***
Когда они уходили, меч звал. По крайней мере, так казалось. Одри спала, и он позвал в первый раз, и тогда же девушка, потерявшая свой нож, заметила его: одинокий, вонзившийся в бетон, что физически было невозможно, ибо даже столь острый меч не мог погрузиться в твердый, как камень, материал. Он звал её, она слышала, слышала сквозь наматывающий бред и усталость. А теперь, оставшись одна, ей даже чудились голоса. Кровь побурела, лоскуты ткани размякли и жгли раненную кожу, кривые швы саднили и расходились, точно некто невидимый медленно разрезал её обратно. Будто регенерация опять ушла. Будто она вот-вот снова полетит в пустоту, в сон, состоящий из серого песка… Тьма обступала её, кольцом сворачивалась на груди, и Фриск слышала, как периодически сквозь её тяжелое дыхание просачивается иное, мертвое и ледяное, вопль самой смерти. И в то же время эта тьма завораживала, точно миг перед прыжком в черную неизвестность, как тогда, много лет назад. Скрип старых деревьев в грозу, шум ветра и дождя. Гладкая, как стекло, поверхность мутной воды, в которой приглядывается, не твое собственное, отражение. Кровь чернела и густела, взгляд — застилала мгла, мгла, которая также давила, наполняя, как вода, дыхательные пути. Она лежала, и боль терзала, а мысли тускнели, уносясь в страну серого песка. Силы покидали её. Она хотела зацепиться за что-нибудь, позвать на помощь. Поговорить с Одри. Может, даже помолиться. Но ничего из этого осуществить было невозможно, и Фриск знала: умрет — так умрет. Бояться здесь нечего. Только она боялась. Боялась и жалела, что, если умрет, умрет, не дойдя до конца, не исполнив своего предназначения, в чем бы оно ни заключалось. Холодно… Как холодно… А если я все-таки выживу? Если найду силы и терпение, отвагу и любовь, чтобы встать и пойти дальше? Что будет дальше? Фриск представила, как они бродят в поисках бобины, бродят и бродят, но даже фантазии не давали ей желаемого: она не видела, как они находят бобину, будто бобины на самом деле никакой нет. Все это безумная шутка Джоуи Дрю или вовсе Темной Пучины, которая продолжает насмехаться над ними: она привела их сюда, смотрела, как они трясутся от страха при виде мертвых потерянных в ванной и всех тех посланий, оставленных на стенах, как они убивают Прожекториста, проигрывают в драке с мертвыми, как продолжают путь и несут на себе тяжеленный проектор… Все ради одной глупой, жестокой шутки перед тем, как их обеих не станет. Фриск зажмурилась. Она хотела сжаться в комок, как делала всегда, едва Одри уходила, чтобы наконец выплеснуть боль и страх — из себя в себя же, как змея, проглотившая свой хвост. Но разбитые кости и простреленные не дали ей этого сделать, и каждый орган взвыл, заломил, точно объявляя ей бойкот. И она застыла вот так, в неудобной позе, спиной лежа во влажной мерзкой жиже, под которой лежал твердый, неровный камень. Я все ещё вне закона, повторяла она. Вернусь — и меня убьют. Здесь нет никаких иллюзий. Они убьют меня, стоит демону внутри Одри увидеть «Конец», и Фриск вылетит в свое время, вероятно, в свой мир. А если не сразу… Они будут искать. И им будет все равно, спасла она один мир или сотни, и кому тогда принадлежала её верность. А если ничего не случится, если они все сделают, как надо, но проиграют… Фриск окажется там, где и обещали ей последний приют: в Месте Мертвых Огней. В месте, где все души — её личные игрушки. «И что? Чему быть — того не миновать, ты знаешь. Убьют — так убьют. Умрешь — так умрешь. Все одно, одинаково и легко, почти обыденно, ведь нет здесь ни сложных схем, ни сотней вариантов, как бы могло измениться будущее, взмахни лишь бабочка не правым крылом, а левым», — говорила она себе, думая, что тотальная беспомощность перед навившей угрозой успокоит: если ты не властен над судьбой, нечего и пытаться, так? Но становилось только хуже. Так умирать легче. Так легче самому заснуть и никогда не проснуться. Не потому что она жизнь не любила. Нет. Так легче с любимой жизнью прощаться. «Только лишившись надежды, мы перестанем хвататься за жизнь и сделаем все, как надо». «Без надежды мы не победим отчаяние. Без света не разогнать тени. Ты разве ещё не поняла, чем является наш враг? Она отчаяние. Апатия. Страх. Смерть». А какой, правда, прок от надежды, если она бессмысленна в самом факте своего существования? Надеяться на что-то уповать на случай, ни к чему не стремясь. Или, хуже того, верить, когда все настолько плохо, что иного исхода, кроме как самого худшего, не может быть. И сейчас они здесь, в том отрывке времени, когда надежды почти нет. Бобина черт знает где, враг ходит совсем рядом, ища следы, подтверждение их смерти, и зло только и ждёт, чтобы нанести последний удар: куда ты ни посмотри, в настоящее или будущее, везде одна гибель, одно пугающее до безумия Ничто. «Если возможность отвязаться от преследователя значит дать ему поверить в твою смерть, нужно сделать это. А если попросят отдать свое оружие, я сделаю и это. Ведь мы идем вперед. Приходится приносить жертвы, чтобы оставаться живым. Живым ради тех, кому ты нужен. Можно дать врагу отсечь себе голову. Можно закрыться рукой и лишиться пары пальцев, зато нанести ответный удар»… что за глупости? Какой болван предложил ей это сказать, кто тянул за язык? Зачем Фриск кормит Одри надеждой, потеряв её без остатка, почему продолжает делать вид, будто делает все правильно, зачем, для чего, если видит и знает, что Одри не нужны её пустые обещания? Меч звал. Он стоял перед глазами, его звон вибрировал во всем теле, точно она срослась с клинком, и Фриск, барахтаясь на бесконтрольных волнах безумия, ощущала, как поднимает температура, и на место холоду приходит огонь — как если бы после охлаждения меч снова бросили в раскаленные угли. Он молил найти его, взяться за него… и что-то сделать. Зарезать себя, зарезать всех вокруг и прекратить этот Цикл, эту войну. Оторвавшись от кромешного, давящего мрака, скопившегося во всех углах, пожравшего весь свет, к ней стала подходить бесформенная темная фигура, и лишь когда она оказалась довольно близко Фриск услышала цокот копыт и увидела полную зубов улыбающуюся пасть. К ней приближался Чернильный Демон, чьи плечи в этот раз располагались ещё ниже, чем требовалось, что когти царапали неровную землю, а спина такой сгорбленной, словно позвоночник при рождении столь омерзительного существа неисправимо деформировался. Жила без смысла… и умрешь без смысла. Есть ли разница? Она довольно улыбнулась, и Фриск почувствовала, как холодок страха закрадывается за шиворот: голос смерти звучал в голове, заглушая голос её собственных мыслей, если не заменяя их собой. Столько лет прожить, лишь кромсая тех, кого сказали кромсать, не выпуская клинка из руки… одна, не оставив ничего после себя… Она стала ещё ближе. Раз шаг, два шаг, чавкают копыта по слизи и царапают по камню. И чем ближе она была, тем страшнее становилось, тем явственнее ощущался ужас: ведь она совсем одна в этой тьме, раненая и… Брошенная! Побитая, как псина, которая без намордника кидается на все, что движется! Фриск с трудом приоткрыла веки, дабы разглядеть в неярком, почти мистическом свете тень Чернильного Демона, слишком неправильную для настоящего — если Харви был в неком смысле