Тройная доза красных чернил

      Дитя машины, потерявшееся во тьме…       Чернила капали с потолка. Неподвижный мрак густым туманом сдавливал лёгкие и прожигал кожу: было слишком холодно и слишком темно, от того почти страшно и больно, ведь, сколько не вглядывайся — ничего не увидишь. Спотыкаясь, порой царапая руки о неровные булыжники, наваленные по сторонам, застревая, как в терниях, в невидимых когтях — одеждой, зацепившейся за углы, осколки и кривые разрезы, — девушка по имени Одри Дрю шла, не зная куда. Лишь изредка вспыхивающий желтый огонь вселял надежду разглядеть хоть что-нибудь, одновременно даря и тревогу: ведь не одна она могла увидеть этот свет.       Куда ты идешь, милая? Ради чего идешь? Неужели ты думаешь, что цель — это то, что ты способен поменять, как перчатки? Что цель зависит от выбора, случившегося здесь и сейчас? Но ведь цель — это то, к чему ты идешь несмотря на свои другие мелкие желания…       Она слышала шепот голос Тёмной Пучины, словно он звучал совсем рядом — из собственных уст. Споткнулась, тихо выдохнула, испугавшись, и только. На самом деле она не боялась этого голоса, он мало её тревожил. От того для Одри не имело значения, будет ли Темная Пучина обещать скорую смерть, давить на чувство вины или пытаться убедить в бесполезности всего мероприятия и никчёмности Одри. Одри знала, что сейчас есть одна миссия, очень важная, и она её выполнит.       Когда Одри нашла Фриск, та сидела в луже крови и, склонив голову к плечу, смотрела в никуда. Как её не нашли, и не нашли ли точно, Одри оставалось гадать: видимо, ей удалось обмануть преследователей, рискнув всем — и потому девушка нашла её лишь спустя полтора часа блужданий, цепляясь за искры ярости, сохранявшие разум холодным и чистым. Никого на пути она не встретила. Никто не умер, не познал её справедливого гнева. Осталась живая, но уставшая, бледная напарница, которая, набегавшись, напрочь забыла о своем ранении.       Одри подбежала к ней, позволив себе забеспокоиться, перестать злиться — полностью отдаться страху и нежности, какие испытала при виде напарницы. Она склонилась над девушкой с ножом, положила руку на щеку и приподняла её голову, чтобы та могла взглянуть на неё. А ладонью, конечно же, потянулась к животу, из которого продолжала вяло течь липкая темно-алая кровь.       Фриск взглянула на неё. Она вздохнула, издав тихий звук, то ли смешок, то ли стон, попыталась убрать её руку, но пальцы скользили по твердой руке, не способные зацепиться. И в конце, сдавшись, произнесла:       — Нужно было сразу… а не… вот так. Извини. Давай-ка лучше я сама, ладно?       — Нет. Тише.       Одри не стала тратить времени на разговоры. Она сама была на грани своих возможностей. После исцеления собственного тела она бежала исключительно на силе воли: так бегут люди, которые до этого уже обежали половину города, так как нашлась цель куда важнее. Она чувствовала страшный голод, голова кружилась, мир порой накренился и темнел, точно некая сила утягивала Одри в глубокую черную реку, и двигалась она с трудом, поднимая тяжелые слабые конечности. Тем не менее, она отдала кусочек оставшихся сил, направила их в другое тело: и блеклые ростки Сила, спящие в девушке с ножом, потянулись навстречу, по зову Одри приказывая крови свертываться, а коже срастаться.       И в обеих случились изменения, какие происходят в цветах при умирании: их высушило, сделало ломкими и хрупкими, забрав часть настолько родного, как они сами. Одри доводилось выводить яд из организма Тома, залечивать собственные живот и руку, направлять тело Эллисон на исцеление после получения страшных ожогов, даже Захарре, несмотря на запреты брата, она немного да помогла. И только теперь Одри ощутила, какие последствия чудовищные: и для неё, и для исцеляемого. Едва она закончила, силы окончательно покинули Одри — и она, прикрыв глаза, упала рядом. Одри думала, сейчас она рухнет на холодную, неровную каменно-земляную поверхность, покрытую чернилами и пылью. И все-таки она очутилась сначала в паре сантиметрах над грязью, поддерживая чьей-то ладонью, затем — на коленях Фриск, чувствуя затылком её живот.       — Дура ты, Одри Дрю, — на выдохе сказала она, и голос её звучал чрезвычайно ласково. Одри не знала, как ответить: она запоздало понимала, что Фриск была права и стоило поберечь их силы, и теперь они, истощенные, валяются черт пойми где, пока где-то рядом бродят мертвецы, намеревающиеся их убить. И также поздно поняла, что девушка с ножом её вовсе не журит, а напротив — благодарит, попутно называя вещи своими именами: Одри дура, но дура любимая. Правда, это не сильно помогало делу. Им нужно собраться, быть сильными, вернуться за вещами, брошенными при погоне…       И произнесла тише, и теперь Одри услышала в её голосе вину:       — Спасибо.       Одри долго не могла собраться, дабы заговорить. Тяжелые веки сонливо смыкались, язык не слушался, точно он прилип к небу и теперь медленно сползал в горло, челюсти — как сломанные, не двигались. Тем не менее, и она вскоре заговорила.       — Это я должна извиняться, — ответила она на предыдущие её слова.       — Нет, — Фриск покачала головой. Но, призадумавшись, пошла на попятную: — Ты ведь по-другому не могла, я знаю. И я тоже — ну, в плане, дать им обнаружить не только себя, но и тебя. Поэтому… если хочешь, давай считать нас квитами.       Купол тишины накрыл их, запечатав любые звуки за плотными стенами темноты, сквозь которые не проникало ни шороха, ни звона чернильных капель. Одри закрыла глаза, окончательно обессилев, на миг забыв, что в кое-чем Темная Пучина права: выбранная цель важнее всего. И пусть она говорила это в контексте того, что Одри нужно перестать искать Фриск и продолжить путь без неё, Одри не могла не согласиться. Она пойдёт на все, чтобы не оставить напарницу в беде, но и никогда, ни за что на свете не отступит от задуманного.       Они знали, что лежать так вечно не могли. Не могли позволить себе пары лишних минут, ведь потеряли несопоставимо больше, и потому Одри лежала, наслаждаясь покоем, окружённая крепнущей тревогой и обидой на саму себя. Что она не может лежать так всегда, ощущая каждую ноющую мышцу и слабость, разливающуюся свинцом по венам. Встать, двигаться, идти, это сейчас важно: важнее собственного здоровья и желаний. И когда Фриск положила ладонь на её лоб и погладила, словно смахивая испарину, Одри поняла — она стала разгибаться, вспоминая, каково это, ровно стоять на ногах. Совсем скоро, сориентировавшись, они отправились назад, к брошенному проектору. По пути, ища силы в гневе и в надежде, Одри старалась вспомнить каждую страшную деталь, каждый ужасный день, когда-то помогавший двигаться дальше, все ближе к бобине и повторному заточению Темной Пучины. Только теперь и это не спасало: вновь и вновь Одри возвращалась в свое истощенное тело.       Темнота дышала холодом. Ветер из её груди пах гнилью и мерзким морозом, каким покрывается лицо умершего, становясь твердым, неподатливым, как холодная глина. Она ослепляла и оглушала, а чернила, замедляющие шаг, были подобны и рукам этой темноты, и заглатывающему пищу нутру. Слепые, глухие и слабые, девушки не замечали никаких изменений вокруг себя. Чем дальше они заходили, тем пустее и мрачнее становились их сердца: они почти не думали, они больше не искали причин идти дальше, они шли, чтобы просто идти. Это и сыграло с ними злую шутку. Они слишком поздно услышали, что вновь не одни, и потому страх захлестнул их, дезориентировал, и Одри, ощутив угрозу совсем близко, замерла, как вкопанная — окружённая темнотой и воздвигаемыми наспех огромными стенами, ужасно беззащитная и напуганная.       Голоса доносились совсем рядом. Вскоре появились, и пятна света от электрических фонариков, и громкие шаги — так передвигаются охотники, которые в лесу и есть главные хищники. От одной этой мысли мурашки расползлись по затылку, и Одри подавилась не родившимся воплем. Она не видела, что там с Фриск, но, будь она тогда не так сильно сосредоточена на новой угрозе, подумала, что девушка сейчас напугана в точности, как и она.       — Подкрепление уже в пути, — Одри безошибочно узнала голос Уилсона. — Через час особняк оцепят, ещё через пару минут к нам спустят, надеюсь, не меньше трех десятков солдат. Ещё вопросы?       — Да, — этот капризный и одновременно ледяной голос принадлежал женщине, которую Одри видела лишь единожды, в метро. Тогда она направляла на неё жуткого вида изогнутую палку и выкрикивала какие-то проклятия. Кажется, её звали Беллатрисой. — Не кажется ли тебе, Арч, что пистолет тебе не поможет? Мы уже как только не пытались пришить этих шавок, и стреляли по ним, и резали — живее всех живых, ещё и бегать способны! Может, в этот раз ты дашь мне? Одно заклятие — и они покойницы.       Свет заструился по стене, медленно высекая на камнях тени, одна из которых знакомо гордилась, точь-в-точь, как Уилсон Арч. Одри напряглась, и всеми фибрами души взмолилась, чтобы никто из них не завернул сюда и чтобы ни она, ни Фриск сейчас не издали ни звука, не шелохнулись, точно их здесь и нет: она так напряглась, что не заметила, как затряслись сложенные вместе руки и плечи, на которые будто взвалили груды железа. Ужас бился вместо сердца, пеленой застилал взор, панически рвался наружу — Одри знала об этом чувстве так много, что могла бы вечность подбирать описания и синонимы, рассказывающие об ужасе лучше самого его имени. И она испытывала именно его, этот всевозможный ужас, от одного лишь их разговора. Как они поделят добычу. И как убьют.       — Ты не забудь, что Инга наверняка где-то недалеко. Если она узнает, что мы укокошили обеих, она начнёт истерить: ей нужна свежая кровь живого человека, а мы только что убили её единственный шанс нормально поесть, — Уилсон явно насмехался над вампиршей.       Беллатриса пожала плечами.       — Так уж и быть! — она устало вздохнула, словно занудство Уилсона её утомляло. Но тут же приободрилась, представив нечто веселое, возбуждающее: — Я убью одну, а вторую свяжем, заберем у неё почти всю кровь и тоже убьем! Ты ведь терпеть не можешь чернильную, так? Вот её и оставим на потом. Инга жаловалась, что кровь у неё больно горькая, но какая нам разница, что там хочет эта больная? Она жрала — пусть жрет дальше!       Новая крупная дрожь сотрясла Одри: на сей раз такая, будто её уже искромсали иглами, выкачивая кровь.       