Тройная доза красных чернил

      Той ночью они были в безопасности. Место Мертвых Огней, где обитали все покинувшие студию души, оставалось тихим, точно оно замерло в ожидании непредвиденного и, главное, последнего и важнейшего акта истории противостояния чернил и людей.       Долгий час они просидели в беседке, не говоря каждая о своем. Одри отошла от первой волны счастья, Фриск наконец полностью пришла в себя и теперь ухмылялась при мысли, что они снова вместе, и Темной Пучине не удалось их сломить даже в Месте Мертвых Огней. Одри видела перед собой безбрежное море темноты и снега, которые они проплыли и прошли ради друг друга, захлёбываясь, теряя себя, но, превозмогая трудности, закончившие свою первую миссию. Они воссоединились, и Одри могла снова насладиться теплом второй души и глупой радостью от знания, что та, кого она любит, жива. Как живы мертвые, конечно.       Весна посреди зимы не пела птицами и не благоухала цветами, зато лунный мягкий свет искрился меж голых черных ветвей, а редкая трава, просочившаяся сквозь снег, шелестела от касаний ветра. В наступившей приятной тишине Одри искала ответы на терзавшие её вопросы, снова и снова утыкаясь в невероятное понимание: и после смерти они способны бороться, возвращаться из самых глубоких и страшных впадин своих душ. Она разогнулась, взглянула на Фриск, надеясь увидеть то же воодушевление на её лице, но вместо этого застала там сомнение и даже смущение. Тогда Одри улыбнулась — ей было не в тягость помочь ей и выслушать, — и погладила её по предплечью. Это сработало: Фриск обратила на неё внимание, стряхнув с себя тонкую черную паутину.       — То есть, ты буквально считала секунды, чтобы не сойти с ума? — спросила Одри.       — А ты выбралась из апатии только после того, как увидела мое послание? — Фриск облокотилась о поставленный на колено локоть. Обе издевательски улыбнулись. Затем она спросила: — И мой свитер нравится?       — Я бы тоже такой носила, но боюсь, ты подашь на меня в суд.       Одри встала, вышла из беседки, ступив на вторую ступеньку, задрала голову. Сквозь белые лепестки омелы просвечивали и едва заметные, прозрачные лучики — желтый свет звёзд, выстроившихся в диковинное созвездие драконихи-копьеносицы. И тут она подумала, может, победа над Темной Пучиной принесёт им весну. Ведь если она смерть, а лекарством от неё является любовь, то логично предположить в такой системе координат и смену времен года с перерождаемой, живой и любвеобильной весной. Она решила, это самое лучшее, на что они теперь могут рассчитывать. делать свою вечность красивой и теплой, существование живых безопасным, защищенным от хищной и голодной Матери-Тьмы, за которой плащом развеваются зимние ветра и запах гниения.       Одри не видела, как Фриск снова согнулась, сжалась. Она все ждала вопроса, какой была её смерть, и вспоминала, как неосторожно жестоко наобещала столько удивительного и призналась в полноте своих чувств. И все это теперь, когда они мертвы. Но она была человеком дела, и пусть ранее она побрала свои принципы, отныне, когда все так изменилось, отходить от них впредь не смогла бы. Поэтому она заговорила, прерывая задумчивость Одри. А услышав её, девушка зажмурилась — этого не видела теперь Фриск, — вспоминая, как ту же печаль испытывала в один дождливый день на кладбище. Фриск произнесла её имя, и оно звучало и сладко, и мучительно грустно, что Одри знать не знала, чего ждать сейчас, зато знала — это связано с последней их встречей при жизни.       — Мне очень жаль, — продолжила девушка. — Я сказала то, что хотела сказать, а не то, что должна была. Я поступила эгоистично. Те слова сами по себе не ужасны, знаю, ты хочешь это сказать, но они ужасны в обстоятельствах, в которых прозвучали. Я понимала, мы погибнем. И все равно…       Она не злилась. Она не обижалась, не пугалась, только чуток стыдилась, но не сказанных слов Фриск, а собственных не сказанных. Одри удивлённо замерла, выпрямившись, как по струнке, аж руку за спину завела, как солдат, готовый исполнять приказы начальства. Она подозревала, что Фриск станет извиняться за это, но и не предполагала, что будет стыдиться того, что