прекрасен своей пугающей, отталкивающей внешностью, то в этом облике не было ничего подобного. Она была воплощением всего отвратительного и страшного, и в ней априори не нашлось бы место чему-то красивому, даже красота эта демоническая, несимметричная, звериная. Возможно, дело было в том, насколько ненатурально выглядел этот Чернильный Демон. Каким… не своим. Как если бы его труп расчленили и собрали заново, попытавшись арт этом сделать его более живым, чем он был. Не делай вид, будто меня здесь нет, когда она отвернулась, произнесла смерть, стрекоча, как орда цикад. И сделалась ещё ближе, незаметно подойдя, проплыв по воздуху. Как мерещащийся во тьме монстр, выбирающийся из шкафа. Я всегда была рядом с тобой… в твоей голове. Как бы ты ни хотела меня не замечать, я буду следовать за тобой, я буду видеть, как ты болезненно засыпаешь и просыпаешься, думая лишь о том, как тебе хочется никогда больше не открывать глаза. Черный огонь, липкий и ядовитый, усиливался. Он жег, ломал, колол, делая даже самые простые движения невыносимыми, привычные с рождения вздохи мучительными. Путь, пройденный от первого погружения в квантовый туннель до этой вонючек канализации, до плавающих в чернилах трупов, до клинка, воткнутого в бетон, весь он навалился на её израненное тело: каждый шаг, каждое предпринятое действие, каждая пролитая слеза и выдавленный вопль. Словно вечный воитель, для которого время стало материальным, существующим всегда настоящем, она разом пережила все самое худшее, что с ней могло случиться. Эти воспоминания… эти ничего не значащие для Рыцаря воспоминания, теперь они проросли в сознании, не собирались из него выходить… Раньше Фриск забывала бы о плохом, ведь что было, то было, все нормально, бывало и хуже, зачем себя жалеть, вспоминая это снова и снова. Но теперь они жили в ней, она возвращалась к ним, засыпая, испытывая новые трудности и ища хорошее. Просто скажи, что тебя уже никогда не отпустит война. Вернувшись домой, ты будешь помнить, как тебя пытали в плену, пася овец, ты увидишь не свое ранчо, а гребанные выжженные пустоши, которые оставляли после себя Рыцари и их бесконечные бои. Когда ты решишь, что счастлива, ты вспомнишь, как утопала в дерьме, трогая разложившиеся тела бывших товарищей или как убивала их в Черном Вигваме без капли сочувствия! А когда увидишь счастливой Одри, ты вспомнишь, как заставила её стрелять по себе, и как она просила этого не делать. Гребанная тварь! Почему она не оставит их в покое? Если уверена в своей победе, в безоговорочном превосходстве над ними всеми, прочему продолжает издеваться, насильно вторгаться в разум и ломать все с таким трудом построенное? День ото дня Фриск чувствовала себя той самой выжженной землей, по которой прошелся яростный, жестокий террор. Сгоревшая дотла, так что видна её неискоренимая слабость… И она вдруг стала вставать. Конечности не слушались. Места, куда попал свинец, ныли. Она двигалась лишь потому что хотела сбежать, найти Одри, потому что ей была нужна другая причина, чтобы двигаться и идти. Не страх. А спасения друзей. «Если я борюсь благодаря тебе, ты борись благодаря мне…». Куда ты уходишь, сиротка? Рассмеялась смерть. Хочешь сдохнуть прямо при ней? Не мешай, моей драгоценной дочери сейчас не до тебя: она думает, что нашла способ меня одолеть, и если ты сдохнешь у неё на руках, то лучше не сделаешь, и тьма двинулась за Фриск, как тень, преследующая своего хозяина. Она ковыляла прочь, забыв о сумках, обо всем — одинокая, оставшаяся без ножа, с которым она не расставалась много лет, она не видела смысла ни в их грузе, ни в том, чтобы оставаться на месте смирно, точно эти жалкие бинты, сковывающие движения, её остановят. А смерть шла следом, наблюдая, как она идет, почти падая, в сумраке, который не в силах была развеять. Темнота… ступив в неё, девушка почувствовала невообразимый, убийственный холод, насквозь пропитанный смрадом мертвечины и экскрементов, и слепота облепила взор. Черная, густая, невесомая, она уходила сквозь пальцы, лишь слегка кусая окровавленные ладони. Она разом оказалась и в узком коридоре, в коробке, в которой двигался лишь пол, создавая иллюзию движения, и в самом огромном измерении из всех возможных. Ведь для темноты нет границ, углов, сторон света, неба и земли. Здесь отсутствовало время, и потому секунды тянулись, как века, и воздух обжигал лёгкие, пропитанный этой тьмой. И бредущая думала: я не боюсь зла, потому что я Рыцарь, мне не обидно, что мой статус безродной стал жестокой насмешкой, ведь нельзя обидеть инвалида тем, что он инвалид, и все скоро пройдёт, любые раны, и телесные, и душевные, заживали, и эти заживут. Она хотела поверить, но не верила. Не плачь, маленькая воительница… когда все кончится, ты не почувствуешь боли. Не будет страха. Ты вообще ничего не почувствуешь… Она не слушала её. Смерть, принимающая искореженные облики близких, похожие в общем и пугающе отличные в деталях, всегда врала. И смерть, слышавшая её мысли, довольно ухмылялась, почти смеялась, ибо в ней не нашлось бы ни сочувствия, ни крупицы жалости. Как можно чувствовать, когда ты уже никто? Когда ты потерял и семью, и призвание, и нож, и некогда понятное прошлое… Фриск пошла быстрее, ещё быстрее, не желая этого слышать. На это смерть расхохоталась, и тьма завибрировала, точно девушка оказалась в её истекающей кровью глотке. Рыцари соврали тебе, своему верному солдату! Шут заручился твоей помощью, воспользовался тобой, как воспользовался твоей сестрой, и все ради того, чтобы прикончить тебя! «Мне очень плохо. Мне правда хреново, ведь я боюсь, как там дальше пойдёт. Я устала идти, устала быть решительной, устала от всего этого…». Ноль. Пустота. Персонаж, который обязательно умрет, ведь в героическом эпосе нельзя без смертей. Ты считаешь себя жертвой обстоятельств, убеждаешь себя, что не могла ни на что повлиять. И вот правда — ты могла! Может, будь ты посмекалистей и быстрей, тебе хватило времени сигануть в водичку следом? Может, если бы тебе хоть раз хватило ума, ты послала бы Шута к черту? Чернильный Демон шел совсем рядом: его дыхание покрывало кожу мурашками, заставляло бежать, спотыкаясь и не чувствуя боли, цоканье копыт отдавалось во всем теле безумным набатов, превращающим Фриск в сплошное стекло — тонкое, готовое треснуть. Даже когда она потеряла опору и с криком полетела вниз, катясь по холму, облепленному грязью и чернилами, даже когда всем весом легла на плечо и тут же ударилась коленом — она встала и побежала дальше. А он, оно — следом за ней. Я утоплю тебя! Я заставлю тебя истекать кровью, пока последняя её капля не унесет твою жалкую жизнь! Я выведу всех Рыцарей прямо к тебе, и они убьют тебя, застрелят из лука, изобьют ногами и лишат головы! ГЛУПАЯ, ГЛУПАЯ МРАЗЬ! ДУМАЕШЬ, ТЫ СПРЯЧЕШЬСЯ ОТ СМЕРТИ? НО ВЕДЬ КАЖДУЮ НОЧЬ, В КАЖДОЙ ТЕНИ ТЫ ИСКАЛА МЕНЯ! ВСЕ ТВОИ МЫСЛИ ТЫ ПОСВЯЩАЛА МНЕ! ТЫ БОИШЬСЯ, КАК КРОЛИК СО ВСПОРОТЫМ БРЮХОМ, И ЗНАЕШЬ, ЧТО Я ДОСТАНУ ТЕБЯ, Я ДОСТАНУ ТЕБЯ ГДЕ УГОДНО! Смерть приближалась. Смерть дышала в спину. НИЧТОЖЕСТВО. «Прошлая жизнь кончилась, но к новой ты так и не привыкла! Ты ломаешь все, к чему прикасаешься. Ты не спасла их. Ты делаешь Одри только хуже. Ты сидишь и ждешь чуда вместо того, чтобы действовать, потому