Тройная доза красных чернил

      Совсем недалеко пролегал спуск, ведущий в самую огромную водопроводную трубу, какую ей доводилось видеть: до этого вялые густые чернила смешивались с водой, разжижались и неостановимым быстрым потоком бежали вперед, на своих маслянисто-черных волнах неся пятна плесени, мусор и вкрапления сажи. Темнота и мерзкий тяжелый воздух, пропахший гнилью, зловонием отравлял мозг, и чем дальше две маленькие души забредали, тем сложнее им становилось думать и дышать. Но совсем скоро, когда силы окончательно иссякли, они дошли до края трубы, и девушка, идущая позади, вышла к пропасти и заглянула вниз. Её напарница, перевязанная и заштопанная, как старая плюшевая игрушка, чуть нагнулась, надеясь разглядеть что-нибудь в беспросветном, поглощающем жизнь мраке. Казалось, движение на самом дне, ни что иное, как смерть, требовательно раскрывающая и законов смыкающая пасть. Первая — черноволосая, с золотыми, как цветочная пыльца, глазами, и с осколком стекла вместо оружия, — не позволила второй сделать не осторожный шаг, мягко оттолкнув её. Она почему-то подумала, что это правда: там их ждёт верная гибель.       Они стали медленно спускаться по скользкой, заржавевшей от времени железной раздвижной лестнице. И с каждым шагом вниз, когда ноги предательски скользили на перекладинах, а под руками точно скапливалась слизь, тело трясло, кожу покрывали мурашки. Было холодно, особенно горело от мороза голое плечо, покрывшееся мурашками. Одри спускалась первой, Фриск за ней, и хотя обе знали, что верно было бы поменяться местами, но Одри настояла, что будет первой и если что — поймает напарницу. Кто поймает её саму в случае падения Одри не стала объяснять: меньше всего её тогда беспокоило, что она упадёт прямиком в чернильный омут, разобьется и утонет. Рядом гремел, как гром, водопад, капли чернил льдом обжигали лицо и струями лились по волосам, головокружение усиливалось: запах, лишающий рассудка, становился явнее и глубже, точно там, на дне или в коридорах, прилегающих в канализации, находился его источник. Одри знала, она долго не продержится. Но она держалась.       А когда они спустились и вошли в круглый темный тоннель, Одри бросила вниз на берег лоскуток оторванной от края рубашки ткани, предварительно перемазанной в чернилах, как в крови. Это было последнее, что она решила оставить мертвецам в напоминание о себе. После чего, помогая Фриск идти, направилась в ещё больший мрак, в котором едва блистал, разбрызгивая кривые непостоянные лучи, свет души. Они прошли так около получаса, а когда ноги сами собой раздвинулись в разные стороны, и Одри, потеряв равновесие, грохнулась на колени, стало ясно, что им нужен привал. Она легла на сухом камне, выпирающие из стены, точно неудачно вставленный сток, и решетка под ней впилась в спину. И уставилась в потолок, над которым шумно текли чернила. Теперь вместо желтой души поразительно ярко и мягко горела красная. Фриск резво достала наружу последние бутылки воды, после чего одну спрятала, а из второй во флягу перелила всего четверть, дала им обеим помыть руки и села подле Одри, неуклюже приземлившись в самую лужу.       Без «гента» было непривычно легко, словно её лишили части спины и обеих рук. Одри не могла пошевелиться, и все же без «гента» она не находила себе места и периодически тяжело перекатывалась с боку на бок, думая, что трубу нужно все же выровнять и сменить ему батарею. Все прямо чесалось от желания заняться им, как грудь сдавливает, когда ритуал каждый день курить резко чем-то прерывается, и привычку нечем подпитывать. Постепенно недовольство, желание росли, превращаясь в энергию, которую также некуда выплеснуть — забота о верном оружии была такой обыденной и частой, что Одри физически не могла без ощущения «гента» под пальцами или его тяжести на спине. Без ножа, думала Одри, глядя на возлюбленную, Фриск чувствовала себя также — ей будто выдернули кусок бедра, на котором висел пустующий чехол, и отрезали руку от запястья, и теперь она то гладит этот чехол, то достаёт из кармашек тряпицу, теребит её и снова прячет. Прямо до слез… Они обе хотели занять чем-то умы, но у них не осталось ничего. Они были одинокими, нищими и потерянными, как истинные обитатели чернильного мира.       