якобы её желание жениться стало не только собственным бременем, но и бременем Одри. Раньше Одри согласилась бы с ней — да, это столь же неправильно, как говорить «Я люблю тебя» человеку, который наверняка не любит тебя и слишком добр и чувствителен, чтобы переживать по этому поводу. А потом поняла, что не злится и даже почти не стыдится: она лишь радуется. Слова, которые Одри услышала напоследок, перед тем как скользнуть во смерть, стали огнём, который сейчас согревал её. Она обдумала все случившееся, поняла — это самое естественное и закономерное, что могло случиться между ними, даже в мире мертвых. Ведь как можно злиться на то, что любимый человек тебе чуть ли не сделал предложение?       — И чем же это нам мешает? — она задала вопрос тихо, робко, не отвечая на ранее поставленные и якобы не касаясь темы в принципе. Судя по звукам, Фриск помялась на месте, соображая.       — Тем, что мы мертвы, — сказала она. — Тем, что мы… в мире Темной Пучины. А если говорить в более широком плане, то это неправильно — обреченному говорить о своих несбыточных планах на будущее, включающих и того обреченного.       Одри усмехнулась. Смех был незаметным, тихим, шелестящим, как листья.       — Ты слишком правильная и, как мне кажется, зациклена на том, чтобы не совершать ошибок, хоть они неправильны лишь на твой субъективный взгляд, — с этими словами она обернулась. — Или обидны. Или не имеют связи с реальностью.       Она не знала, а если и знала, то не обнаружила в себе силы, способной обуздать свет внутри и превратить его в правильные слова. Одри знала этого человека несколько месяцев, но казалось, эти месяцы превратились в годы, и каждый день она убеждалась в том, какая человеческая душа потемки. Умиротворение, все чаще испытываемое Одри, пришло к ней, и стало не важно, кто и как ошибся, живы они или мертвы. Существовало лишь сейчас, и Одри радовалась. Радовалась, ведь её не просто любили — ей предложили стать семьей, парой, скрепленной узами не слабее мостов, соединяющих миры.       Одри не думала обрести так много и лелеять это теплое прекрасное чувство, покинув мертвое, искалеченное тело. Подобный исход не приходил в голову, не снился во снах. Она умерла, не боясь, и сейчас хотела, чтобы Фриск, такая же мертвая, повторила то, что сказала однажды, ведь эти слова являлись подтверждением — их первая встреча и все трудности вели не только к битве с Темной Пучиной и войне против войны, сражению со смертью и насилием, но и к высшему проявлению любви. Новому шагу. Третьему переломному моменту в истории двух любящих воительниц.       — Одри, это конечная. Нет, мы не проиграли — я отказываюсь сдаваться, так что не упрекай меня в том, что я якобы опять опускаю руки. Я не говорю, что мы проиграли с треском и все то, за что мы боролись, бессмысленно, а борьба ничего не значила, — произнесла Фриск твердым голосом, исполненным печали. — Но мы здесь. Разве я не права?       — Права. Но разве смерть причина замолчать?       «Ты кричишь даже из гроба»…       — Разве на войне нельзя говорить о любви? Разве войну, где любят даже мертвые, можно проиграть? — последнее она произнесла решительным, сильным голосом, который редко проскакивал даже у всех известных ей лидеров.       Наблюдая за ней, слушая её, Фриск вся то ли расслабилась, как обмякшая мышца под поцелуями любимой, то ли напряглась, словно сквозь неё провели десятки молний. Захотелось прямо сейчас припасть на колено и повторить громче, увереннее: я люблю тебя, и потому всю нашу дорогу от пути милосердия до этой беседки я грезила о том, как ты согласишься стать моей женой. Настолько она была чудесна. Как в их танце, как в приглушенном сиянии чужого дома, когда пришла попрощаться, дабы в одиночку отправиться спасать чернильную реальность. Но горечь оказалась сильнее. Она не верила. Ведь возможно ли поверить, чтобы Одри Дрю была готова ко столь серьезному шагу и не сомневалась? А с другой стороны, разве Фриск раньше считала также? Нет. В ней жила решимость, уверенность — грезы и сны станут правдой, когда добро победит зло.       