Тройная доза красных чернил

      В сумраке Одри не заметила, как набрела на место, которого не знала и ранее никогда не видела: это был коридор с низким потолком и сухим полом, по которому она шлепала, едва передвигая ногами. Царапающий уши визгливый звук разносился по помещению, что Одри шла вперед, не глядя, только думая, как им теперь быть. Здесь преобладали камень и бетон, однако со временем стены, больше похожие на больничные, становились все более поломанными — из-под слезшего покрытия выглядывали потрескавшиеся от времени кирпичи, и их некто пытался прикрыть досками, вбивая гвозди прямо в бетон. Это все, что поняла Одри, когда желтый свет её души вылавливал куски окружения из непроглядной тьмы.       Она ушла, желая побыть одной. И теперь, когда её желание исполнилось, сердце ныло, и все вокруг напоминало о том, где она находится и как недружелюбно, жестоко узкое пространство, сжимающееся на ней тяжелыми кучами чернил и трупов. Не осталось людей, которые могли бы помочь Одри и её напарнице в их сложном деле. Не осталось никого, кто смог бы прикрыть им спину в случае необходимости. Свет звёзд померк навсегда. Места, где они чувствовали себя в безопасности, остались позади. А впереди их ждало ничто, несущая смерть. Безоружная, с трудом двигающаяся, изнуренная после трудных боев, Одри двигалась в эту тьму, уже проходила сквозь её пахнущие гнилью ледяные ветра, и думала, каково это, умереть достойно, оставшись человеком, и выжить, превратившись в зверя.       Готова Одри погибнуть? Или слишком напугана, ведь отныне эта жизнь принадлежит не ей, и жить нужно ради кого-то ещё? Не представляя, где находится, Одри обернулась через плечо, и неподвижная чернота, обволакивающая кирпичную кладку и серый ровный потолок, уставилась на неё в ответ. Готова или нет? Даже тьма, из которой она родилась, не знала. И Одри стало казаться, что это незнание, это извечное молчание и всё те разговоры, они такие же знамения, как ранее даваемые знаки, на которые Одри никогда не обращала внимания. И валькирии в ночи, единственное пророчество, которое Одри приняла и запомнила, значит вовсе не великую победу, а трагичную, страшную смерть в битве.       Отец твердил, не стоит бояться Темной Пучины. И даже если ты рождена из неё, уподобляться ей тоже не обязательно: всегда есть выбор, даже если кажется, что это не так. Разве не для этого он придумал пророчество о волчице и бабочке? Чтобы и в самой темной ночи Одри искала новый путь, путь к свету, ведь она, дитя машины, носящая в себе кровь Темной Пучины, способна зажечь яркое волшебное пламя в омуте мести, насилия и горя. И сейчас она стояла перед выбором. И среди них не было хороших: ты либо погибаешь и проигрываешь, либо выживаешь и проигрываешь. Остаться живым, сберечь свое счастье и при этом всех спасти невозможно, почти нереально.       «Так не лучше ли перестать выбирать?».       Тьма перед ней пленяла, как космическая бесконечность. Скрип старые деревьев в грозу, шум ветра и дождя. Гладкая, как стекло, поверхность мутной воды, в которой приглядывается, не твое собственное, отражение. Одри слабела, глядя в неё, точно жизнь кровью из раны брызнула наружу, а она сама увязала в трясине. Дышать становилось трудно. Лёгкие, казалось, некто связал своей злой волей или набил плотным туманом.       «Перестать сопротивляться злу в сердце и бродить в неизвестности, когда наступит конец? — мысль медленно, вяло текла по её сознанию. — Ты ведь и сама понимаешь, что обречена. Вы обе обречены. С самого начала, с того момента, как ты оказалась в том проклятом лифте, а она дала Шуту согласие, вы шли сюда… к своей смерти. Просто… отдайся мелодии её свиста… она ведь свистит для тебя… она так зовёт к себе. Этот свист — лязг её косы».       