что ты никогда не умела жить для себя и впредь не научишься…». А ещё она навернулась с горы по чистой случайности, а может, потому что глубоко в душе искала смерти, иначе зачем она пришла туда, верно? А ещё ломает себя, режешь и сжигает, дабы сделать лучше всем, защитить каждого, кого она успела полюбить. Выжить, одолеть тьму, не дать ей вырываться из чернильного мира… стать счастливой. Но, может, причина как раза том, что порой Фриск не хочет просыпаться? В прожитых годах, в ужасных войнах, куда её пускали на убой, в её последнем задании, подарившем ей так много и столь же отнявшем? Вся её сущность строилась на противодействии смерти, возжелай она самой себе смерти — и все, она перестанет быть собой. Может, своей смертью она ничего не изменит. Может, своей жизнью тоже. Зато она веселая, хорошо шутит, способна поддержать боевой дух… Что за бред, правда? Фриск боялась проблемы и потому предпочитала её не замечать. Говорила «Поболит и пройдёт», «Все не настолько плохо», «Просто устала», «Зато я…». И пока она бежала, вспоминала обо всем несделанном и совершенном. Глупом и мелочном на фоне смерти. Сквозь пелену слез Фриск наблюдала, как долго молчала, что любит Одри, потом тянула с поцелуем, затем тянула с тем, чтобы эти чувства принять и обуздать, как злилась и обижалась на них обеих… А потом как обрекла людей, рядом с которыми прошла войну чернил и часов, сразилась с ордой мертвых и прошла страшные испытания, как встречала с ними победы и поражения и считала, что встретит и смерть… Бок о бок… в главном бою. Она вспоминала, как десятки раз с её языка чуть не срывалось предложение, от которого Одри так легко могла бы отказаться, и говорить которое само по себе являлось кощунством: если Одри скажет «да», и тут одна из них умрет, если умрет Фриск, оставив девушку с разбитым сердцем. Может, правда пора перестать цепляться за жизнь? Ведь все, что она может дать, возможно, исчезнет в ту же секунду, когда Фриск будет на пике счастья, когда все кончится. К чему дышать, если ты все время в бегах, и лёгкие горят, как ужаленные, зачем видеть, если ты блуждаешь во мраке, для чего нужен слух, если ты уже глухая на одно ухо, в чем смысл жить, когда смерть уже здесь?.. Ты не вернёшься домой. Ты не увидишь родных. Ты ощутишь прикосновений ветра к своему лицу и не вспомнишь солнечного тепла. Все это в прошлом. Ты слишком долго бежала от меня, а ведь я была рядом, я была рядом даже раньше, чем ты можешь себе представить. Просто вы никогда меня не замечали. Ты не замечала. Но вместо того, чтобы замедлиться, Фриск полетела, не замечая, как ноги касаются скользкой земли, как она мигает вниз, ныряет из болотной жижи, пропахшей плесенью и тухлятиной, плывет, выныривает и вновь бежит. Прочь от прошлого, настоящего и будущего. Прочь от всего. Как истинный изгой. Как изгнанница, коей она являлась всю свою долгую, бессмысленную жизнь. Она видела блеск беспощадной косы, которой издревле она собирала урожай — потерянных, как пшеницу в поле. Она слышала, слышала, как копыта грохочут по камню, и черная ряса развевается от бега, как шелестят темные, как ночь без звёзд, её одеяния. И Фриск осознала, как не осознавала ранее ни она, ни Одри, существо, месяцами преследовавшее их, действительно смерть. Не метафорически, никак ещё. Не как рыжая волчица, но и не как валькирии, Танатос или черт знает кто еще из тех, кто решал, ведь теоретически они были лишь слугами, исполнителями смерти, и смерть также была их орудием. А Темная Путина — та самая Смерть. Во плоти. Она есть рубящий серп, исполняющая приказы собственных слуг. Она то самое, та самая темнота, в которой проносятся мгновения прошлого, то, к чему мы все идеи с момента рождения. Буквально. И когда Фриск все поняла, шаги смерти резко стихли — и она уже стояла перед ней, преграждая путь, подобно высокой стене жаркого огня. И девушка, не ожидавшая такого, отшатнулась, едва не упав. Косы не было. Не было черной рясы. Только тень Чернильного Демона. И она улыбалась. Сколько я таких порешила, не счесть, насмешливо произнесла смерть, наклонив голову к плечу, и взгляд её искривленного безглазого демонического лица стал лукавым. Так она смотрела на всех, кого убила. Всех, кто был когда-то убит в стенах студии или умер прочих причин: от банального удушения не прожеванной едой до растворения в чернилах, простуды, переросшей в пневмонию, до неудачного падения. На всех без исключения. И теперь пришел твой черед. И как и раньше, когда она умирала, целая жизнь, угасая, пролетела за миг, только теперь она отражалась и в черном лике Темной Пучины. Фриск увидела, как лежала в подвале, истекая потом, пока солнце разогревало землю, проникая все глубже, видела, как бежала вместе с сестрой к пляжу, как подслушивала её разговор с Шутом, как убеждала всех вокруг, что с ней все в порядке. Увидела и как дарила Одри розы цвета чернил, и как смотрела на закат с вершины горы Эботт, окружённая друзьями, и как резвилась в снегу. Она вспомнила даже свой первый, тот неуклюжий смазанный первый поцелуй. Вспомнила, как стояла у могилы Линды Штейн и как щекотала животик малышу Бенди. Вспомнила, как стояла у другой могилы, принадлежавшей Королю-Фениксу до Фитца. И увидела, господи, увидела, как впервые оказалась в Санкт-Эринбурге, как лёд жег босые пятки и как её сбила машина, когда она вышла на проезжую часть. И даже от чего-то вспомнила, какими мягкими были золотые цветы у входа в Подземелье и как сладко пах ирисковый пирог матери, и как она, девятнадцатилетняя, неслась поглазеть на новичков в рыцарском стане — тогда как раз привели ничего не понимающих, перепуганных Марка и Гетти. А последним, что она увидела: как они с Одри танцевали под выдуманную музыку… Увидев то же, что и она, смерть издевательски оскалилась. Что, вся жизнь перед глазами промелькнула? Взмах когтей, рёв, ужас, окрасивший тьму в кроваво-красный, острая, резкая боль, вспыхнувшая по всему телу, точно его клетки разом проткнуло ледяными иглами, и Фриск, трусливо бежав от смертоносного удара, бросилась вниз, в кипящую, текущую на полной скорости реку из чернил. В полете, от которого заложило уши, она подумала, что спасена, рухнув в тягучую, горькую смесь, едва ли похожую на воду, она перестала думать вовсе: хлопок, взорвавшийся над головой, и проглотившая её тьма вышибли дух. В реке, влекомая мощным течением по усыпанному мусором дну, она успела подумать «Какой кошмар!» — и снова все исчезло, оставив лишь девушку, которую сила течения держала в объятиях чернил, и кончающийся воздух в легких. Чернила пленили её, прижали ко дну, потащили назад, так что мелкие камушки и стекла царапали прибитое к ним лицо, ранили руки, панические ищущие за что зацепиться, уже открытые раны и одежду. Её тряхнуло, оттолкнуло, уволокло, и Фриск дернуло в сторону, прямо на груду чего-то на ощупь похожего на кости, и это нечто костяным кинжалом распороло лоб. Когда ей удалось вынырнуть, она открыла рот, но вдохнуть не смогла: сжавшиеся, осенние листья, легкие отозвались чудовищным спазмом, и глотку залило тяжелой свинцовой черной водой. Только перед тем, как волна схватила Фриск и утянула обратно, она успела разглядеть через кровавую завесу, стекавшую на глаза, воткнутый в землю клинок… и боль, распространившаяся по всему черепу, тотчас замёрзла в холодных чернилах. Её унесло на дно, ударило о него, как мешок с картошкой, как гребанный молоток, и она, охваченная вязким оцепенением, полетела дальше. Без воздуха. Без света. Лишенная слова.***
