***
Было холодно, и Фриск радовалась этому холоду, ведь он касался исключительно её якобы существующей призрачной кожи, а не души. Она думала о теплых вязаных варежках, о жарком пляже, согретом солнцем, о треске огня в камине, о горячем чае — словом, обо всем, о чем мог думать мерзнущий человек, и это радовало её, ибо радоваться было особо нечему. Теплое алое сияние в груди держалось исключительно на мыслях о жизни и поиске. Ноги утопали в снегу, порой в таком вязком и прочном, что она теряла равновесие, и снег на ощупь казался мерзкой пеной, точно безвкусная и склизкая, остающаяся на поверхности после варки мяса. Она падала, эта пена попала под шиворот, кусала за щеки и заползала в рукава, но Фриск твердила себе радоваться этому холоду и этой неуклюжести, ведь это подчеркивало её жизнь. И она продолжала идти. Живая после смерти. Живая в мире мертвых. Принимающая новые правила игры. Она покинула гостиницу, где от скуки разведала каждую комнату и уголок, пока не кончился снегопад, вот как сто шестьдесят часов назад — да, поддерживая в себе жизнь, Фриск считала каждую секунду, потом каждые шестьдесят секунд повторяла: «Одна минута, две минуты…», а когда накапливалось шестьдесят минут, говорила: «Один час, два часа». И одновременно с этим, точно её сознание располовинило, как и грудную клетку, она непрестанно думала о друзьях, Одри и своих родителях. Она позволяла себе окунаться в воспоминания, мечты и простые догадки, и для каждого из родных в них находилось место, и то, какие чувства порождали её мысли, не давали умереть любви, нежности, доброте и яростной решимости. Совсем редко в их череду вторгались мысли о самой себе — о том, правильно ли она поступила или это был поступок очень плохого и жестокого человека. В такие моменты она чуть не сбивалась со счета, так как нет ничего хуже, чем воспоминаний о собственной бесславной смерти: ведь Фриск совершила самоубийство, она воспользовалась великим мечом, данным ей первым рыцарским предводителем, чтобы покончить с собой и скорбью, отравляющей её. Она боялась представлять, как отреагируют друзья, особенно Одри, если узнает, что Фриск погибла не в битве, а от своей руки. Если узнает, что смерть другого человека разрушила её, разбила на осколки все прошлые установки, сломали её кредо — и она поступила, как слабачка, убив себя. Оставив Ключи, проектор и бобину, будто облив грязью все то, во что Одри верила, и её отвагу в постоянной войне с депрессией. А потом Фриск стискивала зубы, отворачивалась от невидимого собеседника, слышавшего те мысли, и возвращалась к подсчету времени. Тем не менее, когда она, словно по камням, прыгала от секунде к секунде, казалось, её сопровождает знакомый запах, вызывающий внутри щемящую нежность. Меч Тьмы, последовавший за Фриск в Место Мёртвых Огней, вместо живого света раскидывал по округе тени. Но тени живые, как сердце внутри, как окрашенные в яркие цвета фантазии о встрече и возвращении. В Городе Разбитых Мечт, которым отныне не было ни начала, ни конца, оказалось не так много мест, куда Фриск могла заглянуть, надеясь встретить или Одри, или других людей из прошлого. По сути, таким местом являлся только дом, затерявшийся среди гаражей, под серо-зимнем покрывалом превратившихся в гнетущие, неприветливые жилища теней и пустоты, гуляющей вдоль стальных стен. И именно туда она направлялась, вопреки буре, которая дула все сильнее, вопреки снегу, белой пургой застигавшему взор: она делала шаг за шагом в направлении, выученном наизусть, и пыталась радоваться — это хотя бы не канализация и не насосная станция, где они все же нашли свою смерть. Это знакомый маршрут, знакомый город. Вот только, когда Фриск наконец доковыляла до приземистого возвышения, увенчанным столь же низким и не примечательным домом, она уже знала, что ничего не найдет. Ведь если бы нашла, наверное, ещё на подходе сюда нашла следы или отличительные знаки: к примеру, будь здесь Одри, она бы так