Ледяной сковывающий страх острым клинком из чистой стали, охлажденной в антарктических водах, пронзил её грудь, и чем дальше Одри смотрела во тьму, тем внимательнее становился взгляд тьмы на неё. Будто из глубин первобытного мрака, которого никогда не касался огонь, на неё глядело всевидящее око — неминуемая гибель, разбитое сердце и поражающее добро яростное зло. Казалось, она видит в ней фигуру в черном балахоне, высокое сгорбленное нечто с косой и волчьими кроваво-красными глазами, видит женщину в белом платье и с черными, облепившими лицо волосами. Но тут, вместо того, чтобы сделать шаг навстречу, Одри затаила дыхание и зажмурилась, словно тьмой отгоняя тьму, и в своей собственной она увидела белую кухню и пламя костра, услышала Чайковского и Элвиса Пресли…       И все кончилось, оставив после себя вкус пепла и тянущую боль. Лишь за спиной замерцал, умирая и вновь вспыхивая, прозрачный бледно-желтый свет и заскрипел оживший старинный механизм. Звук ржавых заработавших сами по себе шестерней заставил Одри оцепенеть. Источник звука находился совсем рядом: в метре от неё, до сего момента накрытый черным, не видным в сумраке полиэтиленом, и она осознавала это, неподвижно стоя спиной к противнику, только слушая, как он движется и с лязгом и скрипом, точно разминая веками томившиеся в неподвижности шарниры, встает.       Она уничтожила «гент». Рядом не было ничего, похожего на оружие. Оставалась сверкающая спираль на руке да собственная ловкость. И Одри обернулась, встала в боевую стойку — и вновь замерла, внимательно наблюдая за происходящим. Она забыла, что хотела сделать, когда удивлённо вылупилась на причину своей паники: на двигающего, как разваливающийся на части автомобиль, неловкого демона с ржавой темно-серебристой грудью и толстыми металлическими пальцами, с наростами, больше похожими на мышиные уши, нежели на рода, и один единственный светящий глаз с разбитым стеклом. И ужас, и интерес схлестнулись в Одри, не позволяя ни ударить, ни подойти ближе. Она просто смотрела на движения ожившего металлического трупа. А вернее, на куклу, словно сбежавшую из нереализованного парка аттракционов!       Железный Бенди стряхнул с себя полиэтиленовый слой, с громким, почти визжащим скрипом повернул шею, на которой тяжелая голова болталась, как рука на последнем лоскутке кожи, и уставился на Одри своим желтым, мерцающим глазом, и она вдруг ясно осознала, что взгляд у него, несмотря на неподвижность, свойственную машинам, живой и осмысленный. Динамик, скрытый стеклянной улыбкой, забарахлил, захрипел, протыкая уши Одри кривыми кинжалами — звук, издаваемый им, был подобен мелу, рисующему символы на сухой доске. Он протянул руку, слишком резко, словно выбрасывал её для удара, и связывающие руку с плечом шарниры взвизгнули, провода заискрились — и Одри отшатнулась.       Дрожащей рукой она потянулась за своим «гентом» и, нащупав пустоту, забыла как дышать: её кожа зудела от холода, ноги слабели, в горле бился, как сердце, ком, похожий на застывший камень. Одри хотела только одного, ударить и убежать. Но в то же очник знала, что должна остаться, что что-то здесь не так, и это что-то её держало. Бенди дергался, барахтался, протягивая ей дрожащую руку и словно откашливаясь через динамик, и Одри глядела на него, принимая решения одно за другим: подойти, резко уйти в сторону и ударить по выемке под плечом, схватить вон ту хлипко прибитую доску и уйти в оборону… В те мгновения, пока Бенди из железа единственным глазом освещал вместе с ней тьму и хрипел, пока был неожиданно живым, она осознавала, что, пусть она не видела его раньше, но он был здесь всегда, и раньше он был мертвым: это сейчас кукла зашевелилась, заговорила, желая то ли убить, то ли предупредить о важном. И в мире чернил подобное в порядке вещей.       Она подошла так, чтобы оказаться ближе, но чтобы он не смог до неё дотронуться, присела. Их глаза встретились. И она услышала хриплое, металлическое и такое живое и знакомое:       — О… Од-д-дриии… д-д-дооооч-ченькааа…       Одри показалось, она сошла с ума, так отчаялась когда-нибудь снова услышать его.       — Папа.       В неживом стеклянном глазе вмиг вспыхнули миллионы огней любви, печали, счастья и облегчения, и все единым вихрем наполнили Одри. Она застыла, наблюдая за тяжелым металлическим телом, за грузными движениями сломанного аниматроника, и жалость, и радость от мысли, что это её отец разрывали, высекая из неё слезы и дрожащую широкую улыбку. Жажда порезала высушенное горло, чувство опасности ушло, сняв с плеч девушки свой вес, и она едва не разревелась, когда и Джоуи понял — он её нашел. Он удивлённо вздохнул, заставляя механизмы внутри скрипеть, вновь потянулся к ней, и на сей раз Одри не отшатнулась. Ведь это был он. Джоуи Дрю, её призрачный отец.       