Уилсон не произнёс ни слова. Никто бы никогда не прочел его мысли, даже те, кто это умел. Его разум был путанее самых сложных лабиринтов и в то же время проще, если не сказать, примитивнее большинства: и оба этих несовместимых качества скреплялись животной, побуждающей на самые разные хитрости, ненавистью. Такой ненавистью думают, дышат, грезят и живут — ею сжигают свое сердце, пока от тебя не остается лишь оболочки и огня, стремящегося выбраться на волю и наконец расправиться с тем, к кому направлена. И Уилсон Арч думал о том, как застрелит Беллатрису, едва та попытается убить своих жертв — и сам, никому не сообщая, медленно и со вкусом расправится с ними. Что Одри и Фриск ещё живы, он знал наверняка. Что он их достанет, он тоже знал, и потому не боясь воображал, как не просто выкачает их Одри всю кровь: он жестоко изобьет её ногами, после чего, успокоившись, свяжет её, прижав к холодной земле, и нанесет ей сотни маленьких ран, из которых час за часом будет утекать кровь, а на место ей, заливая жилы, заступать ледяные грязные чернила.       Наблюдая, как мертвецы проходят мимо, чуть не теряя сознание, Одри обожглась о что-то и вздрогнула. Оказывается, уже давно она держала «гент», свежая «рана» на котором ребристыми лезвиями впивалась в кожу. А когда обернулась, не надеясь, что их не найдут, что Уилсон ушел, просто, чтобы сделать хоть что-нибудь, увидела, как совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, проходил невидимый силуэт. С синими глазами и такой же синей, как будто созданной из плотного льда, рукой, в которой лежало копье. Оно змеей выползало из темноты и заползало в неё вновь, пока ни оно, ни воин ни исчезли. Но хуже были глаза, смотревшие прямо на неё.       Когда они вернулись к проектору, Одри ещё трясло. Она не могла говорить, однако знала, что говорить хочет, и хочет очень много. Не хватило бы слов описать чувства, захлестнувшие её: усталость, страх, истощение от использования Силой, все обрушилось на неё, притягивая к земле. Даже когда Фриск взгромоздила на себя проектор, она чуть не сказала: «Я так больше не могу». Зато она видела, как трясет девушку с ножом, как она лопочет себе под нос не то бессмысленные утешения, то ли молитву, как необычайно серо её лицо. Одри помогала ей собираться, однако у обеих все садилось из рук, и Одри чувствовала себя все паршивей и из-за своей неуклюжести, и из-за напрягающей молчаливости напарницы. Ей казалось, не только время утекает от них. Они сами уходят, задолго до своей физической смерти. И убивают их страх и неизвестность, ждущая за каждым поворотом.       Казалось, Фриск не видела, что делает: она взвалила на плечо сумку с проектором, как если бы она ничего не весила, стала рыться в остальных вещах, нашла Ключи и, чуть не притрагиваясь к ним, пыталась посильнее замотать во что-нибудь мягкое, надеясь сохранить их в целости и сохранности до самого конца. И она не услышала бы Одри, кричи она ей в ухо. Одри понимала это. И подозревала, что она слышит вместо неё. Слова Уилсона о подкреплении и количестве солдат, которые непременно спустятся к ним, о том, как они окружат руины… о том, что собираются сделать с ними обеими. Одри хотела по-настоящему утешить её, обнять, приласкать, накормив обещаниями, которые могут не сбыться, и не торопилась, пугаясь сделать хуже.       Значит, ей пора бежать и прятаться, потому что сегодня мы выходим на охоту… так ты говорила? Чернильная Королева презрительно насмехалась над Одри. Ах, драгоценная моя несмышленая дочь! Вы можете сколько угодно играть, но всегда найдется игрок покрупнее, и когда он покажет зубы, вы в страхе побежите прочь, ибо это заложено в вас природой: бежать от опасности, из тьмы, от тигра, спрятавшего в ночи, от непогоды.       Одри стиснула зубы. Рука сама собой собралась в кулак, который от напряжения захрустел, как гнущиеся ветви.       Мандраж… переутомление… тянущая боль в шрамах былых боев… Разве ты не видишь, как дрожишь, как согнулась твоя спина? Разве ты не чувствуешь ни пульсации в шее, ни жжения в груди? Как твое плечо? Зажило после нашей прошлой встречи? А ноги? Ходишь нормально?       Она оградилась от неё стенами плотнее самого сжатого горячего воздуха, желая остаться в тишине, стать глухой и одинокой: лишь бы Темная Пучина перестала резать сердце и огнём, похожим на тот, каким горят уши при простуде, опалять слух. Но она не уходила, расплетая чувства, стянутые в строгую косу, рассыпая по всему естеству Одри её обиды, страхи, усталость и нежелание жить. И даже так, растрепанная и осмеянная, она выдержала её натиск, взглянула на Фриск и, беря сумку с Ключами, сказала ровным, почти не дрожащим голосом:       — Вперед.       Они блуждали несколько часов и отлично знали, скоро эти часы превратятся в дни. И боялись, вслушиваясь в шорохи, вглядываясь в движения, которые могут оказаться чужими, чужеродными здесь. И злились, каждая по-своему. И ощущали эти эмоции как ненастоящие, более настоящими казались безумный страх, стыд и вина, но злоба отлично их маскировала. А еще придавала сил двигаться дальше. Одри прокручивала слова Темной Пучины, Фриск наверняка вспоминала момент погони, когда их гнали, будто собак, отстреливая и смеясь над ними, и обе понимали, как не смогли бы понять на их месте бесчисленное множество обитателей вселенной: их зажали в тисках, из которых они не выберутся по собственной воли — ведь помимо тьмы был и призрачный свет Места Мертвых Огней, и течение времени, неутомимо уходящего все дальше и дальше.       