Тройная доза красных чернил

      Лучший постоялый двор в городе был всего один, и шагать до него пришлось долгих два часа, за которые они продрогли и порядком проголодались. Та таверна была маленьким, ярко освещенным помещением, что всегда полнилось посетителями, включавших в себя и местных, и путешественников, бредущих без цели или ради поиска родных, исчезнувших из-за Путаницы. Её стены хранили тепло, от которого порой потерянные покрывались приятной испариной, пламя в очаге плясало, плюясь оранжевыми искрами и черной золой. Гремели кружки, билась посуда, визжали старенькие струны скрипок, плакало расстроенное пианино, только разговоры разбавляли атмосферу, и от того сюда так любили захаживать. В данном типе заведений, что ни потерянный — то кладезь интересных историй.       Именно туда Одри и Фриск, наши полуночные странницы, держали путь.       Когда они ввалились в таверну, их встретила волна тепла, содравшая с задубевших плащей и обмороженных рук лёд и въевшийся внутрь мороз: жар огня, пение, хохот, всплески пива и домашний желтый свет разом набросились на Одри, вскружив ей голову. На целую секунду она не поверила, что такое место может существовать в студии Джоуи Дрю, но когда Фриск стала с наслаждением расшнуровывать плащ, надеясь скорее наполнить все под ним тепло, и тереть руки, громко спрашивая, остались ли здесь свободные столики, она поняла, что давным-давно должна была перестать удивляться. Фриск не удивлялась, значит, и Одри не должна. Важно сейчас думать, что заказать, как согреть пальцы, будто порезанные хрусталиками льда. Нажираться, как бы сделали, к примеру, все её друзья, она не собиралась, поэтому заказала просто чай и рагу, так как только оно да беконный суп в меню и были. Они заняли самый дальний от очага столик — он располагался у окна в самом темном углу, как те, из которых злодеи в кино обычно наблюдают за главными героями. И все равно там было тепло, тепло и очень хорошо: никогда Фриск не чувствовала себя так хорошо, как когда она села за удобный стул напротив Одри и заказала еду.       Вот только сама Одри, вопреки своим вчерашним уверениям, словно вспомнила, чем обычно кончалась их попытка пожить для себя, пожить без забот и открыто, и от того взгляд её беспокойно блуждал по потерянным, а нога отстукивала быстрый, нервный ритм. И не то что бы у неё не было оснований для беспокойства. Она чувствовала, словно некто темный, злой наблюдает за ней, выглядывая из теней, из щелей в полу, даже из бросаемых на них пьяных взглядов. Возможно, оттуда на неё глядела Темная Пучина: ведь она и есть тьма, а тьма есть абсолютно везде. Она наблюдала тысячами своих глаз, проникала в суть Одри, как меч в мягкое тело, и она не могла с этим бороться.       «С того дня, как проснулась в этом богом забытом месте, ты знала, что куда бы ни пошла, в конце тебя ожидает смерть! Ты готовилась к ней, все, все ждали именно этого дня — когда ты наконец погибнешь!».       Она знала, отправившись в путь, очень возможно, она уже не вернётся домой. Одри будет стараться, стараться ради тех, кто уже не с ней, ради последнего оставшегося рядом человека. Ради этой довольной дуры, которая, чуть ли не открыто любуясь ею, слушает музыку и притопывает в такт музыке. Глаза Фриск горели яркими, волшебными огнями, и очень трудно было не любоваться в ответ: как ни крути, а Одри считала её очень красивой, и каждый раз, когда понимание этой красоты настигало её, сердце расцветало. Хотелось избавиться от навязчивых тревожных мыслей, просто позволить взять свои руки и посмеяться. Но Одри не могла. Слишком велики были ставки. Слишком темным казалось будущее.       — Од, ну брось, — заметив её беспокойство, Фриск пододвинулась поближе. — Сегодня, верно, последний раз когда мы можем пожить спокойно. Как сладкая парочка, зашедшая в таверну, чтобы затопить свои проблемы вкусной едой и разной алкогольной гадостью. Как две таинственные путешественницы, которые, пусть никто и не узнает, спасут мир. И я верю, что мы это сделаем. Знаешь, почему?       — Почему?       — Потому что ты гребанная Одри, а я гребанная Фриск. Ты перепугала до усрачки рыжую накаченную бой-бабу, говорящую голову и Чернильного Демона, я… ну ты знаешь. Я крепкий орешек.       Одри не выдержала — улыбнулась, наблюдая за искрами в её глазах.       — Скажи это вслух.       — Побила Чернильного Демона, нанесла величайшее оскорбление самой Темной Пучине, пережила всевозможные несовместимые с жизнью травмы и поговорила с твоим отцом. Последнее я считаю своим главным достижением.       Облик существа исчез. Его дух, его запах, само его присутствие пропали, оставив после себя стремительно затянувшуюся брешь. И затянулась она огнём, вкусными ароматами с кухни, брызгами пива и взрывами смеха, от которого закладывало уши. Эти шутки, эта непосредственность — так привычно они звучали, так легко разгоняли мрак! Одри была готова вечность слушать, как Фриск подбирает слова, описывая их приключения, и уговаривать столько, сколько потребуется, лишь бы она перестала скромничать, ведь скромность вовсе не к чему: они видели все подвиги и неудачи друг друга, и не было никакого смысла скрывать очевидное. Одри глядела на неё, глядела с нескрываемой любовью, что пришла на смену страху, и она знала — её любимой этот взгляд очень нравится.       