Тройная доза красных чернил

      После них никто там не жил: в маленькой налитой тенями гостиной, исцарапанной и покрытой слоем пыли, осталось все по прежнему, словно покинули дом они не более минуты назад — и, плюнув на все, развернулись, дабы прожить лучшую жизнь, жизнь для себя. Казалось, диван даже сохранил форму спины человека, любившего на нём лежать. Все осталось настолько по прежнему, что, вернувшись на кухню, Одри вздрогнула: холодное темное чувство дежавю растревожило её и без того потрепанные, ни на что не годные нервы. Чудилось, будто, если она откроет глаза, то увидит друзей, и один из них, Генри, скажет: «О, соня проснулась!». Позже они долго гадали, почему никто не занял сей дом, но догадки длились до тех пор, пока они, совсем не измотавшись, не заперли дверей, приставив к ней стол и пару стульев, и не рухнули в одной из комнат — одна на одеяло, другая — завернувшись сразу в два плаща, чтобы не было так холодно лежать на деревянном полу.       И Одри проснулась, ощущая, как в веко бьется желтый луч луны: будто стучался, приветствовал, спрашивая, как она и хорошо ли поспала. Сонная, туго соображающая, она жалобно застонала, нехотя переворачиваясь на другой бок, и как только только это сделала, поняла, что сознание полностью к ней вернулось, и не такое уж оно и сонное. Просто здесь, в темноте и тепле, было безопасно: здесь можно подумать обо всем на свете и понежиться под тяжестью теплых плащей, спасших её от холодной медленной смерти. Ночной мороз проник сквозь щели между досок и блуждал в пустых комнатах, словно призрак, ожидающий возвращения своих хозяев. Выходить к нему не хотелось. Не хотелось возвращаться. Только вот у Одри не было выбора. Проснувшись, она вспомнила и всё, чем отныне связаны её руки и какая петля теперь стягивает кожу на шее.       Теперь она.       И Одри проснулась. Переборов себя, она встала, стянув с себя плащ, открыла глаза и уставилась в пыльный, неуютный сумрак. Фриск спала, сладко посапывая, и её близость, издаваемые звуки выдергивали Одри из вязкого, мерзкого ощущения, будто она одинока в этом отчаянии, в этой нескончаемой погоне то ли за собственным хвостом, то ли за великой целью. Одри знала, она не одна в этой комнате, не одна в этом мире. Её рука сама собой легла на её голову и запуталась в волосах, как тогда, когда Фриск чуть не погибла, и Одри ждала её пробуждения. Некоторое время она сидела, перебирая коричневые волосы, распутывая их и убирая с них кусочки чернил и ниточки паутины, и ни о чем не думала. Ни о Ключах, ни о проекторе. А потом, бросив возлюбленную, встала и пошла осматривать дом. И скоро нашла причину запустения.       Кофе бы она уже не сварила, омлета не сделала. Поэтому Одри просто сидела, сгорбившись и накинув на плечи плащ, и стол приятно холодил ладони. Из-за стекла, рассыпаясь на бесчисленные мелкие золотые волокна, лилось лунное сияние. Россыпь звёзд поблескивала на черном небе, притягивая душу к себе, предлагая Одри снова зажить: поплакать, порисовать, повспоминать. И она вспоминала, но так, изредка. То мелькнет мыслишка о Портере, Борисе и Алисе, то о Харви и его мудрых советах, не раз спасавших ей жизнь и ментальное здоровье. Она мечтала вернуться сюда, но не подозревала, каким тоскливым окажется возвращение: от друзей остались одни воспоминания, и воспоминания те, как ножи, резали искромсанное сердце. Не было веселых разговоров. Не было ни Эллисон, внаглую допивающей кофе из её чашки — Эллисон в своем сольном плавание, — не было ворчащего Марка, которому и луна не нравилась, и шум — его обезглавили.       И она стала рисовать. Она рисовала звездное небо: десятки точек и протянутые между ними ровные, дребезжащие, как струны, черные нити, образующие контуры созвездий. Созвездие Ориона нарисовалось само собой, на его угловатой талии — три звезды, складывающиеся в пояс или, как считали Рыцари и древние скандинавы, прялка богини Фригг. А Одри, поднимая глаза к небу и опуская их к бумаге, не могла отделаться от мысли, что рисует ни то и ни другое. Она рисовала созвездие, которого раньше никогда не замечала, словно звезды разлетались перед ней, не желая складываться в знакомые с детства фигуры. Там, среди сверкающих космических бриллиантов она видела корабль, среди ночных огней — ускользающие прочь образы… образы…       Одри подняла карандаш, вздохнула. И снова опустила. Она старалась не думать.       О жуткой находке узнала и Фриск. Не обнаружив рядом Одри, она слабо, словно силы покинули её, с трудом поднялась на локтях, разогнулась, осмотрелась — как раненая, полулежала-полусидела она, упираясь руками в усеянный занозами пол, и слабость болезнью распространялась по жилам. Она едва могла пошевелиться. Едва могла думать. Не от того, что пройденный путь вдруг дал о себе знать, а полученные в стычке с мертвецами ранения загорелись, как свежие, нет. Восемь пулевых ранений, следы от трех из которых ещё остались, да онемение в области спины, появлявшееся после сна, вот и все напоминания о том страшном бое. Причина была в другом, но в чем, Фриск не понимала.       