Ещё через время они продолжили путь, и Одри поняла, откуда шел запах, более того: она вспомнила, что здесь они уже проходили. Целые века назад, когда их команда ещё была жива, когда на повестке дня стояла кажущаяся отныне пустяковой миссия вернуть Харви человеческий облик. Они спустились в канализацию и нашли там выброшенные тела. Теперь, шлепав по воде в перемешку с чернилами и слизью, они бродили вдоль едва ли похожих на людей, раздутых кочек, которые при детальном рассмотрении могли напомнить жирных разложившихся жаб. Они шли так долго-долго, дыша смрадом смерти, и где-то на полпути Одри вырвало. И все-таки, она не остановилась, и когда бескрайнее черное озеро, наполненное трупами, кончилось, они вдруг обнаружили подъем вверх.       «Зато мы ушли от преследования. Здесь нас точно никто не найдет», — постаралась успокоить себя Одри, и ком встал в горле. В безопасности ли они? Полдня назад она трижды выстрелила в любимого человека и потратила ещё несколько часов на то, чтобы извлечь пули и попытаться помочь с регенерацией. В момент, когда она увидела лежащее тело, вокруг которого растекалась кровь, Одри показалось, что эмоции разорвут её — она возненавидела и себя, и Фриск, испугалась, что могла убить её, и испытала столько жалости к ним обеим, что хотела сейчас же кинуться к ней и извиниться за всё. Но вместо этого она услышала голос Фриск, которая, ни капли не потеряв сознания от боли, спросила, остались ли ещё лекарства. Бинтов не осталось. Пришлось вскипятить часть воды, чтобы успеть промыть рану, достать откуда-то пинцет, который, как позже оказалось, Фриск под страхом снова получить пулевое ранение украла у Портера, подкинутые Рыцарями обезболивающие, вернее, те, что остались…       И пускай Фриск было трудно убить, и Одри множество раз убеждалась, что никакие осколки кости, заражения или разорванные сосуды ей не мешают, она сделала все возможное, будто она была обычным человеком. Может, потому что Темная Пучина жаждала её смерти не меньше, чем смерти Одри. Может, потому что перестала надеяться на её регенерацию после всех перенесённых испытаний. Чувствовала ли она себя в безопасности? Точно нет. Ведь ей пришлось стрелять, а потом лечить человека, которому напророчила смерть злопамятная и жестокая Чернильная Королева, уничтожить любимое оружие и спуститься в вонючую канализацию, пропитанную трупным ядом. Будто на последний девятый круг Ада.       Они добрались до затвердевшей, как камень, насыпи, происхождение которой никому бы не удалось объяснить, и там же, с подветренной стороны, дабы не ощущать запаха смерти, устроили второй привал. На сей раз Фриск, не сказав ни слова, просто рухнула на спальный мешок, и Одри какое-то время наблюдала за ней. Затем села, дотронулась до лица, решив все же убедиться, жива ли она. Тогда Одри и заговорила:       — И всё же, неужели тебе не было страшно?       — Было, — ответила Фриск. — Но мне хотелось сделать все, чтобы они отстали от нас. А значит, нужна была правдоподобность. Если в себя стрелять, это сразу по следам понятно, если сделать всего один выстрел — тем более видно…       Одри терпеливо вздохнула. Ей вовсе не интересовали уроки анатомии и остального: сколько вытечет крови, как она будет выглядеть при попадании пули с двух и более метров.       — Нет, ты все-таки скажи… почему пошла на это? Тебе ведь смерти бояться нужно, как простому человеку: что ты умрешь от кровоизлияния в мозг и внутренних гематом, что через лет шестьдесят-семьдесят ты будешь старой, а старость всегда означает, что скоро тебя не станет. Но ты продолжаешь лезть на рожон даже теперь, после Иггдрасиля, комы и обещаний Темной Пучины. Ну почему, почему?       Фриск долго не отвечала. Одри ожидала, что ответ дастся ей легко: когда её спрашивали о чем-то настолько глубинном и трудном, она все равно находила, как ответить, и ответить честно. Но сейчас замялась. Будто и сама не знала, почему готова сложить голову за общее дело, при этом убеждая Одри и всех остальных, что не собирается умирать — а собирается жить ради тех, кто у неё ещё остался. Девушка ждала, ждала, и секунду превращались в минуты, пока момент не был упущен. Фриск продолжала молчать, точно уснула, пусть Одри отлично видела её распахнутые глаза. Она отвернулась. Задумалась. Тогда и зазвучали следующие слова:       — Во мне словно есть два человека, и один готов себя убить ради бобины, а другой убьет все вокруг ради нашего с тобой выживания. И кто побеждает, я не знаю.       — Вот оно что, — Одри обдумала сказанное, и на сердце стало тяжко, как будто на шее вместо красивого белого камешка лежала гранитная глыба. Стало неуютно, словно Фриск облила её ледяной водой или заставила носить цепь с огромными, тянущимися к земле звеньями, ведь сама каждый день разрывалась в выборе: жить или умирать, выживать за счет других или умирать ради. — Лучше тебе выжить.       — Это трудновато в нынешних условиях, — Фриск не удержалась от иронии, от чего Одри разозлилась и, сжав руки в кулаки, громко вздохнула. Она захотела и накричать на неё, и накричать на себя, причем, на себя намного громче и яростней. Вскоре успокоившись, она убрала руку с лица девушки и сказала пока нежным, но твердеющим, леденеющим голосом:       — Прошу, береги себя. Перестань делать что-то, что может тебя убить, перестань просить меня о подобном. Если ты в следующий раз попросишь для правдоподобности застрелить тебя, я откажусь: пусть уж лучше они не верят, будто Уилсон ни разу не выстрелил, чем я буду волочь тебя, раненую и полумёртвую, по канализации. Мне надоело видеть…       «Ты чертова дура с ножиком, постоянно думаешь, что сможешь выжить. Ты думаешь, что ты герой. Думаешь, что, жертвуя собой, ты мне поможешь, но это не так! Ты думаешь, я справлюсь без тебя? Нет, потому что мне страшно, а без тебя будет ещё страшнее!».       «Любовь — это не всегда что-то приятное, Одри. Порой, если любишь, тебе приходится перешагивать через себя и терпеть».       Одри снова оказалась там, перед Иггдрасилем и во мраке, выясняя, насколько прочна её любовь и насколько порой жестоки обстоятельства, с которыми их чувства сталкиваются. Они работают в команде, и их работа: это сделать все возможное, дабы дожить до нахождения бобины и перезапуска, ведь кроме них никто мертвых не вернёт, а Темную Пучину не запрет обратно. Они уже расставались, чтобы лучше выполнить поставленную задачу, уже смирялись с тем, что одна из них может не вернуться. Одри была готова погибнуть по дороге к сердцу студии, если это значило найти Ключи и не дать Злу вырваться на свободу. Фриск своей жизнью держала вход, чтобы Одри, если выживет, могла выбраться. Но в итоге они все испортили. Испортили тем, что хотели выжить ради друг друга.       Потом она вспомнила, как они ссорились из-за своих выборов, как Одри не могла смириться с тем, что Фриск способна бросить её, бросить всех, бросить свою жизнь на алтарь некого всеобщего блага. И как отлично знала: она сама умрет, лишь бы друзья были целы, а мир, чернильный мир, был спасен. Как смотрела на ключ от Ключей и вспоминала, что помимо чернильного есть ещё миры, и им тоже требуется помощь.       «Я не хочу увидеть тебя мертвой я не перенесу твою смерть если уйдёшь ты я умру следом…».       