и сделала. Но он пустовал. А ещё весь был в чернилах. Поэтому она ушла. Ушла, словно в последнем танце надежде оставив на прощание тому, кто, может, когда-нибудь войдет сюда, послание, вырезанное на полу одной из комнат. В тот момент она долго смотрела на проделанную работу, выявляя изъяны и стараясь запомнить, как это, жить в смерти. И она думала об Одри, конечно, о ней. Об утерянном шансе, о столько раз обретаемой и вновь теряемой любви: и на сей раз, вновь фактически сбившись со счета, Фриск вспомнила, как призналась ей в желании жениться. Она, можно сказать, сделала ей предложение и тем самым предала их, изменила их любви — ведь она сказала это незадолго до их общей смерти и обрекла мучиться от незнания и тоски. Она клялась, такого не произойдет, она не позволит ни вырасти мелкому желанию в цель, ни скажет всего этого Одри, ведь обещать подобное, когда обе висят на волоске, воспринималось Фриск, как издевательская улыбка и для неё, и себя. Она направилась дальше. Дверь закрылась за ней, тело погрузилось в леденящий кожу снег, Меч Тьмы потянулся вниз, тяжелый, как совесть и собственное хорошо спрятанное несчастье. И девушка в полосатом свитере пошла обратной дорогой, не зная, что ровно через десять часов к этому месту вернётся её судьба.***
Одри коснулась чернильных мазков, её пальцы дотронулись до прочной, как канат, черной паутины, которая шла от стены до стены — переплетения сотен чернильных жгутов, отдаленно напоминающих сухожилия. Одного прикосновения хватило, чтобы раздался глухой и мерзкий звук. И Одри замерла: после него гостиная погрузилась в тишину. Слышалось, как текут чернила с потолка на кухне, как шумит погода за окном. Но сердце не отзывалось, и если бы даже воззвало, взмолилось, никто бы не ответил. Одри вялым шагом, точно мышцы окаменели, а кости обратились в древесину, отошла и тенью скользнула дальше, в глубь дома, села за столом, не замечая, как на плечо ей капают чернила, и уставилась перед собой. Кого она ищет? Кого? Одри помнила, просто боялась вспомнить, позволив себе ожить окончательно: образ ходил совсем рядом, то летя на лошади, то с разбегу прыгая в её объятия… И Одри бежала, стегаемая стыдом, горькой скорбью и страхом. Но образ все равно догонял, родной голос доносился из отзвуков паутины теней… и в конце концов Одри сдалась: в дверь тихо вошел призрак любимой, и Одри произнесла её мягкое, порыкивающее, ластящийся дикий зверь, имя — Фриск. Она снова услышала её слова и собственную боль от ужасной мысли, что она не смогла ответить, что она промолчала. И теперь обе мертвы. Во власти Темной Пучины, и все равно ищущие, изменяющие, несущие знание и свет, каким обладают созвездия на ночном небосводе. Серебристые скорпионы, звездоокие близнецы и могучие, испившие ночной воды тельцы. А потом Одри направилась в комнату, ту, где они с Фриск жили оба раза, когда посещали дом при жизни, и остановилась у порога — в плавном беге теней, отбрасываемых снегом, Одри увидела вырезанную на полу надпись. «Что насчет того, чтобы наконец сходить в кино? — писал таинственный писавший, впрочем, столь же таинственный, какой тайной для Одри было имя девушки с ножом. — Я слышала, в новой части города, где почти все в небоскребах, есть кинотеатр «Astra», такое прямоугольное желтое здание из бетона, такие обычно становятся заброшками и по ним сталкеры шляются». Это послание полностью пробудило Одри, и она с удивлением осознала, что, пусть она и умерла, её сердце учащено билось, а в сознании искрами от огня плясали тысячи мечтаний о встрече и борьбе, о том, что, найдя её, Одри сможет найти и остальных, и они все вместе дадут отпор Злу. Она дала себе шанс, как тот, кто уже готов совершить выстрел в голову, резко отводит руку. И шанс этот заключался в том, чтобы найти указанное место, сколько бы времени это ни заняло, и обрести куда больше, чем все, что у неё есть сейчас. А все, чем Одри владела, и то не полностью — она сама… Она