Их жизнь, думала Одри, рассматривая Фриск, вообще странная штука: они не жили, как обычные люди, они доживали. Доживали до ночных побегов, до первого своего толкового свидания у гаражей, до дней, когда вставали раньше остальных, чтобы вдвоем приготовить завтрак. Они занимались обычными вещами, будь то совместная готовка, дарение цветов или прогулки по парку аттракционов только когда им не угрожала опасность. А теперь они здесь, и чем дольше они здесь находятся, тем обыкновенней чувствует себя Одри. Просто девушка, пришедшая со своей партнершей на свидание. Свидание в довольно странном месте, но все-таки.       Вскоре им принесли еду, и они, чокнувшись стаканами, выпили — пива на самом донышке и огромного количества чая желтых цветов.       На улице царила настоящая зима без снега. Лед покрыл каждый камешек, который вложили потерянные в основание Города Полуночи, каждый бетонный столб, украшенный на конце мешковиной, дабы придать некой необычности и сложности столь простой конструкции, каждый металл, будь то обруч на двери или гвозди, вбитые глубоко в доски. Изморозь разлилась прозрачными и белыми пятнами по черепицам, по ограждениям, спасающим пьянчуг от неуклюжего падения в реку, покрыла, как тогда казалось, даже древесину. Иней увил окна красивыми в своей беспорядочности узорами, похожие и на застывшие во времени хвосты вьюг, настоящих земных вьюг, которые потерянные забыли как выглядят, и на белых гарцующих лошадей.       Только снега не было. А жаль, с мыслями о Сочельнике он бы был в самый раз: сверкающий такой, таинственно-синий в сумраке, мягкий и хрустящий под ногами.       Заиграла музыка: скрипки взвыли, звук, набрав высоту, задорно запрыгал от смычков, как те же огненные искорки от поленьев, и расстроенное пианино худо-бедно запело. Что за мелодия, Одри не поняла, но по стилю очень напоминало нечто из репертуара печально известного Сэмми Лоуренса. Она пила, ела, удивляясь, какие здесь вкусные кабачки: в соленом масле, хрустящие снаружи и мягкие внутри, какой вкусный картофель. Мяса бы сюда, и стало бы замечательно, но Одри, как и раньше, не осмеливалась брать мясное — одно дело есть невскрытый, изготовленный бог знает когда беконный суп, совсем другое внезапно взять на рынке, к примеру, свиную ногу, которая ещё не факт что свиная. Главное, она чувствовала себя живой, веселой и беззаботной, и, делая очередной глоток, она пришла к забавному выводу: что на самом деле её удивление было не тем, чем казалось. Одри была поражена не самим фактом существования харчевни, а тем, что мир ещё не рухнул, и потерянные, и она сама продолжают жить дальше. Она удивилась вкусной еде, музыке, теплу огня — отголоскам прошлой жизни.       Глядя на Фриск, Одри порой забывала есть, порой — все было наоборот, и Одри чувствовала на себе её довольный взгляд. Обе молчали. Они могли поговорить о чем угодно: о вкусной пище, о страшном путешествии, о травмах, полученных в ходе столкновения с Прожектористом. Одри думала спросить, где болит ли у Фриск ничего после восьми выстрелов в упор и перелома, превратившего в труху левое ребро, куда по некой причине пришлось больше всего ударо. Ещё она могла бы вспомнить что-нибудь хорошее: к примеру, празднование победы над огромными пауками. Но Одри не хотела говорить. Она размышляла о том, как здесь уютно и как бы хотелось сделать человеку рядом приятно, просто потому что она его любит.       Можно взять её за руку, толкнуть в центр зала и закружиться с ней в быстром, совсем не грациозном танце, будто две изрядно подвыпившие дебоширы, обменявшись парой хороших анекдотов, уже стали лучшими подружками и решили потанцевать под веселую музыку. Можно…       — Будешь ещё? — заметив, что девушка с ножом допила, спросила Одри.       — Не, — покачала она головой. — Я заказала так мало, чтобы просто взбодриться, тебе, к слову, советую того же. Напиваться я не планирую, поэтому… наверное, закажу что-нибудь другое.       — То есть, на ногах ты ещё способна стоять?       — Ты за кого меня принимаешь? Тут вот буквально на дне плескалось, конечно, я и стоять могу, и драться, если надо. Только за руль бы не села. А что?       Одри встала, вылила часть чая в её стакан, и произнесла:       — За начало и конец этого безумного приключения. Да пребудет с нами Феникс, Бог или кто либо ещё!       — И за наших храбрых, самоотверженных друзей, — добавила Фриск, вставая.       Музыка сменилась другой, и её Одри узнала не сразу. Это был медленный, плавный «Carol of the bells».       Даже после еды они не сразу ушли. Хозяин заведения бросал на подоконники невесть откуда взявшиеся в кладовой искусственные елочные ветви, повесил над барной стойкой и на входную дверь по маленькому венцу, на одном из которых красными каплями расплавленных рубинов сверкал остролист, на другом — переливались на свету позолоченные шишки. Все заметили изменения лишь когда он бросил через барную стойку длинную гирлянду, и та зажглась желтыми огнями. Одри бросала на него редкие взгляды, то ухмыляясь тому, как забавно совпали её желания отпраздновать Рождество и действительность, то радуясь детской радостью, ведь подобные места, украшенные к празднику, всегда вселяли нужное настроение.       