Тройная доза красных чернил

      В Месте Мертвых Огней не существовало погоды. Признаться, о погоде местные обитатели забывали, как о времени, о прошлой жизни, ведь трудно помнить прошлую любовь, полностью поглощенный новой. Пускай любовью в Месте Мертвых Огней и не пахло. Но в тот отрезок бесконечной ночи случилось исключение из правил, из всех аксиом: стало неимоверно холодно, так холодно, что не обжигал даже лёд, сковавший мостовую, и снег, серыми клочьями застывшей пены лежавший возле безмолвных домов. Холод, крадущий тепло, какое могло остаться у мертвого, холод, убивающий саму смерть и в то же время разжигающий огонь там, где некогда билось живое сердце. Пустые улочки вдруг наполнились воплями, скрежетом и криком, и ветер показался сильным, фактически невероятным, точно сам мир воспрял против одиноких узников. И там, среди тех улиц, вдоль длинных рядов домов, протяженностью в несколько однообразных мертвых кварталов, зашевелилась жизнь: люди стали бежать.       И все от того, что появились звезды, и они сдвинулись с места.       Две фигуры бежали без оглядки, и лунное око, око врага, взирало на них с чернильно-черного небосвода, перекрывая даже сияние чудесных звёзд, подобных каплям расплавленных алмазов. Они летели, часто и громко дыша, резко оборачиваясь, поскальзываясь, стараясь скрыться, но не существовало тени, способной помочь им, и не существовало света, не убитого тьмой: беглецы были одиноки в той погони. Никто не преследовал их, не дышал в спину, однако оба не могли отделаться от мысли, что давным давно находятся на прицеле, как дикие животные, облюбованные бывалыми охотниками ещё месяц назад, и потому страх, который молотами колотил по их легким, был настоящим и оправданным, безумным и неописуемо мерзким. Они бежали невесть куда, невесть для чего, и вопль, стаей птиц разлетевшийся по городу, подгонял их хлыстом.       Ёлка, украшенная волшебной золотой гирляндой, будто изнутри заполненной желтым пламенем, блестела впереди. И там же, резко остановившись, один из беглецов схватил второго за шкирку и грубо поволок в сумрак между зданиями, и так внезапно это случилось, что второй не успел даже вскрикнуть. Лишь когда они упали, накрытые тенью покореженного и облепленного бледным льдом крыльца, прямо на тонкий слой заледенелого снега, он увидел, что происходит.       Повелительница Места Мертвых Огней нашла новую добычу. Он лежал в ореоле света, жалко прикрываясь руками и медленно отползая, и с его губ срывались неслышные слова. Он смотрел на фигуру из чернил с мольбой и ужасом, от которого сердце страдальчески разрывалось, и хотелось броситься на помощь, защитить беднягу. А Темная Пучина словно не слышала его. Она стояла неподвижно, нависая над ним своей стройной фигурой, полностью поглощающей любой свет, и безглазое её лицо безжалостной, жестокой пустотой смотрело на него. Она слушала. Она наслаждалась.       — Нет… — сорвалось с уст старшего, и он, не успев осознать, что происходит, закрыл рот: его парализовал ужас, ужас от двойного, тройного понимания. Второй было хотел выкрикнуть имя того, кто лежал, рыдая над своей беспомощностью перед силой Темной Пучины, хотелось вырвать из себя тот сорняк, сдавивший горло — но тут первый остановил его, на мгновение прижав к земле и заставив губами и деснами вжаться в лёд. Первый был груб, но груб вынуждено: он завел руку своего друга за спину, наклонился и своим шепотом перекрыл его мычание, такое громкое, что могло сейчас разорвать барабанные перепонки: — Молчи, молчи!       — Прошу, пожалуйста… умоляю… — мужчина средних лет, с длинным кривым носом и кудрявыми черными волосами, разрыдался, как ребёнок, закрываясь руками от не знающего человечности существа. Больше он не произнёс ни слова — он рыдал, рыдал и рыдал, каждым произнесенным стоном вгоняя раскаленный клинок в грудь людей, лежавших в укрытии. Они не дышали, почти не жили, наблюдая, как начинает верещать, брыкаясь, как тварь в тисках, их старый друг, когда Темная Пучина вдруг наклонилась и схватила его за волосы. — Нет, нет, нет! Нет, пожалуйста, НЕТ!       — Ты будешь летать. Они все летают, — пустым, ничего не выражающим голосом произнесла Королева Чернил и потащила свою непокорную добычу к елке. Харви Дрю закрыл глаза, не в силах наблюдать за кровавой расправой, ведь самое ужасное, самое отвратительное, что это оказался их друг. Темная Пучина тащила за собой живого, сопротивляющегося Стивена Гранта, и он ни чем не мог ему помочь. Он бился, вырывался, кричал, молил о пощаде, звал на помощь Марка Спектора, ведь он всегда защищал его, он плакал, выдавливая из себя имя их с Марком жены, потом снова плакал. А Темная Пучина продолжала бесстрастно смотреть перед собой, таща его к стволу ёлки, над которой уже кружились вялые, как капли крови, повисшие в воздухе, ураганы.       Ураганы мертвых душ.       И в этот момент, когда Стивена подняли на ноги и схватили за горло, его крики прекратились. Так вдруг затухает свет во взгляде, когда по тому же горлу проводят ножом. Харви сжался, не сдерживая своих слез, и глухой, заткнутый ладонью вздох вырвался из его рта. Он видел эту картину уже столько раз, что должен был привыкнуть. Но не привык. Никогда бы не привык. Стивен Грант, окаменев, навсегда потеряв самого себя, воздушным шариком оторвался от земли и взмыл в небо, к пленникам Чернильной Королевы. Она выпустила его, выпустила в последний полет — и в глубине пропасти, которая была вместо души, у неё появилась черная радость. А потом, обернувшись, словно кого-то услышав, она исчезла, как будто являлась лишь безумным видением. Охота продолжалась.       В этот момент Харви оторвал руку от губ, тихо застонал, переворачиваясь на спину, и закрыл пальцами глаза, которые жгло чем-то подзабытым, мокрым и горячим, как кровь. Второй, седовласый, остановивший взгляд на звездных нитях на чернильном куполе, покрывающим Место Мертвых Огней, слез с него и тоже упал. Он всхлипнул, но не более, стер нечто с лица и встал. Харви встал вместе с ним, и тогда же слезы кончились, и он снова стал собой. И Генри Штейн произнёс, не скрывая дрожь в голосе:       — Это был Стивен… но он же…       Харви промолчал.       Тогда, собравшись, Генри кивнул:       — Нам нужно уходить.       Не сговариваясь, они развернулись и быстрым шагом направились к елке, а от неё — в бок, не замечая, как тает сияние гирлянд. Генри дрожал, его буквально била дрожь, но Харви не останавливался и не смотрел на него, стараясь не дать Генри знать, что и у него ещё остались чувства, и он ненавидит себя, Темную Пучину, все это жуткое место. Только когда они отошли, Харви развернулся к старику, схватил его за плечи и произнёс также грубо, как Генри недавно схватил его и спрятал:       — Соберись, твою мать! Генри, посмотри на меня, живо посмотри на меня! Блять! — он тряхнул его, тряхнул сильно, наконец возымев результат: друг перестал трястись, блеск от легких слез, выдавленных от того, что сдержать их было уже невозможно, замерз. Облачко пара образовалось между ними. Харви не шевельнулся, продолжая сверлить Генри взглядом, пока тот смотрел на него. — Мы что-нибудь придумаем. Как ты и обещал, — спокойнее добавил он и постарался расслабить руки, все ещё лежавшие на плечах друга. — Но ты должен успокоиться. Как там было?.. Вдох-выдох. Вдох-выдох, бро.       Генри когда-то уже терял контроль над собой. Когда-то он также, как сейчас, плакал, тоскуя и скорбя, но рядом с ним нашелся человек, способный залатать рану, которую после себя оставила Линда Штейн. Харви не был тем человеком, он не был тем, кто мог собраться и нести на себе других. Он не мог ни обнять, как друг, ни коснуться губами лба, как брат или сын, его ломкий голос не пел, как хрустальный бокал в новогоднюю ночь. Он не был ни Одри, ни Фриск, ни Эллисон, ни Марком, тем более не был самим Генри, самым стойким из них. Но он делал все, что было в его силах.       — Я спокоен, — судя по голосу Генри, это было правдой. Он опустил голову, стараясь не смотреть на Харви, и произнёс: — Просто… Стивен… она убила Стивена, — и снова посмотрел на мальчишку. — Мы все мертвы, Харви. Но она продолжает нас убивать. И это пугает. А ведь Стивен, он не мог сюда попасть просто так, да?..       