания, и ты совсем без сил заворачиваешься в одеяло, не думая ни о завтрашнем раннем подъеме, ни о том, что переться в школу придется в страшную холодрыгу: ты просто засыпаешь в тепле и уюте. Даже воздух был особенным, чище, нежели раньше, всегда немного холодным и от того свежим. Будто правда настоящая река принесла настоящий мороз, как в последние летние вечера. И все было в порядке. Никто не преследовал, не пытался убить. Одри порой думала, что находится здесь всегда, настолько жизнь казалась ровной и обыкновенной, размеренной и понятной. Она оставалась собой, молчаливой, живой, спокойной. И Фриск тоже была собой: веселой, разговорчивой, когда дело доходило до разговора, местами и серьёзной, особенно в те моменты, когда она выглядывала в окно или бралась за нож и, как могла, приводила себя в форму.       В первое утро, когда они проснулись в Городе Полуночи, Одри не верила. Она не верила, что находится здесь, что рядом с ней дремлет любимая. После изнурительной дороги, которая должна была увести преследователей от дома Алисы, Портера и Бориса, из головы не выходили события, приведшие к тому, что Фриск, по сути, впала в кому: она не могла не думать о неподвижной девушке, которую держала за руку и звала по имени, которой пела и дарила крупицы Серебра, и каждый раз, когда подобные мысли побеждали, Одри думала — неужели Фриск правда здесь, рядом с ней? Неужели она не думает бросить её после случившегося, после всех испытаний и несбывшихся обещаний? Одри не могла поверить. Она гладила её волосы, целовала в висок — и не верила.       Именно такие мысли вновь прокрались в её голову, когда, проснувшись на седьмое утро в Городе Полуночи, Одри увидела Фриск, с внимательным видом перебиравшую их запасы, оружие и все сокровища. Она сидела к ней спиной, поэтому Одри могла не бояться, что Фриск заметит её. Другое дело, напротив стояло зеркало, но девушка с ножом ни разу ещё не подняла взгляда от вещей. И Одри могла просто любоваться, щекой утыкаясь в здоровую руку, как девушка с ножом просто сидит, просто двигается — двигает шеей, двигает спиной, двигает ногами, так как сидеть на полу было страшно неудобно. И Одри прошептала:       — Доброе утро.       — Доброе утро, соня, — не оборачиваясь, сказала Фриск. Она откатила последнюю банку беконного супа ко второй сумке, лежавшей в углу, встала и, чмокнув Одри в подставленную щеку, продолжила: — У нас кончается еда. Должно быть, пора выходить на свет.       — Тоже об этом думала, — ответила Одри, на самом деле ни разу не желавшая выходить. Лишь бы остаться здесь, в безопасности, с ней вдвоем. Чтобы ни один мертвец, ни один потерянный не причинил им вреда. Одри слишком устала. Одри почти не могла сдвинуться с места. Она знала, в любом случае им придется продолжить путь, и на сей раз он будет без остановок, он будет прямым, как стрела, и приведет их к цели: к бобине, с помощью которой время развернется вспять, и все убитые воскреснут, а величайшее зло вернётся в клетку. И, подозревала она, это случится в ближайшие дни. Они не станут тянуть до последнего, как раньше. Они не устроят ничего веселого, ведь радоваться особо нечему и прощаться не с чем. Все необходимое у них есть, но нет нужного, нужного сердцу и душе.       Фриск тоже не верила в правдивость происходящего. Месяцы истязаний, страха, потерь, — и теперь они здесь, в маленьком номере. Никто не жаждет их смерти, но и никто не любит их, как они любят друг друга. Они прошли сквозь дружбу, признание в любви и первый поцелуй, обретение семьи в лице непохожих на них людей, правду о себе и окружающих, страшные бои и горечь утраты… Чтобы в итоге Одри потеряла брата, а Фриск жила с мыслью, что в целой вселенной нашлась девочка, отдавшая за неё, уязвимую и находящуюся при смерти, жизнь. Чтобы Фриск взглянула страху в глаза и избавилась от него, а Одри — смирилась с тьмой внутри себя. Думать об этом было странно, будто она превратилась в героя некой легенды, подходящей к своему логичному финалу. Также странно было задумываться, насколько безумно то, что уже семь дней Фриск просыпается в одной постели с Одри Дрю, что они вместе завтракают, а потом одна достаёт дневник, другая уже прочитанную книгу, и они читают, коротая время.       