***
Судя по мерзкому теплом запаху жизни, добыча была совсем недалеко. Это не заставляло сердце биться чаще и кровь приливать к коже, тем самым делая мышцы более легкими и ловкими, это не гнало вперед во весь опор, как голодную собаку — на запах крови. Вовсе нет. Он никуда не торопился, ни о чем не беспокоился, его не тревожили человеческие страсти. Он знал, что успеет, что окажется впереди вне зависимости от стараний преследуемых. Ледяной воин молча шествовал по узкому переулку, скрытому тенью. Не горело здесь ни единой лампы и все было в лестничных пролетах и нитях, с которых сползала сохнущая одежда, так что и простого лунного света фактически не проникало, и потому, встреть кто его, воин предстал бы едва видной голубой тенью, призраком. Его копье периодически дотрагивалось до кирпичной кладки ити деревянной досочки, приколоченной к железной тонкой решетке или до металлической лестницы, идущей прямо к наглухо закрытым окнам. Наконечник тихо звенел. Пряжки сапог звенели громче. Ледяные пустые глаза смотрели в пустоту. Он был близко. Ближе, чем остальные мертвецы, коих он чувствовал в то время что они не чувствовали его: так нельзя было услышать, что говорит тебе глыба замершего снега. И потому, с каждым шагам приближаясь к своей цели, он радовался той специфической радостью, свойственной иным — он не торжествовал в привычном понимании, зато понимал, что скоро он выполнит приказ, испортит то, ради чего Темный Господин вернул его к жизни. Он вышел, и свет далёких звёзд пал на его полупрозрачную лазурную кожу, прикосновение которой к оголенной коже предполагаемой жертвы могло даже убить. Сначала вдалеке показался силуэт знакомого дома, а потом ледяного воина ожидаемо окатило ревущей, пугающе активной толпой, словно стаями муравьев. Но воин не потерял своего ледяного спокойствия, своей выдержки: он продолжал идти, расталкивая потерянных непринужденными толчками, глядя вперед, словно всего на расстоянии пары шагов находилась его цель. Наконечник копья при этом не вступал в бой — не опускался, не рвал черную плоть, не искрился от холода. Ледяной клинок продолжал лежать в в ножнах, на которых навеки застыл замёрзший белый воздух. «Убей… убей… убей…».***
Желтый свет отскакивал от ножа, словно от серебристого зеркала, и темнота не казалась уже такой густой и тяжелой: в ней были бреши, и в них проникал огонь их душ, рассеянный с помощью прочного металла. Запах затхлости стоял такой сильный, что перебивал и запах гнили, впитавшийся в стены с тех пор, как особняк превратился в гнездо нечисти. Одри жмурилась, закрывала рукавом нос, но ни что не спасало — чем дольше они находились здесь, чем дальше уходили, тем сильнее становился и смрад, и приносимые им воспоминания. И пусть блуждающая во тьме девушка уже не боялась собственной памяти, как и того, что отныне эта память таила, она не могла отделаться от мысли, что твари все ещё где-то близко. А может, ещё ближе, скрываясь в их тенях, сама Темная Пучина, и она ждёт момента, чтобы напасть. Бобина где-то под ними, глубоко под землей… Возможно. Ведь, будь все так, Темная Пучина тоже об этом знала и уничтожила её, дабы никто не смог ей помешать. Подобные мысли и раньше посещали Одри, однако теперь, чувствуя, как в сумке звенят плотно прилегающие к друг другу Ключи, когда она прошла столько миль, она не осмеливалась представить, что будет делать, если её догадки окажутся не верными, если все это было зря. Нет. Она отказывалась думать об этом. — Смотри, — голос Фриск. Одри на ощупь дошла до неё, затем услышала скрип и увидела в сиянии своей души, как она ногой открывает ветхую дверь. — Это здесь? — она посветила внутрь, и Одри, надеясь, что все пока идет по плану, просунула голову: взгляду её предстала уходящая глубоко вниз лестница, судя по всему, железная, окружённая стенами, которые прямо сжимали её, словно консервную банку. Лестница, особенно покосившиеся перила и странный шум, похожий на хриплое дыхание сквозь маску, пробудили воспоминания, которые, казалось, тоже произошли в прошлой жизни: когда Одри была иной, когда мир вокруг был иным. Слюна стало вязкой, сердце