Харви сжал зубы: он вспомнил, как пожимал руку Марку Спектору перед походом в Предел, и мысль о том, что и его друг, и его вторая личность, сейчас здесь, была убийственна. Марк Спектор умер. Стивен Грант умер, умер дважды… Харви выругался вторым «Блять!». Тихо-тихо, чтобы Генри не услышал. Ему почудилось, что Темная Пучина вырвала из груди внушительный кусок и попыталась на его место запихнуть обледенелый булыжник с острыми краями. Это значило, что и остальные возможно погибли. Возможно, его Сила устремлена в пустоту, и сестрёнка тоже погибла.       Генри обмяк. Затем, отстраняясь, сказал:       — Убери руки и пойдем дальше.       — Ты прав. Пошли.       Увидев, насколько прочна сталь во взгляде Генри Штейна, юноша, некогда ставший Чернильным Демоном, смог расслабиться, если не стать непривычно для себя уязвимым и слабым. Точно Генри был его костылем и предохранителем в различных ситуациях. И снова, когда Харви удалось выдохнуть, сорвав с себя тонкую, бутафорскую броню, он мысленно поблагодарил судьбу за такого друга. И за то, каким другом сделала его самого. Со словами, которых не услышал даже произнесший их, он первым выскользнул из тени и, минуя коронованную мертвецами ёлку, поплелся прочь. Генри, идя также понуро, за ним. Две живые точки в царстве Смерти. Два пустых, безвольных раба, возомнивших, что способны сорвать с себя цепи.       Мертвецов над ёлкой летало множество, и казались они то потухшими, порванными, как клубки шерсти, звездами, то — каплями черного масла, плавающими в воде. Сотни застывших тел парили высоко в небе, кружась от дуновений ветра куда слабее, чем того, что хлестал мятежников. Их навечно открытые, потерявшие цвет глаза смотрели перед собой, точно там, за миг до настоящего своего конца, что глубже смерти, они увидели истинный облик Шепчущей, и так он перепугал их, что ужас отпечатался на них, как воск на бумаге: в выпученных глазах, в раскрытых ртах, в распростертых руках. Таких украшений Харви видел множество: Темная Пучина любила поиграть с добычей, как кошка с мышью, зажатой в её когти. Харви же не мог поверить, что и сам когда-то таким был.       В Месте Мертвых Огней стояла тьма. Тьма вечная и беспроглядная. И ступая в неё, он каждый раз боялся, что захлебнется в её густых течениях. И сейчас, ослепнув и потерявшись, он испытывал сжимающий тонкие жилы страх, точно кто-то следил за ними за каждым углом, в каждой тени, скрывающей и блеск белых очей, и хищную улыбку. По подсчётам Харви, он провел во тьме уже целую вечность: за такое время мир мог измениться до неузнаваемости, а все наследие, оставленное после него, умереть. За такое время взрывалось солнце и наступал мировой голод, сбрасывали атомную бомбу и вступали в борьбу с армией зомби, и Харви думалось, последнее — самое вероятное, что могло случиться. Но также он знал, что проведенная в Месте Мертвых Огней вечность ещё слишком мала. Так, месяц-два.       После своей смерти в бою с Темной Пучиной он должен был стать главным украшением на её ёлке. Предатель, величайший интриган, её потерявший берега цепной пес, слишком разнежившийся, посмевший нарушить все постулаты студии: не смей никому доверять и не смей открывать свое сердце. Тем более, если сердца у тебя нет. Харви должен был умереть и испытать нечто куда хуже смерти, ведь он оказался в Месте Мертвых Огней, в сундуке, где Темная Пучина хранила своих питомцев и все подчинялось её воли. Харви оказался здесь одной из множества жертв. Жертвой, за которой она гналась до сих пор. И шел он не зная куда и не зная для чего, понятия не имея, как там родные, где найти остальных. Зная лишь, что с недавних пор и само Место Мертвых Огней изменилось. Словно готовилось к чему-то.       Генри ускорился. Не желая оставлять его одного во тьме, он подошел к Харви и положил ладонь на его плечо, быстро, с силой, дабы сделать это прикосновение внушительным, ощущаемым. Так живые, подчёркивая свою жизнь, обнимаются, смеются и бьют себя в грудь, стараясь порадоваться даже боли. Харви кивнул ему, мол, я вижу тебя, и посмотрел наверх. Так он делал уже несколько раз с тех пор, как в Месте Мертвых Огней появились звезды, и как и раньше слабая надежда затеплилась в груди. Сквозь мрак и горе смотрел он на клочок чистого звездного неба и думал, как же выглядит оно во всю ширь, какие созвездия показывает. Харви улыбнулся, взгляд увлажнился, поймав отблеск далёких теплых звёзд, и он, мертвее всех мертвых, подумал об оставленных на той стороне живых. В груди что-то сжалось при этой мысли, как будто кривым кинжалом прошлись по коже, и он снова подумал о своей сестре.       Он старался связаться с Одри каждый раз, как попадалась свободная минута, но темная сила врага глушила сигнал. Он надеялся уловить слабую, как пульс под толщей ткани, искорку её снов, передать ей последнее, самое важное сообщаете. Что все это правда. Что он сделал то, что сделал, и что он надеется на неё и собственную удачу, которая обычно подводила его. Лишь став мертвым, Харви научился ценить мгновения, когда мог просто поговорить с Одри, почувствовать себя своим рядом с ней и наконец поделиться своей мудростью, своими знаниями, так нужными ей в трудном путешествии. А теперь судьба разделила их, и он мог только гадать, как там Одри, в порядке ли и знает ли, что значили его предсмертные слова. С другой стороны, открыв глаза в Месте Мертвых Огней, Харви не скорбел по себе и не боялся: уверенность, с какой ты в детстве веришь в ночных монстров, не позволяла ему пасть в уныние. Он верил Одри и ещё больше, как ни странно, верил Фриск — если Одри упадёт, а падает она часто, она поднимет её сестру, если Одри перестанет верить — Фриск эту веру ей вернёт.       Это значило, что сейчас от Харви требовалось не поддаваться панике: не изменять этой вере и слушать зов сердца. Ведь не унывать его научил Генри. А Генри, когда проснулся, пусть сперва и испугался и расплакался, быстро взял себя в руки. Он смиренно ждал остальных, искал, блуждая по пустому Городу Разбитых Мечт, пока не нашел Харви — его к нему привели созвездия валькирий. Долгое время они считали себя единственными обитателями Места Мертвых Огней, что, само собой, было невозможно. Но до поры до времени не попадался им никто, кроме собственных теней и отражений в редких разбитых зеркалах да в полупрозрачном льду, и начинало казаться, что Темная Пучина нарочно зачистила свое царство. Чтобы насладиться игрой с Харви. Чтобы никто не мешал изводить его, гнать, как крысу.       Отныне все поменялось. И он должен держаться. Ради Генри. Ради Одри. С этими мыслями юноша, оставшийся после непобедимого кровожадного Чернильного Демона, ускорил шаг. Место Мертвых Огней скрежетало, переливалось тяжким, приглушенным снегом топотом, похожим на несинхронные удары в гонг. Ветер свистел, царапался, выстуживая из сердца крохи любви и мягкого, напоминающего о жизни пламени. Нет, они все были мертвы, так, как мертвы трупы в земле и остекленевшие глаза после выстрела в грудь. Но они помнили, какова жизнь на вкус, и пытались не забыть. Харви держался за те воспоминания изо всех сил, ведь, став Чернильным Демоном, надолго забыл, какая она, и лишь появление в студии двух идиоток из других миров подарили ему шанс получить новые воспоминания и вспомнить, что есть жизнь.       «Не думай, что твой приятель любил тебя. Не думай, что тебя вообще кто либо любил и когда-нибудь полюбит. Тем более она! Ведь ты уродливый внутри и снаружи, трусливый, безжалостный и ничтожный монстр!».       Главная ёлка располагалась вовсе не в центре города, скорее напротив — ближе к отшибу, к тем гаражам, где ганза, по мнению Генри и Харви, стала семьей. Никто не знал, что ёлка, к которой они шли, была той самой из снов Одри, той, где Фриск когда-то и разозлила Темную Пучину. Поэтому, когда, не испытывая усталости, жажды и голода, друзья дошли, то сильно удивились, осознав: все дороги сплетались здесь, как ветви причудливого древа, и древо то точно было не елью. Со всех сторон, из морей тьмы и блуждающих островов света выходили притихшие, сгорбленные от страха или выпрямившиеся от храбрости люди: смуглые, бледные, бежевые, черные, светловолосые, лысые, брюнеты, рыжие. Некоторые были в рабочей форме, некоторые — в красных костюмах из плотной кожи, больше похожие на легкую броню, другие в черных доспехах, ещё некоторые — вовсе в простой, фактически домашней одежде, точно вышли погулять. Сотни, тысячи людей всех мастей стекались к золотой радуге, кольцами сверкающей на снегу, к желтым созвездиям, надетым на еловые пышные ветви, и ни одного потерянного, ни одной мультяшки здесь не было. Впрочем, застывший в изумлении Харви в глубине души уже знал, почему все так.       