Но в основном она смотрела на Фриск. Их пальцы переплелись, и соединенные руки теперь лежали на столе, согревая сердца лучше всего остального, лучше плащей, лучше капли пива и лучше очага. Одри купалась в её влюблённом взгляде, порой поражаясь, как ей вообще удалось ничего не испортить, как так вышло, что одно из заветных желаний — быть с ней, держаться с ней за руки, открыто глядеть на неё, — сбылось. Одри думала, что хочет свернуть ради неё горы или, что более осуществимо, прикончить Темную Пучину и перезапустить время, тем самым вернув их обеих домой. Она грезила, как сделает нечто настолько невероятное, и Фриск вновь одарит её подобным долгим взглядом, и так будет всегда, до самой старости. Фриск думала о чем-то подобном. Глубоко внутри, там, где билась душа, она создавала желания, мечты, надежды: и в них происходило все то, о чем она рассказывала Одри и в своем дневнике, и вслух.       Её намерения были более чем серьезными и уже довольно продолжительное время они не разбивались о жестокую реальность, о сомнения, которыми тварь из тени пыталась сломать Фриск. Она отлично знала, что часто лажала, что в большинстве своих бед виновата сама. Знала, у неё есть проблемы, и она старалась их решить, и в первую очередь она позволяла себе верить, любить себя и, соответственно, любить ещё сильнее девушку рядом. Отдаваясь на волю течению мысли. Окружая себя светом, сквозь который Темная Пучина не просочилась, ведь, по мнению Фриск, не существовало ничего сильнее любви. Пусть это звучит наивно. Пусть звучит глупо. Она не уникум, не циник, она просто солдат, который нашел свое счастье, свой уголок спокойствия, во время войны, ей простительно.       От этого взгляда Одри сжала её руку крепче. Вместо их лучших моментов в мозгу вспыхнули иные, темные, как черная темнота, нависшая над Городом Полуночи, и напряжение завибрировало в мышцах. Ей вспомнились кровь на полу и кровь на песке. Вспомнился их первый и самый горький поцелуй. А ещё пустота, прерываемая всхлипами, тяжесть, стягивающая голос при пении. Одри вспоминала, как также держала руку Фриск и пела ей, надеясь песней добраться до дна ямы, в которую она упала, желая разбудить, как принц из сказки. На самом деле мечты могут и не сбыться, а если и сбудутся — то только в будущем, которое наступит не скоро. Зато есть это самое «здесь и сейчас», о котором они вспоминали после одного горя и на пороге другого.       — Пойдем отсюда?       — Давай.       Они расплатились монеткой, завалявшейся под кроватью и найденной сегодня утром, и ушли. По пути, обдуваемые вьюгой без снега, вслушиваясь в удаляющуюся музыку и в шелест реки, они прижимались к друг другу. Одри чуть не потеряла сознание от счастья, когда Фриск поцеловала её в щеку и не отпрянула, когда Одри снова сжала её ладонь, на сей так сильно, будто хотела либо отдать все свое тепло ей, либо — забрать её тепло себе. Все было хорошо. Как и должно быть у влюблённой пары, верно?       Мысль о танце не оставляла Одри ещё долго. Ей казалось, сквозь пройденные тропы и пролетевшие месяцы красной нитью пролегал их возможный танец: первый танец Фриск напоминает ей самой о её неудачном романе, Одри же на выпускном так ни с кем и не потанцевала, к тому же, с самого начала с ней были сначала воспоминания о папином подарке, затем — и само платье, прошедшее с Одри не меньший путь, чем «гент». И тот сон, сон, порожденный тоской по любимому человеку, когда Одри вернулась в реальный мир после запуска бобины. А теперь… вот. Рождество. Музыка. Наряд уже есть, Алиса, словно предчувствуя, будто он ей пригодится, подлатала его. Одри никогда не танцевала, но сама мысль будоражила воображение.       — Как думаешь, мы умрем? — спросила она шепотом, втайне надеясь, что Фриск не услышит.       — Будущее неведомо. Я надеюсь на лучшее, ведь, в конце концов, зря мы что ли столько преодолели и столько запланировали? — чуть смутилась она. — Но и ты знаешь, что я скажу дальше: именно потому что оно неведомо, не стоит верить себе на все сто. Может произойти разная фигня.       Одри вспомнила, для чего исцелила свою руку. Одри вспомнила, как часы напролет проводила возле кровати Фриск в ожидании. Одри вспомнила, что, говоря, будто ненавидит алкоголь, врала. В юности она выпивала с друзьями и однажды явилась домой пьяная, как заправская алкашка, а когда вернулась из Цикла — купила пиво и утопила в нём осколки своего разбитого сердца. Одри вспомнила тот сон о танце во всех деталях: они улыбались друг другу, радуясь встрече и той любви, что пылала в их сердцах. Одри хотела, чтобы это был пророческий сон. Проснувшись, она даже нарисовала его, надеясь своим действием приблизить его исполнение. Но он не был пророческим. Там на Фриск лежало, облегая её фигуру, красное, как кровь, платье с проймой. На той девушке с ножом, идущей рядом с ней, были плащ, заштопанные штаны, кофта с изображением Бориса, под ней — майка. И ни намёка на нарядную одежду, которая к танцу в самый раз.       Но даже если сон не вещий, почему бы его не сделать таковым?       — Живем один раз, — произнесла Одри, поднявшись по лестнице гостиницы и стянув с себя капюшон. Странно. Приближаясь к двери, она чувствовала, будто идет не в малюсенькую комнату, по которой были разбросаны их вещи, где все пропахло консервами, как бы они ни проветривали, а куда-то в иное место — может, в бальный зал, выступать перед толпой, может, на красную дорожку: сердце волнительно колотилось, окатывая тело дрожью, и Одри пришлось сделать глубокий вдох, чтобы скользнуть внутрь… и быстро, пока Фриск, не дай бог, не просунула ногу или, хуже того, голову, захлопнуть дверь.       