екнуло — Одри сделала шаг вперед, и ей показалось, колено болит, сгибается. Да, она была здесь. Она определено здесь была. От волнения Одри забыла, как дышать, ибо её воспоминания заполнил момент, состоящий из боли и рвущихся, напряженных до предела нервов, когда она понимала, что может не вернуться, когда все шло против неё. Ничего он не знает, сказала себе Одри и начала спуск по крутой лестнице. «Гент» выскальзывал из её вспотевшей от напряжения ладони. Колено давало о себе знать при каждом шаге, и приходилось часто останавливаться. И в этих передышках Одри думала, правильно ли поступает, или пора поступить разумно, позвать друзей и пойти вместе с ними? Ведь там, внизу, её может ждать смерть. — Это здесь, — Одри услышала, как ломко прозвучали её слова, но ничего с этим не сделала. — Идём. Труб, по которым циркулировала радуга, больше не было. И вряд ли здесь был Шипахой, не было машины по перемещению душ в чернильных монстров, тем более — Уилсона во плоти. Данное помещение, верно, вряд ли кем-то использовалось, его заменили более просторным подвалом, где держали пленников и проводили эксперименты над ними, и прибор находился там же, в одной из подсобок. Поэтому, спускаясь, Одри повторяла про себя, что ничего страшного не случиться, что им предстоит пройти ещё долгий путь, прежде чем они найдут бобину. Вот только этот долгий путь оказывался самым коротким из всех, что прошла она раньше. И вскоре она оказалась там, где когда-то её путешествие могло закончиться. Едва сделав последний шаг и ступив на ровный пол, она оказалась на противоположной стороне лаборатории, за плотным пыльным стеклом, за которым угадывались неясные темные силуэты, похожие на наваленные друг на друга куски фанеры. Они остановились, немного оглядевшись, и Одри, подумав смутно, что разрушения настигли и это место, пошла дальше. Они остановились перед металлическими дверьми, открывавшимися тогда сами по себе, словно имели особую чувствительность, позволяющую им распознавать движения. Однако сейчас они застряли, как будто при открытии кто-то резко вырубил питание во всем крыле, и они оказались друг от друга на расстоянии пары сантиметров. Не сговариваясь, девушки взяли по арматуре и стали пытаться расширить проход. Одри долго пыхтела, напрягая каждую мышцу рук и затягиваясь зловонием, в котором смешались в невообразимый коктейль запахи гари, смерти и заброшенности, точно сам воздух осыпался песком, как старый труп. Стискивая зубы, потея, Одри тянула согнутый металлический прут в сторону, словно занималась этим каждым день, и ни за что не подумала бы, что когда-нибудь вернётся сюда и будет к этому месту тянуться. Туда, где Уилсон обещал превознести её. «Вместе, милая, мы можем создать оружие, которое заставит считаться с нами…». Одри сглотнула, отошла, а потом, не удержавшись на ногах, плюхнулась назад. Её окатило струей недавно неподвижного холодного воздуха, пот потек по её спине, а ладони затряслись вместе с покрасневшие запястьями. В горле пересохло, в глазах зарябило… И в звоне крови, бьющейся в ушах, в хриплом дыхании, Одри услышала другие слова, а в темноте приоткрытых век, разрезаемой тонкой полоской света — образ. Теперь ты, теперь ты, твердил он из потустороннего Места Мертвых Огней, теперь ты, Одри Дрю, и это твой долг… Голос брата вернул ясность сознания, его лицо, как пощечина, помогло придти в себя и открыть глаза. Когда она подняла голову, то поняла, что Фриск тоже больше не работает. Фактически лежит, ногами упираясь в последнюю ступеньку. Повисла тишина. Только вне поля зрения капали чернила. — Спать больше не хочется? — Одри нервно рассмеялась. Впрочем, могла ли Фриск сейчас хотеть спать? Они вернулись в место, где её пытали, и те пытки были хуже всего, что она когда либо испытывала. От одной мысли об этом Одри чувствовала, как холодеет кровь в жилах, и сердце наполняется ужасом и злостью: ей казался глупым и лишним этот вопрос, все эти мысли. — Наоборот, — мигом ответила Фриск, а потом, как это обычно и бывало, удивила её: — Вот сейчас… Ага… гррррррхххх… — она откинула голову назад, чуть не ударившись затылком, и наигранно