Тройная доза красных чернил

      Рассвета не было. Но они в нём не нуждались, как не нуждалось утро в данном рассвете, чтобы быть утром: они просто собирались, мрачные, сосредоточенные, молчаливые, словно тишина забрала у них дар слова. Руки дрожали. Не потому что Одри боялась, нет, но также ясно она знала, что причина и не совсем в изнурительной тренировке, случившейся перед минувшим сном: так долго, так упорно она не тренировала свои мышцы уже долгое время, и теперь каждый лоскуток её тела дрожал, содрогаясь от стягивающей боли. Необъяснимое чувство молотом билось в груди, и Одри, погружаясь в него все глубже и глубже, слышала в том стуке голоса — к ней обращались тени прошлого, и все они звали её скорее продолжить путь. Лямка сумки выскальзывала из пальцем, ставших будто узловатыми, дрожь пробивалась глубже, в самые кости и в самые мысли, не позволяя сознанию течь в полную силу и ровно…       Одри разогнулась. Майка, облегающая её тело, не могла скрыть ни застарелых ран на коже, ни сам цвет той кожи, белый, как декабрьский снег. Не могла она и скрыть этот пугающий, раздражающий озноб. Она сглотнула, её остекленевшие желтые глаза уставились в голую стену, точно на ней висело зеркало, и Одри представила, как сейчас выглядит со стороны: волосы завязаны в косу, на шее бьется жилка и блестят капли холодного пота, линии шрамов по всему телу безмолвно говорят обо всем, что она прошла. Стяни эту майку — и узнаешь ещё больше. Узнаешь и о глубоком ножевом ранении на груди, и о шраме от пули, и о синяках, которыми разукрасили ей спину. Одри облокотилась о стол. Мысли о пройденном, сделанном и упущенном навалились на неё, как тяжелые когти демона, раня плечи, заставляя трещать позвоночник: она подумала и о мудром взгляде своего старого друга, и о пожаре, и о смехе брата… и позволила себе побыть ещё немного слабой. Тогда дрожь покрыла её всю — она сама стала конвульсией, сотканной из страха за свою жизнь и жизнь человека, идущего с ней несмотря ни на что.       Темная Пучина была рядом. Она, безусловно, слышала каждое произнесенное про себя слово. И снова леденящий кровь ужас ужалил её, впившись острыми клыками в жилы, и тут же рассеялся: огромное, столь же тяжелое, как сожаления, чувство, сваренное из ярости и любви, будто смело Темную Пучину, оставив на дороге одну лишь Одри.       Она положила в сумку сверток с Ключами, затем вдела руки в рукава клетчатой красной рубашки и стала застегивать пуговицы. Все это ей давалось с большим трудом. Она думала о том, как понесет «гент», лежавший перед ней на столе, пройдёт ли этот последний путь и куда он, этот путь, заведет её. Наверное, стоит наведаться в особняк, на руины того, что осталось, попытаться спуститься в катакомбы, найти тюрьму Разрушителей Цикла, а оттуда… Вздох. Одри знала, что ей делать. Вчера она даже порылась в мусорке и специально нашла красную, как решимость, рубашку, дабы стать ещё увереннее и сильнее, только вот тень, поселившаяся в голове, не давала покоя. Она шептала: «Вы потеряли все время… Вы проиграли… Вы никчемны… Ты никчемна, Одри Дрю». Час назад она была решительной, как лавина, несущаяся с горы, как страшнейшая гроза, сейчас — она стала той собой, какой была в первый день пребывания в студии своего отца. Лишенной веры и напуганной.       Но все должно получиться. Иначе невозможно. Если все кончится, как в самых темных кошмарах, Шепчущаяся окажется не просто на свободе, она окажется права: права насчет людей, насчет ценности жизни и чувств, насчет своих крохотных, упертых врагов. Харви, Генри, Джейк, Гетти, Том, Марк и Стивен, все они по итогу окажутся убитыми напрасно, они не будут отомщены, их жертвы и жертвы всех остальных превратятся в вечные напоминания о глупости Одри. А теперь у неё появился настоящий шанс искупить вину, спасти друзей… и доказать себе и остальным, что она больше, чем величайший проект Джоуи Дрю и Шута. И она может сделать все по-своему.       Тихо, как бы боясь спугнуть, Одри вышла из дома. Фриск стояла, обдуваемая всеми ночными ветрами, и её волосы забавно струились по воздуху, как лозы диковинного бурого растения, а в карих глазах искрами блестело отражение звёзд. Она смотрела наверх, в волшебное небо чернильного мира, словно там нашла и надежду, и столько света увидела Одри в этом взгляде, что и сама невольно залюбовалась небом. Она даже не заметила, что Фриск тоже нашла в мусоре новую одежду, серую футболку и желтую курточку. Обе наблюдали за неподвижными созвездиями.       — Минута до полуночи, — произнесла Фриск, выдернув Одри из задумчивости. Издав вопросительное «М?», она повернулась к ней, и девушка, не отрывая взора от неба, повторила: — Минута до полуночи. Это типа время на часах судного дня… когда стрелка подходит совсем близко к моменту ядерной войны. В нашем случае это не совсем то, скорее… обратный отсчет до непонятной жуткой жести. Честно скажу, мне страшно. Каждый раз, когда я говорю себе «Никогда я раньше так не боялась», находится что-то, пугающее ещё сильнее, и сейчас меня пугает мысль, что дальше и вправду уже некуда.       Эхо сердцебиения билось в горле тошнотворным комом. Фриск чувствовала, как мрак сгущается вокруг неё, как стрелки внутренних часов нерешительно и пугливо висят даже не в минуте, а в микросекунде до полуночи. Но этот страх она запечатала в груди, не позволяя просочиться в себя в полной мере. Она говорила ровно, не плакала, в кои-то веке не говорила так много, как обычно. И холодный, оставляющий волдыри на душе дым, исходящий от смерти, которой она, повисая на стрелке, почти касалась ногами, пугал не так, как должен. Он не вселял панику, лишь сожаления. Не превращал её в бездумное, пугливое животное, только напоминал, чего она может лишиться. Не врезался в неё гадюкой, высасывая решимость и вселяя мысли о безвыходности своего положения и глупости попытки что либо поменять. Нет, Фриск боялась иначе: она видела их с Одри вчерашних, обуреваемых страстью, и её страшила возможность больше не вернуться к любимой, что все это — и поцелуи, и общий смех, и всплывающие порой фантазии о совместной жизни и создании полноценной семьи, — исчезнет в небытие.       Валькирии в небе блистали особенно ярко, чудесно. Одри сперва не поверила, разглядев их высокие, сверкающие серебром фигуры, вооруженные копьями и спрятанные в отлитую из звездного металла броню, а когда поверила — ахнула, схватив Фриск за руку. Пораженная, она снова забыла, как говорить, потому, когда с языка все же сорвались слова, она не совсем поняла, что сказала и кто за неё это сделал:       — Если это действительно то, что я думаю, нам ни что не страшно! Не страшен судный день! — она улыбнулась. — Валькирии… ты ведь понимаешь, почему они, да? — сколько восторга, восхищения прозвучало в собственном голосе! У Одри перехватило дыхание невесть от чего, и разрывающаяся её на части идея зародилась в самом сердце, заставив то цвести и биться чаще. Но Одри не понимала, о чем думала, насколько мысль была скользкой, неуловимой и от того бесконечно желанной, как хвост удачи. А потом Одри поняла, поняла, прикрыв ладонью рот, и от осознания этого захотелось взяться за меч. — Может, валькирии — это мы? Те, кто остановят Темную Пучину…       Черты лица Фриск разгладились: слова Одри волной отшвырнули её переживания и страх умереть, оставив после себя столько неосущественного и несделанного, и она позволила душе своей расслабиться и поверить в то, что это правда. Правда, что это их личное созвездие, их древнее, великое пророчество. Тепло руки Одри согревало её, мягкость её кожи щекочущей нежностью обнимало сердце, и Фриск не хотелось уже ни бояться, не нервничать, только верить, верить до самого конца.       — Почему бы и нет?       Все-таки капелька скепсиса не позволила поверить безоговорочно и по-детски наивно, потому Одри встрепенулась и резко встала перед ней. В её взгляде горело столько алой, поражающей глубиной решимости, что хватило бы и саму Фриск растоптать, и возвести новый горный хребет, не покоряемый ни ветру, ни всем армиям мира. Забавно, но наблюдая за эти взглядом, за тем, как упрямо Одри вскидывает голову, Фриск улыбнулась от нежности и любви. Правда, и тогда Одри этого не заметила, возмущённая неверием девушки.       — Почему бы и нет? Фриск, ну ты сама погляди, — Одри указала на небо. — Это же… это же действительно те валькирии, о которых потерянные столько дней говорили! Это… это же не случайность, верно? «Мать-Тьма живет в этом проклятом городе! Тени мертвецов воспряли из руин, плеяды звёзд сошли с места и образовали новые созвездия! Созвездия валькирий!». Разве не так все было?..       Одри хотелось во что-то верить. Хотелось верить во все, в том числе и знамения звёзд, и пророчества о двух крылатых девах, что победят великое, страшное Зло — Чернильная Королева, являющую собой концентрат ненависти, отчаяния, печали и страха, то, во что вместе превращаются война, предательства и насилие. Девы-валькирии освободят чернильных существ от гнета Темной Пучины, высвободят из лап смерти всех, кого она убила, вернут к жизни… и принесут всем покой. Одри представила это так живо, так невероятно торжественно, что новая возбужденная дрожь пробежалась по спине табуном муравьев. Тогда Одри подскочила к Фриск и заключила её руки в свои, сжав их в замок, и заглянула в её глаза.       