выбежала наружу, понеслась по сугробам, и не имело значения, холодно ей или жарко, пройдёт всего пара часов или много дней, прежде чем она доберётся до места: она верила, заставляла верить, что Фриск найдется там, где окажется Одри, потому что их всегда притягивало к друг другу, как магнит. И потому что Одри проснулась и захотела убежать от смерти и её влияния, замораживающего, как студеный воздух превращает в лёд жилы. Девушка скатилась по склону, ринулась сквозь лабиринты металла и мусора, по пояс провалилась в снег, выбралась, полетела дальше, как ищейка на запах. И она повторяла себе не забывать о цели, не теряться, жить, как требовали от неё собственные убеждения. Однажды Одри позволила поверить, будто её можно сломить, будто треснувший череп это её игла, преломив которую принесешь смерть. Но это не так. И она летела. Корабль на волнах, санки на снежных горках, лошадь, несущаяся в родное стойло. Голубой взгляд пылал, покрасневшая от мороза кожа напоминала листья мака, пар струился изо рта вместе с дыханием, настоящим и живым. Мир вокруг изменился, но пока она помнит, то живет, а если живет — значит, все осталось по-прежнему. С этой установкой, словно с заколдованной татуировкой на груди, поближе к сердцу, она и шла. Путь Одри полегал через десятки дорог, шоссе и автострад, через нагромождения трущоб и просторных улиц. Она брела к своей цели в безжизненном пустом мире, не встретив ни одной души, повторяя имена тех, с кем встреча стала осуществима. И так прошло ещё несколько дней. Однажды, забравшись в пустующее метро, Одри сгорбилась, всем телом прислонившись к деревянной скамейке, что стояла у перрона, и накрылась пыльным брезентом, лишь бы не замерзнуть во сне. Над головой, за толщами цемента, камня и земли, бушевал новый снежный шторм, и Одри втайне жалела каждого, кого застала буря, пусть она ни разу никого не встретила. Было почти тепло: прижатые к телу руки грелись, брезент защищал от проникновения холода, и девушка, сжавшись в клубочек, чувствовала себя почти нормально. Пела пустота, кричала громкая тишина, длинные станциям изгибающиеся, точно кольцо, и уходившись в темноту, казались не просто заброшенными, но и будто выдернутыми из бредового, жуткого сна о каком-то параллельном измерении, сосуществующего бок о бок с обычным. И именно тогда она услышала Темную Пучину.***
Она сбилась со счета на двухсотом часе, что равнялось то ли восьмому, то ли девятому дню, в точности сколько ей пришлось висеть на Иггдрасиле. Сил почти не осталось, и шла она по большей части руководствуясь голым инстинктом, если инстинкт, когда человек ищет сородичей везде и всегда, тем более зная об их присутствии, есть. Она перла к цели, не обращая внимания ни на страх, ни на боль, ни на препятствия, ведь не было ловушки страшнее, чем собственная усталость: её стены глушили нервы и чувства, притупляли сознание. Фриск не было резона идти, но она шла. Она порой забывала, куда и зачем идет, но шла. Засыпая. Переставая быть собой и в последний момент, прежде чем исчезнуть окончательно, стряхивая морок. Очень трудно быть живой в небытие, как трудно дышать в могиле. Она упорно двигалась к той части города, где располагался кинотеатр, и на губах Фриск застыла почти настоящая улыбка от непрекращающейся, стареющей и бледнеющей мысли, что там она встретит Одри, а если они встретятся, то преодолеют любые огонь, воду и медные трубы. Перед глазами мелькали ёлки, под которыми порой лежали красивые подарки в глянцевых упаковках, венки, гирлянды, изредка попадались бесполезные автозаправки и склады, один раз она наткнулась на школу, где обнаружила всего один мелок. Правда, попробовав его на вкус, она не ощутила ничего. Мел не горчил, не казался соленым, не кислил — безвкусное твердое вещество, при сильном нажатии рассыпающиеся в неприятную на ощупь пургу. Она сочла это дурным знаком и стала идти ещё быстрее. Мысли о том, как она поступит, разобравшись с возникшей