Совсем скоро они скрылись в новом неизведанном направлении, и их судьба стала прозрачной, как сумеречная дымка.       Когда в реальном мире наступило бы утро, девушки продолжали блуждать, и Одри видела воображаемый, слишком красный и персиково-оранжевый волшебный рассвет, слишком мягкие розовые тона неба и пушистые белые облака. Такой красоты не могла породить даже природа, она знала это и не могла смириться. Она скучала по восходам и заходам солнца, по плавным изменениям небосвода и вечному живому движению на его изменчивой поверхности. Она скучала по свету, продираясь сквозь мрак.       Чем дальше они уходили от дороги назад, тем тяжелее становились некогда лёгкие, как перья, Ключи: будто вместо одного железного там появилось ещё несколько, и каждый весил не меньше трех килограмм. Сапоги промокли, стали разваливаться, а может, это разваливалась Одри, шаг за шагом увязая в чернилах и спотыкаясь о прячущиеся на дне камни. Она предполагала, что это все-таки сапоги, стараясь не думать об истощении, голодном желудке и жажде. Она шла, вопреки обстоятельствам, шла быстро и надеялась пройти ещё много. Все, лишь бы приблизить нахождение бобины. Фриск шла впереди, потому что, будь она наоборот, в хвосте, не поспевала за напарницей — её поклажа была определенно тяжелее груза на плечах Одри, и Одри решила справедливо поставить её во главе их крохотной процессии. Пару раз она предлагала отдохнуть и обменяться ношей, но каждый раз Фриск отнекивалась, ссылаясь на то, что, пусть они физически равны по силе, Одри в бою куда полезнее: если придется драться, именно она будет их защищать. Одри считала наоборот. Если кто и сможет лучше их защитить, это Фриск и её нож.       Стали всходить на гору обрушившихся при пожаре обломков: проломив несколько этажей, дренажные трубы и бетон, в катакомбы рухнули помимо кусков пола и обугленных стен, шкаф и часть ступеней парадной лестницы, по которой скатывались сражающиеся в памятном бою. Взбираясь, вся истекая чернилами, которые тотчас каскадами полились со штанов, Одри вспоминала, как катилась по тем ступеням. Испытанное тогда вернулось: заболели локти и колени, ребра и бедра, а мышцу в шеи будто растянуло при резком, но не смертельно повороте. Она поднялась, осторожно прошлась по краю накрененного карниза, ступила на смятую и покрытую копотью балку, удерживающей потолок подвала. Задрала голову. В черном провале смутно угадывались очертания комнаты, высоко нависшем над ней раскрывшимся круглым зёвом. Одри предположила, это была одна из спален.       Спустились. Пошли дальше, осторожно ступая на плавающие в чернилах ящики, которые перематывались так, словно в них что-то было. Тишина пугала и завораживала.       Скоро они устали настолько, что едва волочились по редкой суше, а Одри чуть не потеряла равновесие — в тот момент, когда изнеможение сковало тело невидимыми стальными цепями, и девушка начала падать, Фриск развернулась и снова подхватила её, прилагая для этого все усилия. Тогда Одри не могла оценить её поступка и того, что она сделала это, успела, несмотря на тяжесть проектора, настолько устала. Она заговорила, Одри разобрала пару слов, вроде «…умница», «…сейчас», «…голодна?», «…привал», не более. Затем поцеловала в щеку, нежно, как будто Одри готовилась ко сну, тем самым придав немного сил. Этих сил хватило, чтобы чуток расслабиться, улыбнуться и сделать ещё двести шагов: теперь она была влекомой, и неяркий свет решимости вел их к месту предполагаемого лагеря. А лагерь они устроили на островке суши, мокром, влажном от грязи куске бетона, который однажды сюда упал да так и увяз, прилипнув к чернильному дну. К тому времени Одри не заметила ни этого, ни того, чем этот остров был примечателен.       Они поели, попили, Фриск заявила, что будет караулить, Одри же может поспать. Одри хотела возразить, в конце концов, ей было неприятно думать, что девушка может остаться один на один с предполагаемым противником, и она так упрямилась, что Фриск сдалась. Впрочем, она не сильно и настаивала, так, предложила, считая Одри настолько вымотанной. И пусть Одри почти не соображала и глядела в никуда, как парализованная, она не смогла бы заснуть. Не хотела и боялась.       Именно тогда послышались шаги, и Одри напряглась: едва заснувшая бдительность зазвенела, тревога взметнулась в ней, и Одри накрыла и себя, и только успевшую обернуться Фриск темным, фактически серым, как бетон, плащом. Все случилось так быстро, что Одри не успела сообразить — она сделала все на автомате, отдав себя страху со всеми потрохами, а сама уснув, сгорев, умерев раньше, чем того захотели бы убийцы. В тот момент она не рассчитала силы и ударилась подбородком о землю, а Фриск схватила так, что могло показаться, будто она намерена вырвать ей клок волос. В тот момент она не соображала, не могла даже предположить, кто пришел и зачем: она знала только два слова — шаги и опасность. А потом из темноты вышел, уверенно шагая в их сторону, Уилсон.       