захрапела. — Я тебя тресну, — Одри улыбнулась, также нервно, но ещё — весело, почти радостно. — Даже если от твоего удара у меня мозги из ушей вытекут, я встану и вернусь к тебе. Так что давай, попробуй. Конечно, Одри не стала бы бить её «гентом». Более того, ей самой импонировала возможность поспать подольше и никуда не идти, но, останься они ещё на день — другое, глубинное желание убило бы Одри своей мощью. Желание выполнить обещания и спасти друзей, убить Темную Пучину и наконец выбраться из чернильного мира раз и навсегда. Поэтому совсем скоро она встала и продолжила расширять проход, и когда Фриск присоединилась к ней, Одри на минуту представила, что все пока не так плохо, как может стать позже: и она не жаловалась, повторяя себе, что все будет хорошо. И, не заметив, как прошло время, то недолгое «хорошо» наступило — двери раздвинулись настолько, что девушки одна за другой прошли между ними и оказались в лаборатории Уилсона. Или, точнее, в помещение, которое когда-то ею было.***
Уилсон Арч был не из пугливых. На седьмой его день рождения папа, которого все привыкли считать святым человеком, отвел мальчика в гараж, дабы тот наконец стал мужиком — он был пьян, поэтому не понимал, что учить ребёнка машинному делу довольно глупо, и потому он не видел разницы между тем, чтобы показывать ему, как и что в капоте устроено, и тем, чтобы за каждый неправильный ответ — ведь правильного он не знал, — хлестать его ремнем. С тех пор Уилсон ничего не боялся. Он знал, что не боялись и его соратники, несмотря на то, сколько раз уже умерли и какую боль успели испытать. И жизнь, и смерть их научили не бояться. И потому Уилсон и все, кто шел подле него, не страшились и странных созвездий, и самого факта того, куда они идут и с кем могут столкнуться. О, нет, нет, напротив — в Уилсоне Арче горела ни с чем не сравнимая ярость, которая искала выхода с тех пор, как его папаша наконец двинул коней, а легендарное изобретение трижды проклятого Джоуи Дрю досталось ему. Вооруженный новым пистолетом и неизменным ножом для разделки, готовый разбить суке морду хоть голыми руками, он шел по густому сумраку особняка, и его не пугал ни проникающий сквозь щели призрачный лунный свет, ни скрип под ногами, ни тем более грохот, то и дело взрывающийся в абсолютной тишине. Артур шел рядом, за ним — Роуз, и он затылком чувствовал, как воздух вокруг неё вибрирует, шипит, трескается; разумом же Уилсон ощущал колебании, которых раньше никогда не ощущал. Должно быть, смерть даровала ему способность взглядывать туда, куда всю свою жизнь ступала сияющая. Она даровала ему каплю Серебра. От этой мысли Уилсон бы усмехнулся, не радуйся его мертвое, давно не бьющееся сердце, этому мигу. Мигу… до полуночи. Когда все решится. Во тьме, на сожженных руинах, спускаясь вниз, будто в ад, он знал, предчувствовал — они ближе к тем неведомым землям, где отсутствует все привычное и властвует Чернильная Королева. С таким ощущением автор дописывает последние главы, подумал он. Само собой, по дороге к концу убивая всех любимых читателями героев, и плохих, и хороших. Артур что-то сказал, но Уилсон его не расслышал. Пистолет в его руке был заряжен, чуть что — сразу выстрелит и щадить не станет, как не щадил раньше. Инга рассмеялась, спрыгнула откуда-то сверху — огромная мерзкая тварь, едва похожая на человека, с глазами, налитыми рубиновой кровью. Уилсон и на неё не обратил особого внимания. Нож в чехле, чехол на поясе — и им он пронзит живое сердце, чье бы на клинок не наскочило. Однако, конечно, он рассчитывал, это будет сердце Одри Дрю. Этой низкой, с милыми чертами лица и хищным нравом фурии, которая испортила ему жизнь на века вперед и которой он поклялся испортить жизнь в стократ сильнее, и не было для Уилсона подарка лучше, нежели чем эту самую жизнь долго мучать, пока не надоест, и просто потушить, как ничего не значащий огонек на конце спички. Он слишком долго играл с ней в кошки-мышки. Слишком долго гадил ей под дверь, как пес, и кусался, как тот же пес. Настало время для последнего аккорда. Настало время, считал он, растерзать её на куски. Сколько раз