Среди множества толп, масс людей, идущих за светом звёзд и чьим-то неслышным, мистическим зовом, как шли древние племена за привидевшимися в дыму знамениями, Харви видел и их, свои отражения. Он, четырнадцатилетий высокий худой мальчик с кудрявыми черными волосами и серо-голубыми глазами, перестал быть Чернильным Демоном. После смерти он избавился от дара и проклятия, как избавились от них и остальные. Все они стали прежними собой. И вот, рассматривая их и чувствуя, как греет плечо ладонь Генри, с победным видом оглядывающий приходящих, он высматривал в толпе знакомые лица, греясь надеждой на воссоединение. Сердца у обоих были разорваны в клочья и отравлена ядом страха и скорби, но они верили, верили, если они не одни — значит, здесь, среди стольких лиц, найдутся те самые.       Но сколько бы Харви ни искал, он не мог их найти, а его обретая волю мысль юркой змеей стала возвращаться в прошлое. Он умирал от беспокойства, и держала его лишь уверенность, только теперь не во Фриск, а в Одри.       — Битва не за горами! — слышался грубый, глубокий голос из толпы. Затем Харви разглядел говорившего: он встал на бочку в середине маленького кружка, преимущественно из прошлых потерянных, и на английском, в котором угадывался сильный русский акцент, говорил: — Старший был прав! Звезды сдвинулись с места — и теперь пришло время выбирать, кто выживет и кто умрет!       — Врешь все! — откуда-то слева в человека в черной броне, которой отличались все бойцы рыжей волчицы, полетел снежок, и он чуть не упал от силы удара, нанесенного между лопаток. Блондин, с короткой бородой, в которой в лунном свете серебрилась первая проседь, показалась Харви настоящим великаном, который при падении мог бы раздавить всех рядом стоящих. — Старшего никто давно не видел! Темная Пучина убила его! Как давно, скажи на милость, ты встречался с ним?..       Холодок юркой змейкой прокрался под кожу и узлом стянул душу. Став ещё мрачнее, Харви опустил голову, спрятал руки в карманы и быстрым шагом пошёл дальше. Его совсем не увлекали подобные разговоры и не радовала надежда во взглядах обреченных пленников.       — Ты чего это? — заметив перемены в выражении лица Харви, спросил Генри, точно обеспокоенный отец. Тряхнул по плечу. Ободряюще улыбнулся. — Выше нос, Санчо! Думаю, если все это происходит, значит, эта страшная история близка к завершению. Наши подруги справятся. И мы справимся, чтобы не подвести их.       — Знать бы ещё, что именно мы должны сделать, — сказал Харви и отвернулся, надеясь случайно не сорваться на друге. И в то же мгновение Генри развернул его к себе, чего бы никогда не смог и не посмел, пока Харви был Чернильным Демоном, и строго взглянул на него: суровые темные глаза могли бы прожечь в сердце Харам дыру. Мучительное беспокойство разлилось по сердцу, как чернила, но уже не из-за вязких, обволакивающих, как размокшая паутина дум. Нет, причиной была строгость, вдруг напомнившая Харви его настоящего отца и в то же время отвадившая его образ ещё дальше.       — Ты ведь знаешь, что я вас не брошу? — спросил Генри.       — Стива ты бросил. Мы бросили.       — А если ничего не удастся, он не вернётся. Вот в чем проблема. Мы бросили его, чтобы вернуть. Ты умный парень, неужели ты не понял?       Он понял. Понимал. Потому что, пускай выглядел он на четырнадцать, но давно повзрослел. По крайней мере, хотел так считать. Ведь смог, вопреки своей адской природе, стать отверженным и в меру добрым, мудрым и понимающим. Он смог найти друзей и полюбить. И тут его передернуло. Харви показалось, этот диалог уже когда-то происходил. Потом это ощущение прошло, как и стиснувшая его лёгкие, мерзкая, жутко-теплая любовь, которая причиняла ему больше боли, чем радости.       — Как ты справляешься с беспокойством? — ища уголок, где мог бы не чувствовать себя одиноким, спросил Харви. Генри сперва не понял. Он изогнул бровь, и Харви повторил вопрос, пояснив: — Ты ведь любишь Одри. Почти как дочку любишь. Я видел, как ты бросился к ней, когда она испугалась: так отцы бросаются к своим маленьким девочкам. Как ты справляешься?       Генри с жалостью взглянул на него. Наверняка подумав не то, будто сейчас боится Харви за Одри, что отчасти так и есть, он сказал:       — Никак. Я просто превозмогаю, иду на уступки с самим собой и продолжаю путь.       Также, как поступал Харви всегда. Успокаивал себя, споря с собой и находя компромиссы. Он притворялся собранным и спокойным, дабы не дать Одри пасть духом. Он… каждый день, каждую секунду своего существования, скрывал половину себя, чтобы вторая половина могла жить и развиваться. Он не мог больше позволить себе запаниковать — в тот единственный раз все кончилось плохо. Не мог позволить себе приуныть, ведь теперь рядом не было Одри, способной зажечь свет и в самой беспроглядной мгле. Тем более рядом не находилась Фриск, на которую он желал равняться, ведь он злодей и мразь, едва ли достойная звания хорошего брата для Одри.       — Ты в порядке? — Генри напрягся. — Если хочешь, мы поговорим об этом. Твоя сестра сильная. Мы можем считать что угодно, но каждый раз, как мы в ней засомневаемся, она докажет, что способна на все. И она выживет. Она выживет ради тебя, чтобы вытащить…       — Не в этом дело, — огрызнулся Харви. — И дело это, к слову, не твое.       Генри устало потер рукой лицо. Должно быть, вспомнил, с каким ершистым засранцем имеет дело, и приятно решение ретироваться. Но он удивил Харви. Удивил сильно и неприятно.       — Мужик, я не идиот, — выдохнул он. — Я не глухой и не слепой. Все эти недели ты только и делал, что либо стремился черт знает куда, не думая о последствиях, либо печально пялился в небо. Поэтому говорю, как твой лучший друг, если ты все ещё считаешь меня таковым: давай поговорим.       Харви хотел сказать: ты мне не друг и уж точно не папочка, так что заткни варежку и перестань копаться в моей душе. Но промолчал. Ведь одна лишь мысль отринуть их дружбу, их союз, подобный бессмертному договору между луной и солнцем, свела бы его с ума и убила. Генри был его лучшим другом, настоящим другом, который принял его даже спустя столько лет и столько ссор. «Я скучал по тебе. И ужасно жалею о всем, что сделал, о том, что разрушил твою жизнь даже после того, когда мы стали друзьями и я доверил тебе свою тайну», — вот как сказал тогда Харви, и он не посмел бы обесценить ту искренность, с которой он признался Генри в своей тоске по их времени: времени человека и Демона, чья дружба выдержала столько боев.       — Ты можешь мне верить.       — Я знаю, но… это не то, что я бы хотел обсуждать.       — Дела сердечные?       — Зачем спрашиваешь, если и так знаешь?       — Потому что о таком лучше спрашивать, — Генри цокнул языком. — Эх, Харви… Столько лет тебя знаю, а ты продолжаешь преподносить сюрпризы.       Тогда Харви посмел представить, что случится, если он откроет свое сердце хоть кому-нибудь. Если об этом узнает мудрый, сообразительный и спокойный Генри Штейн, друг и боевой товарищ, человек, давший ему больше, чем Джоуи Дрю. Он поднял взгляд. И обомлел ещё больше — его фактически убило повторно и возродило, скрутив кишки и выпустив на волю слабый вздох. Глаза увлажнились, и Харви не успел удивиться, почему так поражен и счастлив.       — Это же…       — ТЭМСИН! — одним своим криком Генри выразил все чувства, испытанные Харви, и бросился к стоявшим у ёлки силуэтам. — ГЕТТИ!       И Харви, не разбирая дороги, побежал за ним — к двум девушкам, которых уже не смел надеяться встретить: ту, чье место он невольно занял в ганзе, и ту, что пожертвовала собой, спасая его и остальных. Одну он не знал, они ни разу не разговаривали, но Харви видел, как тепло относятся к Тэмсин остальные. Другую он знал: она любила угрожать ему очищением святой водой, однажды показала ему язык, а перед расставанием повисла у него на роге и попросила вернуться поскорее. Расталкивая людей, Генри отдалялся от него, и Харви понял, что отстает — и снова замер, когда оба они вылетели на свободу, и Генри врезался в разговаривавших между собой девушками. Он стиснул их в объятиях, радуясь воплю Гетти и оху Тэмсин, а потом — их хохоту и вопросам.       