Там, в коме, она блуждала по серой пустыни, песок которой оказался размельченными в труху воспоминаниями. Она утопала в песке, песок залетал под веки, царапал щеку, но она продолжала идти на голос, зовущий её в реальный мир. Фриск считала, возможности проснуться у неё может и не быть: она так ослабла, настолько настрадалась за последними месяцы, что впору было бы лежать, не шевелясь, лишь бы ничего не сломать. Быть может, решимость её снова дала сбой. Возможно, решимость не затронули очередные изменения, поменялась сама Фриск: она вдруг поняла, что ей надоело постоянно сдирать с себя пластыри и бинты, шипеть от боли в обрабатываемых йодом царапинах и иглы, вошедшей в отошедший лоскут. Ей нравилось чувствовать себя целой, живой… ради Одри, Одри, ради которой она прошла Иггдрасиль. Только Фриск проснулась, Фриск выжила. Восемь пулевых ранений напоминали об этом снова и снова, как напоминал след цепи на спине, как сны, возвращающие её на дерево.       Заворачивая Ключи в тряпки и пряча их к проектору, Одри не отпускала мысль, посетившая её при первом взгляде на них: разноцветные, похожие на обретшие форму драгоценные камни. Только она не могла вспомнить, что это за мысль, откуда родилась и куда может привести. Осторожно, пряча руку под тряпкой, она собрала Ключи, связала их бечёвкой, и пока она это делала — некая мысль зажужжала на краю сознания, словно пытаясь докричаться до неё. Она кричала о выборе, о том, что все не так просто, как кажется, что ещё много хвостов висит, и хвосты те важно закончить. Ключи одни из таких хвостов. «…пророчество волчицы и бабочки, оно выдумано. Джоуи придумал его, чтобы доказать тебе — выбор есть всегда, и когда ты видишь, куда идти, и когда идти, казалось бы, некуда». Так ведь было, да? И снова выбор…       Девушки уже не хромали, потому и спуститься им удалось быстро и без осложнений. Другое дело, пока Одри старалась не упасть, её ребра отзывались на каждый шаг колющей болью, а перелом в руке — тянущей, будто кость превратилась в резину, которую некто тянул на себя все сильнее и сильнее. Заметив, что той совсем туго, Фриск помогла ей спуститься, с поразившей саму Одри лёгкостью приподняв её над землей и донеся до низа. Вот так просто она оторвалась от земли, и девушка с ножом, попросив её поджать ноги, добралась с ней в объятиях до пола. Когда Одри поняла, что произошло, она одновременно и покраснела, и вопросительно, чуток нервно взглянула на неё, как бы спрашивая, не было ли это перебором. Судя по выражению лица Фриск, не было. Даже когда Одри выбежала за ней, натягивая на голову капюшон, и стала спрашивать, зачем она помогла аж вот так, Фриск ответила как и полагается человеку с её, в общем-то, однобоким взглядом на мир.       — Ну ты же понимаешь, что ты и сама могла надорваться? Я знаю, ты меня любишь, но, может, не надо показывать это вот так?       — Ты застряла на половине пути. У тебя болят нога, ребра и черт знает, что ещё, вероятно, шея ещё даст о себе знать, — она бы поправила очки на переносице, но очков у неё, благо, не нашлось. — А я, как твой партнер, должна за тобой ухаживать! Ну и как, скажите милость, мне за тобой ухаживать, если не когда ты больна и даже с лестницы спуститься не можешь?       — Могу.       — Вчера ты также говорила о том, что сможешь открыть консервную банку, но у тебя онемела рука.       — Тогда могу ли я в следующий раз тебя причесать? Вчера, когда ты не могла нормально развернуться, я думала, у тебя сейчас лёгкие и кишки порвутся, насколько тебя перекорежило, — не осталась в долгу Одри. — И ещё почищу твой нож. Ты же его все никак до блеска не отполируешь!       — Ты вечно цепляешься к таким мелочам?       — Я дочь своего отца. Чего ты ожидала, столкнувшись со мной? Что я буду тихой благодарной пай-девочкой?       