проблемой, как и тоска по родным, продолжали меркнуть. В тот отрезок ночи погода переменилась. Из удобоваримо-мерзкой она превратилась в непокорную, презирающую все на своем пути стихию снега и ветра: её хлысты рвали плоть, снег ураганами поднимался вверх, своей чудовищной тяжестью валя на землю, она гнала, била, ревела. Воздушные белесые струи разрушительным туманом проносились по крышам, пурга вздымалась под ногами и обрушивалась обратно вниз, точно удары молота, елочки с игрушками и гирляндами качались, повизгивая и натягиваясь до предела, как лески для удушения. И Фриск неслась сквозь непогоду, пока туман не накрыл весь мир, и она перестала различать, где она и что вокруг происходит. Меч Тьмы примерз к руке и потому тянул к мягкому ледяному снегу, как крюк пригвождает судно ко дну, и там, в этом невообразимом белом хаосе, Фриск чудился глас Тьмы — он просил поддаться злу и благодаря нему продолжить дорогу. Найти в себе силы для мести и первобытную жажду насилия, подавленную столько лет назад… Но Фриск справилась. Она справилась, найдя силы в другом чувстве, вызванным воспоминанием, к которому она не возвращалась столько лет: она оказалась в теплом, окутанном в янтарный приятный свет доме, где была она, уплетающая вкусный пирог, и мама, с любовью глядящая на её перемазанное в шоколаде и карамели лицо… Она прошла, каждый свой маленький шаг празднуя и возводя до подвига, каждую не пролитую слезу благодаря за стойкость. Она шла против ветра и снега, против стихии, как камень против течения, и ориентиром в метели стали любовь и надежда. Давай, повторяла Фриск, совсем чуть-чуть, вот-вот ты найдешь укрытие и отдохнёшь, последний шажок, и все прекратится, иди вперед, иди вперёд… Когда она добралась до подземного метро, когда, поскользнулась, пролетала с десяток лестниц, после чего распласталась на заснеженных кремовых плитах, когда дышала острым, как игла, воздухом, наблюдая за беснующимися ворохом подваленных ветром снежинок, она думала, что почти проиграла на пути к победе. А потом, набравшись сил, перекатилась на бок и встала, пускай это было не менее сложно. А ещё позже она, держась одной рукой за бок, другой стискивая рукоять меча, поплелась внутрь, где её могли ждать покой и тепло. Но теплее не стало. Отставив меч, Фриск легла на скамейку, одну из многих на станции три, вход к которой ограждала уже кем-то отодвинутая решетка, и уставилась в потолок, туда, откуда доносился отдаленный шум, откуда веяло антарктическим, нечеловеческим холодом. Наверняка Темная Пучина буйствовала, ища кого-то в одном из двух миров — то ли их с Одри, то ли всех тех, кто ещё посмел бы бросить ей вызов. Хах, как забавно, с грустью подумала Фриск. Ведь некого больше бояться. Меч Тьмы исчез, бобина без Чернильного Демона бесполезна, никто, даже если бы захотел, не сумел причинить ей вред. Но было бы смешно, окажись она, великая Чернильная Королева, начинающим параноиком — осознавшей не просто собственную слабость, но и, возможно, предположившую и смертность. Вскоре Фриск встала, подошла вплотную к перрону. К ней заглянула новая, пока бесформенная мысль, стоило ей подойти. Тихая, как шепот на грани сна и яви, и громогласная, как треск, с которым раскалывается айсберг, она сказала, было бы интересно проверить, ездят ли в Месте Мертвых Огней поезда, и если да, способны ли убить призрака. Но эту мысль она сразу отмела, как наркотическую дымку, на миг коснувшуюся носа. Она и понять не успела, что та значила. И почти сразу, повернувшись обратно к Мечу Тьмы, увидела, что на скамейке, на которой она лежала, была надпись, за ней же находился скомканный брезент. «У меня чувство, что ты будешь здесь, — написала Одри чем-то острым. — И если это так, то продолжай бороться». А опустив голову, увидела чернильные лужи и чужую тень, полностью заслонившую её собственную. Тень демона.***