Уилсон пытался убить её? Один — где-то в этих стенах. Два — будучи Шипахоем. Три — став мертвецом и встретившись с ней в лабиринте. Четыре — в метро, когда они избили друг друга до крови, словно подтверждая ранг злейших врагов. Пять — снова здесь, но уже в катакомбах. Шесть — совсем недавно, решив перед тем, как разобраться с Дрю, поиздеваться над её осточертевшей подружкой. Что ж, седьмой раз будет особенным, как и само число: в их седьмую, последнюю встречу, он наконец её добьет, и Уилсон попробует на вкус этот воздух, в котором застынет дыхание дочери жадного ублюдка, и узнает мир, в котором никогда не будет Одри Дрю. — Она близко, — словно обращаясь лично к нему, сказала Роуз. — Я чувствую её. И, кажется, она прекрасно знает, что мы идем. — Но вряд ли знает, сколько нас, — сказал Уилсон. В ответ на его слова Артур только улыбнулся уголками губ: как и они все, он радовался, каким бы мягкотелым ни был. Радовался, ведь твари наконец в капкане, и из кровавой бойни выйдет лишь один победитель — и победитель известен заранее. Вообще-то, первоначально они не хотели убивать Одри: как-никак, им приказано доставить её в другой мир на допрос лично к существу, вернувшему их с того света, но планы изменились. Возможно, потому что каждый понимал: пока сволочь жива, охота будет длиться вечно. Возможно, потому что она успела достать всех одинаково. Но больше Уилсон и все остальные не собирались церемониться: каждый из них убьет Одри, убьет её напарницу, и они сдохнут, захлёбываясь в воплях и мольбах пощадить их. Он уже не мог дождаться, как закончит начатое. Не мог не думать, как долго и какими способами сделает им больно настолько, что они будут рады умереть. И вскоре мертвецы начали спуск вниз. В тот самый подвал.***
Тюрьма для Разрушителей Цикла пустовала, но все-таки они заглянули во все клетки и несколько раз перепроверили полки, на которых раньше лежали забранные у пленников вещи: на одной из них Одри надеялась найти бобину. Однако попытки были тщетны. Отец принёс ей бобину самолично, она её не находила, и точное местоположение артефакта оставалось загадкой. Была лишь ясная уверенность, что бобина находится в Городе Разбитых Мечт, ещё точнее — где-то под особняком. С чего она так решила, Одри никогда не задумывалась, ведь взяла за веру одну возможность нахождения такой важной вещи под самым носом врага. Она просто чувствовала. Ведь в убежище Джоуи Дрю ничего не было. В городе, которого нет, как и на всем пути милосердия также не было и намёка на бобину. Будь она в месте, о котором бы Одри не догадывалась или, напротив, там, где она могла бы находиться, просто подумать об этом было бы сложно, отец дал знак. Только он молчал, и Одри пришлось действовать наугад. Последним аргументом стало то, что если ты хочешь что-то спрятать — прячь на самом видном месте. Это в духе Джоуи и любых интриганов вроде него. Одолеваемая сомнениями, Одри и её спутница направились дальше, и в один момент стало настолько темно, что без желтого и красного света они бы шли точно слепые, ощупывая пространство вокруг себя и надеясь никуда не упасть. Лунный камень покачивался на шее, порой дотрагиваясь до груди, и его постоянность, как и холодок, исходящий от кулона, успокаивали нервы. Нервы успокаивало все считающее привычным, взятым из простой жизни, предшествующей поискам бобины. Она старалась не думать о том, следит ли за ними Темная Пучина — она наверняка следит, каждый лоскуток сумрака — это её глаза и уши, и потому она отлично осведомлена и о участившемся сердцебиение своей жертвы, и о её страшных мыслях, и о том, как она хватается за любую нормальность, лишь бы здесь и сейчас не сойти с ума. Одри надеялась… никогда больше не услышать голос Зла. С громким вздохом прекратилось и молчание. Одри обернулась на звук, ощущая, как дыхание Фриск щекочет кожу и заставляет волосы на виске покачиваться, как при слабом ветре. Она явно собиралась что-то сказать, и Одри готовилась услышать её: не важно, что она могла сказать, для Одри сейчас все звучало, как угроза и злое предзнаменование. И она заговорила. Вот только это был не голос Фриск. Это был