Фриск не просыпалась, но глаза, кажется, открыла, и рассмотрела, где находится, прежде чем снова провалиться в небытие. Вода заливала половину лица, скапливаясь под губой и кусающейся змеей заползая в нос, откуда сразу проникала в горло. Она находилась на голом камне, чуть приподнятая, словно при столкновении со скалой чудом зацепилась за нечто твердое, выпуклое, и потому канализационные течения, сколько бы ни пытались, не смывали её обратно. Рядом копошились пауки. Много пауков, приблизительно треть от тех белых ещё не разбитых яиц, которыми был заставлен берег. И ни что из этого её интересовало. Потому что она спала, не осознавая, где находится и почему все болит, болит ли на самом деле или это лишь игра её замерзшего, перепуганного, умирающего сознания. И когда она закрыла глаза, то сон стал накрывать её всю, и в тот момент она поняла. Кажется, спину жжет от того, что Темной Пучине удалось её ранить. И сейчас Фриск валяется на берегу, истекая кровью, которая, смешавшись с водой, пропитала всю одежду и проникла даже туда, куда не могла бы при других обстоятельствах. К примеру, Фриск чувствовала кровь на зубах. Более обычным оказалось то, что кровь словно обволакивала её, она искупалась в ней вся: от горла до щиколоток, груди и подбородка. «Хоть бы Од об этом не узнала, — подумала она, проваливаясь в никуда, в темный-темный пустой сон. — Убьет ведь». Она представила, как поднимается, добирается до неё, останавливается. Одри смотрит на неё в таком шоке, что хочется смеяться, и девушка, окровавленная, мокрая и перемазанная в грязи, отвечает «Я могу все объяснить». Представила, желая улыбнуться, и не смогла даже это. И мир исчез. Но вместо того, чтобы оказаться в Месте Мертвых Огней, девушка проснулась в шумной таверне, как в той, из Города Полуночи. Этот постоялый двор также гремел и звенел от посуды и хохота, трещал в такт жаркому пламени в очаге. Пение, разговоры, смех, всплески пивной пены и домашний желтый свет разом набросились на Фриск, вскружив ей голову. На целую секунду она не поверила, что такое место может существовать и что она действительно здесь, хотя секундой ранее умирала, наглотавшись воды и отморозив себе все, что можно. А теперь сидела за барной стойкой перед огромным зеркалом, в котором отражались она сама и человек в плаще. Высокий, с прямой осанкой, с выглядывающими из-под капюшона сальными черными волосами, человек неподвижно сидел, словно неотрывно наблюдая за своим вторым «я». А может, он просто уснул. Фриск неуютно поерзала на месте, обернулась через плечо. Дверь, ведущая из таверны, была плотно закрыта и выглядела обычно. Странность заключалась в другом. Потерянные словно нарочно избегали её: перебегая друг от друга, неся подносы с пивом или кружатся в веселом безобразном танце, они ни разу не оказались возле двери, и потому вокруг неё образовалось пустое пространство, как если бы на месте пустоты стоял здоровяк, пытающийся выйти и не способный это сделать по неким причинам, и все обходят его стороной. Стало ещё больше неуютно, точно вот-вот, и в таверну войдёт закутанная в черную рясу дама — сама Чернильная Королева. Фриск поёжилась, сгорбилась. И уставилась на человека. Лишь украдкой, как если бы приметила при нём серьгу или символ на капюшоне, но нет: в нём не было ничего интересного, взгляд сам зацепился. А может, и было. Ведь он второй здесь именно человек, все остальные потерянные, проекции сна, запрограммированные делать все то, что делают пьяные и веселые посетители таверн. У него руки грубые, светлые, здоровые, в такие поместился бы хороший такой двуручный меч, такие запросто раскроет грецкий орех. Волосы темные, с паутинкой седины, и пусть они были спутанными и сальными, но казались даже красивыми. И когда Фриск это поняла, она стала гадать, отсесть ей или, наоборот, присесть поближе, как бы намекая на разговор. Но человек молчал, не проявляя ни грамма внимания. Фриск хотела было плюнуть, несмотря на тревогу, и сама подойти к двери, и уже развернулась, встала с бочонка, на котором сидела… и замерла. Взгляд застыл на выходе. Куда она пойдёт? А если за дверью её ждёт Темная Пучина? А если там серая пустыня? Если там Место Мертвых Огней? Что она будет делать? Образ Одри встал перед глазами: она возвращается из разведки, не находит Фриск, ищет, кричит её имя и спустя часы, дни поиска находит искалеченное мертвое тело. Она представила и другое: как выбирается из передряги, встает, плетется во мрак, вопреки нуждам и мольбам плоти, тоже ищет — ищет путь назад, пока любимая не вернулась. И возвращается как раз вовремя и рассказывает обо всем, что случилось, и как чуть не погибла, и как избежала этой самой гибели. Одри и злится, и плачет, не понимая, как Фриск могла так глупо себя повести. Фриск объясняет свой побег тем, что людям, которым есть, ради кого жизнь, свойственно бежать от смерти. Вот только она также сильно к этой смерти и стремилась. Будто она могла очистить её, избавить от страданий, выпавших и готовых выпасть на её долю в будущем. И девушка, старательно думая только об Одри, как о причине, по которой ей нужно вернуться, села рядом с таинственным человеком. — Ты хочешь первая начать разговор или так напугана, что потеряла дар речи? — голос его прозвучал не в голове, нет. Он прозвучал из его живых уст, как у самого простого, живого существа. И, более того, то была не насмешка, как могло показаться: слова звучали спокойно, не обидно. Как обычный вопрос. Фриск даже растерялась, ещё больше не понимая, с чего ей начать, да и как вообще выдавить из себя слова. И тут человек обернулся, и из тени, падающей с капюшона на его лицо, она увидела бледный силуэт серых глаз. — Кто же тебя так напугал? — Смерть, — выдавила из себя Фриск. — Здесь смерть тебя не достанет, — произнёс он. — Она не станет приближаться, пока я рядом. Она боится меня. Это звучало бы, как безумие, не достань мужчина из рукава длинную трубку, конец которой легла между его зубов, а из второго рукава не показалась рука с табакеркой. Фриск внимательно наблюдала за ним, и голос, и действия человека казались ей знакомыми, и только тогда, с большим опозданием, до неё дошел смысл сказанного. Здесь смерть её не достанет. Она ещё не мертва. Темная Пучина… испытывает страх? — Но как смерть может бояться? — не поверила она. — Все чего-то да боятся. Жуки боятся муравьеда, моряки шторма, порождения тьмы — солнечного света, — голубоватый дым струйкой завился над алым, тлеющим табаком, и собеседник затянулся. Спокойный. Спокойный, как скала, которой не страшны ни ветер, ни пламя, ни бесчисленное воинство, вооруженное острейшими копьями. То, как медленно он высунул трубку изо рта и как вместе с ней из расщелины между губ плавно выплыл такой же сладковато пахнущий дым, только в этот раз собравшийся в виде идущих друг за другом колец, странным образом успокаивало. Да и вообще весь человек, начиная от роста, заканчивая голосом, словно тот же табак, успокаивал нервы. — Но никто не боится всегда. И