Внутри все похолодело. Ты кричишь даже из гроба, мелодичный голос Темной Пучины прозвучал над самым ухом Одри, и ей показалось, она чувствует поцелуй её ледяных черных губ на своей коже. Какая досада, что мне приходится наблюдать за тобой даже здесь… Одри ощутила, как её длинные когти, подобные поточенным реберным костям, гребнем прошлись по волосам, стягивая их тонкую прядь с виска за ухо, и от чего-то девушке стало дурно. Она проглотила кусок льда. Она умерла, распятия на железном, годами простоявшем в холодильной камере, кресте. Эти когти царапнули не голову, а душу, парализовав Одри, как некий токсин. Она поняла, что дрожит. Дрожит даже после смерти. И от этого хотелось плакать. Ты уже сдохла, доченька, проворковала Темная Пучина, но и сейчас в её словах читалась угроза. Твой жалкий труп гниет в луже крови и чернил, в пыли, под тоннами земли, скрытый от глаз всех, кого ты любила… и твой дух здесь, в моем логове. Ты уверена, что хочешь продолжать эту игру? Ведь правила изменились. Вернее… их вообще больше нет. Как и тебя… Только разлагающееся тело, Одри. Только тело. Одри зажмурилась, стоило отвратительной дрожи усыпать спину мурашками, и страху, тяжелому, как булыжник, стянуть лёгкие, повиснув над ними в пропасти между костями и желудком. Она пыталась думать, старалась сообразить, что происходит, не обращать внимания на Темную Пучину. Но, увы, через секунду она уже поняла, с кем говорит, и с ужасом осознала, что она снова здесь. Существо, погубившее столько людей, породившее весь этот мир, оно было перед Одри во плоти, и сейчас она чувствовала дыхание самой Смерти на щеке и её костяные пальцы на плече. Но самое худшее было не это. Откуда-то Одри точно знала, что сейчас за ней стоит Темная Пучина в своем истинном обличии, в том своем «я», с которого сорваны все дополнительные слои кожи и чужих теней. Это осознание стало тем самым шагом в неизвестное, который мог свести Одри с ума. — Ты убила меня, — произнесла она шепотом. — На этом всё кончено. И ты это знаешь. Я знаю лишь то, что Северная Ведьма собирает армию, Смерть издевательски усмехнулась. А твой отец, именуемый здесь Старшим, вместе со своим Темным Наследником, моим Мертвым Солнцем, помогает ей в этом. Все силы стянуты туда, Одри. И когда ты к ним явишься, передай, что я не так глупа, как кажется. И Темная Пучина просто исчезла. Как туман, появляющийся в сумерках, пропадает с обливающими земли розовым рассветом. Одри стояла в неподвижности, и ей так было необходимо чье-то живое присутствие, так был нужен родной человек, который разделился бы с ней её неподдающийся объяснениям, тотальный страх, словно страх стал всем миром и распространялся на каждую вещь в нём — в частности, на саму Одри. Возможно, именно поэтому она написала то, что написала, возможно, она таким образом приближала себя к Фриск: и пускай их разделяли мили, пускай рука дрожала, она писала и верила. Она повторяла, что выживет, сохранит то немногое, что правда у неё было. И она не будет думать ни о разлагающемся теле, ни о могиле, которой у неё никогда не будет, ни о чем об этом Одри просила себя не думать. Только о хорошем. Только о любимой. О том, что она узнала, о том, куда идти. Темная Пучина так и не вернулась. Вернее, вернулась, но позже, когда сюда пожаловала вторая гостья. Гостья, которая своей жизнерадостностью бесила даже больше, чем осточертевшая Одри. А тогда, до предела напряженная, девушка, побежала прочь: от мысли о Темной Пучине, наконец пленившей её, сердце в груди превращалось в кончающуюся острым лезвием булаву, чей клинок вонзался в одно и то же место, разрезая было готовую начать восстанавливаться плоть, нечто, что являлось её кровью, отхлынивало, и Одри теряла рассудок. Она знала, что не истечет кровью, не замерзнет по-настоящему, не погрузится в вечный сон, но также её мертвое существо понимало, Темная Пучина способна сделать нечто хуже, куда как хуже: она заберёт свет и оставит после него зияющую пустую темноту, она может рассеять её дух по ветру, лишив даже призрачного