Она доплелась до выхода из комнаты, огляделась в поисках Захарры или, может, Джейка и Тома, однако коридор остался пуст и молчалив, и она пошла дальше. Тишина ласкала каждый шрам, каждую мышцу, недавно ещё болящую из-за напряжения, тишина успокаивала, как лучшее в мире снотворное. Фриск плохо соображала, и от того душа казалась легче обычного. Она зевала на ходу, вслушиваясь в шорохи и скрип. Думала, узнает, как там Одри — и снова ляжет, ведь впереди что-то важное, кажется, снова бой… Как надоели ей бои… Как невыносимо, аж до слез, хотела Фриск однажды навсегда спрятать нож в чехле и никогда больше не вынимать… А потом она остановилась, остановилась слишком резко, и сердце её застыло. Она повернулась, двигая непослушной шеей, и усталость от страха, и усталость от боли навалились на неё: она, кажется, всхлипнула при виде того, чего быть здесь не могло. Медленно дрожащей рукой Фриск дотронулась до черной склизкой субстанции, облепивший середину стены, словно какой-то огромный мерзкий монстр из другого мира пробрался сюда и вонючими жидкостями своего тела пометил территорию. Вот только оставшаяся на пальцах гадость была ни чем иным, как обыкновенными чернилами, облепившими стену, как будто чернильная рука, сотворившая это, разлагалась, и чернильная кожа сползала с неё клочьями.       Не было сомнений, здесь побывала Темная Пучина. А может, до сих пор здесь находилась.       — Доброе утро, — раздался голос Фриск в дверях, и Одри подняла голову.       Она разглядела её фигуру в полутьме, в неярком, нежном сиянии, и сердце забилось от скромной, печальной радости. Девушка пошла к ней, и Одри, встав со стула и оставив тетрадь на столе, направилась навстречу. С особой осторожностью, страшась порвать хрупкую красивую тишину, ступала она по полу, а потом с такой же осторожностью прошептала ответное «Доброе утро, солнце». Она позволила взять свои руки, подалась вперед — и их стремившиеся к друг другу лица соприкоснулись, и губы встретились в поцелуе. Одри стояла смирно, плавясь, Фриск — жмурилась, словно этот раз был особенным, как первый, и с особым трепетом гладила её тонкие пальцы. С неохотой они разорвали поцелуй, и Одри услышала ласковый шепот:       — Давно не спишь?       — Угу, — призналась Одри. — Вот уж час как сижу здесь, рисую… размышляю, — она ощутила, как рука девушки с ножом легла на её плечо и погладила, и свет затеплился в груди. — Я взяла банку супа, но так к ней и не притронулась. Будешь?       — Даже думать о еде от чего-то тошно…       Они сели за стол, и Одри вновь погрузилась в рисование.       — Ты уже видела?.. — спросила Фриск.       — Да, — не поднимая взгляда от бумаги, ответила Одри, и стало зябко, точно окно открылось нараспашку. Да, она видела следы чернил. Отпечатки босых ног, ведущих из ванной… чернильную слизь на стене… казалось, этот тревожащий запах в носу вовсе не выдуманный, и исходит он с чердака, куда Одри боялась заходить. Совсем измельчавший карандаш рождал силуэт высокой ёлки, украшенной вензелями праздничных ленточек, золотистыми шарами и огоньками гирлянды, а тончайшие полупрозрачные нити грифеля, расползающиеся под её размашистыми лапами, создавали снег и маленькие квадратные подарки в симпатичных упаковках. Но над ними, над миром тьмы, возвышалось созвездие — две крылатые девушки, несущиеся в бой с длинными острыми копьями, указывающими на невидимого врага.       «Видел бы ты меня сейчас, отец, — подумала она. — Видел бы мой страх».       Когда они направились проверить, не осталось ли у них воды в ванной, чтобы помыться, она продолжила думать об отце. Крепко держась с Фриск за руки, они повернули — и оказались перед приоткрытой дверью в ванную комнату, которую заперла ещё Гетти много месяцев назад. И обе увидели чернильные следы босых ног, ведущих оттуда, но точно — не туда. Будто некто всегда жил в той ванной и наконец соизволил выйти. Одри уже видел следы, и все равно мурашки рассыпались по затылку, и она крепче сжала руку Фриск, а девушка с ножом громко сглотнула, издав при том жалобный, испуганный звук, похожий на прорывавшийся сквозь человеческий голос скулеж. И тем не менее, вместо того, чтобы повернуть назад, она решительно направилась вперед, и Одри, как бы секунду назад ни хотела уйти, пошла за ней.       «Видел бы ты, как этот страх делает меня сильнее…».       На зеркале чернилами было написано: «ЭТО Я», в душевой — лежало два трупа, две потерянные, от вида которых Одри затошнило. У обеих пустовали вспоротые грудные клетки — вместо них между широко раскрытыми, как костлявые крылья, ребрами лежало по два бумажных, неуклюже вырезанных. Одно желтое, другое — красное. И у путешественниц не было никаких сомнений, что значило это послание. Фриск выпустила её руку, наклонилась, оказавшись лицом к лицу с потерянной, у которой в груди лежало красное бумажное сердечко, и опустила глаза на её руки. Затем, не испытывая отвращения, достала из душевой обыкновенный кухонный нож, на кромке которого поблескивала чернильная кровь. Одри же, пересилив страх, бьющийся в ослабевших коленях, добралась до второго трупа.       — У одной перерезаны вены, — сказала Одри, справившись с голосом. — У второй…       Они обе не могли этого произнести. Но Фриск смогла.       — У второй отметины петли на шее. Подозреваю… прежде чем выпотрошить их, Шепчущая заставила их себя убить.       Решив не оставлять бедняжек, они выволокли их тела на улицу. Там же, где некогда они сожгли труп подруги, они с помощью ржавых лопат худо-бедно разрыли яму и похоронили потерянных. Прежде чем вернуться в дом, Одри нашла табличку, на которой ножом Фриск выцарапала эпитафию: так давно сдерживаемая жалость создала вдохновение, и вдохновение создало короткое, лиричное сообщение: «Мы умираем до весны». Затем они вернулись в дом и молча поели. Перед глазами ещё долго стояли застывшие в неподвижности лица и жуткая надпись на зеркале, и Одри давилась супом, хотела сжаться в комок и закричать. Незаконченный рисунок лежал между ними. Фриск смотрела на него, тем более на созвездие валькирий в нарисованном небе над Местом Мертвых Огней, и в её взгляде читались и страх, и сострадание.       