Его желтый глаз торжественно горел, на бледных тонких губах, приобретших мертвый синий оттенок и до этого безрадостных, появилась улыбка, стоило ему выйти и остановиться.       В одной руке лежал пистолет. В другой — заточенный нож. Это Одри увидела даже раньше выражения его лица.       Он огляделся, пошёл дальше. Ступил в чернила, но, убедившись, что здесь слишком глубоко, вышел обратно на берег и столь же уверенно пошагал по узкой линии суши, неустойчивой горе обломков, примыкающей к стене. Тихо, спокойно, не осторожно и не резко, так идут на прогулку, никуда не спеша. А ещё так двигается тот, кто ищет, знает, где искать, и уверен, что найдет: взгляд Уилсона воистину пылал, и яркий свет от его глаза отражался на острых гранях ножа, силу которого Одри ощутила в животе, к своих кишках, как будто Уилсон уже совершил задуманное — закончил убийство, длящееся столько месяцев. Затем он остановился в полуметре от их островка, и его взор пал на неподвижный холмик, который сливался с общей картиной широких подвальных помещений.       — Не думайте, что меня легко обмануть, — он наставил на них пистолет, но даже тогда девушки не шелохнулись. — Я слышал ваш запах. Я слышал ваши голоса и ваши движения. Теперь я знаю вас, пидорасок, так хорошо, что мог бы и с закрытыми глазами найти в толпе и зарезать.       Внизу шумело. Наверху тоже шумело, звук напоминал вой ветра в кронах и свист, с каким говорит человек без передних зубов. Вокруг плавали, тихо журча, чернила, уносимые потоком вглубь: в настоящую канализацию, где скопились все накопленные запасы трупного яда, экскрементов и химикатов. Там плавали разложившиеся, раздувшиеся тела убитых. Там каждого, и живого, и мертвого, ждала смерть. Мысли об этом причудливым образом успокаивали дрожащую Одри. Так обычные люди думают о звездах или о том же рассвете, дабы привести нервы в порядок своей непричастностью к происходящему на небе и неземной красотой тех процессов. И вдруг посреди этого кошмара действительно пришла секунда спокойствия: и в эту секунду Одри подумала, что побежит первая, влетит в поток и раскроит ему череп.       Она посмотрела на Фриск, надеясь так укрепить свою решимость. Но решимость рассыпалась, как песок, как только она разглядела в темноте её карие глаза — подумала, что бросится прямо под град пуль и на тысячи клинков, что сделает все, лишь бы Уилсон и приблизиться не смог… и в то же время подумала, что не может подвести всех, кто надеется на неё, и Фриск, которую бросит одну, если схлопотать пулю уже не в бедро, а в сердце или голову.       Уилсон вздохнул. Сказал, убирая пистолет, дуло его уткнулось вверх, магазин — к уху:       — Ладно, Дрю, давай на чистоту. Моей целью всегда была только ты. Сначала я хотел использовать тебя для свержения Чернильного Демона, убив для ритуала переселения душ. Потом просто убить тебя. Потом доставить к своему господину и убить. Теперь я хочу не только твоей смерти. Я хочу, чтобы ты молила меня не убивать, быть милосердным, чтобы ты, мерзкая шлюха, которая испоганила все мои планы, умирала мучительно и долго. Мне нужны твои страдания, ведь тогда ты познаешь мои собственные.       Он стал подходить, и вскоре Одри ощутила, как сквозь плащ проникает сияние глаза и гнилостное горячее дыхание. И обе перестали дышать и дрожать, замерев, как мертвые. Лязгнуло лезвие, и его конец повис в паре миллиметрах над ними.       — Помимо тебя я убью и твою ненаглядную. Я заставлю тебя смотреть, как она будет захлебываться кровью и оттирать свои внутренности от стен, пока я продолжу стрелять по ней, как в тире. Но, — Уилсон уставился на них, и воздух в груди Одри взбунтовался, забился в горле и в легких, раздирая их, как ежевичные колючки. Она видела, как Фриск подобрала нож с земли, наставила рукоятью себе на грудь и приготовилась проколоть плащ, угодив Уилсону в глотку. — Я могу дать ей фору времени, если ты сейчас выдуешь ко мне, и мы сразимся. Один на один. На кулаках или с оружием, мне без разницы. Ты ведь предлагала «покончить с этим»? С этим — с чем? Нашей враждой? Давай. Я только за. Если ты дашь мне себя убить, я никому не скажу о случившемся, и никто не будет знать, где искать. Если ты победишь, я вернусь с того света, сообщу о случившемся и мы пойдёт по следу. И тогда я не буду тебя убивать — вместо этого вас обеих сожрут Роуз, Инга и всё те, для кого человеческая плоть великолепный деликатес.       — А если я откажусь? — спросила Одри, понимая, что молчать больше нельзя: храбрость и трусость, необходимость и нежелание, могли бы раздавить Одри, промолчи она. Уилсон улыбнулся, услышав девушку совсем рядом — она лежала под ним, будто усыпленный перед разделкой теленок. Он опустил нож, скользящим, даже дразнящим движением отдаляя его от них.       — Я сообщу, где вы находитесь, и вы не успеете сбежать: мы сразу схватим вас и прикончим. Как видишь, хороших вариантов у тебя нет.       