Повисла тишина. За это время Одри передвинула к двери кровать, благо, действуя быстро, ей удалось это очень легко. И снова — тишина. Из-за двери послышалось покашливание, и только тогда Одри подумала, насколько ситуация неловкая: она только что закрыла дверь перед любимой девушкой и, ничего не объясняя, заперла её изнутри, оставив Фриск снаружи. Впрочем, эта мысль оказалась мимолетной: сейчас Одри, улыбаясь своему коварному плану, больше радовалась. Особенно когда Фриск вздохнула — вздохнула очень громко, с ощутимой долей терпения.       — Ладно, Од, — она взглянула на дверь. Если честно, Фриск не почувствовала ничего: ни обиды, ни удивления, просто грудь как-то сдавило, а потом, как это всегда и бывало, время в ней словно встало на «Стоп», чувства замёрзли. Она осталась спокойной, хотя должна была уже нервничать. Она бы занервничала, если бы хоть одна плохая мысль посетила её, но она подумала только о том, что Одри опять чудит. — Э… не знаю, что ты задумала, но мне это не нравится. Можно я войду? Здесь, конечно, тепло, но в кровати теплее. Хотя, если я что-то натворила… — она прокашлялась и всерьез задумалась о своей провинности. Она не то сказала о её волосах? К примеру, они цвета угля, или глаза у неё, как пчелиные соты? Не самые обидные комплименты, но и не самые стандартные…       А может, случилось что? Одри ведь была такой печальной вначале, и во взгляде её находилось столько тоски и горечи, и Одри снова нужно побыть одной, все обдумать? Ей ведь так досталось, и столько вопросов ещё не решено… Фриск сглотнула, поёжилась. Теперь-то она почувствовала: страх ледяными когтями лег на плечи, нашептывая пока ещё тихие, тревожные слова. Слова о том, что порой она совсем не понимает Одри, что причиняет ей боль.       Дрю молчала.       — Одри, — позвала Фриск. — Я… э… — вздох. Она оперлась о дверь, бросив все силы на то, чтобы огородиться от самых страшных мыслей. В груди стучало, стучало сильно и гулко. — Я не знаю, что у тебя случилось, но, прошу, открой. Извини, если сказала не то, извини, если сразу не поняла, в каком ты состоянии. Понимаю, нужно было остаться здесь, прождать время, не торопиться. Мне… мне жаль, если тебе сейчас плохо. Прошу, открой. Мы что-нибудь придумаем. Ладно?       «Серьезно? Ты говоришь это после того, как она закрылась перед твоим носом?».       А что такого? Одри — девушка специфичная. Она и мягкая, как бабочкино крылышко, и нежная, как ластящаяся кошка. С ней нужно быть осторожной, ведь, что бы та ни говорила, она оставалась уязвимой и хрупкой. Одри могла сломать недоброжелателю шею, сразиться на равных с самым сильным существом в студии, но внутри, внутри она оставалась ранимой. У неё были свои причуды, и их Фриск считала очаровательными, и если бы кто-то сказал, что закрывать дверь перед дамой, которую ты любишь, неприлично, она бы этому человеку глаз вырвала, ведь — ну да, это не совсем правильно, но, вообще-то, комментировать её странности могу только я.       — Фриск, — отозвалась Одри, и та подняла голову, подумав: «Ну, хотя бы живая». — Ты… Как у вас говорят? Ты такая душнила, что рядом с тобой порой бывает невыносимо скучно и будто дышать нечем. Тебе бы в дверь подолбиться, поорать, потому что, в конце концов, что за дичь я сейчас творю?       — Недавно ты укатывалась под стол из-за моих шуток, поэтому нет, я не зануда, — Фриск хмыкнула, постаравшись не обижаться. — Ладно… дай хоть мой спальный мешок и нож, посплю здесь, перед дверью. Когда проснешься, споткнешься об меня, и будет тебе достойная месть!       — Ха-ха, — нарочито наигранно рассмеялась Одри.       — Ты точно в порядке?       — Точно-точно.       Страх пропал, будто его и не было: убедившись в её безопасности, особенно от самой себя, Фриск могла отойти настолько, насколько та попросит. Пусть она огородится дверью или целой крепостью.       Одри было неспокойно. Она кое-как застегнула платье сзади, и от того, как резко она дернула вверх, бока сдавило, и некоторое время Одри не могла толком вдохнуть: в предыдущие разы, когда она его надевала, оно налезало примерно также, только, ко всему прочему, его не приходилось перешивать, и у самой Одри кости оставались в целости и сохранности. Раньше оно налезало на неё просто идеально: отец будто угадал все вплоть до миллиметра, или, чем черт не шутит, втихую измерил все необходимое, дабы купить ей подходящее, и от этих мыслей на глаза навернулись слезы. Беленькое, кружевное, ниспадающее немного ниже икр, с короткими и, главное, просторными, рукавами, сейчас оно выглядело мятым, как бы Одри ни пыталась его выправить, и утратившим былую белизну и воздушность: время, проведённое в студии, сыграло свою роль. Когда она его потеряла, по нему потоптались и, верно, порвали в паре мест, потому и кружево под грудью было заменено на другую ткань, душевую, на ощупь грубую, рукава стали заметно короче, раньше они достигали локтей.       Одри думала, она никогда его не наденет. А теперь гляди, сделала это! Побрала очередное свое правило, позволила покрыть красотой грязное исхудавшее тело, и сейчас особенно ясно заметила, как физически изменилась. Она не просто исхудала. Бицепсы затвердели, стали упругими, руки огрубели с обеих сторон, на шее и лице — теперь бледные шрамы, будь тот на губе или носу, или оставленный острыми клыками. Волнение стало ещё сильнее: Одри задрожала при одной лишь мысли, как глупо, нелогично себя ведет, зачем в принципе это делает, зачем запирает дверь, зачем переодевается, зачем, заранее прощаясь с жизнью, желает потанцевать напоследок, как хотела на выпускном? И именно в таком расположении духа, скрывая свое волнение, она отодвинула кровать и открыла дверь.       