Весь день они старались забыться в тренировках, в звоне металла, бьющегося о металл, в тяжести «гента» и легкости ножа. Они старались забыться, рисуя, дописывая последние строки своего дневника — страницы в дневнике Фриск подходили к концу, и Одри была свидетелем тому, как мелко написанные строки наполняют собой последнюю пустоты на страницах; листы в блокноте Одри тоже кончались, и Фриск могла наблюдать, как жадно, жизнелюбиво Одри рисует, вмещая десятки рисунков в те рисунки, что она уже создала. Они проверяли, работает ли проектор, и когда поняли, что он все ещё барахлит — Фриск направилась на свалку в надежде найди то, чем могла бы закончить работу Портера. Все-таки, в прошлом она была и киномехаником, и что-то да смыслила в этом. Только вот Одри не захотела оставаться одна дома, и девушки ушли вместе и вместе потом сидели у проектора, раздумывая, с чего бы начать.       Одри казалось пугающим совпадением, что именно сейчас кончились страницы, и они не смогут заняться любимым делом. Пугало её и то, что вопрос, давно зревший на языке, сам собой всплыл в сознании, желая быть заданным. Это напоминало момент в книге, когда перед финалом все точки встают над «i». От нервов Одри снова стала тормошить лунный камень, а Фриск отстукивать по всем попадающимся на глаза поверхностям какую-то песню. Возможно, в один из таких разов Одри и вспомнила об обещаниях и попросила девушку наконец погадать.       Дело было вечером. Скука и страх снедали обеих. Они лежали на диване, закинув ноги кверху, так их волосы растрепались по полу, а руки были сцеплены в замок на груди. Одри бы хотела, чтобы вместо потолка она наблюдала ночной небосвод, но тогда бы пришлось выйти на улицу, в холод, на неуютный свет луны, кажущейся теперь не спутницей «Белых плащей», а всевидящим оком Темной Пучины.       — Счастливое возвращение из опасного путешествия? Серьезно?       — Так звезды говорят, а не я. Звездам доверять можно.       И обе понимали, что одна из них ошибается или вовсе врет.       — Так ты споешь? — повернулась Фриск к Одри.       — Прости, но… — она замялась. Справляясь с комом в горле, с давящей тяжестью на легких, не позволяющей нормально дышать, с колотящимся от нарастающего ужаса сердцем. — Не могу.       — Понимаю, — Фриск улыбнулась, хотя в её глазах Одри видела такой же ужас: ужас, сочащийся из разрезанных вен, из голоса самой тьмы. Одри выдохнула, словно перед прыжком в ледяное озеро, и осторожно погладила её по плечу, привлекая к себе внимание. Сейчас, думала она, тот самый идеальный момент… момент задать вопросы, которые Одри не задала ни в убежище, ни когда Фриск проснулась после боя с мертвечиной. Что происходит, почему так боится, в чем причина того сна и тех внезапных страстных порывов, будто она боялась сильнее, нежели когда либо раньше.       — Что происходит?       И каждая подумала о своем. Одри — о Харви, чью форму принимает она в сновидениях, и о Темной Пучине, охотящейся на неё в облике Харви, облике Чернильного Демона. Фриск — о тени, которую лунный свет отбрасывал от Одри, и та, прилипая к стене, принимала очертания давно убитого друга, Чернильного Демона, будто она — это он. Одри потупила взгляд на свою руку, сжала губы и, подумав ещё немного, продолжила говорить:       — Темная Пучина думает, что, убив тебя, она убьет и меня. Ты рассказывала, ты слышишь её голос, и она нашептывает, что ты скоро умрешь, но никогда не говорила, что ещё ты слышишь и что испытываешь. А я… порой не интересовалась, продолжая считать тебя сильнее, чем ты есть на самом деле. И если я могу помочь — я помогу.       Некоторое время Фриск молчала: шестерёнки в её мозгу двигались со скрипом, то застревая, то отказываясь работать, и потому мысль текла вяло и нехотя. Что она могла сказать? Одри и так все знала, и так до всего догадалась. Она знает про Темную Пучину, про то, как Фриск плохо. Ей, как и Одри, хотелось осесть где-нибудь и не высовываться, спрятаться, спрятаться, как раненому, старому зверю, наконец нашедшему смысл дальнейшего существования: оберегать второго такого же зверя и ждать, когда кончится снегопад — война, охота, голод, ненависть… Это была та усталость, которая может никогда не пройти, ведь душевный непокой лечится куда сложнее любой телесной раны.       — Плохо. Мне очень плохо. Мне правда хреново, ведь я боюсь, как там дальше пойдёт. Я устала идти, устала быть решительной, устала от всего этого… — Фриск смолкла. Она говорила теми же словами, какими объясняла Одри свое состояние и раньше. И она, помедлив, силой мысли нырнула в недоступные глубины себя и открыла там дверь, за которой таилась правда. Как описать, о чем они говорили? Как описать ядовитый шип, вонзенный в душу, как описать холод от мысли о скорой смерти? Фриск даже не знала, с чего начать, но Одри так терпеливо ждала, так внимательно смотрела…       И Одри слушала. Слушала внимательно, стараясь вникнуть в суть путанного рассказа, где одно и то же повторялось десятки раз, лишь бы собраться в единую картину. И перед глазами снова стояло созвездие валькирий, а ещё — бегущая за ней тварь, надевшая на себя кожу Чернильного Демона, азбука Морзе и потерянная с перерезанными венами. И в глубине души, куда не заглянул бы ни свет луны, ни справедливость и доброта, разгорался очаг тьмы: черной, непримиримой, невозможно горячей. Одри слушала её с лицом спокойным и неподвижным, как камень, но внутри все закипало, клокотало — так в с виду холодном котле бурлит и дымится расплавленное, покрасневшее от температуры стекло.       