Харви остановился, стараясь отдышаться, и улыбался, как дурак.       — Генри, это правда ты? — низенькая девушка с двумя целыми и, в сущности, красивыми глазами, задыхалась в его хватке, и в то же время рыдала от счастья. Тэмсин больше не издавала звуков: опустив веки, она просто обнимала старого друга. А потом взглянула на Харви — и улыбнулась, сверкнув карими глазастом в глубине которых он увидел магию. — О, Генри, скажи, что это не ты, прошу…       — И к счастью, и к сожалению, это я, — он отпустил Гетти. И с грустью произнёс: — И то же я испытываю по отношению к твоему нахождению здесь, — так как он видел её смерть, он знал, что Гетти больше нет в мире живых, с тех пор, как Темная Пучина нанесла первый удар: приведя войско противника к корням Иггдрасиля. И сейчас, видя перед собой свою подругу, Генри чуть не выл от досады и боли. Все могло быть по-другому, но сложилось вот так, и отныне они все здесь, в королевстве тьмы. — Где Джейк?..       — Не знаю… — Гетти помрачнела и нехотя отпустила его. — Он ещё ни разу не дал знать о себе. Я надеюсь… надеюсь, Темная Пучина не поймала его. Он слишком заметный…       — Думаю, с ним все в порядке, — Генри улыбнулся против собственной воли: он представлял, скольких друзей встретит здесь и как больно они умирали, радовался, как ребёнок, видя знакомые лица и не понимал, почему все это происходит с ним. — С нами со всеми… Все будет в порядке…       А Тэмсин медленно, словно скользила по льду, направилась к застывшему Харви. Когда же она подошла, ведьма улыбнулась улыбкой, которую он редко видел глазами Одри: очаровательное превращение мягких губ в тонкий полумесяц, приветственно сверкающий ему с худого румяного лица.       — С наступающим Йолем, юноша, — торжественно произнесла она, и тепло и дружелюбие в её глазах приятно сжали сердце Харви. Они пожали друг другу руки, и юноша, по-дурацки, но искреннее улыбаясь, ответил:       — И тебя тоже, правда, я не знаю, что такое Йоль и почему он наступает.       — Снег пошёл в мире живых, — сказала Тэмсин. — Землю сковало инеем. Но короткие дни уже становятся чуть длиннее, а длинные, бесконечные ночи — чуть короче. И скоро свет сравняет счет. Ведь Йоль традиционно отмечали — и во многих мирах отмечают до сих пор, — в день зимнего солнцестояния.       — О, — Харви подумал, что понял, к чему клонит ведьма. Как писатель в прошлом, он черпал вдохновение из книг по мифологии и был осведомлен о важности подобных дней для скандинавов. Впрочем, скандинавы ценили очень многое, и на все у них находилось собственное наименование, довольно ясно обозначающее суть предмета, и на все — свои боги. Харви, сам не понимая тогда зачем, поднял голову. В чистых небесах не шел снег, но на нём застыли снежинками звезды.       — А знаешь, — она хитро прищурилась. — Как переводится слово «Йоль»?       — Как же?       — Круг. Кольцо. Круговорот… в общем, все, у чего нет конца и начала или то, что повторяется из раза в раз. Как Цикл. Ведь Йоль — это конец старого года и начало нового. Время перерождения. Время… Феникса!       Рука Тэмсин вдруг перестала быть теплой: она превратилась в пламя, к которому похолодевшие пальцы Харви тянулись, как снежная буря к костру. Харви показалось, он окаменел, невидящим взором за доброй насмешкой в улыбке Тэмсин, и понимание тех смыслов и символов, преследующих их столько времени, нахлынуло на него. Он вдруг понял, что всегда был окружен символами, каждый из которых желал собраться вместе с остальными в единую картину. Не хватало лишь последнего и первого звена. Слова-триггера — Цикла. Харви не знал, насколько Одри сейчас плохо. Не знал, жива ли Фриск после испытания Иггдрасилем. Понятия не имел, кто ещё погиб. Но теперь он знал, что все на пути милосердия имело значение, вопрос состоял в том, увидят ли его живые.       — С наступающим, Харви Дрю, сын Джоуи Дрю, Чернильный Демон и Чернильный Принц, — повторила она таинственным шепотом, вызвавшим волну мурашек. Дрожь прокатилась по телу, как ветер, волнующий тонкие шторы, и мальчик подавился вздохом. Он неустанно смотрел на Тэмсин, а та смотрела на него, и так долго это продолжалось, что Харви мог забыть собственное имя: однако прошло не больше секунды, и его накрыла новая волна, волна спокойствия, твердой, как камень, веры. Феникс. Перерождение. Цикл. Йоль, Иггдрасиль, Рагнарек, созвездие валькирий… — Когда настанет час, мы все будем действовать. И я знаю, ты будешь в первых рядах.       — Я убью за сестру.       Этого ответа убитая и ждала. Она выпустила его руку и уже другим, более серьезным тоном сказала:       — Ты уж не подкачай. Я не хочу оставаться здесь. И не хочу, чтобы Стивен был… точнее, не хочу, чтобы он не был.       Как она узнала о случившемся и что значили последние её слова, Харви не довелось узнать. Едва она закончила, как из толпы к ним выбежал крупный человек в смутно знакомых желтых штанах на лямках, замызганных, в паре мест порванных. Сам человек, черноволосый и широкоплечий, точно каждый день тягал штангу, тоже был весь грязным, особенно досталось полосатой моряцкой рубахе, которую покрывал слой пыли, смешанной с замёрзшими на морозе чернилами. Он летел со всех ног, задыхаясь и пыхтя, и к концу, наконец добежав, он сдался — его корпус накренилась влево, и мужчина упал, выставив перед собой руки… А потом своим диким, переполненным огнём взглядом, уставился на собравшихся. И ни их, ни его вовсе не интересовал недовольный рокот в толпе.       — Том! — Генри и Гетти закричали одновременно и побежали к нему, пока Харви минуту ещё соображал, откуда они знают имя человека и кто он такой. И лишь в ту минуту, когда Тэмсин, радостно улыбаясь, побежала за друзьями, он понял, кого видит перед собой. Эту складку на лбу и хмурый взгляд ни с чем нельзя было спутать. Все трое бросились на него, едва он встал, и снова рухнули на снег, и Харви увидел, как Гетти верещит и тут же замолкает, прижимаясь ртом к его щеке, пока Генри, отряхиваясь и смеясь, поднимался. И не сразу увидел, что Том, спустя секунду удивления, тоже смеется, что за ним почти никогда не водилось…       — Стойте, стойте! Я тоже рад вас видеть! Подождите… уберите от меня этого звереныша! Боже милостивый!       — Какой я тебе звереныш, сволочь мохнатая?! — мигом взвилась девчонка. — Вот возьму, и пну под зад!       В отместку Том перекувыркнулся, заставив Гетти лежать на льду, и сел, снизу-вверх глядя на Генри. Замершего в удивлении и с протянутой рукой помощи. В тот момент, с широко выпученными глазами, с плотно сжатыми губами, которые замерли где-то между нервной улыбкой и гримасой ужаса, и Харви, и все поняли, что только что услышали от Тома слова. Том же, не заметив в этом проблемы, схватил Генри за руку и поднялся. Пожал её, продолжая хмуриться, и поплелся дальше, к Тэмсин. Та не менее неуклюже обняла его, и тогда он снова заговорил.       — Спасибо, что спасла тогда в метро. Без твоей помощи меня бы раздавило.       — Странно это слышать от человека, находящегося в Месте Мертвых Огней, — удивленная не меньше Генри, сказала она.       — С твоей помощью я прожил намного дольше, так что давай без шуток. Ты принимаешь мою благодарность или нет? — на такие вопросы не следовало отвечать отрицательно. Особенно если их задавал Томас Коннор.       — Принимаю.       Услышав ответ, мужчина сразу подобрел: разгладились черты лица, пропали морщины вокруг глаз, только темный, ехидный огонек, который всегда жил в его взгляде, остался. Этот огонек успел выучить и Харви, на своей шкуре испытавший недовольное ворчание бывшего пса и его неизгладимое плохое настроение, которое в некоторые дни можно было назвать хорошим: к примеру, когда он просто грубо общается с друзьями. В по-настоящему плохом настроении он с ними не просто не разговаривал (неразговорчивость тоже являлась его важной чертой), он их молча презирал.       — Ой, — теперь и Гетти поняла. — Да ты же говоришь!       — До тебя все так поздно доходит, — не удержался Харви, скосив на неё насмешливый взгляд. За это она наступила ему на ногу.