Одри ненавидела Темную Пучину с каждым днем все сильнее, чернее, страшнее: такой черной ненавистью она могла бы ненавидеть Уилсона, Василису, Джоуи и Шута, а ненавидела Темную Пучину, источник её бед, причину страданий целого мира. Некое существо, сама ненависть к которому казалась смешной, ведь так можно ненавидеть червоточину, в которой время и пространство меняются местами, или темную сторону луны. И в той ненависти, как и в любви к своим родным, Одри была предельно честна. Также она была честна и в желании верить, идти по пути предназначения, дабы этот путь переиначить. Как Изменяющая, по-другому она не могла. Как человек, встрявший в битву между мирами — тем более.       — Вдруг это значит, что мы победим? — шепотом продолжила она. — Не будет никакого конца, только радость, счастье, свет? Эта дорога кончится, и мы вернёмся домой? Только бы сил найти… — на что? Ответ нашелся сразу — принять свою судьбу, какой бы та ни была, и бросить ей вызов. От этой мысли Одри чуть не расплакалась, но вместо этого стиснула зубы и с твердой решимостью взглянула на Фриск снова. И в той решимости таилось очередное чувство, совладать с которым она уже не могла. — О чем ты думаешь, любовь моя?       Любовь моя… столь искренне прозвучали эти два слова, что влюблённое сердце могло и растаять!.. Да только болезненная, сладко ноющая рана осталась на нём, обжигая Фриск. Она смотрела на Одри, не веря, происходит это во сне или в действительности. Ведь она думала о будущем, где есть они двое и их ганза. Где она задаёт самый важный вопрос в своей жизни, и Одри отвечает утвердительно. Где она сражает своим ножом саму смерть, не позволив уничтожить их шанс на спасение всего, чего они любили и желали сберечь любой ценой. Одно «Любовь моя» укрепило её решимость, сделав прочной, как годы и годы назад, когда Фриск ребенком свалилась в Подземелье.       — Как эта тварь захлебнется в собственной крови. И как я ненавижу её за то, что она сделала с нашим Харви. И о том, как сильно мне жаль нас обеих, — произнесла, с трудом шевеля губами, она. Она не стыдилась столь большой, страшной истины, говорящей о слабости. Она жалела себя, ведь Темная Пучина нарочно раскрыла столько едва заживших ран, она жалела Одри, ведь из-за неё с любимой случилось все самое плохое. Она даже призналась в том, что любила Харви — как брата Одри, как своего друга, как их мелкого засранца, не то воспитанника, не то сына, с которым они делали первые шаги по студии.       Фриск желала сказать: «Женись на мне». Желала быть уверенной. Желала, верила, надеялась — она спасется, дабы всегда и везде сопровождать свою возлюбленную и защищать её. Вот каким, оказывается, было её желание. Защищать Одри и теперь, когда она сама стала защитницей. Все так далеко зашло, и Фриск стали привычны и милы сны вроде сегодняшнего, так как ни разу она не задумалась, как он глуп и смешон. И вспомнив его сейчас, она знала, что спалит мир дотла ради его становления правдой. Она видела Феникса, покровителя Рыцарей, и он, держась над землями Прерий с помощью взмахов своих могучих крыльев, горячее самого горячего пламени, глядел на неё очами из расплавленного золота и дарил видения…       Тень Чернильного Демона, лежащая на земле вместо тени Одри, в точности повторяла позу своей владельцы. А потом, отделившись от пола, она встала за спиной её избранницы, и слепой взор Чернильного Демона остановился на Фриск. Хищная улыбка застыла на его пасти. Но девушка словно не замечала этого, она отказывалась дарить Темной Пучине мгновения страха, Одри же не видела вовсе и не мыслила о том, что сейчас за ней стоит фигура её брата.       — Значит, ей пора бежать и прятаться, потому что сегодня мы выходим на охоту, — сказала Одри. Снова из добычи в охотников. Из жертв — в тех, кто ищет свою добычу в каждом углу, в каждом аромате, оставленном на камне.       Фриск кивнула.       — Даже если у нас всего минута… Этого времени хватит для победы, — добавила она.       «Порой ожидание страшнее всего остального, и от того важнее самой дороги и её конца. И его должно пережить с честью…».       «Клятву даю, мы за ней приглядим и… ну… встретимся ещё! А ежели кто-то помрет…».       «Вороны собираются…».       