Фриск не поняла, в каком момент замялась, дала слабину. Но не возненавидела себя за это и не попыталась это исправить: вместо того, чтобы скрываться за расколотой маской, она закрылась руками, под которыми уже горела кожа. В груди колотился молот, нет, целый раскачивающийся на цепях чан с железными слитками, и потому ребра болели, как после переломов. Говорилось с трудом. Она вырывала из себя слова, чтобы, не дай бог, не замолчать навсегда.       — У вас не осталось времени, сказала она, приняв облик Харви. И я чувствовала его, то есть, её когти на своих плечах.       Одри сжала зубы. Сила накапливалась в ней, сжимаясь в огненный шар, пламя которого порой обжигало, набрасываясь на мышцы, и дрожь прокатилась по ней. Надеясь деть куда-то эту энергию, Одри дрожащей рукой схватила подушку с дивана и подкинула к потолку, а потом — поймала. Только это не помогло. Ничего не могло помочь, и тогда дрожащая, напряженная Одри, стискивающая зубы и сгорающая в огне, поняла: это чувство ей отлично знакомо, ведь это ярость. Такую она испытывала в бою с Шипахоем, разрушая машины, блокирующие её силы, такая убила Роуз-В-Шляпе, когда Одри увидела окровавленные верёвки. Эту ярость Одри ощущала почти каждый день. Она хотела убить эту суку, разорвать и утопить в её же крови.       — Продолжай, — голос звучал, как хрусталики льда, бьющиеся друг о друга.       И Фриск стала вспоминать. Она дала достойный отпор. Она не позволила Темной Пучине сломать себя, и потому сейчас радовалась жизни и знала: она ни в чем не виновата и, верно, достойна быть выслушанной. Не потому что верила этим лживым, жестоким словам, а потому что одним страхом Темная Пучина её прокляла, потому что надавила слишком сильно — и все копившееся выплеснулась наружу. И воспоминания не только сделали больно: они напомнили, что Фриск тогда победила, и победит потом. Ведь она не позволила Темной Пучине запугать себя сразу, запутать свои чувства… не позволила увидеть слезы… не позволила внедрить мысли, которыми она месяцами отравляла ум Одри.       Она шумно выдохнула. Странно, что её разозлил именно этот момент: то, с каким извращенным, садистским наслаждением Темная Пучина заиграла на столь интимных, чувственных струнах, как смерть родителей. Недавно, поддавшись злости, Одри и сама хотела ответить Фриск таким образом. Она хотела напомнить, что та не знала родительской любви долгие годы, что забыла свое детство, что была сиротой в приюте, и потому ни ей говорить, как Одри вести себя с Джоуи. Тогда ей казался справедливым подобный удар. Тогда она чуть ли не улыбалась от мысли принести ей такую боль — боль, что заткнет её, пригвоздит к земле, напомнит Фриск её место и происхождение. А теперь Одри желала убить Темную Пучину за это.       Но спросила она другое.       — Ты помнишь, что я сказала, когда мы снова попытались об этом говорить?       — «Если я борюсь благодаря тебе, ты борись благодаря мне», — произнесла Фриск. — Ты когда после секса, ты немного пьяненькая, без обид. И поэтому звучало это интересно. Мне… помогло. Вернее, я не то что бы была прямо сломлена, ты знаешь, меня даже Иггдрасиль убить надолго не смог… но те слова мне сильно помогли. Ведь я уже боролась благодаря тебе.       — Подлиза, — фыркнула Одри. Обе ухмыльнулись. И обе — снова подумали о потерянных, созвездии прялки, Матери-Тьме, тенях и сновидениях.       Фриск предложила поесть, и они поели. А потом Одри, пока напарница была занята разглядыванием её рисунков, направилась на чердак. Не хотела показывать любимой свои злость и беспокойство, не хотела тревожить почем зря. Одри считала, лучше позволить Фриск обдумать недавний рассказ, ведь Одри нарочно почти не говорила, оставляя место и время для истории, истории борьбы с существом, которое хотело отобрать у Одри все. Абсолютно все. И она оказалась на чердаке. И вот тогда Одри дала волю своим чувствам. Закрыв за собой дверь, она медленно сползла на пол и безмолвно закричала, чуть ли не вырывая волосы на голове: они поднимались воздушными черными облаками под руками, снова и снова опускающимися на них, порой летая и оседая на пол, порой сползая на лицо. И она кричала, кричала, кричала и в конце обхватила себя, как в объятии, и сжалась в комок. Бессильный гнев вкупе с бессильной обидой сорвали покровы, и Одри превратилась в ту себя, какой она не желала становиться — беспомощной и злой.       Посреди помещения висел третий труп, и у него также, как и у тех двоих, не хватало сердца. Правда, Одри не замечала его, она бы не заметила, стань земля небом и начни все гореть.       