***

      Людей на площади собиралось все больше, и они говорили с друг другом, постепенно забывая о страхе.       Бесспорно, он радовался встрече. Клубок противоречий, страхов и скорби рос в его груди все эти месяцы, и Харви казалось, скоро он разорвёт его изнутри, но появились друзья, появились звезды — и все прекратилось. На место тьме заступила бескрайняя, как пропасть, ведущая в неизвестность, пустота, и даже радость от встречи не могла её заделать. Зашитая в суть Харви черная, граничащая с ненавистью, любовь ядом проедала кожу и кости при мысли о живых и при взгляде на мертвых. Когда Генри весело болтал с молчуном Томом, когда лохматил волосы Гетти, Харви вспоминал о Стивене, затем ревниво стискивал зубы. Тогда он считал, что лучше бы поделился с Генри своим постыдным секретом, мерзким, мелким для Чернильного Демона чувством. Тогда бы Генри говорил с ним больше и по-отечески давал мудрые советы, которых Харви все равно не слушал.       Он смотрел в темное небо. Там блестели искры, цвета иных миров, навевая спокойные, как сны, фантазии: наверное, это были проделки старой прялки, ткущей прошлое, настоящее и будущее. Харви вдохнул тяжелый и колющий зимний воздух, не замечая, как ветер треплет волосы и царапает щеки. И он представлял, какой другой могла стать его жизнь, не сделай отец с ним ужасного, не случись всего того, что в итоге превратило его душу в уродливое, бесформенное нечто цвета чернил. Нет, травмы прошлого почти прошли: на них наложились новые, созданные не только из злости и ужаса, но и любви. Однако и они давали о себе знать. В виде голоса из пустоты, внезапных вспышек памяти и неописуемых, человеку неподвластных чувств. Будь то радость и обида на друзей или непрекращающее ощущение собственной никчёмности и феноменальной глупости. А может, позора. Позора за свою смерть, позора за то, что он размяк и впустил любовь в свое сердце.       «Битва не за горами! Пришло время выбирать, кто выживет и кто умрет!».       Наверное, все они мертвы, и в живых остались только две девушки, вокруг которых выросла, как сад, их команда. Одри и Фриск точно живы: первая выбралась из Хранилища, чтобы добраться до Фриск, вторая выжила на ясене и спустилась с него, чтобы встретить Одри. Подобная мысль успокаивала Харви, полосуя старые раны на сердце. И боль он почти не ощущал. На миг он закрыл глаза, сосредоточился, собирая нити своей разрозненной сущности в единую сеть, и, бросив все силы на этот бросок, направил её в направление, которого не существовало: в мир живых, не переставая верить, что Одри его слышит. Он летел за сетью, поднимаясь выше и выше, и показалось даже, будто среди космических огней раздалось эхо знакомого голоса: Одри пела, говорила, смеялась… Но до Фриск дотянуться он не мог: словно она находилась за кем-то выложенными крепостными стенами, или расстояние было столь огромным, а уровень Силы столь несопоставимо мал по сравнению с Силой Харви, что та была банально ему недоступна.       Харви проснулся. Песня, которую он почти узнал, затихла, и мальчик оказался в Месте Мертвых Огней. Его демоническое, замершее сердце ныло. «Порой мне кажется, что вся моя жизнь — это беготня по колесу, которое никогда не остановится. Я бегу за чем-то, но на деле это оно бежит за мной, а может, мы бежим за друг другом и не можем достать», — так однажды сказала ему Захарра. Случилось это после её прекрасной, трогательной песни в последний день, когда они в полной мере чувствовали себя в безопасности. Сказала она это после того, как Харви, поражённый её пением, спросил, что она чувствует теперь. Ведь он понимал эту песню, понимал, ведь знал, для кого Захарра пела — но того человека, увы, рядом не было. Теперь Харви ощутил смысл её слов на себе: он бежал за тем, кто бежал за ним, и эта игра началась с его рождения и не могла закончиться и после смерти.       — Эй, пацан! — мужчина, убеждавший всех, что встречал некого Старшего, продирался к нему, расталкивая людей. Харви прищурился, оценив ситуацию: этот был солдатом Василисы, возможно, одним из тех, что напали на ганзу, пока все спали. Его лицо Харви вспомнить не мог, и при том оно навевало туман, туман узнавания, в котором плавали воспоминания о прошлой жизни: Санкт-Эринбурге и рыцарстве. — Ты с ними, верно?       Харви сразу понял, что он имел ввиду. И кивнул.       — Видимо, я умер до того, как ты к ним присоединился, — сказал он. Подошел к юноше и, смущенно помявшись на месте, наконец протянул руку. Но взгляд он направлял не на Харви, а на Генри и остальных. — Дима.       — Харви. Значит, русский?       — Мой акцент говорит сам за себя.       Странно, в момент, когда в воздухе повисло его имя, Харви перестал чувствовать от него угрозу. Выглядел он пусть и внушительно, но в общем и целом — жалко. Как и все обитатели Места Мертвых Огней. Он не боялся его, как должен был бояться мужчину, не страшился, как обязан был страшиться любого, носящего черные доспехи и пытавшегося убить его сестру. Харви видел в нём Рыцаря, верно, того самого, который в некоторых блеклых воспоминаниях сражался с гигантами. Дима выглядел дружелюбно и никчемно, точно его окунули головой в унитаз, а после отхлестали плетью, как нагруженную старую лошадь. Одно его выделяло из всех собравшихся: он убеждал, будто знает больше остальных. И сейчас подошел к Харви, решив поговорить именно с ним.       — Так ты, значит, видел Старшего? — спросил Харви. — И кто он?       — Начнём издалека, — на миг он напомнил Тэмсин: в глазах у Димы также сверкнули два таинственных пламени, за которыми хранился ответ на не заданный, важный вопрос. — Я умер в плену у мертвецов. Судя по тому, что сказали мне тогдашние новички, вы с ганзой пришли и все там разгромили. Но сейчас не об этом… эм… — и снова он стушевал, спрятав руки в карманы и явно соображая, как продолжить свою речь. — В общем, я умер и оказался здесь, в мир снега и вечного Рождества. И здесь же, размышляя об ушедшей жизни, встретил мужчину, который спросил дорогу до этой самой ёлки, — он кивнул на дерево, возвышавшееся над обитателями Места Мертвых Огней, как древний обелиск. И внезапно улыбнулся, чуть не засмеялся, и эта веселость заразила и Харви. — Я стал рассказывать ему свою историю. Он просил остановиться то там, то сям, и я акцентировал внимание на всем, о чем бы он ни попросил. Он был отличным слушателем, этот человек. Внимательным, понимающим, увлеченным рассказом не меньше меня. Он слушал, несмотря на то, что его ждало очень важное дело. А после он заговорил о валькириях и большой битве, которая совсем не за горами.       Харви не заметил, как они сели на просыпанную снегом обледеневшую мостовую, не заметил, как рассказ чокнутого русского увлек его, поглотил и растворил в себе.       — «Нет никаких созвездий. Нет никаких валькирий, сплетенных из тонких серебряных нитей и спаянных космическим светом. Я не вижу их крыльев, не вижу копий, — говорил он. — Здесь тьма везде. Тьма в воздухе, тьма в снегу, тьма в этом сказочном, волшебном золотом свечении гирлянд! Тьма в твоих легких, в моем сердце, на кончике наших пальцев… я ощущаю её, как будто она это я. Она моя тень, поглощенная мною же. И валькирий не видать… И никто нас не вытащит, фигня все это. Нет спасения». Так я ему сказал. А он мне о созвездиях и надежде. О том, что пора готовиться к битве и о том, что валькирии нас всех спасут. Мы разошлись. И лишь спустя время, когда мой голос стал слышен другим, когда я научился находить остальных жителей этого гнилого места, я узнал, что зовут его здесь Старший, и я не единственный, кто видел его. И, увы, довольно давно. Месяц назад или типа того. В ночь, когда… ну… не знаю, как это вернее описать, но когда земля затряслась! — Дима поёжился. — Темная Пучина тогда закричала, и все мы плотью и кровью ощутили её ярость.       — Потому что тогда мы сделали то, что должны были, — голос Тэмсин прозвучал совсем рядом: её теплое дыхание дотронулось до его шеи, рука легла на плечо. Ток пробежал разрядами молний по венам Харви, заставив волосы встать дыбом, и он, не чувствуя льда под собой, перепуганно вскочил и обернулся. Дыхание участилось, сердце сонно бы вырваться из груди. Страх ослепил Харви, и он не заметил горя на лице Тэмсин.       Скрытая танцующими длинными тенями, подобным вороньим крыльям, она — неподвижная фигура в знакомом фиолетовом одеянии, с черной ленточкой на шее, которой он раньше не заметил, — смотрела на него, и Харви чудилось, что смотрит она глубже его нынешнего облика. В самую суть его поступков. Возможно, и в прошлое, и в будущее, окрашенные болью потери и неразделенных чувств.       — Старший имел в рукаве много козырей, — продолжила ведьма. — Он придумал множество планов на разные случаи, и один из них предполагал освобождение Темной Пучины из Хранилища. Это была мера предосторожности, причем, довольно слабая и имеющая последствия. Зная, что Темная Пучина воспользуется тобой и твоей сестрой, Харви, Старший с моей помощью проделал коридор, который сыграет ключевую роль в грядущей битве. Мы пытались в краткие сроки сделать все возможное, чтобы все шло так, как сейчас. Одного мы лишь не учли: какую форму возмездия выберет Темная Пучина.       Харви молчал. Он слушал, затаив дыхание. За спиной Тэмсин Генри рассказывал Тому о последних событиях, снова и снова признаваясь, как скучал, и Том, не видевший друзей также два долгих месяца, отвечал ему краткими ухмылками. И Тэмсин добавила виновато:       — Старший сделал ход конем, и ход этот дался высокой ценой. Почти вся ганза перебита. Одри проклята. Фриск под ударом. Они наша надежда, но такая хрупкая, что любой неверный шаг превратит её в осколки.       — Почему? — Харви начал догадываться, но правда, столь ужасная, никак не вязалась даже с его искаженными понятиями о морали. Возможно, потому что фигурами на шахматной доске оказались его любимые.       — Видишь ли, нам пришлось затащить Фриск сюда. Точнее, не так. Все к этому и вело, и Старший решил вынести из этого максимум пользы. Он поделился с ней нужными знаниями, рассказал чуть больше о нашем враге, но умолчал о главном — почему она не выдержала это испытание и оказалась в Месте Мертвых Огней. Да, парень, не смотри на меня вот так. Мы были вынуждены подвергнуть и её, и нас всех риску. Все для того, чтобы быстро вытащить её обратно, до момента, как Темная Пучина что-то поймёт. Каждый раз, когда душа отходит от тела, она ступает на особую тропу. Я называю её лисьей тропой, так как в моем мире лисы, умирая, уходят в царство мертвых своими собственными путями, и порой волшебные существа, такие как ведьмы, могут их увидеть. Но, чтобы все сработало, Фриск надо было вернуться: тогда бы, ожив, она имела связь с Местом Мертвых Огней и, если бы ей понадобилось вернуться сюда… она нашла бы дорогу и обратно. Но это ещё не всё. Теперь, когда дорога протоптана, гости могут придти с обеих сторон. И живые, и мертвые.       