Которого не было ни в одном её сне. Который не пришел, когда она звала его, надеясь поговорить и наконец попросить за все прощение. Он бесследно исчез после того, помог живым перед самым освобождением Темной Пучины.       — Почему…       Он покачал головой: молчи, ничего не спрашивай, говорил этот жест. Он попытался пошевелить ногами, и тогда, скинув с себя полиэтилен окончательно, и он, и Одри разглядели, что выбранное тело потому и выбросили — искать ему новые ноги в обмен на оторванные никто не стал бы. Но все-таки Джоуи, кряхтя, попытался встать, опираясь о пол длинной железной рукой, да так, что лязг металла разразился на все помещение и заложил уши. И все это время он неотрывно смотрел на дочь: не отводя головы, не мерцая глазом, точно он вот-вот отключится. И Одри отвечала ему тем же взглядом.       — Ты мог бы… Хотя бы дать знак, — произнесла она, пока он молчал. — Ты…       Джоуи Дрю, её создатель, её отец, вновь вернулся. Он исчез, когда чернильный мир нуждался в нём больше всего, и теперь он здесь: нашел Одри, вселился в сломанного старого робота, точно не может появиться воочию, как было раньше, и с горечью смотрит на неё. Так смотрят люди, провинившиеся перед всей планетой и перед самым дорогим человеком. И он молчит. Не говорит ни слова. Одри хотела разозлиться, ярость огнём взметнулась в ней фонтаном искр, оставивших горящий ожог в груди и вкус пепла — и тут же осыпалась, оставив Одри ни с чем. Если у неё что-то оставалось в царстве тьмы и ожидания, зла и нескончаемой погони, то это ненависть, и сейчас она лишилась и её.       Одри без сил упала на колени. Не было слез. Не было криков. Ничего.       А потом Джоуи положил ладонь на её плечо, и грязный ледяной палец коснулся бледной щеки, размазывая по живой теплом коже краску. Неподвластное чувствам лицо выразило все, что только мог испытать дух в сломанной, железной оболочке, под которой никогда не билась жизнь. И он сказал, продолжая гладить свою дочь, утешая и просто отдавая отцовскую ласку, какой не мог дать ей раньше, и Одри сдерживала рыдание, слушая его:       — Я сделал это… мы… с… сд-д-деееелали эт-то. Вместе.       — Пап, — она перехватила его руку.       — Нет! — прогрохотал он, и в шуме его голоса она едва разобрала смысл. Тревога отразилась в свете его стеклянного ока, даже железное лицо в неясных прозрачных тенях стало заостренным и от того напуганным. — Слушай, Одри Дрю! Темная Пучина искала меня, но я сбежал! Мне пришлось…       Лёгкие словно изнутри обросли шипами, причиняя острую боль. Чтобы расслышать сквозь скрежет тихие слова приходилось напрягаться, а вслушиваться, сдерживая собственное рвущееся из горла прерывистое дыхание было трудно. Одри не позволяла себе дышать, замирала, лишь слезы жгли её глаза. И она слушала, надеясь узнать, где пропадал её отец, что он делал здесь сейчас.       — Скажи Харви, если встретишь его, я никого не предавал… — продолжал Джоуи с тоской в голосе. На миг его свет все же потух, как если бы глаза закрылись от слабости и стыда. — Я искал способ победить её… Но для этого мне пришлось уйти очень далеко, дальше, чем положено простым духам. После того, как вы освободили её, она искала меня и моих соратников. И сейчас она ищет меня по всему Месту Мертвых Огней. Меня и… и многих других, — и снова свет, слишком яркий для поломанного робота, провалявшегося в грязи столько лет. И этот свет пал точно на Одри, как проектор. Джоуи Дрю взял её руку в обе металлические ладони и, глядя, как она трясется, с мольбой произнёс: — Я сделал все, что мог. Харви прав. Теперь твой черед. Моя прекрасная, храбрая бабочка! Докажи ей, что ты сильнее! Докажи им всем! И скажи… что я не предавал. Что я никогда бы не ушел, оставив вас один на один с величайший бедой…       И Одри знала, боже, она знала, он говорит не о них всех, а о ней. Той, кто сомневался больше всего и в итоге смог побороть это сомнение простым, непоколебимым, прямым, как стрела, «Люблю». Она любила своего отца и ждала, и именно потому обида и злость оказались слабее. И тогда Одри все же дала волю слезами, и они блестящими кристальными ручьями полились по её щекам. Какая разница, мог он или не мог связаться? В чем смысл винить его в чем-то, если он всегда возвращается?       — Я люблю тебя, — прошептала она то, что уже очень давно носила в себе, хотела сказать и молчала, считая, будто отец не услышит её. А сама она в тот момент слышала только треск своего сердца. — Спасибо… спасибо тебе за всё.       Он будто не услышал или скрыл свои чувства: отвернулся, закряхтел… но Одри не обиделась, понимая — сейчас не до сантиментов. Однако он сказал совсем не то, чего она ожидала от него услышать, и шипы в легких стали острее и опаснее.       — Ты… лучшее мое творение… Мое искупление… — она издал механический, жуткий вздох. — Мое дитя. Не Темной Пучины. Не Шута. Мое. И я так сильно тебя люблю… и я так счастлив, что куда бы я ни пошёл, я всегда буду знать, что ты жива и сражаешься… Ах… Одри, — он сильнее сжал её руку. Словно намеревался сказать нечто весомее ответного «Люблю», понятнее и сильнее, и вдруг онемел. — Никогда не позв-воляй людям говорить, что т-т-т-ты чего-то не можешь и не должна делать. Если считаешь нужным — дерзай! Это родительский долг… и мой долг запретить себе это говорить… родители не должны так поступать… но, Одри, если ты сочтешь нужным погибнуть… если это будет единст-т-твенно верно, правильно… если иного пути не увидишь…       Он вздохнул.       — Я не буду тебя осужжжд-дать. Никто… не в праве.       Быть может, он услышал её мысли. Быть может, наблюдал за ней какое-то время, прежде чем найти подходящее для разговора тело, и знал, какие сомнения терзали Одри. Кто-то на её месте подумал бы, что это Темная Пучина обманывает её, что Джоуи уже мёртв и никто нутре поможет, но именно она, больше не наивная, подозревающая весь мир в предательстве, поверила: такое мог сказать лишь её отец. И конечно же, это была его любовь. Такая, которая позволяет найти в себе отвагу утереть всем нос, сделать невозможное — и умереть, если потребуется.       Когда он замолчал, Одри опустила голову на его плечо, пытаясь запомнить даже этот неживой металл. Как если бы он был теплой дряхлеющей кожей, под которой циркулирует кровь. А потом Джоуи продолжил, предчувствуя, что времени осталось совсем мало:       — Для победы… бобины не достаточно. Как и для созидания не достаточно карандаша. Чтобы все получилось, вам нужны союзники. Я призвал всех, кого мог, и надеюсь, дух, которого я нашел, ненадолго покинет чертоги своего вечного покоя. Он очень древний, и тем не менее, я уверен, вы узнаете его. Он… хочет вернуть былое величие своему племени… — говорить становилось всё труднее. Одри слышала, как силы покидают отца, и скоро он будет вынужден покинуть это тело и затаиться. — Я не знаю, что будет дальше. Решишь ты умереть или умрут последние, кто у тебя остался. Поможет ли он вам… придут ли на бой остальные призраки… но знай, что ты не одна. Если твои друзья мертвы, значит, у тебя есть союзники в Месте Мертвых Огней, и их больше, чем ты думаешь. Если остались мои хранители пути, уверен, они вновь помогут вам… и Он… Он поможет. Я надеюсь на это. А может, хочу верить, потому что мне слишком страшно, а он придает мне смелости…       Жизнь утекала из железа. Она чувствовала это и потому, поцеловав отца, в щеку, взмолилась:       — Поторопись!..       Он раздвинул панели на своей груди, и черная зияющая дыра предстала перед ней: оттуда дохнуло омерзительным запахом многолетнего застывшего масла и духотой, которая наконец соприкоснулась с пыльным, зато движущимся, живым воздухом. Одри отшатнулась, зажав нос, чем вызвала у отца непроизвольный смешок.       — Ты также морщилась каждый раз, когда я просил тебя вынести мусор! — сказал он, продолжая посмеиваться, от чего Одри и сама невольно ухмыльнулась. А потом, расслабившись и наконец позволив себе лечь, он добавил серьезней: — Этот робот лежит здесь не просто так. Как ты давно поняла, весь этот мир зиждется на крови и чернилах, и потому благодаря крови ты со своей командой снова и снова проходила дальше. Благодаря силе крови нашей семьи Темная Пучина выбралась. Поэтому… только тебе было суждено найти бобину. Когда протокол «Вверх-дном» вступил в силу, открылся пути милосердия, Алиса, Борис и Портер обрели утерянные воспоминания и стали хранителями этого пути, а дорога к бобине стал видимой… ведь она всегда была здесь. В роботе, внутренности которого я смазывал не только маслом, чтобы он лучше сохранился, но и своей кровью, чтобы когда потребуется, ты сама нашла его.       На миг Одри потеряла дар речи. Она уставилась во тьму его груди, где не билось сердце, не виднелись провода и острые шестерёнки, не шевелились железные суставы и крохотные серебристые сосуды. Простая полость, в которую, казалось, можно полностью просунуть руку. Увидев её замешательство, Джоуи Дрю, помимо всего, величайший изобретатель, фокусник и интриган, довольный собой захрипел.       — Так вот почему ты принёс её сам, — сказала она. — Не только потому что она была нужна, чтобы перезапустить Цикл. Ты отдал бобину мне, потому что сама я её никогда бы не нашла. Для этого требовалось, чтобы мы вытащили Харви из Цикла. И ты знал, мы сделаем это.       — Если знать, как работает время, можно научиться им управлять. Эффект…       — Бабочки, — прошептала Одри. Джоуи удовлетворенно кивнул.       — До встречи, — произнёс он. — Очень надеюсь, что мы встретимся и до перезапуска, и после него. А мне… пора, — с этими словами он полностью отпустил Одри и, отвернувшись, будто не желая, чтобы она видела, как потухнет его свет, приготовился уходить. Но перед тем, как все случится — не в последний раз, но наверняка в один из последних, когда она сможет с ним поговорить, все ему рассказать, — она хотела спросить, кто тот таинственный дух, чью помощь он надеется получить, а вместо этого сказала совсем не то. Она вдруг поняла, личность незнакомца не так важна, как-то, что они с отцом снова вместе. Самое важное: она может быть с ним какой угодно, самой-самой настоящей и искренней. Может сказать всё, что желает сказать, дабы избавиться от груза вины. Дать знать.       — Прости меня за всё, — произнеся это, Одри закрыла глаза и сказала последнее: — Даже когда ты навсегда исчезнешь, я никогда тебя не забуду.       Он ухмыльнулся: слышались лишь скрип, пародирующий человеческий, полный любви голос.       — Я не исчезну… — с этими словами вздохнул, и сияние его ока потухло, и до Одри едва долетали следующие слова: — Странник поможет вам…       И все кончилось. Легкий прохладный ветер сорвался с его плеч, точно плащ из листьев, и истощавший слабый дух покинул это тело. Осталась раскрытая пустая грудь такого же пустой, бездушной оболочки, и сидевшая на коленях девушка, смотревшая по мрак, куда унесся её отец. Бабочка не знала, кто этот Странник, пусть краем сознания касалась мысли о нём, надеясь разгадать его загадку. Не знала, как ей вернуться обратно, как унести то, что она наверняка найдет. Долгий страшный путь оказался позади: остался последний рывок, только Одри боялась, что, если отец заручился большой помощью, на подходе большая беда, и бобина им не поможет. Помимо неё нужны и люди. Как любящее нежное сердце способно наполнить карандаш созидательной силой, так и союзники — друзья и семья, — помогут в борьбе не хуже главного оружия.       Она протянула руки вперед, не чураясь грязи, и её кожу облепила высохшая, осыпающаяся, как ржавчина, кровь, а пальцы дотронулось до невероятно холодного, как лед, предмета. Тяжелого, крупного, застрявшего между железными ребрами, как камень. Одри тянула его на себя, терпела обжигающий холод и боль в сердце, и думала, думала, что это было, неужели она только что видела папу, и теперь он снова ушел… И она расплакалась. Горько, как ребёнок, ибо уже её сердце превратилось в кусок льда, и его холод стал невыносим: он сделал кровь водой, замерзающей прямо в жилах, стиснул в когтях мышцы, и Одри наконец вытянула последний отцовский секрет из железной груди — сильная от мыслей о смерти, от боли, от неожиданно навалившейся на неё убийственной тоски не только по Джоуи, но и по возлюбленной…       Она упала, прижимая к себе бобину. И закричала, смеясь и плача ещё громче.