Фриск весело фыркнула и легонько толкнула её в целое плечо, как будто они стали крепко дружившими мальчишками. Она и сама понимала, что носить человека на себе — никакая не мелочь, но поделать с собой ничего не могла. После долгого, долгого сна, который чуть не добил Одри, она старалась как можно чаще проявлять чуткость, заботу, даже когда это могло навредить её здоровью. Она восстанавливалась быстрее Одри, и потому считала себя в праве напрягаться пуще неё и делать нечто подобное: к примеру, видя, что травмы Одри снова дают о себе знать, помочь спуститься с лестницы или донести тяжести. Ведь… если этого не делать, если подавлять свою заботу, какая они пара? И как победят Зло, если не позволяют Добру жить в себе?       На рынке стоял невообразимый шум. Ещё издалека, следуя по извилистой дороге из плотно прилегающих к друг другу пластов фанеры, выкрашенных в приятных темно-желтый цвет, сочетающийся с общим видом зданий, они услышали его. Потерянные торговали, перекрикивая друг друга и всячески притягивая внимание путешественников и заблудших потерянных — то предложат пончик за три монеты, то свежий, только что сделанный бутерброд за десять, и, судя по аппетитным запахам, принесенным прохладным ветром, это не было похоже на обман. Одри мало видела городов чернильного мира и толком не изучила тот, куда судьба заносила её вновь и вновь, поэтому ничего определенного о местной торговле сказать не могла. Помнила другое: когда они впервые оказались в Городе Разбитых Мечт и там с них за полкило картофеля взяли двадцать, это был грабеж. Когда они, укрываясь в плащи, дошли до рынка, их накрыла волна теплого воздуха — пар, дым, дыхание, ароматы, они накинулись на них, обволакивая, как сироп.       Последние деньги они потратили исключительно на еду, хотя Одри была бы очень рада приобрести пару деталей для «гента». Она склонялась ко мнению, что перед финальным боем ей потребуется выжать из себя максимум, а без улучшений в её случае максимум не получится. Нужно отремонтировать, улучшить «гент», желательно обзавестись дополнительным оружием и найти золотые чернила. В бою с Прожектористом Одри уже убедилась, насколько смертоносна её спираль после тех двух инъекций, принятых в рамках данного Цикла. Теперь ей было нужно ещё. Ей нужно было все. Но монет и сил, конечно, хватило лишь на консервированные макароны, мешочек соли, картофель, сельдерей и десять бутылок воды. Затем они ещё немного побродили, пряча лица под капюшонами, и пока они ходили, окружённые живой и не страшной тьмой, они забывали и о заботах. Потерянные были не детьми Темной Пучины и не все из них были отъявленными негодяями, и в их присутствии, прямо среди них, Одри не чувствовала себя в опасности, как раньше. Это были обычные люди, не плохие и не хорошие. И в течении всего своего пути она щадила их и убивала, спасала, даруя веру в лучшее, и пугала способностью испепелять прикосновением.       Возвращаясь в гостиницу, Одри чувствовала, как на улице холодает пуще прежнего, словно осень добралась и до чернильного мира. Струи ледяного ветра невидимыми крыльями сдирали куски черепиц, гнули доски, заставляли дряхлые пыльные шторы развеваться черными паутинами, как флаги, и трепали полы плащей. Ветер был беспощаден, и от того, ища, где бы спастись от резко набросившейся на город непогоды, Одри поймала Фриск за локоть и потащила за собой. Рука у неё все ещё висела в подобии шины, поэтому тащить пакеты она не могла. От того руки Фриск были заняты, и Одри пришлось напрягаться, хватая её за локоть и волочить за собой, чтобы та, не дай бог, не потерялась в незнакомом городе. Никто из них не видел, как под низким навесом, скрывшись в тени, за ними неустанно наблюдал старый сморщенный потерянный. Никто из них не видел потерянного, вопреки страшному ветру поднимающего над головой самодельный плакат и скандирующего:       — Трепещите, неверные! Мать-Тьма вернулась в наши края!       