Повисла тишина. Ведьма, мальчик и мужчина смотрели друг на друга. Затем последний тихо ушел, решив не вмешиваться в дела членов ганзы. Харви пошевелил пальцами, которые сжимал в кулак так сильно, что рука полностью онемела. Вдох оказался вязким и густым, как янтарная смола. Он растекался по легким, сильнее стискивая когти страха на горле, ледяной кровью скапливаясь в желудке, там, где порой при мысли о жизни рождались бабочки. И живые, и мертвые, повторял Харви, всматриваясь в неподвижное лицо Тэмсин, живые, и мертвые: в ночь Йоля, когда умрет старое и родится новое, и все начнётся сначала, через мистический мост пройдут либо те, либо другие — и начнётся битва. Так все видел потерявший свои силы, некогда всемогущий Чернильный Демон, высший хищник в когда-то понятной пищевой цепочке. А потом Харви понял, что злится. Злость выжигала глаза и сдирала пылающую кожу, под которой бешеным пульсом билось чувство ещё страшнее.       — И что теперь? — смог выдавить он.       — Теперь Одри должна перезапустить Цикл. Ведь ты, как заботливый брат, отдал ей свой титул, — Тэмсин не сдержалась — улыбнулась. Печально и ласково. — Не знаю, как ты сделал это, не знаю, понимаешь ли это ты. Но отныне она Чернильный Демон. И за счет своей первоначальной сущности, и того, что ты подарил ей, её связь с Темной Пучиной крепнет с каждым днем. Подозреваю даже, в этом причина.       — Причина чего? — прорычал он, теряя терпение.       — Темная Пучина называла Одри своей дочерью, Харви, и я думаю, ты не станешь отрицать — так и есть. Одри не просто дитя машины. Она создана общими усилиями Джоуи и Темной Пучины, использовавшей для этого чернильную машину. Ты же… сложно тебя как либо охарактеризовать. Темная Пучина дала тебе шанс: после эксперимента Джоуи Дрю ты обрел новое тело, и здесь не последнюю роль сыграла она, ведь ей требовалась твоя душа. Она подарила тебе часть своих сил, соединила вас. До выхода из Цикла ты был как нарост на её теле. И теперь… пользуясь единой душой и общей кровью, в неком смысле одной чернильной природой и связью в Силе, ты отдал ей свое «демоническое». Иными словами, Одри теперь связана с бобиной, а не ты. Но и также связана с Темной Пучиной. Твоя тень — отныне её тень. Твои воспоминания — её воспоминания.       Она замолчала, давая Харви время переварить полученную информацию. Однако он понял все тотчас: и снова проглотил язык и забыл, как дышать. Выходило, он действительно сделал то, что сделал. А ещё выходило, что между мирами есть мост, и скоро грянет гром, и никто к этому не готов. Будь Одри и Фриск вооружены до зубов и способны мгновенно приспосабливаться к любым изменениям, они не будут готовы, ни мертвые, ни живые не будут.       — И Темная Пучина этим активно пользуется, — продолжила Тэмсин. — Она принимает твой облик, дабы пугать Одри во сне, проникает в твои воспоминания и деформирует их. Все для того, чтобы сломить Одри. И здесь… здесь она и обнаружила нашу ошибку. Прознав о том, что кто-то сбежал из Места Мертвых Огней, она бросилась вдогонку. Разум, окунувшийся в смерть, становится уязвимее, к тому же разум, попавший в место, созданное темной волей. Помимо того, что Темная Пучина желает завладеть телом Одри, она хочет вернуть Фриск сюда, таким образом доказав свою власть. И она знает, какого рода отношения связывают этих двоих. Темная Пучина не глупа. Она прекрасно ориентируется в самых темных и узких коридорах человеческих душ, ибо, как любая болезнь, проникает повсюду. Она сражает волю. Отравляет добро. Растаптывает надежду и любовь. Ты понимаешь, к чему я клоню?       — Темная Пучина хочет нанести Одри удар в самое сердце, — Харви было странно это произносить, но он произнёс, и узел на глотке затянулся туже. — Если она убьет Фриск, вероятно, Одри не сможет перезапустить: не потому что забудет или расхочет, а потому что её и без того поломанное сознание не выдержит. Тогда Темная Пучина убьет и Одри, и все кончится. Могу даже предположить, что, если все случится вот так, она прознает и о мосте, созданном тобой и Старшим, и тогда несдобровать нам всем.       — Девочки нанесут удар первыми, — сказала Тэмсин. — И мы им поможем.       Её слова набатным эхом резонировали в ушах, как звуковые волны, сталкивающиеся в полете. Он видел, как Тэмсин уходит, случайно или специально, в желании успокоить, коснувшись его руки. И слышал грохот, с которым весь его внутренний мир переворачивался, замерзая. Друзья говорили: Харви уловил имя Эллисон из уст Тома, разглядел, как тревожно вспыхнули глаза Гетти, когда Тэмсин вмешалась и пояснила, что Эллисон, Рэн и Захарра живы, но очень далеко от студии.       Сердце Харви можно было назвать мертвым. Оно не билось, не болело. Сердце демона будто и не существовало никогда. Рядом сидел тот же Дима, держа между губами длинную еловую иголку, и его высокая сгорбленная фигура в полумраке казалась Харви горой, с которой вода сточила верх. Оба не знали, куда себя деть. Генри куда-то делся, и это раздражало. На самого русского уже пару часов никто не обращал внимания и не верил в его встречу с самим Старшим. И оба думали о своем. В частности, Харви думал о том, что сказала ему Тэмсин.       О битве. О валькириях. О связи его, Темной Пучины и Одри. О том, что и ему, и ей, и Фриск грозит опасность. И Харви понимал: он вряд ли чем поможет. Никто не поможет, что бы ведьма ни говорила. Механизмы судьбы вращались с бешеной скоростью, с такой снег превращается в циркулярные пилы. Все уже совершенно. Новые тайны открыты, мотивы, секреты, о которых нужно было узнать, дабы время повернуло в нужное русло. В этой сложной системе отжившему свое Харви не было место: он пережил уже столько трансформаций, что давно остановился, как и обещал сестре, а теперь и вовсе лишился тела и своих демонических сил. Он перестал быть Чернильным Демоном, умер и остался таким, какой он сейчас — лоскут разума, отделенный от духа, который носил в себе другой человек.       Мог ли он повлияет на план Старшего и Тэмсин? Нет. А мог ли он в роковой час не дать себе совершить глупость и выпустить зло? Мог. Это он мог. Но опьянел от жажды мести и тупой веры, что только так и можно покончить с Темной Пучиной. Теперь друзья в Месте Мертвых Огней, Фриск на прицеле, а Одри дорога одна, и она ведет в неизвестность, из которой Харви её не вытащит.       Шум толпы звучал издалека. Они ушли довольно далеко.       — Не представляю, как я посмотрю в глаза Марку, — нарушил молчание Харви. — Марк — это мой друг. Но у него был ещё один друг, Стивен. И он умер. Я ему не помог.       Дима вздохнул, и его дыхание молочно-белым паром на миг повисло в воздухе, как туман, и растаяло.       — А я не знаю, как посмотрю в глаза жене. Я же типа предатель. Да ещё и мертвый. Впрочем, — он нахмурился, вспомнив о чем-то. — Когда я высказал Старшему все, что думаю о своем незавидном положении, в том числе и о моей новой, реалистической позиции касательно нашего беспросветного будущего, он посмеялся надо мной. Мы оба все просрали, но он не унывал, пока я уже повторно себе могилу рыл. Поэтому… пацан, не ной. Может, всем нам нужно быть как он. Быть сильнее своих сомнений.       Харви покачал головой.       — Он назвал тебе свое имя, не так ли? — Харви знал, что все так и было, как знал имя Старшего. Кровь не обманешь. Кровь почует, завоет — и укажет верный ответ. И когда Дима произнёс: «Джоуи», Харви лишь ухмыльнулся. — Это мой… отец. Хреновый, к слову. Я однажды даже сказал «Он мне не отец, я ему не сын», и это довольно справедливая оценка нашей с ним ситуации, но как иначе его называть — не знаю.       — Ты злишься на него?       Сейчас? Или всегда и по сей день? Уточни Дима, Харви все равно не нашел ответ. Он задумчиво вгляделся вдаль, зарылся в себе поглубже, да слова, простые, как «мама» и «папа» для младенца, ускользали от него. Они не подходили под то, что он чувствует. А вопрос звучал в корне не верно.       — Скорее нет, чем да. Я устал на него злиться. И смирился с тем, какой он и каким сделал меня. Но порой я вспоминаю о нём, к примеру, как сейчас, когда он всем нам нужен, как гребанный Санта Клаус, а его нет, и я хочу ему врезать, — затем, зарывшись руками в черные волосы и попытавшись согреть холодную кожу, перевел тему: — Это Зло нужно бояться. Без страха перед ней мы погибнем. Так я сказал незадолго до своей смерти. И умер, кстати, потому что избавился от страха. Сначала я корил себя за эту глупость. Но сейчас… Кажется, я понимаю, что страх не позволил бы мне сейчас быть здесь, не позволил бы никому из нас готовиться к грядущему.       — Ты это к чему?       — Не знаю. Возможно, предчувствую свою скорую смерть номер два. Или четыре, это как посмотреть, — Харви усмехнулся, думая своей шуткой развеселить собеседника, но тот задумался — он наверняка думал о жене и оставленной жизни. Или о Джоуи Дрю, разговор с которым, видно, сильно его поменял. Пар шел изо рта, слабый снег падал вокруг него, украшая волосы белыми, красивыми снежинками, а ресницы — блёстками. И Харви продолжил уже серьезней: — Моя добрая подруга, Захарра, однажды сказала мне «Порой мне кажется, что вся моя жизнь — это беготня в колесе, которое никогда не остановится». Теперь я вижу, что мы все в этом колесе.       Дима кивнул. Затем обернулся — и, похлопав Харви по спине, как бы прощая за что-то или призывая, встал. На прощание он улыбнулся, и он понял — верно, это их последняя встреча. Харви не успел толком проникнуться к Диме, но когда тот встал, грусть, знакомая ещё с детства, когда Харви прощался со старыми друзьями, сдавила грудь.       — Ты умный парень. Надеюсь, что по итогам ты останешься жив и скажешь своему бате что-нибудь такое, что наконец облегчит твою душу. А сейчас… сейчас к тебе кто-то идет, тот мужик, Генри Штейн. Поэтому мне пора. Счастливого Нового Года, Рождества и Йоля!       — Тебе того же.       И он ушел. На смену ему шел Генри: размеренным шагом, разглядывая то уходящего мужчину, то мальчишку, одиноко сидевшего вдали от людей.