Одно радовало. Её шутница, порой самая не веселая, не менее тревожная и ранимая, никогда не обижалась на лёгкие причуды Одри. И, открыв перед ней себя новую, она с величавшим удовольствием любовалась удивлением, смущением и снова удивлением, теперь таким идиотским, что хотелось засмеяться в голос — Фриск, не зная, как ей реагировать, выпучила глаза.       — Это же…       — Ага.       — Ого… вау… это… — Фриск почувствовала, как горят щеки и как в животе все стягивает узлом. Одри дала ему пару драгоценных секунд хоть как-нибудь собраться с мыслями, впрочем, как и всегда, когда её мозги все же выходили из строя — они знали, это происходит часто. Но перед ней определенно стояло чудо. Живое белоснежное чудо с изящной фигурой и не утратившими утонченности, присущей ей одной, плавными движениями. Быть может, ангел, может, и так, скорее всего, и было, демон в ангельском обличии: демон с завораживающими желтыми глазами и длинными рассыпавшимися по спине волосами, в которых поблёскивали седые нити, будто сорвавшиеся с тонкой паутины. Волна тепла поднялась внутри, напрягая и расслабляя мышцы, и язык фактически отнялся.       Соображала она всегда с опозданием, и это вновь дало Одри фору по времени — она втянула девушку в комнату, успев закрыть дверь, и прижалась к Фриск всем телом.       — Я хотела сказать, ты великолепна, — сорвалось с её уст, и она ощутила себя совсем не в своей тарелке, как на балу в честь Нового Оборота: низкая, неловкая, теряющая всю боевую решимость и харизму, стоит только ощутить, как девушка кладет твою руку на свою талию. Но она вовремя собралась с силами, не дав Одри в полной мере насладиться её замешательством: взгляд стал осмысленным серьезным, слова взвешенными и четкими: — Тебе очень идет это платье.       Одри перестала улыбаться. Особенно когда она, протянув руку к её плечу, взглянула девушке в глаза и увидела, как та собралась и оценила ситуацию. Возможно, за это она Фриск и полюбила. Не за одну же дурашливость любить человека, так? Она всегда умела стать серьёзной, решительной и сообразительной, будто открывалась все реже и реже показывающая себя часть её личности, неотъемлемая, важнейшая часть. И больше неловкого «Ты великолепна» Одри понравилось «Тебе очень идет это платье», ведь Фриск сказала это голосом, полным чувства.       — Потанцуем? — предложила она шепотом.       — Без музыки?       — Представим, будто она есть.       Однажды Фриск попалась на эту удочку, и она позволила поверить себе в счастье, в возможность стать кем-то любимой. Фриск могла бы сказать, что не умеет танцевать, но не глупо ли отказаться ей, тихо надеявшейся на ответную любовь? Пусть хоть в этот вечер исполнится её желание. Так она считала во время празднования Нового Оборота. Тогда она ошиблась. И сейчас она хотела отпрянуть, будто обожглась — так отходят от причинившего тебе невыносимую боль предмета. Только вот нечто внутри неё воспротивилось столь безумному, глупому поступку: Фриск не просто держала руку на талии Одри, она её теперь обхватила, мягко поглаживая и вслушиваясь в её долгий сладкий вздох — Одри давно не ощущала между ними такой интимности, сама Фриск так давно не держала её за талию, что и забыла, какая она на ощупь мягкая и гладкая.       Ведь не танец сделал больно, а человек, с которым она танцевала. И этого человека нет в её жизни. Теперь здесь Одри, её надежда, её путеводная звезда. Это Одри вытаскивала Фриск из дурных снов и выдергивала из пасти смерти, и ей она уже доверила столько, что танец — сущий пустяк.       — Я фигово танцую, сразу предупреждаю. Поэтому прости, если не сможешь ходить.       — Я вообще не умею. Поэтому прости, если ты после этого не встанешь, — улыбнулась Одри. Рука партнерша переместилась на спину, чуть ниже лопаток, и Одри, словно уже зная, что должна делать, вложила ладонь в её ладонь. И сделала шаг в бездну, шаг назад, и себя, и её словно вливая в звучание придуманной музыки: обе слышали около-рождественский (для Фриск, для Одри — абсолютно иной), сказочный «Вальс цветов», и он то поднимался плавно, словно тек, как роса, падающая с пригибающихся лепестков, то опускался в довольно крутом наклоне.       Мерный стук терялся в голосе духовых и смычковых. Шаг, второй, третий… Поворот, шаг, второй… Все внутри неописуемо, волшебно заискрилось, задвигалось, перевернувшись — воздух, сравнимый разве что с пухом, согрел и мягкими перьями защекотал душу. Одри не могла дышать, дыхание билось в груди, и казалось, что в легких родился космос. Фриск вела её за собой, подхватывала её ритм. И они чувствовали друг друга — рука на спине, рука на плече, дыхание в дыхании. Ритмичные, медленные, синхронные, чувственные движения. Они были очень близко. Они были одним целым. Одри ощущала, как её движения рекой втекают в её собственные, как двигаются едино и тела, и души — пока одна отступала, другая наступала, словно между ними протянулась неразрывная нить, пока одна сбивалась — другая тянула обратно, как из трясины к свету.       