Победило зло. Оно самым жестоким способом растерзало добро на куски. Тем не менее, они остались живы, настолько, насколько это возможно, и у Фриск на сей счет не возникало сомнений: пока она любит, радуется, к чему-то стремится, она жива. Они живы.       — Где твоя хваленая решимость, девушка с ножом? — спросила Одри, глядя на неё.       Фриск даже показалось, её оскорбили, и она ответила, не сдерживая радости от этого вопроса:       — Я использовала её на дорогу сюда. Все эти дни я боролась с Темной Пучиной, ища тебя. Я использовала её для поиска тропы, которая привела меня из мира живых в мир мертвых, к тебе. Я использовала её для того, чтобы сейчас не потеряться. И сейчас с тобой говорит моя решимость.       — И в тебе её столько, сколько не найдется во всех ныне живущих вместе взятых, — кивнула Одри. — Поэтому не прикрывайся ни стыдом, ни манерами, ничем. Не думай, не предполагай, будто тебе есть за что стыдиться и за что просить прощения.       Фриск сжала зубы, выдавила, понимая, что ничего бы никогда не смогла утаить, и сказанное раскалённой иглой пронзило сердце, потому что произнесенное вслух сделало это неоспоримой правдой:       — Я убила себя. Я могла умереть в бою, но предпочла умереть от собственного клинка.       Одри замолчала.       Глубоко в душе она знала, что такое возможно: что кто-то, раннее ради неё кидавшийся в убийственный бой, мог и совершить столь тяжкий грех, который всегда осуждал, доказывая его глупость своим существованием — она бессмертна, она столь решительна, что ей сама мысль о таком омерзительна. Одри не удивилась, лишь печально прикрыла веки, осознавая, что Фриск умерла лишь бы уйти вслед за ней. Не поборовшись ещё немного. Не дав отпор. Она твердила о её решимости, она верила, что она несокрушима, просто порой ей нужна искра, толчок. Она видела, ни что никуда не ушло, и знала — эти чувства, они истинные, их ни что не сломит, как решимость самой Одри теперь, когда она знала, что готова.       И тут же услышала:       — Я сделала это не только потому что иного выхода не было. Без тебя бобину не запустишь. Время не вернёшь назад, не откроешь дверь домой. Без тебя и мир не мил, его слишком мало, ведь, так как тебя нет в этом мире, мне тоже в нём особо делать нечего. Но я всегда относилась к самоубийству, как к трусости и решению тех, кому надоело искать другие выходы. Ты знаешь, при ином раскладе я бы этого не сделала. Даже когда меня избивали до полусмерти, я думала не о том, как хочу умереть окончательно, а о том, что хочу жить.       Теперь Фриск видела — Одри сомневается во всем, абсолютно во всем, кроме их связи и прочности крепости, которой Фриск выступала для неё в течении этого путешествия. И будь она едина с Одри Силой, она бы знала, что не ошиблась: Одри оказалась в смятении, так как она не понимала, как такое могло произойти, думала о Темной Пучине и её предупреждении, вспоминала, надеялась, любила… и боялась. Как и всегда, она боялась. И пришло время Фриск побыть сильной.       — Сейчас я смотрю на самого невероятного человека в своей жизни. Самого честного, доброго и стойкого. И если тебе нужны моя решимость, я отдам её тебе, если нужны Меч Тьмы и моя верность, я воспользуюсь ими для тебя и нашей последней битвы, где бы она ни была. Потому что нет, Одри. Я отказываюсь сдаваться. Как ты. Поэтому я все это и говорю: ты невероятная, честная, добрая и стойкая. Смерть не причина замолчать. На войне можно говорить о любви.       Одри молча ждала чего-то.       — Не думай, что я тебя не знаю, — сказала Фриск, и Одри услышала нежность в её словах. — Такие вопросы ты задаёшь не когда мне нужна помощь, а когда она нужна тебе — и в моей решимости ты находишь решимость для себя. Поэтому бери сколько влезет. Мне не жалко. Просто не забывай, что обстоятельства изменились.       Они не сомневались в друг друге. И когда Фриск увидела, что вера Одри сильна и искренна, то перестала пытаться достучаться до её сознания, ибо сегодня говорило её сердце. Как и в случае с борьбой со страхом смерти, Одри была права, ведь, как художник, смотрела не на внешний слой, а внутрь: внутрь проблемы, в центр смерти. А значит, действительно не имеет значения, жив ты или мёртв, куда занесет тебя судьба и какие варианты у тебя остались, чтобы продолжить сражение. И боязнь, и смущение прошли — Фриск созналась в том, что трусливо покончила с собой, зато нашла в собственной трусости невероятную отвагу: как и Одри, она добровольно ступила за порог Места Мертвых Огней. Она сама нашла его.       — Мы поступили так, исходя из собственных принципов, — продолжила Фриск, уже не оправдываясь — утверждая. — Я умерла, зная, что могу. А ты дала смерти под зад, избавившись от страха перед ней. Так что перестань строить кислую мину! Весна на дворе, как никак.       Одри задумалась.       «Чего я хочу? — спросила она, слушая её. И сразу ответила: — Честности. Твоей любви. Твоей спины за моей спиной и руки в моей руке. Хочу, чтобы ты отбросила все пустое и наконец повторила все, что сказала тогда, только официально, без страха и с трепетом».       Вот снова перед ней самый решительный человек на свете, человек, который ни перед чем не останавливается. И снова Одри дала слабину, задумалась, правильно ли поступает и каково их нынешнее положение. Темная Пучина ясно дала понять, что не остановится на достигнутом. Старший, Северная Ведьма и Темный Наследник собирают армию, мертвецы подарили им бобину и меч, способный разрезать тьму и пространство. Они не просто кричали из гроба: для Шепчущей это был хохот, в котором слышалось превосходство, несгибаемая воля, которую она не могла побороть и потому проигрывала. Она наверняка не захватила под контроль её тело, иначе Темная Пучина ликовала, а значит, план Одри сработал. Она не выберется. Никто из них.       — Те твои слова, — произнесла Одри, и от догадки сладко заныло сердце: и грустно, и весело. — О том, как ты хочешь на мне жениться.       Фриск потупила взгляд.       — Я помню, как ты смотришь на возможность создания семьи. Я не боюсь того, что сказала это перед самой твоей смертью. Я бы сказала это снова. И снова, и снова, только нормально, без спешки и слез. Просто… если бы ты действительно этого хотела, ты бы ответила мне. Даже самым коротким «Да». Поэтому я не говорю.       — Но ты хочешь?       — Несмотря на наш статус — да. Несмотря на рыцарские законы — да. Несмотря на то, что я теряюсь, так как все это для меня впервые — да. Я хочу этого больше всего на свете.       Они ждали. Одри глядела на Фриск выжидающе, гадая, верно ли поступает, давит ли она или нет. Оказалось, нет — она ждала, как того требовали те принципы, но принципы не собственные, а чужие. Она хотела увидеть этот замечательный момент. Не заставлять его приходить, не толкать к себе, дождаться, увидеть, как чья-то вторая воля заставляет время бежать след в след за любовью, наполняющей жилы Места Мертвых Огней. И это произошло: Фриск, собравшись с духом, стала подходить и прежде чем приблизиться, взялась за меч. Одри сделала шаг в сторону, пропуская её, и понаблюдала, как она, от волнения словно прихрамывая или путаясь в собственных движениях, спускается по ступеням беседки. Она остановилась на мерзлой, только-только тронутой весной земле, и Одри разглядела её спину и волосы, закрывшие затылок и падающие на плечи.       На миг обе увидели горизонт. Там шла война. Никто не сражался и не умирал, однако войной пахло, и война гремела своей напряженной неистовой тишиной. Одри ждала. Сердце в её груди замерло в ожидании: так мир ожидает первого боевого клича.       Фриск встала к ней лицом, чуть приподняв голову. Она не отрывала взгляда от Одри, которая с трудом боролась с дрожью, и казалось, никуда больше этому взгляду падать незачем, если в трех ступенях выше, под омелой, стоит чернильная клякса. Затем, выдохнув, она наклонилась, и Одри затаила дыхание — её била волнительная дрожь и душили слезы, счастье и надежды ураганом носились в сознании, не позволяя думать: Фриск вонзила Меч Тьмы в землю, выставила назад левую ногу, коснувшись коленом серого мокрого снег, пошатнулась, ища равновесие, и наконец замерла.       — Пусть ответ будет «Нет», это не важно, — сказала она. — Я давно думала об этом и понимала, что готова — ты стала для меня дверью в новую жизнь, ключом, который открыл во мне то, чего, казалось, никогда не было. И поэтому я хочу встретить предстоящую вечность рядом с тобой, а когда мы были живы, хотела встретить всю отведенную нам жизнь. Никому и никогда я бы не сказала того же. И если ты хочешь…       — Я хочу, — проронила Одри. Щеки обожгла горячая влага, и весна пришла не только к их беседке, но и в её душу. Грудь сдавило перед тем, как она раскрылась под натиском могущественного чувства, похожего на бесконтрольные, своевольные цветы, растущие из её костей. — Глупая, я очень этого хочу. Какое значение имеет то, что я говорила тогда? Ведь ты со мной. Ты была со мной с самого начала и погибла, чтобы быть здесь. Не существует женщины достойней моего сердца.       Фриск не вымолвила ни слова. Слова пыльцой рассыпались по её горлу. Рука, словно вымоченная в воде, чуть не соскользнула с эфеса. А потом она услышала Одри, и весна пришла и к ней белыми лепестками омелы, растущей над любимой, черноволосой и точно коронованной тенью деревьев и растений. Воздух внутри ударил, дух попытался вылететь, рассеяться, как будто счастье могло превратить Фриск в красный пепел.       — Ты станешь моей женой?       — Да… я согласна.       Произнеся последние слова, Одри спустилась к ней, и Фриск, застыв, словно счастье действительно рассеяло её, сделало самой невесомостью, секунду смотрела на неё снизу-вверх, а потом, поборов желание прижаться лбом к животу Одри, встала. Девушка положила ладони на её шею, и их лица почти соприкоснулись: они влюблённо смотрели друг другу в глаза, верили в себя и точно знали, что нет волшебства сильнее, чем их связь.       И не было человека счастливее Одри. Она чувствовала её руку на спине и жар бьющегося в груди сердца, и дыхание превращалось в теплый пар, сладковатой дымкой целующий щеки, и мысли путались, и кожа пылала от близости. Все оставалось по-прежнему.       — А ты бы стала жить под одной крышей с чокнутой художницей? — прошептала она.       Фриск улыбнулась.       — Всегда мечтала.

***

      В тот же час они направились по тропинке вниз, и их путешествие продолжилось. Они прошли сотни и тысячи километров дорог и магистралей, пустых улиц и заваленных мусором, но совершенно пустых шоссе, изредка останавливаясь под ёлками и искрящимися в гирляндовом сиянии елочными игрушками, в домах и различных заведениях, так как вечно идти скучно и муторно. Одри сияла от счастья все это время, и зимняя стужа не могла смести с её лица улыбку и покрыть мрачным инеем серо-голубые горящие глаза. Зима, подчиненная Темной Пучиной, совсем не та сказочная пора, что настигла девушек в Городе Полуночи, была способна исполосовать плоть до внутренних органов и превратить кровь в синий лёд. И ей не удалось избавить Одри и её спутницу от двух последних капель жизни, красной и желтой, ярких, горячих, как половинки солнца.       Они мечтали о весне. И о лете, которое весна принесёт ближе к маю. После того, как они нашли друг друга в царстве мертвых, все казалось возможным.       Спустя несколько дней, а может, только часов, они почувствовали, что идти осталось не долго. В какой-то момент пустынные улицы наполнились следами обитания: несмотря на равномерный слой снега, превративший Место Мертвых Огней в чарующее, темное зеркало теней и льда, и на падающие с неба частые толстые хлопья, чувствовалось, что здесь раньше кто-то был: порой попадались разбитые витрины, распахнутые двери домов и автомобилей, попадались и ёлки, некоторые поваленные, некоторые в области стволов исписанные. «Мы не сдадимся». «Уже поздно». «Он что-нибудь придумает». «Мертвецам не рассказывают сказки». В каждую надпись Одри вчитывалась, в каждое разрушение она вглядывалась, ища смысл. Фриск останавливалась перед ними по другой причине — она вспоминала свой первый визит в Место Мёртвых Огней и гадала, сама ли она решилась вернуться или кто-то, кому было это выгодно, вселил в неё эту мысль. Она вспоминала главную ёлку, тихий, доносящейся откуда-то из снежных бурь звон колокольчиков, и встречу с Джоуи.       И тогда, и раньше у Темной Пучины были все шансы придумать нечто ещё и расправиться с обеими разом. Но она не вступала в бой: лишь смотрела своими миллионами невидимых глаз сквозь сумрак и желтый праздничный свет, сквозь ветви деревьев и несменяемый лунный диск. Всё это значило, что цель близко и что Темная Пучина боится, ведь не знает, как поступить. А может, просто выжидает удачного момента, как она всегда умела.       