Темная Пучина хотела отобрать у неё все, что ей дорого: это ведь так весело, так интересно — наблюдать, как один маленький никчемный человек страдальчески визжит, дёргаясь под острием твоей иглы, видеть и ощущать свою безоговорочную власть. Это так приятно, знать, что сволочь, возомнившая себя выше тебя, самой Чернильной Королевы, страдает. Темная Пучина устроила бойню, приведшую к смертям её друзей, это она всегда стояла за открытием дверей, которые неизменно приводили мертвецов к их цели, это она раскалывала разум Одри и она теперь измывается над Фриск, желая все же сломить рассудок своей добычи. Как ей быть? Может, пока не поздно, оставить Фриск где-нибудь и уйти одной? Пусть даже её сердце будет разбито, может, имеет смысл вывести её из уравнения, отвести взор зла от неё? Эта борьба, борьба со своей тенью, принадлежит только Одри. Это тень Одри убила ганзу, это её тень желает повесить её…       Тень… её тень…       Труп покачивался в петле. Одри встала, направилась к сундукам, к передвинутому шкафу, к метле. Вспоминались часы, проведённые за уборкой, лучшие моменты тишины, когда никто не тревожил, не лез в душу. Существовали Одри и пыль, Одри и тьма, Одри и тишина, прерываемая шорохом, с которым метла подметает деревянный скрипящий пол. Так она нашла в сундуках все три сердца, в груди мертвого потерянного — словно примерзшую к костям окровавленную записку. Не замечая отвращения, которое билось в глотке, Одри достала её, прочитала:       «Ваши друзья передают привет! Они очень хотят, чтобы вы присоединились к нам».       И смайлик в конце. Гребанный смайлик. Это добило её окончательно, и она выпрыгнула в люк, закрывая рот, готовая закричать, и быстрым шагом направилась прочь. Она помнила, как побежала по бесконечному растянувшемуся коридору, завернула за угол… и в кого-то врезалась, кого-то поджарого и лёгкого, как перо, и затихла, окружённая темнотой и теплом, исходящим от чужого тела. Она дрожала, внутри бился плачущий, сошедший с ума ураган, путающий мысли так, что Одри почти не могла соображать: мысли о мертвецах приводили к мыслями погребальных кострах, мысли о петле — к звездному пророчеству… но непрестанно она слышала в комнате шаги и видела перед глазами знакомый силуэт с рогами, поднимающимися к самому потолку, и когтями, на которых висела слезшая чернильная плоть.       Все кончилось только когда Фриск отстранилась от неё осторожно, запуталась рукой в волосах и убрала выпавшие из пробора пряди со лба, и её голос вырвал Одри из безумной полудремы. Все стало слишком обычным, простым, стоило вопросу «Од?» повиснуть в воздухе. Долгое время жавшаяся к ней, как перепуганная кошка, Одри перевела взгляд на девушку перед собой. И созналась:       — Я была на чердаке.       — Она пытается нас запугать, — произнесла Фриск. — Но у неё ничего не получится. Я тоже была на чердаке, и я видела там… эту утопленную в ванной…       — У меня был повешенный.       Фриск погладила Одри по плечу, села вместе с ней и снова прижала к себе.       — Она показывает то, чего мы боимся. А вернее, способы смерти, которые нас пугают или триггерят, — продолжила та.       — Я знаю, — Одри хотела отстраниться, толкнув Фриск в живот, но вместо этого прижалась ещё крепче. И рядом, когда их разделяли считанные сантиметры, было очень тепло и уютно: как может быть в теплой постели или перед огнём, разгоняющим тени. Глаза Одри сверкали, в груди вместо сердца бились и ярость, и ужас, формируя неописуемое новое чувство. — Но я… черт… — вздох. Чтобы собраться с мыслями, Одри пришлось задрать голову кверху. — Мне страшно находиться здесь. Здесь я больше не чувствую себя, как дома. И это… — она нашла то самое — вытянула из грязи алмаз. — Это злит. И ещё больше злит твой рассказ: то, что она сказала тебе, как использует твои слабости… Как использует наши слабости… любые слабости любого живого существа!..       Она уставилась ей в глаза, и Одри невыносимо захотелось прямо сейчас сорваться с места и закричать, разнося все на своем пути, добраться до твари, которую освободила, метнуться к ней, словно пуля… и убить. Убивать, убивать, убивать её долго, мучительно, со вкусом, дабы вырвать из неё, как кишки, всех съеденных, проглоченных и переваренных, всех, кого она превратила в своих вечных пленников, дабы вырезать из глотки её лживый язык и заставить подавиться каждым словом, каждой иллюзией, созданной из мыслей людей. Страх становился ненавистен. Ненавистен становился страх, которым Темная Пучина насильно спаивала Одри и Фриск, и что больше злило, нельзя было сказать — что Одри уже по горло этот страх, или что Темная Пучина этим страхом мучает её напарницу.       — Всё это кончится, — сказала Фриск. — Эта сука нас не запугает до такой степени, что мы возьмем и побежим, поджав хвост, и ты это прекрасно знаешь: потому что ты всегда боялась больше остальных, но продолжала идти, когда другие сдавались.       — Она издевается над тобой! — прошипела Одри.       — Да, — кивнула девушка с ножом.       — Она… она думает, ты слабое звено.       — И она права. Я твоя слабость, как и ты моя. Но меня это не пугает.       — А что тебя пугает?       — Всё пугает. Все, включая то, что она может с нами сделать: фантазии ей не занимать… Но, соединяя два известных нам тезиса, хочу сказать: мы идем вопреки страху, всегда шли, были мы вместе или порознь. Теперь же у нас не осталось шансов повернуть назад, потому что я борюсь благодаря тебе, а ты — благодаря мне.       Одри промолчала, соображая туго. Затем кивнула и промолвила:       — Хорошо сказано.       — Это мой конек. А теперь погнали, — она взяла её руку в свою. — Без тренировки ты точно не отомстишь за меня Темной Пучине.       