другой, более густой, таящий в себе и темноту смерти, и ненависть, раздирающую плоть. Спи, засыпай… Пусть не снятся сны… Ангел мой, ждёт тебя дорога в Рай… В сады моей родной страны…Мурашки усыпали кожу, как снег, падая беспрерывной пеленой на не покрытые шапкой волосы. Сердце пропустило удар, а когда он пришел, ударило с такой силой, что Одри чуть не всхлипнула. Но, не подавая виду, она продолжала идти, идти, глядя себе под ноги, словно сильно провинилась перед Темной Пучиной, и воздух вокруг превратился в тягучее черное масло. Она следила. Она видела. Только между нами, Одри Дрю. Ни ты, ни твоя подружка не переживут этот день: я лично позабочусь о том, чтобы вы умерли самой страшной смертью, после которой о вас забудут и не станут искать. О вас забудут живые. О вас забудут даже мертвые. И останутся только ваши трупы, один из которых я с удовольствием примерю на себя! Одри забила мелкая дрожь, добравшаяся до губ и век, и она закрыла глаза, бессловесно шепча, вздрагивая от каждого придуманного её больным разумом шороха… а потом, оступившись, угодив ногой в глубокую лужу чего-то вязкого, уловив краем зрения, что это было — она с таким же неслышным, застрявшим в горле воплем проснулась, и, отпрянув, попятилась в страхе. Полночь уже наступила, и настало время умирать! В тот миг тьма рассосалась, и свет души выловил в пространстве лужу чернил, втянувшую в себя испачканную ногу Одри примерно выше щиколотки. И в шуме бешеного биения, похожего на панические удары в гонг, часто дышащая, не владеющая собой девушка расслышала: — Одри?.. Рука легла на плечо. Одри крупно вздрогнула, словно по ней промчался ток, и, судорожно вздохнув, произнесла, зная, как глупо теперь что либо таить: — Она снова говорила. — Тогда не обращай внимания, — Фриск подошла к ней, и в красном сиянии возникло её печальное лицо. В темноте, в которой они оказались, чудилось, что его черты заострились, обросли тенями, как будто вонзающимися в кожу. — Мы ведь прекрасно знаем, чего она хочет. Не давай ей желаемого. Одри бессильно уронила голову, ощутив, как лицом утыкается в тело Фриск и как её ладонь ложится на затылок, путаясь пальцами в волосах. Долгая, долгая дорога вела куда угодно, но не в рай, и шли они, неся на себе настоящий металл и продираясь сквозь сумрак, которому не было начала и конца. Одри боялась, что скоро решимость подведет её и иссякнет, как боялась, что рано или поздно Шепчущая заговорит с ними. И вот — заговорила. Заговорила, добив, сломав защиту, построенную Одри в попытках сохранять мужество: Они идут за вами… — Нам нужно двигаться, — выдавила Одри, поймав взгляд Фриск. Та кивнула, ничего не спрашивая, помогла перешагнуть лужу — и они пошли, почти побежали. Теперь Одри не могла избавиться от ощущения, что они наступают на пятки, учуяв запах, как длиннолапые охотничьи гончие, день и ночь без продажу преследующие свою добычу: она слышала за спиной их шаги, ощущала звон мыслей, окрашенных кровью и серебром. Слышала лай и знала — отступать некуда. Только идти вперед. Беги, прячься, дитя машины! Тебе все равно не скрыться!***
Пропасть была метров три в ширину, не меньше, но насколько глубоко простиралась, в какие глубины пролетала, ледяной воин не знал. Стоя у самого края, он глядел в уходящую вниз темноту, и его голубые прозрачные глаза не блеснули в сиянии звёзд, не выдали и намёка на страх. Его сверкающая ледяная кожа, словно скукожившаяся от старости и посиневшая от мертвого сна в снегу, также никак не изменилась — не натянулась, отвечая движениям мышц, не разгладилась от довольства. Копье, сжатое в руке, которая могла затушить огонь, лишь скользнув в него, едва слышно затрещало, превращая воздух вокруг в пар. Острые кривые когти заскрипели по ледяному древку. Земля в десятках метрах и во все стороны, куда ни взгляни, уже покрылась плотным слоем инея и льда, температура опустилась до минус тридцати, может, и сорока. Металл стал хрупким, чернила заледенели, руины, черные, скалящиеся, точно обломок меча, засеребрились. Воин думал. Думал и, кажется, немного злился. Так он простоял несколько секунд, а потом — прыгнул в пропасть.