ощущения реальности и своего «я». Темная Пучина может, в этом не было никаких сомнений, и потому Одри бежала как можно быстрее. «Ваши друзья передают привет! Они очень хотят, чтобы вы присоединились к нам!». И они присоединились. Они стали едины с ганзой, мертвыми потерянными, найденными в ванной, с теми, кого сами умертвили, с Бертрумом, Прожектористом, Рыцарям, с каждой душой, попавшей в Место Мертвых Огней. Так прошел ещё целый день. День, исполненный страха и ломящей в теле боли, причины которой Одри не знала. Она перебегала от дома к дому, от тени к тени, и её силуэт лишь изредка попадал на свет гирлянд, словно застывший на месте взор бесчисленных паучьих глаз, сделанных из огня и янтаря. Темная Пучина была повсюду, в каждой тени, в каждой звезде и снежинке, но Одри было легче думать, будто, если она спрячется, Зло не сможет её найти. То зло, что призраком из черных лент носилось по небу, громко вереща, словно зверь с перерезанным горлом — бестелесный монстр тьмы, царствующий и на небе, черном, как чернила, и на земле, где каждый островок снега, каждая льдинка, дверца и каждая тень были призваны следить и убивать. Одри трусливо бежала, не помня, какая она на самом деле храбрая, ведь немногие, зная о Месте Мертвых Огней, сами в него шагнут, не зная, что её смерть есть причина, почему Темная Пучина как никогда близка к поражению. Когда девушка добралась до кинотеатра «Astra», город молчал. Когда она к нему только подходила, ветер, казалось, высох и рассыпался в прах, облепивший кожу и волосы, точно чем ближе она была, тем сильнее становилось напряжение огромного космического разума, циркулирующего в каждой дощечке и крупинке застывшего бетона. Тишина стала для Одри и спасением, и проклятием. Кинотеатр располагался на пересечении трех дорог, как ветви, расползающиеся от одного росшего вверх ствола, и уходили они в три разных района, каждый из которых помечался ржавым билбордом с нарисованными указателями. Одри подошла с левого бока, и когда показалась желтая и абсолютно плоская стена здания, одна из четырех точно таких же, она должна была подумать, что почти закончила это путешествие. Но не было радости. Только гнетущее ожидание. И она направилась к кинотеатру, на плоской крыше которого высилась потухшая неоновая вывеска, часть букв которой подкосилась, а некоторые потеряли стеклянные панели, так что напоминали чернеющие после пожара внутренности любого такого же здания. Уже через десять минут, минув маленькую пустующую парковку, она подошла к боку кинотеатре и пошла вдоль, ища вход. Только стеклянные двери, которые она вскоре нашла, не поддавались — она била их подобранным ещё в метро куском облицовки, налегала плечом, пыталась раздвинуть в стороны, но ничего не выходило. Впрочем, если они закрыты и не поддаются, это значило, что Фриск если не внутри, то где-то поблизости. И её нужно подождать. И Одри ждала ещё много часов, не удивляясь, как путешествие по студии и Место Мертвых Огней повлияли на её стойкость и терпение. Она ждала, то лужа на скамейке, то прислонившись к стене, как бездомная, то гуляя вдоль парковки, меряя шагами белые линии разметок и полосы зебр. Но Фриск на горизонте не появлялась, её не было ни с одной стороны, куда бы Одри ни подошла. И в конце Одри сдалась — она покинула территорию кинотеатра и направилась к скверу, пролегавшему на небольшом холмообразном возвышении за дорожной дугой. Там, пройдя по тропинке, окружённая некогда густыми травами, ныне пожухлыми и придавленными снегом, она обнаружила ведущую вверх крутую лестницу и пошла по ней, словно могла бы разглядеть Фриск с высоты. Беседка рядом с кинотеатром, да ещё посреди маленького уголка природы в центре огромного города, дело не новое, но Одри бывала в таких местах редко, считайте, впервые, и найти в заснеженном чернильном лесочке сооружение столь маленькое и полностью сделанное из покрашенных в бледно-желтый досок, ей показалось и интересным, и