В иной ситуации Фриск льстило, что, когда любимой страшно, она бежит к ней, ведь, выходит, рядом с ней, будущей смертницей, она чувствует безопасность. Но сейчас Фриск боролась с плачем и воплем, раздирающим её изнутри, как шипы сорняков. Истерика била в живот, ломала ребра, сдавливала горло, и приходилось держаться, держаться ради той, кто недавно держался ради неё. Тренировка прошла как в тумане — Одри атаковала, Фриск защищалась, поражаясь силе, пробужденной Темной Пучиной: такими ударами девушка с ножом одаривала металлолом и груды сломанных досок, представляя на их месте ненавистного Шута, с таким же перекошенным лицом она, должно быть, бросилась на Василису, когда увидела, что она сейчас убьет Одри. Погруженная в свои мысли, Фриск не замечала, как, распыляясь, Одри с ловкостью, неожиданной от человека, которого пару недель назад чуть не обескровили, отпрыгивала от всех её выпадов и как сильно размахивала трубой, будто дралась с встрявшим противником. Главное, отвлеченно думала она, Одри забывает о насланных кошмарах.       Ночью заняться было нечем. Одри ворочалась с боку на бок, но, несмотря на усталость, сон не шел: она не могла выкинуть из головы все увиденное и услышанное за день, и лежавшая к ней спиной Фриск только подпитывала эти мысли. Звезды искрились, переливаясь янтарным перламутром на черной ночной шкуре, лунный свет разливался по Городу Разбитых Мечт, просачиваясь и в заколоченные окна дома, и, казалось, даже сквозь плотно закрытую дверь. Они лежали, прислоняясь к стене, как можно дальше от двери, словно там в любой момент могла появиться Темная Пучина, ибо было ей все равно, заперто или нет — она являлась всем и сразу, и потому для неё не существовало запретов. И призрачное лунное сияние, сгоняющее густую тьму вперед, к двери, словно расчищало для неё дорогу: свет подчёркивал любимый ею мрак, делал отчетливей, насыщенней.       Целый миг Одри слышала одно лишь свое громкое частое дыхание да шаги. Шаги наверху, на чердаке, будто повешенный снова появился, но на сей раз взгляд его прояснился, и он проснулся от смерти. Он стянул с себя петлю и стал бродить по помещению, ища люк, который вывел бы его наружу… помог бы найти живых. И мысли об этом породили новые, более ужасные фантазии: будто земляные холмики, под которыми лежали тела потерянных, едва заметно дрожат, и грязь и чернозем сыплются с них, как ручьи… кто-то хочет выбраться… кто-то хочет почувствовать касание пронизывающего ветра… Но так было совсем не долго, и скоро все прекратилось: и шум, и фантазии.       — Мне страшно, — призналась Одри.       — Мне тоже, — произнесла Фриск.       Она мечтала отвернуться от двери, взглянуть на Одри и прильнуть к ней, и не смела, боясь пропустить нечто важное. Ей чудились взрывы за окном, эхо криков, и, может, так все и было — беспорядки в городе, как и обещали. А может, только чудились скрип половиц из соседней комнаты да звонкий смех, леденящий кровь в жилах. Но, как и у Одри, в один момент все кончилось: страх достиг своего пика и отказался двигаться дальше, как ртуть в градуснике. И тогда Фриск ощутила, как Одри плотно прижимается к ней, мягко сминая живот ладонью и обжигая дыханием затылок.       Девушка закрыла глаза. Она хотела спросить Одри, как она собирается осуществить свой грандиозный план, какие роли в этот раз им придется примерить. Одри же знала, им пора поговорить о противостоянии Темной Пучине, что способно оградить их от её тлетворного влияния, как щит, но ни словечка не сорвалось с уст. Мышцы приятно ныли, и Одри чувствовала, как по ней струится сила, о существовании которой до самых темных дней своей жизни не подозревала. Не было сомнений, физически они готовы ко встрече с тьмой, но как подготовить разум? Как внутренне сделаться крепче камня или стать водой, которая, сколько её ни бей и не пытайся разорвать, снова соберётся воедино? Одри коснулась носом её затылка, зажмурилась: страх, сравнимый с острой болью, пронзил сердце, и страх был совсем другой, более интимный и реальный. Одно дело бояться похороненных мертвецов, другое — засыпать, видя, как все твое настоящее рассыпается в жестоком бою против непобедимого врага. Видеть, как проектор превращается в бесполезный кусок раздавленного металла, видеть, как разлетаются на осколки Ключи… видеть труп человека, к которому совсем недавно жался, то ли прося защиты, то ли стремясь защитить.       А потом Одри осознала, что ей не хочется думать о будущем, и не нужно думать вообще. Ей нужно только происходящее прямо сейчас, все эти появляющиеся и мигом умирающие секунды. Пока они ещё вместе. Пока не произошло самого страшного.       — Насчет ключников, — Фриск собралась с мыслями. — Все же, как ты собираешься вернуть их к жизни? И уверена ли ты, что это поможет решить проблему?       — Если кто и может мудро распорядиться этими артефактами, то это их владельцы, — сказала Одри. — А насчет их воскрешения… мы видели уже столько воскресших из мертвых, что точно найдем подходящий способ. Мне даже кажется… это закроет ещё больше вопросов. Ключники умерли, их смерть запустила целую вереницу событий… теперь они вернутся, и история закончится или примет неожиданный виток развития, который никто не предполагал.       Фриск устало вздохнула. Порой Одри говорила как её отец, как Шут, как все, кто ими играл — она говорила загадками. Поерзав на месте, она поняла, что любимая больше не жмется к ней: та сидит, напряженно думая о чем-то, хотя на самом деле та была расслаблена, спокойна и почти радостна. Одри глядела перед собой, больше не ощущая ужаса перед темнотой. Её мысли занимало другое чувство, более сильное, наполняющее до краев и льющееся через край. Тревога никуда не исчезла. Но с помощью любви её стало легче переживать. Поэтому, увидев темные огоньки в глазах Фриск, девушка усмехнулась, стараясь быть веселой, дотронулась до плеча и, уже не совсем собой управляя, перекинула ногу через неё и резво запрыгнула на бедра, глядя на напарницу сверху-вниз. Одри услышала, как остановилось, напоследок став громче, её дыхание, ощутила, как та мигом напряглась.       