Одри напрочь забыла обо всем. Забыла, как, чуть не грохнувшись, раскрутилась на носке, как на миг перехватила инициативу, и спина партнерши под ней изогнулась, а потом — все случилось также, но наоборот. Забыла и как они двигались по невидимым линиям, прочерченным на полу, пока Одри не заметила, как их траектория похожа на четырехугольник, и как он ломается, когда они забывают о шагах, когда общее чувство уносит их прочь. Может, она сошла с ума? Как можно было предположить, что они, как две сумасшедшие, будут танцевать под музыку, которой здесь не было и быть не могло, что будут тонуть во взглядах друг друга?..       Фриск не думала. Её сознание опустело, полным осталось одно лишь сердце, бьющееся в такт движениям вальсирующей девушки. Она кружилась как снежинка на ветру, и кружилось сердце Фриск, она выгибалась, позволяя плотнее прижаться к её гибкой спине рукой, к её животу наклонившимся корпусом — и сердце будто наклонялось назад вместе с ней, с Одри, чьи желтые глаза в самом деле сводили с ума.       А потом все кончилось. И когда наступила тишина, девушки застыли, глядя друг на друга задумчивыми серьезными взглядами. У обеих после танца расцвел румянец на щеках и забилось вдоль всего горла, обжигая губы, частое, тяжелое дыхание. У обеих — глаза цвета кофе и меда, в которых плескались огоньки, вырванные из грив летящих комет. Одри не могла оторваться: находясь в живом, пышущем жаром кольце, она грезила о том, чтобы этот миг не кончался. Она хотела всегда быть здесь, слишком близко к ней, заходя за все личные границы разума и тела: видеть в её глазах свое отражение, наблюдать, как изо рта вылетают вздохи, подобные срываемым с веток снежным хлопьями.       — Ты чего? — спросила Одри.       Ей не удалось ответить. Она хотела бы вечность стоять, купаясь в огне, что разжегся в груди, и в тепле, которое исходило от другого огня, одетого в белое платье и на чьей шее покачивался кулон. Хотела бы стать ещё ближе и уже никогда, ни за что на свете её не отдавать, дабы быть её единственной, её личным бессмертным рыцарем. Маслянистый запах расплавил сознание в лужу чернил, и взор заволокло туманом. Она хотела сказать одно, но сказала другое. То первое, так и не произнесённое вслух, рассыпалось по языку, как хрустальные льдинки, щекоча сладостью.       — Мы можем умереть, не так ли?       — Ага, — кивнула Одри и подумала, как обожает эту привычку по очереди задавать друг другу вопрос, на который они ранее давали ответ. Сердце замерло, задрожав, и каждый нерв заискрился, каждую мышцу свело — она затаила дыхание и умерла, запрятавшись в себя поглубже, как если бы сейчас ей предстояло прыгнуть из засады, дождавшись идеального момента. Она снова вспомнила свой сон: о Рождестве, об их любви. Все возможно, если захотеть, попросить, отдаться на волю течению. Нужно просто выпустить себя из клетки, перестать бояться.       Фриск вспомнила, как невыносимо сильно, словно пребывая в лихорадке, хотела тогда Одри: страх и муки совести съедали её, высасывая из жизни цвет и радость. Она умирала, не погружаясь в мерзлую, усыпанную мертвыми листьями землю, продолжая дышать. И она желала Одри, желала, чтобы она просто была рядом во всех возможных смыслах. И тогда в ней зажглось что-то очень горячее, очень сильное, заставляющее терять голову: словно сознание пропадало, оставался инстинкт, руководящий раскрепощенным телом.       Уже зная, чем все кончится, Одри, теряя остатки сознания, выдохнула: все будет как во сне, как в те два прошлых раза, когда любовь захлестывала их с головой, как сейчас — забирая контроль, пронзая тело иглами и заставляя внутри раскаляться пламя. А потом, просто перестав соображать, ведь и сама этого хотела, хотела по-настоящему с тех пор, как Темная Пучина уничтожила их жизнь — отдалась тому течению. Она почувствовала, как Фриск целует её, не как обычно, а грубо, страстно, и сердце забилось вновь. Одри не успела вдохнуть: руки сами собой толкнули возлюбленную к кровати, и Одри запрыгнула на неё, прижимаясь слишком тесно, пах к паху, грудь к груди, и поцелуй углубился. Кое-как им удалось сорвать с неё платье, и Одри издала первый стон — она надеялась глотнуть чуток воздуха, но подавилась, ощутив касание мягких губ к своей обнаженной груди. Мурашки покрыли её с головы до пят, затуманенное сознание вспыхнуло: Фриск целовала её и в чувствительную шею, и в не менее чувствительные соски, сжимая спину куда крепче, нежели в недавнем танце.       Непослушными пальцами она стянула с девушки и дурацкую кофту, и майку, лишь бы дотронуться губами до пылающего плеча, и новый краткий стон сорвался с уст: рука со спины поползла ниже, и гладя, и будоража. Они опустились, и Одри легла на девушку, часто отрывая рот от её губ, чтобы снова поцеловать — и снова, и снова, и снова, пока остаток одежды не сполз по ногам, переплетенным с её ногами. Перед закрытыми глазами мелькали образы: как Фриск делает с ней все, чего бы они обе ни захотели, как та позволяет делать то же самое с собой, как Одри прогибается, и спираль зажигает, и они занимаются любовью в опасной, но не пугающей близости от огня.       — Я люблю тебя, — услышала она, и Фриск прильнула к её шее, окончательно, лишив Одри разума — Темная Пучина была права, она хотела этого, она поразительно сильно хотела и сдерживалась. Новые поцелуй, и Одри простонала в ответ, пока девушка приникала к её шее:       — Я тоже… я тоже тебя люблю…       Спазм в паху возрастал, стягивал живот и приятной болью проникал в жилы. Растущая пульсация становилась нестерпимой, капля за каплей наполняя её безымянной и жаждущей освобождения силой: казалось, вот-вот и Одри станет тесно в собственном теле. Девушки полностью взобрались на кровать, и Одри перевернулась на спину, хрипло, словно всхлипывая, вздыхая от поцелуев и дрожащих, но пока ещё плавных ласк. Она помнила, как плотно прижалась к Фриск, словно перед полетом в неизвестность, помнила, как громко вздохнула, запрокидывая голову, так что губы возлюбленной дотронулись до выемки под горлом: лёгкое скользящее движение проникло в неё, и с губ сорвался тихий стон. Вся суть Одри тогда будто сосредоточилась в этом движении и в ответном, когда она резко дёрнулась вперед и мягко, требовательно назад, и так опять, по кругу.       