***
Той ночью, когда они закончили и, пожелав друг другу хорошо выспаться (Фриск ответила Одри той же монетой — поцеловала в щеку так страстно и сильно, что на лице остался след, в точности повторяющий те, на шее возлюбленной), наконец провалились в крепкий сон, и Одри полетела во мрак сновидений чем-то встревоженная. Как растрепанная шерсть, как порвавшаяся струна, она пребывала в напряжении, природу которого понимала совсем смутно: она увязала в густом, как смола, болоте, и тьма проглатывала её, закрадываясь внутрь, туша факела, согревающие её жизнь. Это была скалистая отмель со всех сторон окружённая серыми рифами и мелководьем. Здесь не росло ни единого деревца или куста, ни единой травинки, только склонялись под ветром морские водоросли. И Одри была здесь одна, одна в стране холода и тьмы, морской бушующей пустыни и удушающего запаха соли. Она никогда ещё не была настолько одинока, и море никогда ещё не казалось ей столь опасным и чужим — раньше она думала, с морем она знакома, ведь бывала с отцом на пляже. Но нет. Это море было другим. Эта воющая, ревущая ночь была другой. Она звала кого-то. Кого-то, у кого не было имени, но было слово, говорящее о человеке больше имени. Возможно, она звала всех людей, кого знала, даже мальчика у ёлки, даже своего врага, лишь бы кто вытащил, лишь бы помог спастись из ледяного Ада. И тут тупой ужас, завладевший Одри в первые же мгновения, разорвался, как завеса, выпустив наружу крик — из морских волн, рыча, словно рассекающие небеса сплетения молний, выпрыгнула знакомая и от того ужаснувшая её до полусмерти фигура. ТЫ НАША! Одри отпрыгнула, поскользнулась, лишь успев развернуться, дабы упасть, видя тварь, и нечто темное, безликое, вставшее перед ней, невнятно проскрипело, резко, словно кукла, опустив рогатую голову к плечу: Я вижу тебя. Она лежала одна перед смертельным врагом, и единственным оружием её был разум, зажатый в тиски жалкого черепа, окутанного тенями чужой Силы. Тварь шагнула к Одри, и лапы её, будто руки слепого, ощупью потянулись к ней, и ярость и ужас затмили сознание Одри: и она, бросив в неё пригоршню песка, резко встала, повернулась — и побежала. Она бежала, и, наступая ей на пятки, за ней мчался Харви, а может, существо, надевшее на себя его плоть. Одри не оглядывалась. Она бежала, бежала, бежала по бесконечной сумеречной равнине из камня, песка, режущих ноги ракушек и плавников, и прятаться было негде. Ночная тьма окутывала охотницу и преследуемую, посмевшую забыть о том, каков запах дыхания смерти у самого затылка. В голове стучала кровь, горло горело, как обгоревшее после прикосновения огня, и она бежала, не способная оторваться, и Темная Пучина бежала за ней, не способная схватить, хотя почти касалась когтями её плеча. Ты думаешь, я не знаю, где ты? Ты думаешь, я не знаю, что лежит в сумке, которую ты прижимаешь к груди? Ты думаешь, я не вижу, я не слышу? Но я всегда рядом, Одри, я есть скрип от ваших шагов и лишнее отражение, проскользнувшее в зеркале! Я видела вас в Городе Полуночи, я видела вас у Прожекториста! Я знаю, чего вы хотите и куда держите путь! Одри хотела было вскрикнуть, когда острые когти обожгли её руку, но голос у неё пропал. На миг показалось, она слышит, как кто-то в реальности зовёт её, и ему вторит другой — голос из воспоминаний, слова, чей смысл она до сих пор не понимала… Теперь ты… И тут Шепчущая ухватила её за плащ, скользя по нему длинными кривыми лапами, пытаясь словно исцарапать ей спину или покрепче обхватить. Собрав последние силы, Одри рванула вперед, к свету, к голосам, к настоящему миру — и почувствовала, как падает. А потом проснулась.Время умирать. Глава 150. Уроборос
1 декабря 2023 г. в 22:30
Примечания:
Родись, короткая глава! Родись!