Однако улыбка быстро пропала в жалости и желании помочь, оградить от врага, который стремился разорвать их по одиночке. Осталась печаль. Печаль и живущая в сердце ниточка любви, за которую Одри держалась и раньше, и теперь, зная, как сильно Темная Пучина хочет убить её и какой ужасный способ убийства выбрала.       — Не бойся, — сказала Одри. — Пока мы ещё здесь. А здесь… безопаснее.       «Особенно когда ты рядом», — чуть не добавила она, влюблённо наблюдая за растерянностью и смущением Фриск, в которых также угадывались и грусть, и надежда. И Одри захотелось разреветься. Тело пылало, пальцы сплелись с её пальцами, которые потянулись к ней, стремясь дотронуться до белой щеки, и Одри подумала, как ей хорошо и плохо одновременно, как хочется жить и как страшно думать, что этот раз может оказаться последним. Но Одри знала, что хочет, хочет постоянно, и эта потребность сильнее банального голода: она хотела вдохновиться и вдохновить, согреться, забыться, побыть любимой, будто их страстная любовь могла отбросить тени зла.       — Я люблю тебя, — Фриск ни на миг не отвела взгляда, в котором света хватило бы на весь чернильный мир. Она думала сказать то же самое — не бойся. Думала сказать, что боится потерять её, эту замечательную чокнутую девушку, боится потерять себя в новой битве, которая может кончиться вовсе не в их пользу. И несказанные слова слились в обыденное «Я люблю тебя». Должно быть, Одри поняла все вложенные в них смыслы, прочитала, расшифровав, каждую эмоцию и мысль. Взгляд её прояснился, и улыбка появилась снова. И все-таки, нежась в собственном быстром сердцебиение, распирающим ребра, Фриск добавила: — И поэтому… ты тоже не бойся. Мы победим.       Когда она опустила лицо к её мягким губам, вихрь разрозненных мечтаний разворошил сознание, и теплый, почти невинный поцелуй захлестнул Одри, согревая щеки и живот. Она касалась кожи возлюбленной, то отстраняясь, то вновь приникая к ней, словно её дыхание заменяло воздух в легких Одри, и сама девушка проваливалась в глубокую бездну, состоящую из того приятного до дрожи ощущения бархата на губах. Внутри все кипело, оплавляя душу, обжигая кожу огнём, и в горячем тумане Одри удерживала себя на дрожащих руках, пока такие же горячие ладони гладили её спину под одеждой. И с каждым разом, каждым новым движением и поцелуем, превращающим губы в мягкий воск, росло, готовое взорваться, желто-красное солнце.       Одри казалось, она тогда соображала лучше Фриск. Она прошептала ей на ухо, чего хочет, и мгновение они переглядывались, дыша жарким воздухом друг другом, а потом что-то произошло, и Одри плотно зажмурилась, тая от ласки. Её прижали к себе, зарываясь пальцами в волосы, сжимая выгнутую спину, целуя, целуя все глубже, а после целуя и шею — и сознание, которое Одри обещала не терять, растворилось. Она лишь запомнила, как двигалась на ней, подставляя рот и шею, и огонь заискрился, сводя мышцы в ознобе. Не без помощи Фриск Одри сняла с себя верх, но не успела даже вдохнуть, когда кислород ей перекрыл пылкий, поцелуй, тотчас соскочивший на сосок, а потом — в центр груди, выдрав сладкий вздох. И так все ниже, и ниже, пока Одри не поняла, что руки её пусты, и возлюбленная уже обнимает её бедра, оставив влажный след на животе.       Пряжка штанов ослабла, и ткань поползла по ногам вниз, сдираемая кем-то нетерпеливым и даже немного грубым. Девушка изнемогала от нетерпения, держась за её плечи, и плавилась, пьянела и вздыхала, и кожа её будто вся покрылась татуировками из чуть холодной, пахнущей цветами туши, когда штаны сползли до колен и партнерша, разобравшись с остатками одежды, жадно прижалась ртом к клитору — это движение импульсом пронзило Одри, и та ещё крепче схватила Фриск, забыв, как дышать. И она была не грубой, как могло показаться — она была решимой и очень ласковой. Она помнила, как извивалась, блуждая руками по её спине, как будто желала взобраться выше, и потому колени Одри сминали её ребра, её руки — бедра Одри. Помнила, как срывались с пересохших губ стоны, такие искренние и настоящие, что порой она удивлялась, была ли вообще способна быть настолько честной с собой, как сейчас, когда она наслаждалась близостью и наполнялась страстью, падая в неизвестность прямо из бездны, в которую упала раннее.       Они будто не замечали тьмы вокруг. Может, и замечали, и она была им другом, безмолвной музыкой и черной вуалью, скрывающей их танец. Краткие высокие стоны, плавные движения бедер, ураган волос, сверкание глаз из-под блаженно полузакрытых век… все скрыла тьма. Одна оставила алое пятнышко на коже, другая — чуть не замурчала, требуя уже закончить начатое. Одна снова припала к ней, едва собой управляя, другая — точно также потеряв контроль, не заметила, как зажглась спираль на руке, и плечо, за которое та цеплялась, в любой момент могло обуглиться.       