Они смотрели друг другу в глаза, и Одри подумала затухающей мыслью, что сейчас они, наверное, перестанут думать, а Фриск подумала, чувствуя, как трепещет от одного этого взгляда, что умирать совсем не страшно. Затем Одри закрыла глаза, и девушка с ножом прижала её к себе, проникая глубже и глубже — в ответ на встречные, исполненные страсти движения. Пар, пот затопили её, и Фриск тоже закрыла глаза, тоже нырнула: она позволила себе больше не сдерживаться, зная, что больно она все равно не сделает. Она вывела пальцы и снова толкнулась вперед, страстнее, сильнее, глубже, и задвигалась на Одри короткими и ускоряющимися толчками, выдавливая из девушки сперва тихие, потом — все более громкие, протяжные стоны, от которых сладко ныло сердце. Одри дрожала: Фриск ускорялась и была не грубой, но куда более уверенной и настойчивой, чем раньше, поэтому каждое движение, проникающее в мокрое горящее лоно, было сродни самому мягкому, желанному удару.       «Вот бы это никогда не кончалось, вот бы… — быстрое, сильное, скользящее движение, самое глубокое из касание — и Одри перестала думать, лишь согнула ноги в коленях, чтобы, не дай бог, не свалиться на пол. Как и во все предыдущие разы, она схватила Фриск, помогая ей, и казалось, будто она снова тонет, только этот танец был иного рода: он был в стократ чувственней, романтичнее. Здесь было позволено говорить, и при каждом движении бедер Одри, вновь рождая стон, что-то шептала, и она всегда слышала ответ. — Вот бы…».       Хрипло дыша, Фриск смяла губы возлюбленной, дёрнулась вновь, а потом убрала руку с внутренней стороны её бедер, уперлась ею в кровать, второй убирая черные волосы, выпавшие на лицо Одри. Затем, коснувшись носом её носа и лбом её лба, дабы перевести дыхание, она рассмотрела искры любви в её полуприкрытых глазах, и где-то в районе груди словно открылась дверь, дверь, в которую хлынул воздух: она стала спускаться, не соображая, не отдавая себе отчет ни в чем. Хотелось попробовать все, запомнить каждый миллиметр, оставить на губах след каждого изгиба любимого, всегда желанного тела, и поэтому, когда Фриск спустилась, скользя щекой по бедру, и дотронулась до Одри языком, их обеих, не только девушку со спиралью, пробила дрожь. Она двигалась быстро, даже слишком сильно стискивая бока партнерши и чуть не порыкивая (будто внутри неё действительно жила собака, пес, который наконец добился своей самки) и с припухших уст полились, как патока, прекрасные, хриплые звуки, что из тихих и скромных становились раскованными и громкими, как крики счастья.       Одри умирала от нетерпения, от слабости тела и напряжения внутри, от того, как было влажно и тепло. Её грудь высоко поднималась, вбирая в себя разряженный воздух, от возбуждения кружилась голова, и было жарко, так жарко, но так хорошо, что происходящее было похоже на тот эротический сон. В носу, кажется, даже появился прохладный, свободный запах хвои.       — Пожалуйста…       Почему-то именно в тот момент, Фриск ненадолго вынырнула и смирилась с неизбежным.       Обычно в книжках о любви, когда один из возлюбленных предчувствует или точно знает о своей скорой гибели, он пытается отдалиться от другого, то ли чтобы скорее разорвать их связь, то ли чтобы самому эгоистично не испытывать сожалений, то ли потешить эго. Пришла она к этому выводу ещё в подростком возрасте, когда и сама заставляла всех беспокоиться, включая бывшую, всех своих друзей и родственников, ведь, когда ты ощущаешь прикосновение смерти к своему сердцу, ты чувствуешь — происходит нечто из ряда вон выходящее, и это и пугает, и завораживает разом. И только с возрастом она перестала воспринимать смерть, как нечто героическое. О нет, смерти стоит бояться, и боятся её все: в этом она убедилась, наблюдая за Одри, за собой, такими уязвимыми, напуганными, и все равно решительными перед ликом гибели.       «Хватит бежать, хватит прятаться, перестань бороться. Пришел твой черед умереть, и ты это не исправишь…».       Стоны — или, вернее, уже вскрики, — подняли в них обеих бурю, и Фриск бросилась на Одри, не желая больше ни на миг не выпускать её, и снова её рука скользнула внутрь резким, глубоким рывком, большим пальцем сминая клитор. Возможно, этого она и хотела всегда: чувствовать, как тело любимого человека под ней извивается, прося сильнее, лишь бы забыться в урагане страсти. Она обожала, когда Одри, черт возьми, хватается за неё, как утопающая, и стонет в шею, жмурится, дергается, и плавится. И она тоже страстно желала не заканчивать, остановить время в этом мгновении, там, где жизнь и смерть сплелись воедино, и музыкой им были вздохи и скрипы кровати. И Фриск со слезами счастья на глазах смотрела на её лицо, как завороженная. Она увязла в стонах, в раскрытых губах, то расплывающихся в широкой улыбке, то складывающихся в новом мощном стоне.       