Крылатые воительницы замигали, поддерживая их в возрастающей тяге к битве. Наконечники копий, две далёкие путеводные звезды, налились магическим ярким сиянием, разгоняя свет луны. И огонь, живущий в сердцах девушек, распылился настолько, что они могли сгореть в нём. Поэтому давайте повторим знакомую нам аксиому. Каждому человеку привычно думать, что есть «я и они». Люди, как коллектив, совсем грубо обобщая и не вдаваясь в подробности, являются объектом без разума, жизни, отдельно взятых моментов и увлечений. А один человек, который видит мир от первого лица, кто чистое и бесспорное «я» — это субъект, и он ощущает себя субъектом даже в объекте. Совсем редко два и более субъекта, человека, становятся не объективной толпой, в которой каждый считает себя важнее и отделяет себя от других, а одним большим субъектом. Такой субъект способен сделать то, на что маленький субъект и самый огромный объект не способны.       Одри собрала последние вещи довольно быстро: «гент» уже не казался тяжелым, Ключи в сумке не обжигали её сквозь холщовую ткань, рисунки, как реликт прошлого, не пугали и не манили, они не страшили её силуэтами Темной Пучины и не утаскивали в приятное прошлое со вкусом кострового дыма, беззаботности и сладкозвучных разговоров друзей. Фриск не отставала. Она взвалила на себя проектор, запихнула под него дневник, и, в сущности, была готова идти и побеждать. Когда они снова вышли из дома, на сей раз прекрасно зная, что уже никогда в него не вернутся, то пошли тем же маршрутом, каким добрались до сюда. Через гаражи, сквозь лабиринты заброшенных зданий и мусорок, не обращая внимания на злые взгляды потерянных. Ни разу они не подумали, что не нашли тот розовый куст, ни разу Одри не пожалела, что не нашла половицу, под которой похоронила порванное «крыло бабочки». Это было не важно.       Одри пережила многое. Верно, пережила она больше, чем могла бы пережить за всю свою обычную жизнь: искалеченная, поседевшая, направлялась она к цели, и вспоминала, откуда появилось то или иное воспоминание, тот шрам и тот сросшийся перелом. Цветок ненависти распускался в груди, ядовитыми лепестками превращая ребра в пепел, пульсация в каждой вене огнём прожигала кожу. Она была как в тумане, на перекрестке между прошлым и будущим. Все повторялось, точно само её существование являлось циклом: она шла на охоту за тварью, причинившей столько зла, шла за бобиной, способной отмотать время вспять, и будет ей противостоять существо, представляющее собой само понятие кошмара, космического, ледяного, смертельного. Набранный опыт едино дал о себе знать, и Одри стала и ровно дышать, и пытаться рассчитать все свои шаги наперед, как шахматист, ни дня не перестававший играть. И она приходила к выводу, что, как и всегда, шансы выжить и умереть у них абсолютно равны.       — «Мы ткем, мы ткем стяг боевой, — вдруг услыхала она тихое, мягкое пение, в котором, тем не менее, дребезжало металлом звонкое, могучее чувство, какое появляется перед боем. Они уже поднимались на холм, к перекрытой автостраде, и от того Одри казалось, будто голос Фриск взвивается вверх, к созвездиям. — Рвутся вперед смелые воины. Конунга жизнь мы защитим — нам выбирать, кто в сече погибнет»…       Одри сразу поняла, откуда эта песня, но слов не помнила, поэтому подпевать не могла, боялась нарушить ритм и свалиться с таки прирученного строптивого коня, боевого духа, в котором не находилось места нерешительности и трусости. И тем не менее, совсем скоро, идя по битому бетону и подметает полами одеяний пыль, они пели вместе.       

Будут землей люди владеть, что жили досель на дальних мысах; Бриану конунгу смерть суждена; Сигурда ярла копья пронзят…

      Закутанные в плащи, поющие валькирии превратились из жертв в охотников, и охотиться они начали в тот момент, когда отринули все надежды, оставив ярость и первобытное, животное стремление защищать ближнего. Никто из них не заметил мертвецов, приютившихся между потерянными, словно алые капли крови в море чернил. Никто из них не знал, что вот уже несколько дней они продолжали собственную охоту, терпеливо выжидая, высматривая и изучая. Никто из них, в том числе и сами мертвецы во главе со своим упрямым, бессердечным вожаком, не знал, что в ту ночь, проснувшись с криком в неудобной постели, Пророк достал из-под подушки дневник с пророчествами и стал нервно писать, ведь происходило нечто, чего никто никогда ещё не предсказывал, и его ужасала догадка, к чему эта юная стремительно растущая ветвь времени может привести их всех.