ты не бойся. Худшее уже позади. Ты в безопасности. Фриск было хотела что-то сказать, и не осмелилась. Увидев это, человек продолжил, терпеливо и мягко: — Темная Пучина любит, когда страшно. Здесь страха нет, здесь царят умиротворение и радость, и потому она не найдет тебя. А ещё я рядом. И пока я рядом, она не осмелится приблизиться, если вдруг узнает, где ты. Понимаешь? Безопасность. Ты в безопасности. Больше тебя никто не тронет, — с этими словами он поднес трубку ко рту, но добавил, прежде чем снова затянуться: — Я не позволю. И Фриск позволила себе расслабиться, поверив его спокойному тону и уверенности, которую излучала его грозная фигура. Он был похож на исполинскую гранитную статую короля, возвышающуюся над некогда построенным им королевством, был таким же непоколебимым и сильным, хотя Фриск ещё не успела увидеть его в бою. Однако… с ним рядом было тихо, не страшно. Хорошо, как у камина, прижимаясь к маминым ногам и слыша отцовский храп. Никуда вылезли эти сравнения, эти воспоминания, Фриск не понимала, а если бы додумалась, настолько разгадка была проста, то, наверное, с неё это ощущение безопасности как рукой сняло. Так она думала. Но поняв, что это её собственные воспоминания, она лишь печально прикрыла веки и попыталась силой мысли отогнать навязчивую память. Не вышло. Она продолжала сидеть, печальная, зато знающая, что в безопасности. — Кто ты? — спросила она осторожно. — Я тот, кто приходит в минуту нужды. Я Странник, — пространно ответил мужчина. — Дух по имени Джоуи Дрю нашел меня на далеких небесах и сказал, что пробил час: моим воинам нужна помощь, и я должен явиться, — он снова выдохнул, и в воздух взвились новые кольца сизого дыма, и пахло от них знакомым душистым растением из такого же, возможно, знакомого мира. — Удивительно, что этот призрак забрёл так далеко. Не меньше удивляет, как он узнал обо мне и где стоит искать. Она усмехнулась. Джоуи Дрю с его причудливым решением всех вопросов и здесь затесался: пропал невесть на сколько и вернулся, приведя с собой этого Странника… Она бы воскликнула «Ай да, Джоуи, ай да сукин сын!», но не нашла в себе моральных сил на крик и вовремя вспомнила, что человек, которого она чуть не назвала сукиным сыном, отец её девушки. Тем не менее, радость быстро сошла на нет. Она вспомнила, как долго он отсутствовал, как его звали, а он не приходил, что он отставил в наследство Одри и как поступил и с ней, и с Рыцарями, и со всеми теми, кто ему доверял. Включая первую и последнюю встречу в Месте Мертвых Огней, она припомнила, как Джоуи исчезал и возвращался, появляясь также, как Странник, в минуту, когда кажется, что все кончено. Но Джоуи причина. А Фриск интересовало последствие: Странник, которому хватило могущества переместить её сюда и спасти от великого Зла. Этот странный, от чего-то притягательный человек, который сам по себе вызывал уважение и одним словом вселял уверенность. Она была напуганной, сломленной, совсем-совсем не такой, какой впервые вошла в чернильный мир, и казалось, уже никогда не станет: она будет притворяться, лишь бы не пугать Одри, будет выжигать себя, надеясь спастись самой и спасти её. Только той собой уже никогда не станет. Темная Пучина победила. Но появление Странника словно рассекло тени, поселившиеся в сердце, как луч солнца… — И всё же, кто ты? — вопрос повис между ними ещё одним колечком табачного дыма. Он издал звук, будто ворчливо усмехнулся, и лукаво посмотрел на неё из-под тени. И вместо всяких слов, которые мог потратить на разъяснения, он сделал лучше. Он снял капюшон, и волосы его зашелестели по ткани, и когда его голова осталась не покрыта, а лицо обнажено, Фриск застыла. Прошлое, ностальгией согревающее в холодные военные ночи в окопах или в бегах, наполняющее надеждой, когда она собиралась сдаться, вошло в настоящее, и оба времени слились воедино. Теперь она узнала его, узнала его табак, его мир, его голос, и душа воспылала ярко-ярко, как от песен о героических подвигах и знания, что тебе есть за что сражаться. — Увидеть в руинах то, что всегда считал могущественным и непобедимым — само по себе тяжелое наказание, — сказал он, глядя на Фриск с любовью и грустью, которые сверкали в серых, как отполированная сталь, глазах. — Знать, что это орден Рыцарей, построенный твоими руками, наказание невыносимое. Всякие мысли стерло. Она вскочила, упала, слишком больно врезавшись коленом в пол, согнула вторую ногу и едва не потеряла равновесие; сердце учащенно билось в груди, веря и надеясь, пока разум ещё не понимал, твердил, как это неожиданно, безумно и бессмысленно, являться в предсмертный сон самого простого бойца. — Ваше Величество Арагорн, — слова раболепия, — столь привычные за годы, проведённые при разных правителях, от ужасного до не самого плохого и не менее страшного, чем Дьявол, — сорвались с её губ, и Фриск пожалела, что при ней нет меча, которым можно опереться, или хотя бы ножа, дабы показать свету любое свое оружие, любую причастность к ордену. Она низко опустила голову, боясь посмотреть на того, кто когда-то создал Рыцарей и начал эту вечную войну добра со злом: Арагорна, воина, путешествовавшего с Братством Кольца, известным как Содружество — во главе с ним и Хранителем Кольца, хоббитом Фродо, они остановили Тьму в своем родном мире. И именно этот великий человек, оказавшись с командой на неизвестной планете и в странном городе, объединил разрозненных пришельцев и стал их первым предводителем. Он научил Фриск быть Рыцарем. Стал примером для подражания. Для сотен воинов он был и верным другом, и настоящим отцом. Отважным, доблестным, готовым на все, ради спасения миров и заботащимся о своих солдатах, несмотря на трудную, кровавую работу. — Не помню, чтобы я когда либо просил вас кланяться мне, — холодно проронил Арагорн. — Я был королем, но не рыцарским. Все, что я делал для вас — вел в бой. А генералами насколько я помню, не кланяются. Потому встань. Я не желаю видеть Рыцаря, преклонившего колено. И она встала. И взглянула на легенду, на оживший отрывок прекрасного, светлого прошлого, где Рыцари чтили негласный кодекс чести, и община их была уютна, весела и почти добра. Настолько, насколько может быть доброй община бойцов, убивших не малое количество существ, проливших океаны крови. Она видела перед собой воплощение минувших дней, солнце, которое уже никогда не воссияет над Рыцарями и над планетами: слишком много воды утекло, и она унесла с собой столько жизней, столько хорошего, что оставалось в её товарищах по ордену… Тогда, глядя на Арагорна, короля Гондора и первого вождя Рыцарей, о котором позже слагали легенды, она видела все безвозвратно утерянное. Видела себя. Видела всех, кого уже не стало и кто ушел и исчез. Новички, не заставшие тех времен, вынуждены были внимать историям и легендам и запоминать, дабы память об Арагорне продолжала жить. Старики, ветераны, если угодно, носили Арагорна в себе, он жил в их сердце, им не нужны были напоминания о нём — они сами себе были памятниками его правления и подвигов. И как же Фриск хотела вернуться, вернуться… хоть куда-нибудь, где не страшно, где можно жить с верой в ясное будущее и знать, что твой покровитель всегда придет на помощь и не станет стрелять в тебя, беззащитную