***

      Генри Штейн всегда знал, что прошлое его настигнет, как и то, что будущее уничтожит все самое ему дорогое. Но он не думал, что будущее настанет так скоро, и оно окажется битвой между чернильной тьмой крохотными огоньками света. Сидя в Яме, в тюрьме для Разрушителей Цикла, он бы никогда не подумал, что возобновит дружбу с Чернильным Демоном и умрёт с ним в сражении, чтобы потом, находясь в мире мертвых, подготовиться к главному и самому большому сражению. А теперь, садясь рядом с Харви, он думал, хороший ли друг, если подозревает, сколько тварей поедает его разум и пытаются вернуть на скользкую дорожку, но боится выслушать и в то же время насильно пытается эту правду из него вытянуть.       Он взглянул на мальчика. Тот сидел молча, уставившись на сложенные в замок руки. Глаза и волосы, черты лица и цвет кожи — настоящий, породистый Дрю. И в то же время… абсолютно другой. Другой в своей отличной от остальных тьме. Генри давно понял, что все члены этой семьи так или иначе склонялись к мнению чертика на своем плече или были больны своими особенными, плохо понятными болезнями. Но даже на фоне отца, мамы, сестры и брата Харви был сам по себе. Возможно, тьмы в нём было больше. Возможно, сопротивляемости тьме — меньше. Зато точно знал другое: он, как и все Дрю до него, нуждался в принятии, понимании и безвозмездной, целительной доброте.       — Мы что-нибудь придумаем, — сказал Генри. — Никто больше не умрёт.       — Всё вы так говорите, — ответил Харви, не обратив внимания на его попытку помочь. — Но люди продолжают умирать.       — Теперь все иначе, — заспорил он. — Мы находимся в тылу врага. У нас есть преимущество. У наших соратников на стороне живых — оружие. Твоя сестра… да зачем много распинаться? Вы, Дрю, все как один феноменально живучи. Эта способность в Одри возведена в абсолют. Поэтому нет: она не погибнет. Она задаст всем жару.       Харви удалось улыбнуться. Как понравились слова Генри об их семейной живучести, как и то, что они сейчас сидели вдвоем, глядя на падающий снег. Было в этом нечто уютное, сказочное, то, чего не хватало Харви в детстве: никто из взрослых с ним вот так не сидел и не объяснял столь обычные вещи в столь необычной форме, анализируя не одного конкретного человека, а целую родословную.       — Впрочем, — продолжил Генри. — Я пришел к тебе не об Одри распинаться, а о тебе самом. Все о твоей сестре уже сказано, даже сверх того. Понимаешь, к чему я клоню, малец?       Харви кивнул. И вдруг понял, что всегда хотел этого разговора, что отказывался говорить с Генри по душам, не зная, как будут звучать эти слова, что он испытает, когда облегчит душу. Его охватывал страх каждый раз, когда он представлял свой позор. Но, оказывается, позориться перед семьей, перед любимым человеком и перед друзьями это одно. Другое — позориться перед лучшим другом, тем, с которым даже шутки про дерьмо звучат смешно.       — Говорить о своих чувствах важно, — только добавил Генри, возможно, решив, что с его стороны, стороны взрослого, сказать это обязательно нужно. — Мы, люди, существа социальные и эмоциональные, это наша природа. И твоя в том числе. Потому что ты не только демон, Харви. Ты ещё и человек.       — Ты говоришь прям как наши общие знакомые.       — Наши общие знакомые в силу своей юности, относительной или нет, склонны считать верной только одну точку зрения. Я же склонен считать верными все и в каждой сомневаться. Поэтому скажу так: ты и демон, и человек, но я не считаю это абсолютной правдой, как и не считаю, что человеческие законы при всей твоей человечности к тебе применимы. Ты… Давай проще — ты другой, — закончив, Генри сложил руки точно также, как и Харви, который во время его речи чуть не задремал. — Но я скажу то же, что и говорили все до меня, потому что это истина, независимая от возраста говорящего: тебя примут любым. Я приму. Ведь мы с тобой были одним целым. Наши судьбы связаны. А ещё ты мой друг. Прости меня, если был порой невнимателен к тебе.       — Напротив, — сказал Харви. — Ты был рядом. И когда сестра не могла быть рядом, и когда я самому себе был противен. И когда прошлое настигло меня. И я знаю, надеюсь — ведь я хочу поделиться с тобой своим секретом, как и много лет назад, — что ты поймёшь меня, и мы вместе посмеемся над этим недоразумением.       Он думал, что обрел покой, приняв свою сущность и помирившись с родными. Оказалось, это была лишь передышка: дальше его ждали новые трудности и потрясения, включая любовь, которая после превращения Харви в демона покинула его и обходила стороной, как безумного, настырного ухажера. И когда в нём вспыхнуло то, чего не должно было, то, чего он и сам с удовольствием избегал бы до конца жизни, он испугался — так боятся совсем-совсем юные парнишки, когда их, якобы самодостаточных, взрослых, уверенных, пронзает выкованной в пламени стрелой Купидона. На миг Харви вспомнил себя тогдашнего, и его окатило холодным потом: он хотел в ужасе отпрянуть от Генри, не говорить, снова спрятаться.       — Так глупо… — голос его сел. Шел белый, как свет, мягкий снег, и ветер больше не жег. — Это моя сестра должна была мяться, пугаться и скрывать свою сущность, ведь она лесбиянка. А у неё все так легко вышло… без лишних объяснений, — внимательно наблюдавший за ним Генри улыбнулся, не став говорить, что все было немного не так. Первоначально Одри боялась сказать ему, но только ему, ведь дорожила его мнением о себе, как собственным достоинством. Но в итоге Генри узнал. И он просто принял вещи такими, какие они есть, как здоровый взрослый человек.       — Давай, — слова мужчины просвистели, как пули. Он знал, что случилось с Харви. Не знал лишь, почему. — Я слушаю.       — Ты не делай поспешных выводов только, — он вспотел, и это было последним, что его тревожило. — Я не гей, я просто чересчур смущен, потому что даже любовь к девчонке для меня… слишком непривычно. А то если кто-то с трудом признается в своих влюбленностях, его сразу к гомосексуалам причисляют, будто только они могут бояться!       Генри смотрел на него. Так могла бы смотреть мама, настолько понимающими и добрыми выглядели его глаза.       — Ты влюбился, — тихо произнёс он. Его голос пел, как ветер в зеленых летних кронах, и тепло вдруг проросло в скованном льдом сердце. — И влюбился сильно. Демон полюбил… человека.       Харви вздохнул — и выдохнул, болезненно, медленно, опуская голову. Он кивнул, подтверждая его слова: да, влюбился. Как и говорила Темная Пучина все эти месяцы. Он влюбился, как идиот, не дружный с собственным умом, дурак, пытающийся поймать молнию в мешок. И при том с первого дня своей любви знающий итог, будто с самого рождения эта любовь шла к своей смерти. Теперь бежать некуда, только прыгать в кипящее озеро, к которому привел его Генри, и сгореть в парах — алых, как кровь, как если всех валентинов в мире отжать и процедить в чистую, ядовитую смесь. Почему, ну почему правду так сложно говорить, даже такую простую, почему Харви стыдно и хочется себя убить, дабы смыть позор.       Так ты хочешь узнать мерзкий секретик своего брата?       И тогда демон обезумевшим диким зверем бросился в облако ядовитой мглы, его рёв разодрал её.       ВОН ОТСЮДА!       