В любом случае, рядом с Одри шел человек, за которого не обидно умереть второй раз и который без раздумий сделает то же для неё, каждую ночь эта мысль разгоняла мглу, подкрадывающуюся к разуму, и грела коченеющую от холода душу. Планы у них были серьезными, и Одри порой закрывала веки, мечтая, выстраивая цепочку событий, которая привела бы их к моменту, когда они обе сделают новый шаг. Она знала, знала и нежилась от любви, думая о Фриск, как о своей невесте, и о себе, как о её будущей жене — было в этом нечто не просто красивое и трогательное, но и важное, вызывающее гордость и уверенность. Если бы кто-то уже её так назвал, Одри испытала бы ощущения сравнимые с тем, как когда она стала для ганзы своей — ей оказали честь, и она горда собой и благодарна остальным.       Они шли прямо на войну.       И однажды они её нашли. Это случилось на севере Города Разбитых Мечт, где бури вовсю царствовали над землей и крышами домов, делая ветра белыми и хлесткими, как кнуты из кожи. Здесь лёд блестел, твердый и многослойный, словно намеревался через несколько поколений превратиться в сплошной голубой айсберг, и потому путешественницы шли с особой осторожностью. Тогда, подняв голову и убрав руку от лица, Одри посмотрела наверх, и свистящий ветер остудил и внутренности, все от живота и печени до подкожного слоя плоти. Фриск продолжала идти, не замечая ни того, что напарница остановилась, ни того, как эта огромная ёлка, вставшая у них на пути, отличается от большинства. Лишь когда Фриск подошла к ней вплотную и не увидела рядом Одри, она огляделась в испуге и развернулась назад. Когда она увидела Одри, ей явно стало легче, но и тогда она не поняла, что не так.       — Идем дальше! — крикнула она. — Здесь недалеко! Надеюсь…       Одри назвала её имя: то ли просила о чем-то, то ли предупреждала, но Фриск не разобрала тона. Она стала подходить, намереваясь спросить, что случилось, и, может, поискать укрытие от непогоды, и снова остановилась — взгляд Одри застыл где-то наверху, туда же, куда медленно она указала пальцем. И ужас, отразившийся на её побледневшем лице, сказал больше любых слов. Фриск думала, это будет враг, Фриск думала, Темная Пучина стояла прямо за спиной, и потому проклятый клинок черной разящей молнией взвился вверх, острием своим вырезав в воздухе незаконченную перевернутую «V». А все оказалось хуже.       Девушки уставились на ёлку, над которой кружились подвешенные над верхушкой, словно на невидимой леске, тела. Сотни, сотни чернеющих на фоне белой метели трупы и пустыми серыми глазами.       — Я думаю, — выдавила Одри. — Нам стоит уйти отсюда.       Фриск медленно качнула головой. Она не отводила взгляда от этой ёлки, как несколько дней назад не отводила взгляда от своего счастья, словно и счастье, и источник необъяснимого, космического ужаса, имели одну природу. Более того, пока она смотрела на ленивую круговерть парящих неподвижных трупов, вокруг которых летали лоскуты их одежды и оружие, ей казалось, что она могла оказаться среди них. Острое, такое же необъяснимое и от того пугающее до дрожи ощущение, будто, когда Темная Пучина схватила её и скрыла когтями её лицом она хотела обездвижить добычу и донести сюда.       И она быстрым шагом бросилась к Одри.       Совсем скоро, устав идти сквозь шторм, они ввалились в первое попавшееся здание и, защитив дверь от ветра, приставили ко входу тумбу. После чего без сил рухнули на пол. Ни одна из них не видела в бело-черной буре человека, который наблюдал за ними ещё в тенях ели.       Метель не прекращалась много часов: волшебные рождественские огоньки терялись в темноте, разбросанные по дверям ветви падуба и венки дрожали. Однотонная, пугающая в своей однообразии зимняя сказка, когда уже невыносимо хотелось весны, создавала гнетущее впечатление. Все здесь было нереальным, и когда Одри видела подобный декор, вроде праздничный, а вроде и неправильный, она лишь убеждалась в этом. На душе оставалась тоска по тому действительно прекрасному сну, где они с любимой гуляли по городу, и Одри поцеловала Фриск в щеку под омелой, и Рождество пело в ней, как тающий лёд. Одри лежала на барной стойке, напарница на полу, и обе смотрели в потолок, прислушиваясь к завываниям за окном.       