И произошел взрыв: Одри под её движениями сжалась, дёрнулась, задрожав, и каждую её мышцу свело в оргазме — её ослепило, оглушило, одновременно и сдавило, и выпустило, и волна жара вскипятила кровь в жилах. Наблюдать за ней было также прекрасно, как и в тот раз в лесу, и в первый, самый запоминающийся раз. Весь мир тогда сосредоточился в рваных вздохах наслаждения, последнем вскрике, сопровождаемом сжавшей тело пульсацией, в новом тоненьком звуке, в пересохших устах и руках, которые, напоследок стиснув ребра Фриск, безвольно опали.       Одри ещё какое-то время лежала под ней, собираясь с мыслями и чувствами, которые разметало после финального аккорда. Она дышала с трудом, размышляя, болит ли у неё горло или это просто жажда, почему она вся вспотела, и как ей хочется принять душ. Затем она поняла, что Фриск слезла с неё, довольно неуклюже спустив ноги на пол, и разогнула до этого сгорбленную спину.       — И кто меня зверем называл? — первое, что спросила Одри.       — Я, — Фриск ухмыльнулась. Одри сдула с лица выпавшую прядь, постаралась встать — и подумала, сгибаясь и отрывая спину от мокрого постельного белья, — что, кажется, раздавила кровать. И Фриск, увидев её усилия, ухмыльнулась ещё пуще, самодовольно и весело. — Как насчет того, чтобы утром повторить?       — Если ещё и днем, после обеда, я буду самым счастливым человеком на свете, — выдохнула Одри. — Ты в курсе, что мне с тобой очень повезло? Когда ты себя не держись в ежовых рукавицах, ты творишь чудеса.       — Это наш третий раз, тем более, случившийся через несколько месяцев после предыдущего, поэтому сомневаюсь, что это я такая крутая, — Фриск постаралась перевести тему. Она ведь и вправду сегодня дала и волю фантазии, и некому жгучему, неуправляемому желанию держать крепко, сильно, вжиматься, целовать, не соображая. Но слышать такое от Одри… Фриск усмехнулась. Из-за столь горячих, будоражащих слов, она была готова повторить хоть сейчас, если бы не знала, что любому человеку нужно время на восстановление.       — Эй, — ладонь Одри на груди. Она мягко положила Фриск рядом с собой на подушку, обняла, согрела. — Не думай ни о чем другом. Только обо мне.       «Хватит бежать, хватит прятаться, перестань бороться. Пришел твой черед умереть, и ты это не исправишь…».       «У вас не осталось времени…».       Фриск глубоко вздохнула. За окном пошёл снег, холодный ветер, осыпавший инеем из окно, подул дальше, желая проникнуть в дом, затушить тепло во всем Городе Полуночи. Откуда-то издалека, казалось, с небес, которых здесь и быть не могло, зазвенели колокольчики, точно чьей-то мчащейся над заливом упряжки… Но это было неправдой, иллюзией, созданной справиться с ломающим мозг потрясением. Любовь и страх, счастье и грусть смешались в ней, и Фриск не могла решить, что же в ней сильнее.       Одри же испытывала столько любви, что её хватило бы на вечность, даже если вечность в их случае столь коротка. Она могла жаться к ней, ощущать тепло её кожи, расслабленная, счастливая. Она зарывалась в её волосы и порой распутывала грязные темные пряди, некоторые из которых вились, как кудряшки, и подумалось, что её девушке с ножом очень пошло бы: кудри, водопадами лежащими на плечах, кудри, вьющиеся ещё больше после воды…       — Полно тебе, — сказала Одри, приподнимаясь. И, вспоминая, что происходило последние недели, добавила: — По правде сказать, я немножко приврала. Я уже самый счастливый человек на свете. Благодаря тебе я могу испытывать то, что не ощущала никогда раньше, находить в себе столько нового, будто той Одри из Бостона не существовало, а всегда была вот эта, — она похлопала себя по животу, и вдруг зябкий ветерок проник в комнату, коснувшись кожи, и на смену жару, танцующему, как огонь, между ними, пришел легкий холод. Но, прежде чем одеться, она решила докончить: — Когда тебя избили, я думала, сойду с ума. А когда ты проснулась, почувствовала, что могу совершенно все. Я не знаю, какую хрень тебе говорит Темная Пучина, ты мало со мной об этом говоришь… и да, я тоже боюсь, ты знаешь… Но я хочу сказать, что бы она тебе ни нашептывала — борись дальше. Если я борюсь благодаря тебе, ты борись благодаря мне.       Фриск развернулась к ней лицом. Она была почти готова произнести те заветные слова, решимость пылала в ней, заставляла повторять их, как «Конец», последний мультфильм на волшебной бобине. И она промолчала, подозревая, что, погибнув, ей будет все равно, а выжив, выжив после грядущей войны — точно скажет. Так правильно. Нечего торопиться и разбивать ей сердце заранее.       — Она сказала, я умру.       — Чушь собачья!       Девушка с ножом улыбнулась: уверенность, с которой произнесла это Одри, передалась ей. А ещё Фриск поняла, что порой совсем не понимает Одри, но это в ней и замечательно: в порыве любви она становится самым откровенным из людей, в порыве вдохновения — самой чокнутой девушкой, какую Фриск доводилось встречать. А видела она много, как ни крути, она росла среди чудаков. Темная Пучина обещала, а не пророчествовала, значит, её обещания могут не сбыться. Однако она была готова сражаться не с одной, но уже с двумя, и она знала, кто из них слабое звено. Вовсе не Одри, несмотря на её проблемы. Слабым звеном была Фриск, ведь ключевым являлось слово «слабый». А главная слабость Одри лежала сейчас с ней в одной постели.       — Я знаю, Од.       И ещё знала, что если все так, как она думала, нельзя подвести любимую. Бороться. Вгрызаться в жизнь, как и всегда.