приятным. В такие места, где есть ты, природа и беседка, беседка как раз для двух влюбленных голубков, с крышей из фактически белой древесины и вырезанными на ней узорами крыльев, в такие места Смерть не приходит. На каменных ступенях, ведущих внутрь, Одри разглядела буквы, на подоконниках клумбы с мертвыми цветами, выше, под крышей, сползающий заросли с нераспустившимися бутонами. Единственное, что цвело, что дышало жизнью — это омела у самого входа. Коснувшиеся её пальцы не обледенели, не отшатнулись от сухости, напротив, оказалось, зеленые листья и белые цветочки её были мягкими и чуть теплыми. Одри показалось, здесь сплелись зима и весна. Показалось, Темная Пучина не способна силой своего разума создать столь прекрасные места, совсем несвойственные миру призраков. И укрепили её неверие слова, высеченные на ступенях. «Нет большей любви, как кто положит душу свою за друзей своих», — первая ступень; «Последний же враг истребится — смерть», — вторая ступень; а третья пустовала, будто и Библия, откуда первые две цитаты были взяты, не могла сказать о любви больше, чем когда любовь и смерть с друг другом встречались. Луна смотрела на неё своим хищным, голодным оком, подсвечивая белые, как снег, маленькие звезды лепестков и черные волосы девушки. Страх ушел. Пропали и уныние, и печаль. Одри будто слилась с окружающим её миром, избавившись от тягостных раздумий, и именно тогда, когда она сделала шаг на первую ступеньку, ветер запел, предупреждая о чьем-то приближении, и она оглянулась. Со стороны леса, выходя из густой тени, шла невысокая фигура, и лучше меча, волочившегося за ней, о том, кто она, сказал фиолетовый в сиреневую полоску свитер. Дыхание застыло, как и сердце, растревоженное появлением гостьи, лес заскрипел, а снег стал холоднее. Фриск вышла на бледный желтый свет, но это была не она. Одри поняла это по взгляду. Всё, чем была она, заключалось в твердом взгляде, в котором то плясали веселые искры, то светилась неиссякаемая доброта, то в редкие и самые искренние моменты проскакивала печаль прожитых лет войны и смертей. Все это пропало, и карие глаза Фриск казалось двумя пустыми стеклами, в которых не отражались память и чувства, лишь лунное сияние, продиравшееся сквозь ветви. Тот же свитер, какой был во многих воспоминания и который Фриск носила при возвращении в студию, тот же Меч Тьмы в руке, только опущенный к земле, те же коричневые волосы. Только все это не было ею. Единственное, что показывало душу Фриск, пропало — пройденный путь забрал это. Темная Пучина это украла. «Так вот как я выглядела со стороны», — простая мысль, которая оказалась и ответом на вопрос, что случилось с её любимой, испарилась. На место заступила новая, пронзившая Одри, как ток. — Солнышко, — проронила она, но не сдвинулась с места. Фриск подняла на неё незаинтересованный взгляд. — Ты помнишь меня? Фриск, вроде, помнила. Только она не чувствовала. Холод снега, вкус мела, любовь, согревавшая сердце, тяжесть клинка или стыд от самоубийства, все это стало неважным, просто так сказанным словом и слабым ветром, не долетевшим до парусов. её разум омертвел, сделался холодным и пустым. Хотелось умереть по-настоящему, и ей это почти удалось — она не чувствовала ни тревоги, ни любви, ни интереса к чему либо. Одри ступила на землю, подошла к ней. Рука у неё была ледяной, и Одри не знала, потому ли, что она призрак, или потому что она отказалась от прожитой жизни и забыла себя. Фриск хотела ответить. Она хотела вложить в голос нежность и этой нежностью напоить любимое имя, но не смогла: попытайся она сделать это, вышло бы неискренне, сухо. И когда Одри, словно видя её насквозь, долго вглядывалась в стеклянные глаза, выискивая в ней до капли выпитую жизнь, Фриск думала, наверное, эта странная девушка сошла с ума, раз пытается найти то, чего нет. Одри шагнула назад, утягивая её за собой, в прозрачное свечение луны, падающее на землю. И никто из них не