В последние дни до того, как все и произошло, Одри старалась как можно больше времени уделять человеку, который остался с ней несмотря на все трудности. Проснувшись в Городе Полуночи, она ещё долго-долго вспоминала события минувшей ночи, и улыбка не сползала с её губ. Ей снова снился Феникс, но не было в тех снах ни страха, ни мрачного, напряженного ожидания беды. Одри чувствовала, что величественная птица не навредит ей. Однако подробности, как и всегда, ускользали от неё: она могла вспомнить пламя, бушующее вокруг прекрасных рыжих перьев, могла вспомнить длинный хвост с пышным алым оперением, могла вспомнить клекот… но не все вместе, и не все детали. И все-таки, Одри это ни сколько не тревожило. Казалось, будто смерти, изнурительные бои и отчаянный бег по кромке клинка высосали из Одри все силы, оставив её пустой и никчемной, наедине с тенью брата и голосом из темноты. А потом эту пустоту наполнила девушка с ножом, музыка, звучащая в тишине, и рождественское настроение, от которого в груди было тепло, словно там растопили камин.
Как они и договаривались: они занялись любовью и утром, и, давайте по чесноку, занялись ею и перед самым отбытием, так сказать — на удачу. Одри думала, что не может насладиться, будто каждого часа ей мало, будто каждый миг — ценнее всех алмазов в мире: никогда такого не было, вечно нечто мешало, не позволяло отдаваться любви целиком и полностью. Ганза, постоянный страх, преследование, цель, заставляющая вновь и вновь задаваться вопросами: кому они помогают, ради кого борются? И теперь всего этого не было. Даже мертвецы на хвосте не висели, иначе давно бы дали о себе знать. Друзья погибли. Как бы прискорбно то ни звучало, они погибли, а оставшиеся ушли вершить свою судьбу и помогать по мере сил: Одри и Фриск остались одни, без людей, которым бы некогда с удовольствием отдали часть своей любви и заботы, не осталось тех, кого они порой воспринимали, как семью. Тайна рыжей волчицы и бабочки наконец раскрылась, и долгая погоня закончилась — убийца перестала идти по пятам, превратилась в друга и оказалась в плену. Миссия, ради которой все и затевалось, подошла к концу — Ключи нашлись.
И остались только Одри и Фриск. Круг замкнулся, как уроборос, пожравший свой хвост. Возможно, в этом и была причина столь пылкой страсти и окрепшей, как никогда раньше, привязанности, будто одна не могла дышать без другой. Возможно, причина была и в будущем, темном и неизвестном, как царство смерти. Но Одри не хотелось думать, не хотелось снова чувствовать боль и страдать. Она желала насладиться, опьянеть от любви, как не позволяла себе все эти месяцы, когда любовь из неё вырывали вместе с воплями боли, и когда её вырезали вместе с родными людьми прямо из сердца, и когда не давали продохнуть — звали в новый бой, творить новые великие дела. А оказывается Одри всего-то была нужна… она. Эта шутливая идиотка с ножиком.
Они покинули Город Полуночи, и холод остался позади: после снега и льда непривычно оказалось ступать на твердый, скрипящий под ногами пол, да дышать спертым, застывшим навеки воздухом, побывавшем не в одной сотне легких. Странно было возвращаться во мрак, но привычными, понятными, как раскрытые книги, стали дороги. Одри знала, куда идет, зачем идет. И потому она просто шла, не замечая, как Путаница заводит их не туда, не гневаясь на саму себя и мир вокруг, не пугаясь шорохов. Тени, паутиной сползающие на их плечи, чернила, въедающиеся в кожу, они не внушали страх и отвращение, не заставляли дергаться от холода. Стали обыденными, как солнечный свет и прогорклый городской запах утра для простых людей. Должно быть, Одри в самом деле исцелилась. Должно быть, нечто, чего она раньше оказалась лишена, встало на свое законное место и оградил её от кошмаров, до этого отравлявших её душу и терзавших плоть.