Одри сгорбилась. Она не договорила. Думала, девушка сейчас ответит, как и всегда отвечала: если есть нечто ценнее наших собственных жизней, так это отданные жизни в обмен на наши, или типа того. Напомнит, что Одри ждёт брат, что Темная Пучина на воле и терроризирует потерянных, что целая вселенная на грани коллапса, и если чернильное Зло выйдет на волю, ситуация лучше не станет. Между их общим маленьким счастьем и благом тысяч планет пролегает пропасть, и только в их власти выбрать, кому жить, кому падать. И была бы права, ведь никакая любовь двух людей не важна по сравнению с жизнью стольких потерянных, целого мира, множества миров.       — Я обещаю больше так не делать. Это в последний раз.       Одри взглянула на неё. Фриск закрыла глаза, уткнулась лбом в её бедро, точно прося крупицу тепла, и сказала вновь — сухим, слабым голосом, в котором читалось поражение:       — Я… Порой забываю, что помимо всех вокруг есть ещё мы. А мы — это не только ты, но и я. Порой я считаю наши чувства настолько безусловными, что не сомневаюсь: ты мне хоть сердце вырвешь, если я попрошу, а я отпущу тебя, если ты не выдержишь меня. Когда же я вспоминаю, что, умерев, лучше тебе не сделаю, становится поздно.       Одри не отвечала. Она молчала, не шевелилась, глядя на неё, словно смотрела не на человека, а в чарующую космическую пустоту, где мысли обретали форму и тайное становилось явным. Где блуждали они обе, читая друг друга, как книги, зная, насколько трудно порой быть ответственными, если две твоих ответственности противоречат одна другой.       — Но ещё ты Рыцарь. А в прошлом — твоем времени, — эти ребята были синонимом жертвенности, — проронила Одри.       Чего они жаждали? Выжить или спасти всех даже ценой своих жизней? Они всегда путались. Сначала готовы умереть, лишь бы добраться до цели, потом — берегут себя и друг друга, точно будущее создано лишь для них, будто ни Одри, ни Фриск не обещали радоваться сегодняшнему дню и не думать, не жалеть и не мечтать о том, чего ещё не случилось. Человеческая неопределенность. Вечный выбор, о котором им твердили все с начала путешествия. И вот уже Одри готова положить на кон свою жизнь, не заботясь, выживет в конце или нет, но в последний момент отступает — и выживает, лишь бы быть с Фриск, и злится на неё за то, что та делает необходимое. И обе теряются в настоящем «правильно», в своих желаниях и пресловутом всеобщем благе. Может, всеобщее благо — это прямо сейчас попросить Фриск задушить себя, думала Одри, чтобы мое тело не досталось Темной Пучине? Друзей мы не спасем и обречем чернильный мир на тьму, зато другие планеты продержатся ещё какое-то время до войны с армией мертвых.       Фриск тихонько рассмеялась. Она взяла руку Одри в свою, и взгляд её прояснился, стал чист, как безоблачное небо.       — Сейчас я скажу кое-что, что мог бы сказать Рыцарь, проживший не один век. Возможно, ты слышала это и не раз, — произнесла она. — Ты изменилась… повзрослела. Мне казалось, я не смогу объяснить, почему все ещё мечусь между выборами, почему хочу жить ради тебя и друзей и умереть ради вас. Иногда я боюсь, что я осталась все той же Фриск, какой не хотела больше становиться. Что не выросла, не набралась опыта и наконец приняла решение: выполнить свою последнюю миссию, не рискуя собой, и уйти на пенсию. Что я все также готова ломать себе кости и пускать кровь во имя некой рыцарской чести и своего долга.       — А нужно просто отпустить всякую надежду, — произносить подобное оказалось невыносимо. Отпустить надежду! После всего? Да, твердил внутренний голос, голос сердца, да: после всего. Вы прожили отличную жизнь. Ты, Одри, в свои не полные двадцать пять, стала воительницей, магом и демоном. У тебя был замечательный отец, прекрасный брат, невероятная первая и последняя любовь. Умереть в сражении с Темной Пучиной, если ничего не получится, отличное завершение этой жизни, потому что ты потратишь её на попытку спасти сотни планет и столько же пожранных мраком людей. Главное не позволить Темной Пучине забрать твой труп. Так ты своей гибелью ничего не испортишь.       — Не надо.       — Надо. Только лишившись надежды, мы перестанем хвататься за жизнь и сделаем все, как надо.       — Без надежды мы не победим отчаяние, — сказала Фриск. — Без света не разогнать тени. Ты разве ещё не поняла, чем является наш враг? Она отчаяние. Апатия. Страх. Смерть. Она существует, потому что существует чувства и эмоции, а ещё потому что есть смерть. Когда я с ней говорила, мне казалось, она тот самый последний шаг перед прыжком с крыши. То, что толкает тебя вниз.       — Тогда зачем ты с собой так поступаешь?       — Если возможность отвязаться от преследователя значит дать ему поверить в твою смерть, нужно сделать это, — она поморщилась, не зная, как объяснить. — А если попросят отдать свое оружие, я сделаю и это. Ведь мы идем вперед. Приходится приносить жертвы, чтобы оставаться живым. Живым ради тех, кому ты нужен. Можно дать врагу отсечь себе голову. Можно закрыться рукой и лишиться пары пальцев, зато нанести ответный удар.       Тщеславие твердило, не бояться смерти перед боем и погибнуть в нём, это почетно, ибо смелость перед ликом небытия делает тебя повелителем смерти: ты ей приказываешь себя убить, а не она приказывает тебе умереть. Одри стремилась побороть страх, перестать бежать. Не преклоняться. Повелевать ею. И когда казалось, она нашла искомое, обнаружила в себе достаточно отваги и достоинства встретиться со смертью лицом к лицу, выяснилось, больше такого не повторится. Одри вновь побежит, однако охваченная другим паническим страхом, не за себя — за людей, нуждающихся в ней. Теперь она хотела погибнуть в борьбе, дабы ею гордились, дабы она сама могла собой гордиться после всего, что натворила. Крещение огнём, о котором говорила Роуз, являлась последняя встреча с Темной Пучиной. И все же Одри являлась простым человеком со свойственным ему страхами, и она боялась, боялась кануть во тьму и никогда уже не вдохнуть пьянящего свежего воздуха и не увидеть, как может обернуться её жизнь с любимой.       — Тебе нужны силы, — Одри встала, прерывая долгое, приятное прикосновение, и Фриск рядом обмякла. Точно лишившись руки Одри, не осталось ничего, что бы не позволило ей провалиться в сон. — Я пойду на разведку. Не теряй, ладно?       Она пошла. Земля подозрительно пружинила и скользила, словно несколько слоев грязи, наложенных друг на друга. Ветер пел в канализационных стоках и туннелях, заполненных вонью и вязкими чернилами, загудел в застывших вентиляционных шахтах над ними. Пыль посыпалась от её шагов, трясина призывно забурлила, обдавая девушку мерзким холодным запахом.       — Од, — окликнули сзади, и Одри, замерев, обернулась. Волосы Фриск растрепались по лицу, так что когда она поправила голову, кладя её на руку, они показались древесными ветвями, оплетшими девушку. Она звучало слабо и жалко, как умирающий соловей, и если бы Одри решала, она бы осталась, ухаживая за ней, защищая, как в доме у реки. Фриск захрипела, собираясь с силами, сделала глубокий резкий вздох. И произнесла, то ли от безнадёжности, то ли от того, что хотела что-то доказать Одри, объяснить свои действия этими словами: — Я люблю тебя. Поэтому я готова умереть. Порой… между тем, чтобы сделать тебя счастливой, и тем, чтобы позволить тебе выжить, погибнув самой, нет разницы. А иногда твое счастье для меня и есть спасение другой жизни ценой собственной.       В наступившей тишине Одри слышала биение своего сердца. Она ссутулилась, и тьма, подобно вороньим крыльям, накрыла её.       — Этого-то меня и пугает, — ответила она и, больше ничего не сказав, продолжила путь.       Расставаясь, обе слышали свист.