боялся, что сейчас придет Темная Пучина. Одна не могла, другая была слишком занята той, что вообще будто перестала испытывать чувства. Чернильная Королева, тиранша и изверг, отъявленная садистка и деспот, она снова добралась до своей добычи. Ей не удалось добраться до Фриск, когда она прыгнула в реку, и ей было мало, когда она убила её. Она преследует их и здесь, и более того, она нашла Фриск и что-то с ней сделала, что-то настолько ужасное, что Одри боялась представлять, что именно. А потом на смену одному пришло другое — горе. — Я здесь, милая, — Одри подумала, что это первая из встреча после смерти. Первая встреча после того, как девушка с ножом увидела её труп или то, что от неё осталось… и на языке заиграла горечь, словно Одри наглоталась пепла. Она зажмурилась, сдерживаясь, чтобы не взвыть, не дать всем испытанными эмоциям выход, и осторожно обняла Фриск, и та, кажется, выронила меч, когда коснулась лицом её плеча. — Я рядом… больше тебя никто не тронет… она не найдет тебя… никто… никогда… я не позволю, — показалось ли ей, как сердце в чужой груди екнуло, что её дыхание было не ровным, а равным, как при ударе в живот? — Прошу, скажи что-нибудь… — Я очень устала, — произнесла Фриск бесцветным голосом. И, подождав секунду, продолжила, словно вспоминая: — Я хочу спать… Одри. — Ты поспишь. Мы все. Когда пробьёт наш смертный час, — Одри погладила девушку по волосам, прижалась щекой к её щеке. — Сколько ты шла? Что ты делала?.. — Долго… — она промолчала, и, теперь не оставалось никаких сомнений, чуть напряглась: Одри ощутила, как она силится вспомнить что-то или, скорее, не дать себе убежать от воспоминаний, и поддержала её, обняв понадежнее. А когда Фриск вспомнила, то всхлипнула, и Одри услышала, увидела и ощутила, как чувства просачиваются в её душу. — Я так скучала… по всем вам… И шла столько… я не помню… — Главное, ты здесь, — прошептала Одри, благодаря судьбу, что это действительно так. На небе блистало новое созвездие, его она разглядела сразу, точно оно было ярче других. Драконица неслась вверх, выставив на невидимого врага свое длинное, кончающееся острым сверкающим наконечником копье, обещая то ли победу яростную, как драконий рёв, то ли проигрыш в жарком огне и мощных челюстях, усеянных клыками. Одри смотрела туда, искала символы, и с каждой секундой, проведённой там, пока руки обнимали любимую, Фриск просыпалась: она барахталась между жизнью и смертью, то забывая, то цепляясь за себя, как за последний маяк в ночи цепляется уставший взгляд моряка. Фриск хотела отшатнуться, но Одри не позволила этого сделать. — Давай… я знаю, очень трудно просыпаться, но ты должна… ты такая сильная… ты справишься, я уверена, — с этими словами Одри взяла её лицо в ладони, погладила, заглядывая в любимые глаза, к которым возвращалась та жизнь, оставшаяся после гибели. Фриск улыбнулась, увидев её прежний облик, и эта легкая добрая насмешка была приятнее любых цветов. — У тебя глаза голубые. Я почти забыла, что они голубые, Од. — А на тебе дурацкий свитер, — проронила Одри. — И он тебе чертовски идет. Никогда его не снимай, ладно? Фриск кивнула, мысль её пошатнулась над бездной небытия, и она, девушка, которая много дней шла, не останавливаясь, считая секунды, минуты, часы и дни, согреваюсь лишь мыслями о жизни, девушка уставшая, замерзшая и истощенная, снова подумала, может ли мертвец умереть на рельсах, и если да, что ждёт уже там. Но присутствие Одри развеивало ужасные мысли, как и всегда, когда Темная Пучина пыталась сломать её, и теперь Фриск дышала, пробуждалась. Они вместе. Они не в безопасности, однако и никакой угрозы в данный момент нет. Да, она снова в Месте Мертвых Огней, пророчество Темной Пучины исполнилось, и да, она сама пришла сюда, как Темная Пучина и говорила… Зато Одри снова движется, улыбается, говорит и смотрит так живо, как не смогли бы многие живущие на на Земле. Зато они обе в порядке. И от этой мысли Фриск рассмеялась.