На третий день путешествия девушки поняли — они близко. Хранилище Аттракционов, совсем не похожее на тот склад, где они бывали раньше, находился недалеко. Дорогу они помнили хорошо, как, впрочем, и время, проведённое бок о бок с Томом, самым ворчливым существом, когда либо родившимся. Они сделали привал в миле от места назначения и спрятались в приземистом, напоминающем лачугу помещении, в котором стоял лишь тяжелый комод да висел на стене распятый потерянный. Одри вытащила гвозди из его рук, сняла со стены и вынесла за пределы помещения. Надеясь хоть сколько-нибудь проявить уважение к мертвецу, она завернула его в свой грязный плед и накрыла парой лежавших на полу досок. Затем помогла Фриск отодвинуть комод к выходу и стала рыться в скудных запасах.
— У меня две новости. Одна плохая, другая хорошая.
— Давай хорошую, — мигом предложила Фриск.
— Сегодня мы не умрем с голоду, — ответила Одри. — А вот плохая: беконного супа у нас полторы банки, поэтому голодная смерть может наступить, допустим, через пару дней.
— Через пару дней мы все равно отсюда свалим, — Фриск не теряла оптимизма, прекрасно понимая, что им лучше ни на что не надеяться. — Доберемся до Города Разбитых Мечт, найдем бобину, стрельнем в твое чудесное личико — и дело сделано!
Одри хмыкнула. Хмыкнула, но грусть, какой она давно не ощущала, змеей свернулась в груди, и лежавшая на полу Одри посмотрела в ни чем не примечательный потолок. Свежи ещё были воспоминания о такой и не состоявшемся толком разговоре о Темной Пучине: перебросившись парой фраз, они закрыли тему. Одри не удалось как следует поговорить об этом с Фриск, лишь сказать то, что думает и на что надеется — все будет хорошо, ты справишься, мы справимся. И если Одри чувствовала, будто она способна горы свернуть и ни одна тварь из глубин потаенных черных кошмаров её не одолеет, то, как бы это жутко ни звучало, за напарницу она беспокоилась. Тщательно скрывая, закапывая этот страх под тоннами решимости закончить начатое и не дать любимую в обиду. Одри замуровывала облик Темной Пучины в бетоне из любви и надежды, сжигала её тени собственной ярко горящей душой. И понимала крохотной частью сознания, рано или поздно этого станет не достаточно.
Но… пускай они смирились с потерей, они продолжали верить в успех операции, и поэтому Одри верила: когда все кончится, историю их последнего приключения услышат Харви и Генри, и это будет один из лучших моментов в её жизни. Ради такого стоит поднапрячься, отбросить дурные мысли и броситься в путь-дорогу. Может, подумала она тогда, любые приключения заканчиваются в первую очередь для того, чтобы превратиться в рассказанную историю?
После ужина Одри и Фриск по очереди дежурили, ожидая неожиданного появления потерянных или мультяшных мутантов, но за все время, что они друг другу на сон, никто не пришел. Будто студия замерла в ожидании, и каждый, кто совсем недавно кидался на девушек с целью убить, спрятался, затаился. После своей второй смены Одри, специально просидевшая на час больше, чтобы дать Фриск подольше поспать, потолкала, затем попинала её, носком ботинка постукивая по спине. Она уже собиралась прислонить к её носу пустую консервную банку, считая, что запах беконного супа сорокалетней давности разбудит кого угодно, но Фриск сама проснулась. Тогда Одри смогла лечь… не найдя сна — он ускользнул от неё, как хитрая быстролапая лисичка, не позволив дотронуться хотя бы до кончика своего хвоста.
— Спи давай, — добродушно проворчала Фриск. Она не оборачивалась, внимательно разглядывая местность. Ей, оказывается, уже было не обязательно смотреть на Одри, чтобы знать, что она делает или как себя чувствует.
— Не могу. Лежу с открытыми глазами — и засыпаю. Закрываю — и сон проходит, — пожаловалась она, но предприняла ещё одну попытку: поспать было нужно, иначе они задержатся, а задерживаться Одри не намеревалась. Слишком много на пути вставало препятствий, и все их они преодолели. Теперь же, когда дорога свободна и осталось достигнуть одну-единственную цель, нельзя останавливаться.
Фриск вздохнула. Приоткрыв глаз, Одри разглядела её фигуру в прозрачном сумраке. Та сидела на открытой дверце комода, локтем уперевшись в пыльную плоскую поверхность из лакированного темного дерева, и вид у неё был скучающий какой-то, печальный. Грусть, не дававшая Одри покоя, вновь дала о себе знать, и девушка полностью перевернулась на правый бок, дабы лучше видеть спину Фриск. Как уроборос, как Инь и Янь, они обе неустанно следовали друг за другом, заражая своими печалями и радостями, забирая одно и отдавая друг друга. и, возможно, причина настроения Одри была в том, что она все это время знала и не понимала в полной мере, насколько Фриск в глубине души несчастна.