и слабую, из лука. — Ты помнишь меня? — спросила Фриск дрогнувшим голосом. — Я помню всех Рыцарей, которых обучил сражаться, — Арагорн, верно, не хотел улыбаться, но вопрос застал его врасплох, и уголки его рта приподнялись. — От первого поколения до последнего, пока Люцифер не распял меня, как вашего Иисуса Христа. Да, Фриск Мартин, я тебя помню. И взгляд его потеплел, как потеплело сердце девушки от упоминания её фамилии. — Когда ты с друзьями явилась в Санкт-Эринбург, на тебе висели лохмотья, содранные с трупа из залива — то последствие недавно грянувшего Армагеддона. Ты и монстры пришли не одни. С вами явилось ещё две необычные компании, имена которых я тоже помню, как помню их лица и их слова в тот день. Ты предстала передо мной худым, маленьким ребенком неопределенного пола, голодным и воинственным от того, что в твоем желудке уже несколько дней отсутствовала еда. И я поручил вас накормить. Насколько помню, ты съела два ломтя хлеба, щедро обмазанных сливочным маслом, заела их палкой колбасы, напоследок закинула в себя примерно с десяток кусков сыра и залила это томатным соком. Только тогда ты соизволила попить. Фриск помнила это, и несмотря на пережитый в детстве стресс, она возвращалась в те мгновения с любовью. А ещё она помнила, что после обеда её уложили спать, и она спала на самом удобном диване в своей жизни, прижимаясь к Ториэль, как щенок к маме-собаке. Потом она наконец помылась. Ещё через пару часов Арагорн подозвал её и попросил продемонстрировать навыки, как до неё сделали остальные новоприбывшие. — Хорошее время было, — сказал Рыцарь Рыцарю и вновь закурил. Фриск молчаливо кивнула, полностью ушедшая в воспоминания, как когда сидела у огня, вспоминая вместе с бывшими сослуживцами лучшие битвы и различные сплетни. И вскоре кольца дыма взмыли в воздух, и меж ними проплыл, сотканный из серо-голубых облаков, кораблик. — И я жил, дышал, ходил, и оруженосцы все как один были любознательны и умны, и Рыцари слаженней. Помнится, многие отличные ребята были живы… Такие отличные, я их ведь помню совсем юными, неопытными, и помыслить тогда не мог, что умру и найду их такими же мертвыми. И с каждым его словом Фриск улыбалась, улыбалась, пока не стало слишком заметно, и он не пнул её в плечо, как старый друг, с которым они не виделись полвека, а не наставник и лидер, духовный и боевой. Но он оставался тем же самым вселяющим надежду одним своим взором и дружеским подтруниванием. — Как там хоть обстановка? Джоуи мне мало рассказал, когда же мы двинулись в путь, я наткнулся на множество угодий, где селились мертвые, и, не дать не взять, наткнулся на обещанные Мышеусом Прерии. И там, признаться, странно все: вроде и много Рыцарей, а вроде ощущение, будто часть из них не на местах, разбежались. И Фриск обо всем рассказала. Арагорн внимательно выслушал её и недовольно покачал головой, точно мысленно ругая каждого, кто подобное допустил. — А кто эта Василиса Огнева? — Ученица Фитца. Она чокнутая. — То, что чокнутая, это я понял по твоим словам о её зацикленности на твоей подопечной, — сказал он и задумался, о чем бы ещё спросить. — А что, за тобой правда посылали в погоню? — Правда. Даже шрам оставили. Но это за дело, честно признаюсь. Я ведь на друга напала, пытаясь вернуться к Одри. А потом, после этого, пришли мертвые Рыцари, и снова я с ними дралась и они дрались со мной. Затем Рыцари на Рыцарей пошли — Фитц вовремя привел подмогу, и обе стороны схлестнулись в сражении. А потом ещё Сара с другими Рыцарями пришла, и они одних чуть не повесили, и меня старались убить… пока я старалась убить их. — И Марк, и Стивен, и Тэмсин, и Гетти, и Джейк, которых я тоже не знаю, отныне мертвы, — мрачно изрек Арагорн. И, призадумавшись, прибавил: — За тобой охотится некая сущность под именем Темная Пучина, Рыцари желают твоей крови из-за предательства, и все случилось потому что ты сначала следовала их приказам, после чего попыталась сделать нечто сама. Сама выковать свое счастье. — Да. Теперь все рухнуло. Умер старый порядок, Арагорн, — произнесла она. — А новый не наступил. Вместо него чертов хаос. Да… самое точное слово во всем происходящем. Тройная доза черно-красного хаоса, вихрь осколков прошлого, сломанных мечей и разбитых надежд. Вселенная так изменилась, изменились все миры по отдельности и существа, живущие в них, будь то люди, драконы, монстры и другие. И Фриск осознала это лишь сейчас, болтая с давным-давно почившим воином славного рыцарского прошлого, того, кто начал борьбу. Здесь, на грани жизни и смерти, которую она никогда не надеялась узнать. — Тогда я рад видеть хоть одного бойца целым и почти невредимым в этом хаосе. Ведь нет участи страшнее потерять себя, — сказал Арагорн. — Но ты не обольщайся. Ты не одна на миллион, не единственная оставшаяся верная рыцарским идеалам. Я верю, вы все остались такими. Просто большинству крупно не повезло однажды, и… пришлось сворачивать не туда. — Ты веришь, что в том же Фитце осталось что-то хорошее? Что-то… прежнее? — Я знаю это. Я ведь и его обучал. Я видел, какой он отважный и самоотверженный. Видел, как сильно он умеет любить. Просто ему нужно напомнить об этом. — А Сара? — Сару нужно пожалеть, пожалеть, как маленькую девочку, которой просто запрещают выплакать свое горе, и как женщину, потерявшую все: любимого человека, сына, лучшего друга и жизнь, которую она любила — ту самую, о которой мы сейчас вспоминали. Я бы сказал… всем Рыцарям нужно наконец отрефлексировать случившееся, осознать, принять, разобраться в себе. А уже потом возвращаться к борьбе с силами зла. Ведь пока оно в сердце — его не победить. — А Шут? — Фриск не могла остановиться: ей стало жизненно необходимо знать, что Арагорн думает о всех участниках истории. Особенно её интересовало, что Арагорн скажет о Шуте, как зачинщике и причине, почему происходит все это, почему Рыцари, надломленные, уставшие, как стадо дряхлых ослов, не могут успокоиться и остановиться. — Он ведь столько жизней поломал. Неужели ему тоже требуется снисхождение? — Нет. Но и смерти, которой ты ему желаешь, он так же не заслуживает, — запросто прочитав её мысли, ответил Арагорн, и Фриск неуютно сгорбилась, откашлялась, словно ненадолго отвлеклась от темы разговора: а сама за секунду подумала, как он понял и неужели столь очевидно, что она хочет убить Шута. — Когда они с Фитцем пришли в орден, Шут был больше похож на ребёнка, ребёнка в идиотском шутовском одеянии и в гриме. Он любил своего короля, любил Фитца, как своего друга, но не знал ответной любви. Даже когда известная нам компания впервые собралась, его не шибко любили. И пусть я убежден, со временем все поменялось, и сейчас все члены того Братства любят его, любят очень сильно, он убежден, что его никто никогда не любил. Даже Фитц, и тот его бросил. Так имеешь ли ты право, любимая столькими людьми, судить его, а тем более — убивать? — Он уничтожил мою жизнь. Арагорн вдруг коротко рассмеялся, вызвав у Фриск румянец, словно он нарядил её в тот шутовской наряд. Но и тогда смотрел на неё с мудростью, мягкостью и спокойствием. — Как могло умереть то, что все ещё есть, дорогая моя? Он спланировал время так, чтобы использовать тебя, все верно. Забрал детство, поместив тебя в чужой мир в