А потом он впервые позволил себе помечтать. Представил невозможное, нереальное, то, что и вообразить сложно было: всего лишь ответное «Я люблю тебя» или вовсе — дружеский поцелуй в щеку, смачный, немного грубый от чувств и смазанный. О большем Харви помыслить не мог, иначе он бы обманывал себя, делал хуже в стократ. И вспомнил, вспомнил, как видел её в последний раз. Как обернулся на миг, поднял голову, пытаясь рассмотреть её получше…       — Да, — сказал Харви. — Но больше моей любви, думаю, была ненависть. Я ненавидел Одри. Потому что… — так странно было говорить… точно не он, а некто иной, а сам он безучастный, бесчувственный наблюдатель. — Потому что ей доставалось все, а мне ничего. Ей даже досталась девушка, в которую я влюбился. И потому я ненавижу Фриск, ведь я влюбился в неё. Вот и весь секрет, — едва последние слова сорвались с его уст, на языке загорчило, губы слиплись, как плавящийся клей, и сердце больно ударилось о грудную клетку. Так птицы бьются об окна. Наступила короткая тишина, поглощающая мысли и все то, что оба хотели друг другу сказать, но молчали. И Харви захотелось разреветься.       Он сказал это. Он сделал шаг на дорогу, с которой нет возврата. И легче не стало.       Он молчал о своем секрете с тех пор, как вернулся живым из-под особняка мертвых. Когда предал подруг, испугался, потерявший связь с происходящим — и просто бросился прочь, унося с собой и Одри, заточенную в его голове, и папку с чертежами. Чувство вины снедало его, второй разум бился, разрушая воспоминания и прокрадываясь в темнейшие закоулки души, врезаясь в стены Силы и срывая сплетенные из сухожилий цепи. А потом он вернул себе свой истинный облик, и что-то в нём в тот момент изменилось: должно быть, оторвавшись от Одри, он забрал с собой частички её.       И уже возвращаясь домой, потрепанные, окровавленные, но живые, друзья иначе воспринимали его, ведь изначальную свою цель достигли, и он иначе воспринимал их. Его взгляд застыл на Фриск, человеке, которого он предал, с которым не раз сражался и неизменно проигрывал — и вина, и радость от дней, прожитых малюткой Бенди, и ощущения, оставшиеся от сестры, слились в коктейль, который щекочущими теплыми ласками, играющими и во рту, и в груди, по-настоящему его испугал. И это чувство не прошло, оно не было влюбленностью. Оно продолжило расти. Оно росло каждый божий день, мучая Харви новыми вопросами и старыми, покрывшимися ржавчиной, ответами.       — Знаешь, каково это — любить и знать, что у тебя ничего не получится?       — Знаю, — кивнул Генри. — Пусть и забыл, так как это дела давно минувших дней. Но, Харви, я не понимаю, почему ты стыдился и боялся. Печалился — да. А остальное…       Харви поморщился.       — Я не хотел портить отношения с Одри. Ты, блин, только представь: да, чувак, влюбившийся в твою девушку — малолетка в теле уродливого демона, но, как ни крути, он ведь втюрился, и, более того, этот малолетний уродец никто иной, как твой брат. Это очень неловко даже осознавать. А Одри, это такой человек, который попытается все уладить, все обсудить и сделать комфортно каждому. Представь, если бы она стала со мной говорить об этом? Или просить поговорить с самой Фриск? Или, что хуже всего, попыталась пореже проявлять свои чувства при мне, чтобы я не ревновал?       Он представил, представил то, что может случиться, если все пойдёт так, как должно быть, и после всех испытаний Одри вдруг узнает о тайне брата, которую он так трепетно скрывал, и картины будущего захлестнули его, забиваясь в глотке ледяной водой. Он почувствовал себя таким жалким, слабым и беспомощным, точно его оставили голышом на морозе, раненого и испуганного, что он весь покрылся мурашками, представляя удивление на лице сестры, а потом и вопросы, вроде обычные, но все с подковыркой, все — двусмысленные, и смеющиеся, и серьезные, стальные.       Генри хотел сказать, что Харви не уродец, но, вспомнив, как он выглядел будучи живым, промолчал: даже если все не видели ничего плохого в его внешности, это не значит, что он был сказочным красавцем. Он был демоном с рогами, копытами, хвостом, широкой пугающей улыбкой.       — А от чего же тебе стыдно?       — Разве не должно? Это настоящее фиаско. Я знаю, мне ничего не светит, и я буду скрывать свои чувства. Но если они узнают… если Фриск узнает, разве она не будет смеяться?       Генри не знал ответа. Он знал, что Фриск сама по себе человек мягкий и чуткий, но также он отлично понимал, что именно такие люди могут перевести все в шутку, ненароком нанося самую сильную боль. Впрочем, после шутки она может поступить, как поступал Генри — по-взрослому и ответственно, то бишь, затеяв разговор по душам, и это вряд ли сделает Харви лучше. Сначала да, он ощутит облегчение, ведь тщательно охраняемый секрет перестанет тяжелить его душу. Но надолго облегчения не хватит, и он пожалеет о сказанном и застыдится. Поэтому, помолчав секунды две, он ответил так, как хотел бы, чтобы ему почаще отвечал родной отец:       — Если будет, я тебя защищу. Но не забывай сколько мы прошли вместе. Если кто-то узнает, все продолжат жить, как жили раньше. Если узнают Одри и Фриск, они не причинят тебе вреда. Напротив, появись кто решивший поглумиться — вся их ярость падет на твоего обидчика. И я к ним с удовольствием присоединюсь.       Затем он обнял замолчавшего Харви, позволив ему безвольно уронить голову на его грудь, ухом к сердцу, и продолжил:       — Но ты не забывай главного. Если любовь не подпитывать, она проходит. И когда пройдёт твоя любовь, ты откроешься для чего-то нового.       — А если это навсегда?       — Навсегда бывает раз в жизни, но нам кажется, что каждый из них — это навсегда. И снова повторю: если любовь не подпитывать, она быстро угаснет, — Генри понимал, что отчасти врет. Ведь он сам видел людей, способных невзаимно любить до конца своих дней: такая жалящая, убийственная любовь, не теплая и нежная, зато сравнимая с ядерным взрывом, порой бывает неискоренима. Но Генри надеялся и верил, что в силу обстоятельств данная любовь или, скорее, влюблённость, временна, и в будущем Харви, кем бы он ни стал, ждёт его истинная вторая половинка. А может, любовь ему даже не понадобится, и он сам станет себе и первой половинкой, и второй — цельным, в общем. — В любом случае, помни главное: любовь — это не плохо. То, что ты влюбился, значит лишь то, что у тебя есть сердце…       Харви молчал. Не существовало слов, описывающих его состояние сейчас, когда он слышал голос Генри вокруг себя и думал о девушке с ножом, которую внезапно полюбил — полюбил после того, как подставил, после того, как пытался убить её. Впрочем, само собой, не влюбиться было трудновато: эта дура имела обаяние, сражающее на повал, и владела, как казалось Харви, неповторимой способностью рассмешить даже в безвыходной ситуации. И если бы сейчас рядом была Захарра и она бы все о нём знала, он бы спросил у неё, как жила она с этим чувством долгие, долгие годы, и неужели она точно также ненавидела и любила своего брата, которому досталась нравящаяся ей девушка?       Иногда, глядя на них, Харви жаждал увидеть, как Одри косячит, как делает что-то не то, обижает Фриск и треплет ей нервы, но как бы ни старался, видел только гармонию, о которой не смели мечтать миллионы людей на Земле. Если между ними и происходили споры, то Харви знал — уже через пару минут они пойдут на уступки и помирятся. А ещё он знал, что по-настоящему, сильно, они никогда не поссорятся, и если и так… Какая разница? Это их дело. Харви лишний. Он был их первым попутчиком, первым врагом, первым соратником и другом, все зависело лишь от его формы. Во многом он был тем Солнцем, вокруг которого вертелись те две планетки. А может, он был их омелой. Харви размышлял, кто он для них, и знал только, что очень дорогой, действительно любимый человек, но какой именно — ответа также не было.       Он должен принять это чувство и вырвать из себя. Генри прав — когда он это сделает, ему удастся полюбить кого-то другого. Свободного, подходящего по возрасту, способного принять его даже в демоническом обличии.       — Спасибо, — произнёс Харви. — Спасибо…