Снова почувствовав, что Одри не спит и смотрит на неё, она спросила:
— Старая, как мир, тема для разговора… мы её так часто мусолили, что уже неловко спрашивать этот вопрос вновь. Но что мы будем делать, когда все кончится? Чем бы ты занялась?
Одри пожала плечами.
— Как я и говорила ранее: посмотрим по обстоятельствам, как выйдет. Голубая мечта: дом в глуши, новая работа, ты и стая котов. А занималась бы я… тем, что упорно училась у тебя военному искусству, ведь одно мы знаем точно — войну между мирами мы с тобой не предотвратим.
Фриск кивнула.
В тот день, как и во все предыдущие, её душа напоминала затянутое тучами небо. Свет просачивался сквозь них, одаривая землю не греющими лучами — она могла радоваться, смеяться, надеяться и верить. Но все же свет тот был тусклым, и тот малый осколок тьмы в сердце пускал корни и питался кровью. Она постоянно вспоминала слова Темной Пучины. Во время еды, перед сном, в поцелуях, при размеренном шаге или в спешке. И она не могла полностью забыть. Она гадала, гадала на полном серьезе, выживут ли они, выживет ли она сама. И незнание убивало.
— Я бы предпочла собаку, — выдавила Фриск, надеясь ненароком не вызвать у Одри подозрений. — Одну. Желательно, золотого ретривера. Знаешь, нравилась мне одна такая серия детских фильмов про щенков ретриверов… как там они назывались?.. А, «Принцы воздуха», и там по кругу: «Космическая пятерка», «Рождественская пятёрка», «Мистическая пятёрка», «Пятёрка кладоискателей»… И с тех пор прям горю идеей завести собаку этой замечательной породы. Позволишь?
— Только если с котом. А лучше с двумя!
Сердце сжалось. Они могли мечтать сколько угодно и о чем угодно: о питомцах, о доме, о том, как в их жизни все наладится, но эти мечты — лишь фантазии, воображение, которое слишком притягательно для отчаявшихся и сломленных или мечтателей и идиотов. В них легко утонуть, потеряв тем самым связь с реальностью. Из-за них можно разочароваться в настоящем и сломаться, когда реальность ударит тебя по голове и вышибет дух. С мыслями об этом Одри подошла к Фриск и, убрав прядь волос с щеки, поцеловала её теплую смуглую кожу, под губами кажущуюся шершавой, пористой. Судя по тому, как она разом расслабилась, словно растаяла, ей было очень приятно. Одри не хотела, чтобы она грустила. Боялась однажды понять, что в их последний день они грустили, мало разговаривали, точно свыкшиеся, принявшие свои отношения, как должное. С одной стороны Одри продолжала верить в них, верить в удачу и помощь высших сил, с другой — помнила, какой жестокой была Темная Пучина и какой хитрой, беспринципной оказалась потом.
Одри взяла её за руку, продолжая губами вжиматься в щеку, и оторвалась лишь бы прошептать «Пойдем». Ведь потерянных все равно не было. Ведь времени мало, мало, так как каждый прожитый день приближает их к моменту, когда все решится. Фриск промолчала, но и противиться не стала — она отдала ей свою волю, и Одри утянула её за собой, содрогаясь от страха перед смертью и радуясь сегодняшнему дню: они рядом, и они пока живы. Скоро они будут у цели и, возможно, со всем справятся. Так рассуждала Одри, когда Фриск ложилась на её плащ и позволяла себя целовать и в рот, и в шею, каждое прикосновение к которой выдавливало тихие, ласкающие слух стоны. Так она уже не рассуждала, но чувствовала, когда сняла с себя верх и вновь припала к ней, и когда они слились вместе: девушка часто хрипло дышала, а Одри, потея, но улыбаясь, как дура, входила в неё, и до неё доносилось сквозь дыхание лёгкое и нежное слово, произнесенное чужими устами — её собственное имя.