Взгляд Фриск говорил «Не соглашайся. В любом случае он навредит нам, и мы не доберёмся до цели». Одри знала, она права. Также, как и сама Одри в раздумьях, какой вариант выбрать и как обмануть выродка так, чтобы он сам ушел. Ведь если он уйдёт с миром, мертвецы, обладающие магией, не заподозрят, что что-то пошло не так. А если он будет молчать…       Выбирай… принять смерть, как героиня, или трусливо сбежать? Погибнуть, спасая любого человека, или выжить, отобрав пару драгоценных минут на её жизнь?       Он блефовал. Время есть всегда, даже если его немного. Но они устали, они нуждались в отдыхе и в месте, где никто их не найдет… где перестанут преследовать… На неё было снизошло озарение, безумная идея захватила мысли, неустойчивая, как любая переправа в чернильной реке. Темная Пучина может выдать. Ведь она уже открыла мертвецам и Рыцарям двери к Иггдрасилю… может, но не станет, так как Одри нужна ей живой. Она всем нужна живой до определенного момента. Как ритуальная жертва, коей она являлась всю жизнь. А потом… что ж. Потом и они, предсказанные валькирии, и Уилсон Арч, внезапно для всех погибли.

***

      Одри думала о всем и ни о чем, осматриваясь по сторонам и медленно переваривая информацию об увиденном, и постепенно до неё дошло нечто важное и интересное. Она несколько раз бросала взгляд на этот меч, не удивляясь ему, и лишь теперь спросила себя, как он здесь оказался. Затем, когда придумала этому объяснение, удивилась вновь. Удивляюсь долго и спустя секунд десять поняла причину удивления: меч вонзился в бетон, как в камень.       — Хочешь вытащить? — спросила Одри.       Фриск обернулась к ней. Посмотрела на клинок, усмехнулась, улыбнувшись, и сказала:       — Силенок не хватит. Да и… вроде как такие мечи вытаскивают самые достойные, а я не из таких.       Тело Уилсона, придавленное валуном, лежало рядом. С проломленной головой, напоминающее решето, то хорошо поработал другой нож. Тело было холодным, впрочем, тела всех мертвых были холодны, и без использования магии его время смерти определить было невозможно. Одри в спешке собирала вещи. Фриск — резала себя, окропляя кровью стены, пол и Уилсона. Она уже отрезала от одежды Одри рукав, предварительно облив его чернилами. Одри хотела порезать ладонь, чтобы оставить след, но девушка с ножом запретила, будто и лёгкое кровопускание могло убить её.       Фриск остановилась на краю. Взглянула на труп, потом на Одри — долго-долго, точно знала, о чем думала Одри, когда перед ней встал выбор и когда выбора не осталось. Казалось, она знает и о жертве, которую та была готова принести, и о том, как отказалась умирать, дабы остаться рядом. Одри, глядя на неё серьезными, наполненными усталостью и смирением глазами, надеялась увидеть это понимание в её взгляде. Но больше она хотела другого: чтобы они могли вечность стоять вот так. Молчать. Смотреть.       — Они ведь будут выяснять, что здесь случилось, — сказала Фриск. — И будут искать новые доказательства нашей смерти, ведь в то, что Уилсон расправился с нами, поверить довольно сложно.       — А ещё Уилсон, едва воскреснув, попытается с ними связаться, — подсказала Одри. — И все расскажет: как мы убили его, не дав даже выстрелить.       Фриск кивнула. Уже тогда Одри обязана была что-то заподозрить, ведь это она придумала инсценировать смерть, чтобы либо на некоторое время отвлечь мертвецов, либо полностью сбить их со следа. Она должна была предсказать, что Фриск подойдет к этой идее со всей отдачей, ведь если существует хоть мизерный шанс победить в схватке с ними — она им воспользуется. Пребывая в глубокой задумчивости, девушка подошла к трупу, заглянула в его затуманенные глаза. Тень пролегла на её лице. На миг она засомневалась. Потом подняла взгляд на Одри, наблюдавшую за ней, и в её взгляде поменялось всё. Настрой. Сомнения пропали, появилась осмысленность.       — Тогда пусть не воскресает, пока ему не помогут, — с этими словами Фриск выхватила из чехла нож и резко всадила ему в голову: отвратительно хрустнув, череп раскололся, и лезвие погрузилось в мозг, как в масло. Подобная картина вызвала у Одри, привыкшей к виду разного рода жести, неожиданную тошноту, но она выдержала, напомнив себе, где находится — и мрачно порадовалась, что такая сцена вызвала у неё всего лишь рвотный рефлекс. Теперь лезвие красивого ножа торчало из лысой усыпанной синяками и гематомам головы мертвеца, и выдергивая из черепа, как из паутины, тонкую струйку черной крови.       Но рано или поздно он вернётся. Одри понимала это лучше всех, кому довелось встретиться с Уилсоном Арчем. И потому, обойдя его тело, как притворившуюся дохлой гадюку, она подошла к Фриск и стала ждать, что та будет делать дальше.       Она встала. Не забрав нож.       — Они будут считать, что этот удар стал последним. Однако Уилсон успел отомстить нам.       Секунду Одри безуспешно соображала, что та имела ввиду, ожидала приказаний, идей, действий. Но Фриск стояла, не забирая нож, молча, в тяжелом темном настроении, которое Одри распознала только сейчас, когда она склонила голову и уставилась на рукоять верного оружия.       — Ты… ты не возьмешь нож? — проронила она, не веря сказанному, не веря в утвердительный ответ. Однако девушка медленно, осторожно кивнула, точно ещё сомневалась, и в груди Одри стало тесно от необъяснимого чувства. А когда она взглянула на Одри, сомнения снова исчезли, и на сей раз навсегда. Они смотрели, смотрели, утопая во взглядах друг друга, словно желали и утопиться, и спастись вместе: так смотрят те, кому уже нечего терять. Только один этого ещё не понял, зато второй смирился с обстоятельствами, с судьбой и неисполнимыми желаниями. — Но ведь… Фриск, это же подарок твоего друга, напоминание о семье… часть тебя… Как ты будешь без своего ножа?       Фриск тронула её забота. Она выдавила искреннюю маленькую улыбку и сказала, надеясь звучать ласково, как того и хотела:       — Они не поверят в нашу смерть, если мы взаправду не отдадим часть наших жизней. Он останется здесь, мы пойдём дальше, и если ради этого придется лишиться его, я готова принести его в жертву. Тем более, если все получится… если мы выживем сейчас, выживем после и перезапустим Цикл… он вернётся ко мне, наверное. Если же нет, то какая разница? Это всего лишь нож.       — Ты готова пойти на это?       Одри побледнела. Она не верила своим ушам, не доверяла разуму, надеясь проснуться или рассеять морок и узнать, что услышанное оказалось галлюцинацией. Но галлюцинации не реальны, а здесь Одри видела печаль в глазах возлюбленной, её усталость, прикрытую решимостью, её горе, пришедшее с принятием неизбежного, и прозрачное примирение со всем происходящим, с нерушимыми законами бытия. За все требуется плата, ложь должна быть неотличима от правды, она любит свой нож — и если предстоит метафорически умереть, придется его лишиться. Сердце завыло, истекло кровью, и жалость и ужас захлестнули Одри.       — Ты и есть настоящая дура, — она знала, что звучит жалко. И все-таки это было правдой — Фриск дура, каких поискать, ведь готова ради правдоподобно легенды лишиться столь родного, как нож, с которым она прошла тысячи боев. Нож, подаривший владелице её прозвище.       — И поэтому я считаю, отдать его сущий пустяк, — девушка подавила слезы и всхлип, выпрямилась и сказала слишком бодро, чтобы Одри ей поверила: — В нашем случае честных выбором почти не бывает. Думаю, сейчас нам повезло.       «Точно дура», — подумала Одри. Она крепче сжала рукоять «гента» и целое мгновение, тянущееся, как густой янтарь, она боялась выпустить его из рук и потерять навсегда: так прижимают к себе драгоценные сокровища, будь то платье, подаренное отцом, или кулон, подаренный любимой. Ведь «гент» был той самой вещью, которую Одри спасет из пожара и чана с кислотой, подберет, схлопотав стрелу в спину, или пронесет через весь мир. Она верила, подобные чувства, умноженные на бесконечность, испытывала Фриск к своему клинку, и когда Одри смотрела на неё, она была готова обнять «гент» и обещать, что никогда ни за что не отдаст. Но ей ничего подобного не предлагали. Это был выбор Фриск, и она не стала бы принуждать к нему Одри. Одри, лишь сейчас понявшую, сколько много значит для неё сто раз поломанный и смятый кусок металла, которым она сражалась, спасая свою жизнь и жизни друзей.       Фриск подняла пистолет, проверила магазин. Одри взяла бы его, да знала — заподозрят. Она думала, Фриск думает о том же самом, а оказалось, все иначе. Когда Одри все поняла, то вздохнула.       — Если ты хочешь приукрасить историю? Лучше просто вытащи пули. Стрелять я в тебя не буду. Не хочу создавать шум, да и…       — Шум нам как раз нужен, — ответила она. — И следы стрельбы — брызги крови конкретной формы, пулевые отверстия на поверхностях, пустые гильзы. В то, что Уилсон умер в ожесточенном бою, они поверят. В то, что бой этот был быстрым и в течении него Уилсон ни разу не выстрелил, они не поверят. Так что давай, — с этими словами Фриск, словно предлагая сыграть в веселую игру, вручила Одри пистолет, и та побледнела пуще прежнего — её даже забило током при мысли стрелять по ней. — Давай, Од. Ради всех, кто уже не с нами, помнишь? Мы должны выжить. Произведи пару выстрелов — в плечо, в ребро и можно ещё в спину. Ходить смогу, залатать сумеем — без твоей Силы, разумеется, — выживу, в этом не сомневайся. В прошлый раз Уилсон сделал восемь выстрелов в упор, и это после порядка пары десятков ударов, в ходе которых мне переломали все кости, вот я и вырубилась. Сейчас этого не будет.       В начале Одри решила, будто Фриск говорит на другом языке. Затем подумала, что все это одна огромная шутка — жестокая шутка мира, где, чтобы выжить и спасти кого-то любимого, нужно сделать пару выстрелов в этого самого человека и инсценировать свою гибель. На совсем ином уровне, где все лежало на своих местах и являлось понятным, простым, как значения первых сказанных слов, просьба являлась неотъемлемой частью плана, последствием её решений и, главное, решением самой Фриск, которой, как ей самой казалось, вовсе не в тягость напичкать себя свинцом. Там всегда требовались жертвы, и жертвы исправно приносились. И вдруг снова наступило спокойствие: чистый белый разум, не отягощенный любовью, моральными дилеммами и презрению к выбору, как явлению, уже смирялся. Одри перестала чувствовать, сопротивляться. Она просто взяла пистолет, просто подождала, когда Фриск отойдет, и просто прицелилась.       