Если попытаться перевести время, которое они потратили на дорогу сюда, то получится, прошло два дня. И все эти два дня Одри не перестала улыбаться от мысли, что ей сделали предложение. Ей, проклятой, чернильной, порой истеричной, забивающая карманы мусором и помешанной на рисовании, сделали предложение! Да, без кольца, да, когда они обе уже откинули копыта, но какая разница, если это произошло? Вот и сейчас мысль об этом перекрыла жуткие черные думы о трупах над рождественским деревом, и Одри, перевернувшись на бок, уставилась на лежавшую внизу девушку. Меч Тьмы лежал подле неё, прыгни — и можешь случайно порезаться. Другая мысль, что меч последовал за Фриск в мир мертвых, породило ещё одно чувство — смесь воодушевления и уверенности.       — Как думаешь, — заговорила Одри. — Нам сразу обрадуются или сперва изобьют?       — Единственный, кто будет радоваться, это Генри, — усмехнулась Фриск. — А Марк и Харви дадут нам пизды. Затем они отойдут, чтобы пизды дали уже Том и Джейк. А потом настанет время Гетти, и вот мне кажется, если бить женщин между ног было бы также больно, как мужчин, она бы ударила меня именно туда.       — Боюсь, Харви также поступил бы со мной, — сказала Одри.       — Для Харви это как по волосам потрепать. Он сразу отроет где-нибудь бензопилу.       Буря не прекращалась. Со скуки Одри перерыла все пустые шкафчики и даже попыталась дорваться до подвала маленького пивного заведения с лаконичным названием «Кружка», все, лишь бы не умереть со скуки и не выходить на улицу в страшный мороз. Она даже собиралась организовать что-то вроде тира, но, когда вернулась с тряпками, которые можно было бы, скомкав, кидать в бутылки, увидела, что Фриск уже стоит у двери — значит, не питала иллюзий насчет непогоды и готовилась продолжить путь. Что ж, подумала Одри, времени может быть сколько угодно много, но ждать оно не любит, как не любит, когда люди не считаются с ним. Поэтому Одри со вздохом бросила тряпки и поплелась к ней. Они отодвинули тумбу, дали друг другу пять, поддерживая шаткий боевой дух, и открыли дверь.       Человек, следивший за ними, стоял на пороге. Они замерли перед ним, неподвижным и полностью скрытым тенью, и частью мозга Одри, перепуганная до полусознательного состояния, подумала, верно, это широкоплечие, высокое нечто — Темная Пучина, поигравшая со своей добычей, раздосадованная проигрышем, и теперь решившая явиться к ним лично. Запертым и все ещё слабым пленникам своей темницы…       В тот момент, когда она, казалось, поняла все, что должна была понять, Фриск, не придумав ничего лучше, взмахнула мечом, и тень скользнула чуть влево, минуя удар, а потом Одри с криком бросилась на врага, толкнула, как гарпун, вылавливавший рыбу из протянутого ряской пруда. Он сдавлено выдохнул, подавившись воздухом, устоял на ногах — на мир Одри оказалась в крепких, боевых объятиях, затем упала — её бросили, словно набитую перьями подушку, и дальше она могла лишь наблюдать, как противник, хитря, наваливается на Фриск со спины и придавливает к ледяной мостовой.       Одри хотела броситься, чуть не взревела — и снова оказалась прижата к чьему-то телу, удивительно теплому для Темной Пучины и всего мира смерти, и ладонь, вжавшаяся в её рот, оказалась широка, груба, но человеческая… И она остановилась. Её сопротивление свел на нет знакомый голос и интонация.       — Тише, тише… С каких пор вы стали такими бойкими? Как бешеные лютокони, ей богу… — и отпустил, ощутив, как расслабилась удивленная Одри. Человек, обездвиживший Фриск, крепко и больно прижимал её запястья к спине и громко, яростно что-то повторял, и Одри, казалось, она слышала его слова: «Это я, свой, свой! Угомонись, или засуну эту черную штуковину тебе в задницу, психованная идиотка!». Когда она подняла глаза на него, то увидела не только то, что Фриск перестала дергаться, услышав знакомый голос, но и увидела на ней Марка Спектора.