приют для сирот, где тебе пришлось одной разбираться с невероятной силой и познавать ответственность, а после дождался, когда ты, та маленькая хрупкая девочка, переместишься в ещё один мир и станешь воином. Это да. Но разве твоя жизнь потеряна? — он сердобольно улыбнулся ей. — Разве у тебя нет родителей? Нет сестры, которая ради тебя задержится среди живых? Друзей, готовых рисковать собой, следя за твоими похождениями и помогая в трудный час? Или тех людей, способных ради тебя пожертвовать собой? Может, у тебя нет, кого любить сильнее, чем друга? Да нет, вроде есть: эта Одри, которая, небось, уже вернулась к вашему месту и ищет тебя, ищет, потому что любит тебя не меньше. — Я не это имела… — Нет, ты имела в виду именно это, — на сей раз табачный дым принял форму огромного сердца, пронзенного стрелой, и вскоре, поднимаясь все выше и выше, оно растаяло. — Что Шут отнял у тебя все. Он что-то да отнял, не спорю. Он воспользовался тобой, выстругал из тебя то, что ему требовалось. Но ты все равно смогла найти людей, за которых отдашь всю свою решимость, дважды влюбиться, разыскать потерянную сестру… — он снова покачал головой. — Нет. Ты всегда считаешь, что терять уже нечего, но это не так, и ты прекрасно это знаешь, поэтому и боишься умирать. Тебе всегда будет, что терять. Потому что у тебя есть и прошлое, и будущее. Ты не сирота. Ты не никчемная. Тебе, думается, повезло больше всех тех, кого ты ненавидишь. И не только потому что ты не потеряла себя и окружена людьми, которые тебя любят. Тебе ещё и не удалось зарыться поглубже все хорошее и светлое, как это сделали остальные. Ты не забыла ни о долге, ни о чести. Оба замолчали. Слова Арагорна резанули по сердцу, и говорить больше не хотелось. Если он попросит, она скажет всё, чего бы он ни пожелал, но желание общаться отпало. Верность Арагорну, своему первому и вечному вожаку, любовь к нему, как к человеку, чей боевой клич пробуждал сил и ярости больше, нежели долгие мотивационные речи нынешнего предводителя, они никуда не исчезли и отныне жгли, палили, как раскаленный конец кочерги, прислоненный к коже. Фриск сомневалась. Она сомневалась, что резать другого Рыцаря, своего друга, это благородно. Сомневалась, что бросать мать, пусть и приемную, пусть и сильную, это достойный поступок. Сомневалась, что драться с Рыцарями-предателями, защищая других Рыцарей-предателей, это справедливо, как сомневалась в каждой смерти потерянного, встретившегося с её ножом. Но хуже того, беспокойство, сравнимое с ужасом, досада и стыд набросились на неё и разорвали. Казалось, она оглохла, и слышны стали единственные слова — собственные мысли. Одри, это имя беззвучно сорвалось с её уст, и Фриск, тихонько скрипнув бочкой под собой, встала. Её напарница и боевая подруга! Как, как она могла забыть о ней, зачем поддалась разговорам мертвеца, почему сейчас же не вернётся в сознание? Фриск схватилась за голову, и вопросы засыпали её, один другого хуже, и с каждым новым ударом она ощущала, как беспокойство перерастает в панику. Как там Одри? Неужели она правда могла уже вернуться? И что сделает, если не найдет её? Она ещё не осознала, но мысль, вложенная в неё Арагорном, уже прижилась и теперь осторожно, без лишней спешки росла, пуская корни. И потому она сказала: — Мне нужно идти. Боюсь, моя жизнь не смеет ждать. Она уже собиралась уйти, отвернулась, направившись к двери, как голос, ставший вмиг величественным и грозным, предостерег: — Не отворачивайся. Если ты уважаешь меня, повернись, чтобы я видел твое лицо, и выслушай. Одна часть сердца требовала, молила наплевать на него, наплевать на веру, уважение и бесконечную преданность, ибо другая преданность, такая же вечная и окрашенная мягкой, как летняя ночь, любовью из желто-черных чернил, тянула Фриск за ту дверь, которая наверняка выведет её обратно — в изувеченное, зато живое тело. И там, если она сможет встать, она найдет Одри. А другая часть сердца пригвождала к месту, держала за шиворот, тянула в иную сторону, обратно к Арагорну: рыцарству, славному прошлому, дням юности, свету во мраке смерти. Заметив, как она стоит без движения, глядя на дверь, Арагорн, должно быть, вздохнул и смирился с её упрямством. Тогда он сам встал и подошел к ней, и лишь когда его ладонь легла на плечо, девушка вспомнила, каким огромным казался ей этот человек: почти два метра ростом, широкоплечий, с натренированными для долгого бега ногами и грубыми, покрытыми мозолями ладонями, в коих поместились бы обе её руки. Он был настоящим великаном по сравнению с ней, по сравнению с многими тогдашними Рыцарями. — Мне нужно к Одри, — произнесла Фриск. — Прошу, отпусти меня к ней. — Твоя любовь велит немедля отправиться в путь, — сказал Арагорн. — Она твердит, если ты останешься здесь ещё ненадолго, страшное может случиться с девушкой, которая тебе доверила свою жизнь. Эта любовь требует вернуться, жива ты или мертва. Но также она говорит: если ты погибнешь, то погибнешь лишь в бою, спасая её и всех, кого ты тоже любишь. Однако в месте, где мы сейчас находимся, нет времени. И я могу сказать тебе самое важное. Я тебя не задержу. С этими словами он нажал на дверь, и та легко, точно от дуновения ветра, отворилась. Перед Фриск предстала улица, но не зимняя, как она думала, а совсем иная. Она увидела знакомую улицу, увидела, как в ясном сером утре трава прорастает сквозь истончавшийся слой снега, как зеленое сталкивается с белым, и лёд тает, теряет свою твердость, и седеет, превращаясь в слякоть. Деревья, идущие вдоль сквера, все были голы и несчастны, и тем не менее, чувствовалось в них нечто новое, волшебное: снег с них полностью сполз, и теперь на черных ветвях набухали первые почки. Да и утро было не таким серым, как могло показаться — через полупрозрачные тучи уже просачивался солнечный свет. — Зима близко, — сказал Арагорн. — Но за зимой всегда приходит весна. Жница понимает это и потому боится, — он убрал руку с её плеча, отошел, присел, чтобы взглянуть на неё: ребёнка, который стал взрослым, который вырос при нём, нашел свое призвание, стал воином и человеком. — Джоуи сказал, Рыцари в опасности, и я пришел, ведь не мог бросить свое племя на произвол судьбы. Жница жаждет свободы и власти: если она обретет свой сосуд, то разрушит барьер между мирами, и только наш орден встанет у неё на пути — больше некому. Поэтому я принёс кое-что. Когда ты вернёшься, возьми его, воспользуйся. В правильных руках сей клинок сможет если не уничтожить Темную Пучину, то задержать до тех пор, пока вам не удастся воспользоваться бобиной. И более того — с его помощью ты защитишь любимых. Осталось решить, на что она готова пойти и ради чего. Фриск хотела броситься в мир, объятый ароматной зелено-белой весной, дабы подснежником вырваться из оков зимы и раскрыться, вернуться, как всегда возвращалась из Места Мертвых Огней, из серой пустыни, куда бы ни занесла её нелегкая. Не слабее была терзающая мечта остаться, вспомнить, какой она была раньше и какими были другие, побыть малость в прошлом, которое ушло по дороге без возврата. Ведь и в нынешний момент, пока Арагорн говорил ей о неком оружии, способном отбросить Зло, она думала и знала: не долго её музыке осталось играть. Темная Пучина не достала её сегодня, но