Тьма скрыла все. В том числе были и самые их сокровенные мысли и страхи. Ведь одна, наблюдая, как возлюбленная кричит от счастья, снова боролась с этой глупой, смешной в их любви, лишившейся долгоиграющих планов, просьбой. Ведь другая, наблюдая темноту и пляшущие в ней искры, увидела ставшую привычной, комфортную фантазию, и ощутила такое огромное чувство любви, что из неё брызнули слезы, и вместе с ними Одри и кончила. Глаза распахнулись, с губ сорвался вздох, и её прошиб ток, заставляющий спину выгибаться, как если бы Одри была живым громоотводом. Каждая мышца её сжалась, напрягшись, и её забила дрожь, точно биение сердца отразилось во всем теле… и она ослабла и стала падать, а когда колени дотронулись до земли, пришел покой.       И темнота не была страшной. И никто в ней не блуждал, никто не желал превратить душу в лёд и лишить их жизни: ни мертвецы, ни сама Темная Пучина до влюбленных не добрались.       — Ты как? — заметив, как часто дышит Фриск, спросила Одри, и она широко улыбнулась.       — Шея болит, — больно уж весело сообщила она об этом. — Ну ты…       — Давай, скажи это, — ухмыльнулась Одри, с любовью глядя, как она дышит… и ощущая любовь в животе, мягкую, как пух, и светлую, словно свобода. Нетрезвая, счастливая после оргазма, она опять могла натворить кучу глупых ошибок, на которые никто бы опять не обратил внимания.       — Ты гребанный зверь. Похоже на макаку. Лезешь на людей и пытаешься им спину сломать!       Одри рассмеялась. Затем, несерьезно разозлившись от этого смеха, Фриск поцеловала её, отстранилась и, ещё секунду проглядев на губы девушки, подняла на неё взгляд. И Одри, больше не смеясь, а просто наблюдая за ней в ответ, сказала:       — А что, ты бы меня уронила?       — Будь мы в кровати и будь рядом, допустим, надувной матрас, конечно же, уронила! — теперь настало время Фриск заигрывать с ней. — Но не потому что шею жалко, а потому что сверху удобней.       — Заткнись, — оказавшись к ней близко-близко, прошептала, улыбаясь, Одри.       Спать они легли довольно поздно, пока совсем не вымотались: накрытые одеялом, они чувствовали уверенность, что никакая тварь не достанет их, и темнота не обратится против них — ведь это была их собственная темнота, разрезанная лучами луны, беспрерывно сидевшей на своем ночном троне. Одри не хотелось, чтобы эта ночь кончалась, чтобы у них всегда были силы, и они могли никогда не прекращать. Лишь бы можно было ощущать тепло кожи любимой девушки под рукой да путаться в её волосах, лишь бы можно было касаться её ключиц, талии, пупка, каждого миллиметра тела. Порой Одри представляла, что такое время правда наступит. Не станет забот, перестанут тревожить мирские проблемы: они смогут эгоистично наслаждаться друг другом, забывая о войне и долге.       Только, когда они закончили, и Одри заснула, заснуть не могла Фриск. Веки смыкались, периодически появлялась зевота, да и только. Ей казалось, она могла горы свернуть. Или, что вероятнее всего, допрыгнуть до потолка и убить любого, кто встанет на пути осуществления их мечты. И в то же время тревога змеей ползала между ребрами, и сначала Фриск не могла определить причину беспокойства, как если бы оно пришло извне, внедрено невидимым злом. Но со временем, пока Фриск ворочалась, стараясь не разбудить крепко спящую Одри (которую она прижимала к себе, просунув руку под голову, а вторую перекинув через бок, чтобы касаться её живота), она собралась с мыслями. Ключников они вернут. Темную Пучину победят. С мертвыми разберутся. Все это не так важно, как не сделанное, отложенное на потом из-за в очередной раз возникшего иррационального страха сказать лишнее.       Уже когда она сидела перед самым окном, перечитывая дневник, она поймала себя на мысли, что, что бы ни писала, все утыкалось в выбор между двумя вероятными — смерть или жизнь, покой или битва, любовь или ненависть. Она могла умереть. Могла в конце найти счастье и уйти с шахматной доски. Могла возненавидеть своих врагов больше, чем полюбить друзей. Всегда находилось это «или», и там, среди бесчисленных «или» мечтаний, разочарований, надежд и сожалений, Фриск обнаружила, что, должно быть, ей действительно стоило начать писать рассказы: как минимум, потому что ближе к концу дневника она расписалась до целых метафор, как максимум — из-за одной конкретной метафоры, звучащей так: «Наше путешествие, как хрусталь и дерево. Не мы с Од, а вот наша жизнь, наш путь, проделанный с первой встречи до пока не случившегося перезапуска времени». Фриск показалось, звучали хрусталь и дерево чрезвычайно точно, особенно в последние дни, когда им приходилось быть и прочными, и хрупкими, и идти то ли по осколкам хрусталя, то ли по древесным углям.       Прижимая дневник к груди, она ненадолго выглянула на улицу. На выкрашенном темно-синей краской небе поблескивало созвездие прялки, однако только сейчас Фриск заметила, что окружена она совсем не теми звездами, какие она наблюдала в большинстве миров. Созвездие, собравшееся вокруг звездного пояса, имело иную форму, состояло из иных огоньков, и на миг она позволила себе поверить, что это созвездие существует лишь в чернильном мире, и является ни чем иным, как девами-воительницами из скандинавской мифологии. Если это так, значит, стоило ждать катастрофы. Или все-таки победы?       — Ты чего не спишь? — когда Фриск тихонько прикрыла дверь, спросила Одри. И та вдруг поняла, что, если не соберётся, все разрушит. Не соберётся — уничтожит не только свою решимость, но и решимость Одри. Она уже дала отпор Темной Пучине и не позволила себя запугать ни утопленником на чердаке, ни следами когтей на стене, ни чем. Так зачем Фриск собственноручно ломает щит, которым спасает и себя, и близкого человека?       — Собиралась. Прости, если разбудила.