Но не стреляла. Палец на спусковой крючке не слушался, рука дрожала. Одно дело стрелять во врага, другое — вот в неё, даже отлично зная, что все это лишь спектакль двух актеров. Одри клялась больше никогда не делать ей больно, беречь и нежно-нежно любить: она прикрыла её собой, вылечила, была готова убиться ради неё, а теперь должна пристрелить её, дабы создать кровавую иллюзию, которая возможно даст им несколько часов на поиски бобины. На что она идет? Как она пришла сюда, в отрезок времени, где ей нужно навредить кому-то столь родному?       — Одри, — Фриск обернулась, немного удивленная, почему девушка медлит. Обернувшись, она показала и свои слезы, и испугавшую Одри отрешенность, которую она тщательно скрывала под ложной уверенностью. — Я понимаю, выборы — всегда сложно. Но вот он, выбор, и от него отвернуться нельзя. Не в плане, что ты обязана стрелять в меня… нет, не обязана. Но если это сделаю я, они поймут. Пожалуйста, Од. Я без тебя не справлюсь…       Её слова сработали, как рука, снявшая предохранитель. Фриск не видела, как широко распахнулись её глаза, как они заблестели, словно стеклянные, как перестало дрожать налившееся тяжестью запястье. Она тяжело вздохнула, посмотрела на Одри так, словно извинялась за это, и Одри захотела её возненавидеть, увидеть ситуацию под кривым, неверным углом: Фриск не считается с её чувствами и потому снова и снова чем-то жертвует, а теперь просит Одри сделать безумное и наверняка бесполезное — пару выстрелов, которые не лишат жизни никого из них, но у Одри вырвут куски сердца, сломают в ней что-то, заставив смотреть и делать. Вот только… Это было совсем не так.       Они поверят, услышав выстрелы и увидев часть их последствий. Это важно, ведь без доказательств мертвые продолжат охоту, и Одри ни за что не доберётся до бобины. Одри изменилась больше, чем рассчитывала: она без капли жалости убивала людей и потерянных, смотрела на выпущенные кишки и размазанные мозги, этим самым драгоценным «гентом» она до смерти забила десятки врагом, этими руками держала меч, которым превратила Роуз-В-Шляпе в бесформенный фарш. Она перестала быть наивной, доброй и глупой собой из прошлого. Она была той Одри, которую просят, потому что надеются и опираются на неё, когда сами справиться не могут. Даже если это просьба означает застрелить просившего, Одри должна её исполнить. Иначе кто, если не она? Никто. В этом и заключаются ответственность и любовь. Одно может нам не нравиться, другое казаться не тем, чем являлось. Но без первого второе не возможно.       Одри опустила пистолет. Но едва Фриск разочарованно вздохнула, подошла к мечу, застрявшему в камне, размахнулась «гентом» — и тот со свистом полетел на режущую сторону заржавевшего лезвия. Все случилось быстрее, нежели представляла себе Одри, когда с безжизненным, исполненным страданием лицом била меч, вгоняя его металл в металл любимой трубы, пока он наконец не треснул, и швы раскололись и треснули.       Фриск наблюдала за ней. Одри чувствовала её взгляд, переместившийся с выпрямленной спины на разбитый «гент» в ладони, с него — на осколки. Зато она не видела, как часто дышит Одри, сдерживая слезы и пронзительный, сдавливающий горло крик. Не видела, как смотрела на собственные действия Одри, раскидывая обломки по бетону, бросая часть в вяло текущую реку, порой закидывая их в созданные в ходе столкновений плотины из мусора, чтобы мертвые, подумали, будто одна из них, владеющая «гентом», рухнула в чернила. Одри даже хотела отодрать клок волос, пройти по переправе и небрежно привязать их к торчащей недалеко проволоке — пусть думают, что она яростно сражалась за жизнь, барахтаясь, ранясь и все равно проиграв.       По правде сказать, причиной столь радикальных действий было не только стремление сыграть свою роль, пойти ва-банк. В первую очередь Одри хотела справедливости. Справедливостью в её понимании было лишить себя оружия, ведь если одна добровольно отдала свое оружие — честно будет поступить также. Пусть никто её не просил и может даже начать себя винить в случившемся.       — Если ты без ножа, я без трубы, — произнесла она. Фриск не ответила. Ответ был ни к чему, да и ясно, как день, стала простая истина: Фриск оцепенела, забыла, как говорить, и мало соображала. Она смотрела на уничтоженный «гент», который Одри любила, как живого человека, на Одри, только что принесшую ответную жертву, и не знала, что ей теперь делать, винить себя, злиться на судьбу или тихо, грустно радоваться, ведь этот жест значил очень многое. Одри читала её мысли и чувства, ведь испытывала то же самое.       Рука, держащая пистолет, поднялась.       — Прости меня, — попросила девушка, с болью глядя на Фриск. А та вдруг расслабилась и с любовью сказала:       — Тебе не за что извиняться.       Ради тех, кто уже не с нами. Ради тебя, милый брат. Ради тебя, мой лучший друг. И ради нас обеих, нашего спасения, вероятного будущего без горя и слез. И Одри выстрелила. Первый раз она просто вздрогнула, чуть не разбив зубы друг о друга. Во второй издала нечленораздельный звук между стоном и воплем, поглотивший рёв разрываемой пули. В третий раз она рыдала.