достанет завтра. А значит, бежать бессмысленно. Пытаться выжить ради Одри бессмысленно. Темная Пучина — это смерть, и смерть не обманешь, не обгонишь, не спрячешься от неё. Фриск убедилась в этом. Убедилась и решимость, отныне горящая не в стремлении выжить, но дожить до определенного момента, чтобы умирать было не страшно. Она осознала это, и желание вернуться к Одри стало физически болезненным. — Вернувшись, возьми его, чего бы тебе это ни стоило, — закончил Арагорн. — Возьми, ибо сегодня и завтра, и через сотни рассветов, которые минуют с тех пор, он будет твоим. Он зовёт тебя. — Я ведь все равно умру, — сказала она. — Даже если умрешь, то Рыцарем. С мечом в руке и защищая самое дорогое — свои миры и своего человека. Ты, верно, считаешь, раз уж умрешь, то кому-то причинишь боль. Оно так. Но это вынужденная жертва, так как в жизни не бывает совершенно хороших и совершенно плохих выборов. Именно этих слов ей и не хватало. — Спасибо, — Фриск улыбнулась ему и сделала шаг навстречу весне, и когда оставалось совсем немного — обернулась, когда Арагорн вновь окликнул её. Он стоял, сложив руки за спиной, серыми глазами, отражающими серебряный свет далёких звёзд, глядя на неё, как на последнего человека, который остался ему верен. — Когда встретишься с другими Рыцарями, передай им мои слова. Я верю в них, — напоследок произнёс он. — Пусть они не позволяют другим говорить, что они чего-то не могут, что они испортились и ослабли. Это ложь, — а потом, кивнув Фриск, сказал: — Ты свободна.***
Проснувшись, она поняла, что окоченела, и кровь затвердела, и одежда задубела, стала жесткой и твердой. Земля под ней была такой же жесткой, неровной, вся в бороздах словно, и только спустя миг дошло, что это камень: она все ещё лежала на черной глыбе, когтем вырвавшуюся из шумной реки, и волна грязи то и дело бились о неё и падали, хлеща, подобно бичам. В ушах гремело, взрывалось — посреди бури она была как в эпицентре грозы, и не важно, родилась ли буря в морском просторе или посреди широкой, но все равно закрытой стенами реки из чернил, воды, мусора и слизи. Язык не слушался, он прилип к небу, во рту же явственно ощущался вкус крови. Конечности не слушались. Они окаменели, стали едины со скалой. Фриск Мартин покоилась на ней, неподвижная, как привалившийся к ней камень, и едва ли похожая на живую. Наверное, подумала она в полубреду, судьба существует, и моя судьба — это стоять на канате, балансируя между жизнью и смертью. Никому, кроме меня, подобный жребий не выпадал: одна я тонула, захлёбываясь, лежала с гвоздями в кишках или бежала от смерти, обретшей форму и голос. И я вынуждена подниматься, жить и ждать, когда смерть снова нанесет удар, на сей раз последний, сокрушительный, после которого я никогда не вернусь. Думать об этом, когда тебя бьет вода, когда исцарапанная щека жмется к холодной, как лёд, острой черной грани, когда мир вертится, плачет и ревет, залитый чьими-то тяжелыми слезами по вкусу похожими на очень горькую завядшую траву, было странно, почти грустно. А потом те размышления куда-то делись, и пустоту, оставленную ими, занял недавний разговор, и Фриск пошевелилась. А когда она подумала об Одри, то поползла вверх, стараясь не удивляться, откуда в ней столько резвости. Неужели Темная Пучина правда не смогла нанести серьезных увечий, и она бы выжила при любом раскладе, и все, что требовалось — встать и идти? Это так легко… ползти и ползти, видя перед собой только пелену и неяркий, размазанный призрачный свет… Просто лезть вверх, вверх, пропуская через себя остатки сил, разжижая кровь и срывая с мышц ледяные покров. Она посмотрела туда, наверх, и странный свет перестал казаться галлюцинацией. Он был самым что ни на есть настоящим, серо-белым, бледно-зеленым, черным и одновременно невидимым, точно мозг не мог определить, какого он конкретно цвета. Сияние падало на неё, то ли отгоняя тени, пугая их настолько, что они кричали от боли, то ли призывая к себе, как альфа — свою стаю. Там было нечто невероятное, фантастическое, чего никто никогда ранее не видел, если же видел — не мог описать, словно его подводила память или во всех существующих языках не хватало слов описать источник сего света, сделать видимыми и осязаемыми его красоту и власть. И ужас, и счастье забились внутри, возвращая давно утерянное, забытое в веках: решимость, с которой приходили и твердая уверенность, и от чего-то ненависть. И чем дальше проходила она, тем сильнее ощущалась она, ярче сиял металл, громче становился звук, словно горела сама атмосфера, и яснее звучал голос. Теперь Фриск точно знала, что жива: да, кровь вновь потекла, да, она текла даже изо рта и носа, ободранные участки кожи ныли, ноги не сразу стали слушаться, как если бы их сломали в десятках мест, но она была жива. Она чувствовала, как жизнь, которую Темная Пучина не смогла отобрать, билась в ней, согревая теплым приятным огнём, и решимость крепла, заставляя двигаться быстрее, яростнее. Она видела меч необыкновенной красоты и могущества, она слышала, как сквозь годы проносится звон молотов, равнявших сплавы его металлов, она слышала, как время рядом с ним истончается, рвётся, как пространство в благоговейном ужасе шарахается от него. Она узнала окаянный меч. Она узнала бы его из тысячи мечей, из ста тысяч, разбросанных в вечности. Но одновременно с этим знанием она не знала ничего. Фриск всего лишь ползла к нему, стремилась, и голос клинка, звавший её в самом начале, эхом отражался от зеркал разума. «Возьми его, ибо сегодня и завтра, и через сотни рассветов, которые минуют с тех пор, он будет твоим…». Тьма есть спасение… Тьма есть жизнь… Меч, вонзенный в камень, нетерпеливо дребезжал, каждый слой его лезвия словно поразило током, и разом обнажились его хищные жвала, и навершие в виде дракона словно забирало в себя силу, витавшую в воздухе. Казалось, он был здесь всегда и ждал своего часа долгие годы, как легендарный клинок, вошедший однажды в такой же камень, словно в мягкое масло. Фриск знала его постыдную историю и великую тайну, как знали другие Рыцари, все, кто ковал его, кто испытал его мощь на себе и, наконец — кто видел, какие разрушения он несёт за собой. А она приближалась к нему, чувствуя, как жизнь плещется в ней, как тяга к ней заставляет сердце биться чаще, и как она разом ускользает песком между пальцами. И думала она тогда вовсе не о мече, раздобытым Арагорном, не о том, как он оказался здесь и почему вонзен в камень, как его вытащить, как спастись, когда кровь, было остановившаяся от неподвижности, вновь течет. Так умирающий тянется к воде, ведь она поможет выжить, и выжить для Фриск — передать послание своего короля и увидеться с возлюбленной. О ней она и думала: как вернётся, выслушает ругань по поводу того, куда на сей раз ты, дура, пропала, и расскажет, а Одри будет сидеть, затаив дыхание, и внимать новой истории. Когда жизненных сил не осталось, и темнота заволокла взор, она осела. Меч глядел на неё. Прожигал взглядом. Черная гарда источала темный лунный свет, черное лезвие — обсидиановую мглу. Девушка замерла, развалившись на своем твердом холодном ложе. И представляла она взгляд прекрасных желтых глаз… Но раньше, чем все кончится, окровавленная рука схватила его рукоять.