Когда они вернулись, не дававшая ей покоя зацикленность на праве выбора, которым одарил её отец, начала развинчиваться, давать плоды: Одри постепенно приходила к пониманию, какое ещё дело помимо нахождения бобины нужно сделать. Пока Одри не делилась с Фриск этой неисполнимой, безумной идеей, зная, как фантастически она звучит, как невозможно. Также, считала она, как существование всего вокруг: мира из чернил; девчонки, созданной из магии с далёкой планеты, тех же чернил и осколка души одного мальчика; эфемерного существа, не поддающегося никаким физическим законам, существующего в нескольких ипостасях, существа, олицетворяющего и Смерть, и Тьму человеческих сердец. Одри молчала о Ключах. Она думала, много думала о том, что она знает, и помогут ли её знание осуществить задуманное. Точно она знала лишь одно, и это успокаивало, вселяло надежду. Она постоянно делает то, чего другие не ожидают, значит, вряд ли кто-то предугадает её следующий ход.       Отец предлагал уничтожить Ключи. Спрятать их. Передать тому, кто точно найдет способ их уберечь или справится с последствиями в случае, если их сломать. Но всегда есть другие варианты, так?       Странницы потушили овощи на кромке кипящей воды, дорожа каждой каплей, и сытно пообедали, резонно считая, что одного приема пищи им будет достаточно. Затем, не зная чем заняться, одна стала рисовать, другая — в задумчивости наблюдать за течением реки.       — Ты слышала, что кричали на улице? — спросила Фриск, и Одри отвлеклась от рисования.       — Нет, — сказала, инстинктивно напрягшись, она. И Фриск, не оборачиваясь к ней, сообщила:       — Ты пока покупками занималась, не замечала. А я видела. Там потерянная была какая-то. Она всех окрикивала, хватала за плечи, ладони, повторяя: «Зло на свободе, и скоро оно придет за всеми неверными! Она взывает к нам, своим верным слугам! Будет война!». Или типа того, ну ты поняла…       Одри прикусила щеку. Она тоже кое-что видела и слышала, но не считала важным от этом говорить. Однако после слов Темной Пучины, после каждого раза, когда Фриск вдруг замирала на месте, словно слышала что-то, и надолго задумывалась, Одри понимала, почему девушку это так беспокоит. Теперь она знала, она понимала, отдавала себе отчет в том, что каждый, кого Одри могла назвать своей семьей, подвергался опасности. Темная Пучина преследовала не только Одри, давно нет. И Одри тоже видела потерянного. Они встретились взглядами, и когда Одри на миг отвернулась, он нарисовал баллончиком на стене: «Шепчущая уже здесь». Одри со вздохом захлопнула тетрадь, положила рядом с блокнотом и подошла к Фриск. Теперь они обе смотрели на реку.       — Она тебе снится? — спросила Фриск.       — Да, — призналась Одри. — В облике Харви. Если это не он, конечно. Если те его слова ничего не значили.       Будь у неё в будущем возможность написать о своих приключениях книгу, она бы соврала, стараясь убедить себя во лжи: «Я не видела Чернильного Демона и не слышала голос Темной Пучины. Я не боялась однажды открыть глаза и очутиться в теле своего брата, ищущего новую добычу. Кошмары и мысли о друзьях покинули меня, как ночной страх покидает сердце с первыми лучами нежно-розового рассветами». Только она продолжала видеть и слышать её. Где-то на периферии зрения мелькала Темная Пучина, как мимолетное видение, как иллюзия, созданная воспаленным умом.       — Давай пока верить в то, что это он и есть, — предложила Фриск. — Будто таким образом он пытается донести до тебя: теперь ты можешь то же, что и я. Идет? — с этими словами она улыбнулась, и, увидев, как изогнулись её губы, Одри согласно кивнула и тоже улыбнулась.       Однако Одри не замечала горечь, жившую во взгляде Фриск с тех самых пор, как она впервые поддалась влиянию тьмы. И раньше, и сейчас она видела вместо обыкновенной тени Одри тень Чернильного Демона. Она заполняла всю стену, его рога изогнулись, перейдя на потолок, когти распластались по полу, морда смотрела туда же, куда смотрела и Одри — на канал, чернила в котором из-за ветра заметно ускорились. Теперь они знали, откуда текут эти чернила, знали, где находятся начало и конец этой реки, знали, для чего она существует. Размышляя об этом, Фриск становилось не по себе. Но почему, она знать не знала… Причина в тени? Причина в Темной Пучине, которая тоже порой навещает её мысли?       — А тебе? — точно прочитав, о чем та думала, спросила Одри, и её прекрасные золотые глаза уставились на Фриск.       — Тоже. Наяву, — она не стала таить.       «Мертвые Огни ждут, когда ты вернёшься к ним…».       Увидев темноту в её взгляде, Одри положила свою ладонь на её руку. Тревога сковала грудь корочкой льда, сердце, сжавшись, задрожало и забилось неровно. Одри вспоминала те ужасные часы, когда они с братом блуждали по владениям Темной Пучины, и её голос нашептывал самые потаенные желания, самые мерзкие секреты. Она обещала несчастье и страдание, клялась, что они в любом случае проиграют. Ведь Темная Пучина — это студия, а тот, по чьей плоти ты ходишь, как букашка, чьим воздухом дышишь, не может проиграть ни в одном варианте будущего. Ещё недавно Одри боялась совершить ошибку и все испортить, обнаружить себя, раскрыть твари из планы, боялась, сделав непоправимое, навсегда лишить друзей возможности прожить ту жизнь, которой они достойны, боялась оставить в мертвых даже самых недостойных. Теперь она боялась другого. Она боялась, что вспыхнувшая в душе надежда ложная. Что в этот поток времени вольется нечто непредвиденное и все разрушит — к примеру, Темная Пучина убьет одну из них.       — Мы так и не поговорили толком, — начала было Одри. — Я ведь… волнуюсь. Она страшный противник, Фриск. Тебе с ней в одиночку не справиться.       — Ты же здесь, — девушка пожала плечами. — И тоже страдаешь и боишься из-за неё. Нет, Од, я не одна. Порой я ловлю себя на мысли, что одна, но я знаю, это не так. Будь я одинока даже в твоем присутствии, меня бы никто не вытащил из сна. Никто бы не пел мне Элвиса Пресли. Никто бы, когда мне было плохо однажды, не делал мне искусственное дыхание и не обнимал меня, убеждая в нереальности моих видений.       — Но?       — Но она продолжает убеждать в обратном. И я борюсь.       И обе замолчали, задумавшись о своем. Затем молчание порвалось, как струна, и голос рядом с Одри продолжил.       — Она говорит, что я ничтожество. Что я не ценю то, что имею. Что обо мне все забудут, если прекращу напоминать о себе, и поэтому я якобы такая добродушная. «Подстилка», иными словами.       — Даже если ты станешь злобной чокнутой бабкой глубоко правых взглядов, я все равно буду тебя любить, — усмехнулась Одри и зарылась рукой в её волосы, и Фриск склонилась по направлению к ней, дабы девушке было проще её гладить. — Не позволяй ей говорить подобное. Ты не рохля и не подстилка. Ты, в отличии от большинства, всегда остаешься доброй и чуткой. А для этого нужно куда больше сил, твердости и отваги, нежели для очередного пустого оскорбления.       Им долго не спалось. Одри даже попыталась уснуть в спальном мешке, считая, что привычка возьмет свое, но нет. Не жажда и не голод мучали её. За окном стояла тишина, река больше не буйствовала, ветер не ревел, и потерянные не кричали. Это была бессонница иного рода. Одри переворачивалась с боку на бок, терзаемая мыслями, от которых надеялась уйти. Судя по всему, Фриск тоже не спала, и наверняка не спала она по той же причине, и Одри, как ни странно, чувствовала за это вину. Ни в одном из снов отец не приходил. Ни разу он не дал знак, не помог, возможно, взаправду обидевшись на неверие в него, как в человека, способного измениться и презирать поступки прошлого. Он не скажет, что делать с Ключами, не развеет сомнения, правильно ли она поступит, если совершит задуманное, да и как это задуманное сделать он также не скажет.       Когда противник явится за ними? Явится ли? Станет ли ледяной воин, кем бы он ни оказался, охотиться за ними, как последний выживший из своей группы? Восстановились ли остальные? Где они сейчас? Есть ли у Артура Хэрроу план по их поимке или он способен только преследовать их, гнать, как крыс?       Одри вернулась в постель, шепнула, что хочет быть у стены, и Фриск не стала возражать — если Одри нравилось забиваться в тесные норы, то ей по душе всегда были широкие пространства. Девушка легла лицом к стене, держа сломанную руку со спиралью наверху, и живое тепло согрело спину: Фриск приобняла её и вздохнула, дыханием коснувшись затылка и волос. И снова Одри вернулась к размышлениям, уже совсем иным: беспокойство о мертвецах, о возвращении Темной Пучины, о проекторе и Ключах и об отце пропали. Они постепенно исчезали, блекли, как рисунок инея на стекле с наступлением утра, и Одри окунулась в переживания из совсем другой плоскости. Она подумала о зиме и Рождестве. Не думала, не думала, и раз — вспомнила их с Фриск разговор перед походом к Прожектористу. А тут ещё и этот холод за окном, и темнота, и река, в которой звездами отражает свет ламп, будто скоро осенний мир станет зимним и покроется снегом.       Вот бы сюда ёлку… но настоящую, не сулящую гибель, как в Месте Мертвых Огней. И подарки, запакованные в яркую глянцевую бумагу зеленых и красных цветов, как в детстве. И горячий какао, желательно с маршмэллоу. И чтобы был человек, люди, которые будут рядом в эту ночь. Одри представила, как приглашает ганзу отпраздновать Рождество и зовёт семьи тех, кто точно был бы не против повеселиться целой толпой. Она позволила фантазии понестись вскачь, представив, как закрывается в спальне, наслаждаясь и одиночеством, и шумом за дверью — песнями, хохотом, звоном бокалов и наверняка треском посуды и дружеской руганью.       «Эй, Одри, ты где? К нам кто-то стучится! Черт знает, кто этот чувак, но он выглядит очень подозрительно…».       «Харви, это либо курьер, которого ты заказал пять часов назад, либо кто-то из гостей. Эй, Томми, проверь! И не забудь взять топор у Генри, он эффективнее».       «Какой топор?! Рождество же! Нужно бить огромными леденцами!».       «Стивену больше не наливать… И Марку за компанию, ахахаха!».       Одри улыбнулась.       — Ты чего не спишь?       — Мечтаю. А ты?       Фриск помедлила с ответом.       — Да так, просто… думаю о всяком.       Одри перевернулась, удерживая себя в чуть приподнятом состоянии, дабы не упасть на больное место. Они встретились взглядами, и Одри, внимательно разглядывая Фриск, раскрыла ладонь, чтобы та положила на неё руку. И она мигом вплела её в свою фантазию: она сидит, вслушиваясь в звуки празднества, в комнате полумрак — маленькая ёлка с золотой гирляндой не пронзает, а плавно проникает во тьму, отталкивая в углы, своим рассеянным светом, — и дверь медленно открывается. Входит девушка с ножом, садится рядом. Говорит, что пришли ещё друзья, все те, кто помогал им по пути, и Одри ухмыляется, замечая у неё за ухом конфетти, и чувствует себя счастливой, ведь страшное позади, и они могут просто пожить.       До самого прихода сна она представляла, чем бы та встреча кончилась: она представляла их поцелуи, как под грохот салютов и рождественские песни, опьяненные запахом хвои, они ложатся, не отрываясь друг от друга. Одри не думала ни о зле, притаившимся в ночи, ни о том, как это зло жаждет забрать её жизнь. Она мечтала, как будет жить, восхвалять эту жизнь в жарком танце любви и страсти, позволяя целовать себя и жадно, жадно любить и любить также в ответ, сдирая с себя одежду и радуясь — ведь сам факт того, что они живы, делает возможным эту пока ещё не случившуюся рождественскую ночь. На утро Одри удивилась, ведь ей удалось это: удалось подумать о чем-то подобном после стольких смертей, избиений, страха собственной гибели и гибели Фриск. Но она порадовалась. Порадовалась, ведь, как и тогда с поцелуем у двери, ведущей обратно в студию, она не разучилась любить.       В то же утро, когда обе они уже проснулись, Одри вышла из номера, обещав быстро вернуться, и направила крупицы Силы в собственную руку. Тогда в ней горела яркая красная решимость, нахлынувшая на желтую душу после сна, после всех надежд, и Одри верила: они обязаны закончить начатое, и чем раньше, тем лучше. Она приказывала костям срастаться, мышцам — расслабляться, стягиваться вместе и крепчать, крови — течь, как полагается. И пусть силы покидали её, она делала это, уверенная, что так надо. Завтра, может, через два дня, они покинут Город Полуночи. Что делать с Ключами, она знала. Чего хочет — тоже. Поэтому вернулась в номер она без перелома.